Текст книги "Морские были"

Автор книги: Петр Северов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц)

Только в 1744 году Сенат принял решение вызвать Чирикова. Весной 1746 года измученный, постаревший Алексей Ильич кое-как добрался в Петербург. Здесь он был произведен в чин капитана-командора и назначен директором Морской академии, а вскоре переведен в контору Адмиралтейств-коллегий в Москву.

Это дало Чирикову возможность приступить к итоговой работе о своих путешествиях и об открытиях других русских моряков в северной части Тихого океана. Такой работой должна была явиться карта побережья Северной Америки, Аляски, Алеутских островов.

Алексей Ильич был больным, уже совершенно разбитым человеком. И все же он создал свою замечательную карту. Он надеялся, что Сенат, быть может, оценит его многолетний труд и поможет в расчетах с дворянским банком, – не для себя же, для дела родины получал он скромные дорожные суммы... Но это были бесплодные надежды.

В конце 1748 года отважный мореплаватель и ученый умер.

После смерти капитана-командора в Сенат поступила челобитная его детей. И сейчас, спустя более двухсот лет со дня смерти выдающегося путешественника, горько читать этот документ, в котором дети Чирикова просят не взыскивать с них "...за службу отца их, который в бытность свою в Камчатской экспедиции умре, имеющегося на них, просителях, по дворянскому банку долга 4000 рублей, которых они не только по бедности своей не в состоянии заплатить, но и дневной пищи почти не имеют".

Царское правительство не оценило деятельности великого мореплавателя.

Но народ не забыл о его подвиге. Трагический образ Витуса Беринга не заслоняет от поколений отважных дел Алексея Чирикова. И если сегодня, вспоминая о давнем походе двух русских кораблей к далеким берегам Северной Америки, мы говорим: "Экспедиция Чирикова и Беринга", то имя Чирикова мы произносим первым не только потому, что он первым вел свой корабль. Первенство Алексея Чирикова в великом открытии, в беззаветном служении родине, которой всецело была отдана его славная жизнь.

СЛУЖА НАУКЕ И ОТЕЧЕСТВУ

Он был сыном простого солдата Петровских времен. Именно потому, что происходил он не из дворянского рода и отец его не был отмечен титулами и чинами, здесь, в стенах Славяно-греко-латинской академии барчуки относились к нему свысока, пренебрежительно.

Однако в период, когда начинались экзамены, это отношение обычно резко изменялось.

Солдатский сын Степан Петрович Крашенинников был одним из лучших учеников Славяно-греко-латинской академии. Пытливый и жадный к знаниям, он неизменно оставался отзывчивым товарищем и безвозмездно помогал своим богатым и знатным соученикам, имевшим и гувернеров, и репетиторов.

Сам Крашенинников жил бедно. У него нередко нехватало даже на скромный обед. Но учился он страстно и горячо и неспроста заслужил высокий отзыв Ломоносова, который позднее отмечал его "способности и рвение к науке".

В 1732 году имя Степана Крашенинникова получило первую известность: как лучшего ученика его направили для дальнейшей учебы в Академию наук, незадолго перед тем учрежденную в Петербурге.

К этому времени первая экспедиция Беринга – Чирикова уже возвратилась из своего дальнего, сурового похода, и в Петербурге велось много споров о путешествии: одни считали его и удачным и смелым, другие называли бесплодным.

Споры велись и в Академии наук, и Крашенинников не только жадно прислушивался к отзывам ученых, но и сам участвовал в спорах. Он понимал, что великое задание Петра I – исследовать, соединяются ли Азия и Америка или между ними существует пролив, – Беринг, несмотря на огромные усилия, не смог выполнить. Берегов Америки капитан-командор не увидел, хотя и находился, очевидно, недалеко от них. И все же Крашенинников доказывал, что экспедиция дала огромные результаты, во многих отношениях обогатив отечественную науку.

– Завидую спутникам Беринга и Чирикова, – говорил он увлеченно. Почему не выпало мне счастье – быть среди них?.. Они видели так много нового на трудном, благородном своем пути!

А когда стало известно, что правительство разрешило вторую, еще более грандиозную экспедицию к берегам Северной Америки, – участие в этом походе стало для Крашенинникова заветной мечтой.

С жадностью слушал он рассказы бывалых людей, вернувшихся из первой экспедиции. Необъятные просторы Сибири, горы и пади Камчатки, суровая даль Чукотки, неизвестные берега Америки, – все это звало и влекло молодежь волнующей перспективой новых ценных открытий. Все было исполнено в далеких тех землях глубокого познавательного интереса, – и неизвестные племена, что населяли побережье студеных морей и Тихого океана, и мир растений, зверей, рыб и птиц, и камни, и руды, и "горелые сопки", полыхающие грозным пламенем извержений...

Однако мечтать ли ему, студенту, о славном таком походе? В "академической свите", как именовался отряд ученых при экспедиции Беринга Чирикова, называли фамилии знаменитостей: академик-историк Миллер, академик-естествоиспытатель Гмелин, академик-астроном Людвиг Делиль де ля Кройер... Солдатскому сыну, который только великим упорством и трудом проложил себе путь в Академию, мечта об участии в походе казалась слишком смелой и неосуществимой.

Но к удивлению и восторгу Крашенинникова ему вдруг предложили принять участие в походе. Ученые не посчитались с простой родословной студента ведь он мог пригодиться им как хороший помощник.

По прибытии в Якутск, испытав на себе трудности сибирского пути, Миллер и Гмелин призадумались. Академиков-немцев серьезно волновали новые трудности, которые ожидали путешественников впереди. И, посоветовавшись между собой, они решили послать на Камчатку одного Крашенинникова.

Позже академик Миллер писал:

"Между тем прибывши академические члены в Якутске 1736 году уведомились, что учреждения к вступлению в морской путь далеко не доведены еще до такого состояния, чтоб можно было продолжать им путь до Камчатки без замедления... Потому рассудили они за благо послать на Камчатку наперед себя надежного человека... и в сию посылку выбрали господина Крашенинникова..."

Возможности продолжать путь "без замедления" были, конечно, одинаковы и у Крашенинникова и у академиков. Но молодой исследователь, в отличие от своих руководителей, по-прежнему с нетерпением рвался на Камчатку, не боясь никаких трудностей.

Услышав о принятом учеными решении, Степан Крашенинников заявил, что готов немедля отправиться в путь.

Какая почетная задача выпала на долю безвестного петербургского студента!

Камчатка все еще оставалась мало изученной, хотя русские не раз посещали ее, а Владимир Атласов еще за сорок лет до Крашенинникова сделал даже географическое описание этого края. Но Атласов погиб, многого не успев сделать. В центральных районах полуострова, на заснеженных перевалах, у горных озер и истоков бесчисленных рек почти никто из русских не бывал и никто не дал полного научного описания Камчатки, ее населения, животного и растительного мира, природных богатств, ее истории.

Это должен был сделать двадцатишестилетний русский студент.

В августе 1737 года, после долгих походов по бесчисленным руслам рек, по горам, болотам и тайге, совершив большую научную работу по исследованию и изучению Сибири, Крашенинников прибыл в Охотск. Оставался последний отрезок дороги – морской переход на Камчатку.

В то время, когда Крашенинников ждал в Охотске прихода корабля, морские рейсы, совершенные на Камчатку, можно было бы пересчитать по пальцам.

Степану Петровичу предстояло плыть на "Фортуне", одном из четырех судов первой экспедиции Беринга, малом, порядочно потрепанном штормами корабле. Моряки с "Фортуны" рассказывали откровенно, что только тихая погода уберегла их судно от беды. Много наслышался от них Крашенинников о ледяных штормах Охотского моря, о камчатском бездорожье, о трудной жизни в заброшенном том краю. Камчатка снабжалась только привозным хлебом, цены возрастали с каждым километром пути.

Но путешественника все это мало беспокоило: жить в роскоши он не привык, а приказная изба в Большерецке выплатит ему положенное жалование.

4 октября 1737 года "Фортуна" покинула Охотск.

Дул ровный береговой ветер, и судно неторопливо, под слабо наполненными парусами, двигалось на восток. К вечеру ветер замер, волны улеглись, полнейший штиль опустился над морем.

А ночью, когда пассажиры собирались на покой, над палубой "Фортуны" пронесся внезапно тревожный крик. Матросы бросились к трюмам. Зажгли факелы, и в свете их стало видно, как среди ящиков и тюков плещет, стремительно прибывая, тяжелая, черная вода...

Уже заработали две помпы, матросы и пассажиры схватили ведра, кастрюли, кухонные котлы... Многие сотни ведер воды было откачано за борт, однако уровень ее в трюме стал еще выше.

Палуба медленно погружалась, будто какая-то неведомая сила увлекала ветхий корабль на дно...

Дул бы сейчас хоть легкий ветер, судно смогло бы возвратиться в Охотск. Но паруса бессильно повисли на реях, в них не было силы, что сдвинула бы с места аварийный корабль.

Необходимо было облегчить судно. Несколько сот пудов груза полетело за борт. Многие пассажиры потеряли все свое состояние. Потерял весь дорожный багаж и Крашенинников. Погибло и самое дорогое для него – записи и книги, которые так хранил он и берег...

Теперь судно медленно тащилось по морю. Руль "Фортуны" почти не действовал, вода по-прежнему хлестала в трюме, и ни у кого из моряков не было уверенности в счастливом исходе плавания.

Все же на десятый день судно дошло до Камчатки. Здесь, в устье Большой речки, "Фортуна" нашла свою кончину, – прилив превратил ее в обломки. Крашенинников и его спутники высадились на неприветливую землю.

Через неделю к месту аварии "Фортуны" прибыли из Большерецкого селения лодки. Шкипер увидел студента из Петербурга в изодранной одежде и спросил:

– Теперь на Большую землю? Обратно в Охотск?

Крашенинников покачал головой:

– Я слишком долго добирался на Камчатку...

– Значит, вы остаетесь? – удивился шкипер. – Чем же вы будете жить?

Молодой человек ответил уверенно и спокойно:

– Служа науке и отечеству, я полон решимости победить все и всяческие преграды!..

Отсюда, из маленького Большерецкого острога, и начался путь Крашенинникова по Камчатке, путь, который мог одолеть только человек великой воли, полный самоотверженности и беззаветной преданности своему долгу.

Когда Крашенинников явился в Большерецкую приказную избу, предъявил документы и спросил о положенном ему жаловании, канцелярский чиновник ответил удивленно:

– Жалование?! Какое жалование? Мы здесь и сами его не получаем по несколько лет!

– Но я должен вести научные работы, а для этого исходить и изъездить всю Камчатку...

– Это уже ваша воля, – равнодушно молвил чиновник. – Наука не по моей части.

В течение двух лет Крашенинников не получал жалования. Все его напоминания и жалобы, посланные в Охотск, в Якутск и в Петербург, были безрезультатны. Молодого ученого это, впрочем, не особенно удивляло; он знал, что даже академики подчас терпели нужду, – правительство выплачивало им заработанные деньги нехотя и нерегулярно, и это было похоже на унизительную подачку. Но одно дело жить в Петербурге, где много знакомых и друзей, которые могут выручить в трудную минуту, и другое – остаться без гроша, без питания и одежды за тридевять земель от родных и друзей, в пустынных и диких дебрях не исследованного еще края.

Но и здесь, среди простых людей – рыбаков, охотников, служилых казаков, – Крашенинников нашел и участие, и помощь. Эти люди понимали, какую большую и благородную задачу поставил перед собой исследователь. Он должен был описать не только границы огромного полуострова, не только перечислить его реки и вулканы. Путешественник твердо решил побывать на всех реках Камчатки, что текут в океан и в Пенжинское (Охотское) море, описать все реки Охотского края, до самого Амура. Одна лишь эта задача выглядела величественно, быть может, выше сил одного человека. Но Крашенинников решил, кроме того, собрать подробные сведения об открытии Камчатки, о присоединении камчатских племен к России, о судьбах приказчиков, управлявших первыми камчатскими острогами, о жизни камчатских казаков.

Народы, населяющие Камчатку, их прошлое, их труд, язык, обычаи, культура, религия, – все это должно было стать содержанием задуманной Крашенинниковым книги. Сведения обо всем этом ученый мог бы получить от живших на Камчатке казаков. Однако он решил, что должен сам все видеть и слышать, побывать в селениях камчадалов, коряков, курил, жить с ними в юртах, слушать их предания и песни, изучить их язык, чтобы потом рассказать о народах Камчатки без посторонних досужих выдумок.

В книге нужно поведать и о природе Камчатки, о ее вулканах и горячих ключах, о металлах и минералах, растениях и наземных животных, о рыбах, птицах и насекомых – обо всем, чем богат или беден далекий неизученный край.

И вот в корякском селении, заброшенном в безвестной глуши на берегу Пенжинского моря, у реки Нукчана, неожиданно появляется неизвестный человек. Его не остановили в пути ни стужа, ни метель, ни горные перевалы, ни коварные полыньи на реках...

Коряки внимательно присматриваются к гостю. Он безоружен. С ним только один проводник. Казаки, опасаясь нападений, обычно ездят крупными, хорошо вооруженными отрядами, а этот человек, возможно, бежал от русских властей или сбился с дороги. Так или иначе, он пришел с миром.

И коряки дают пришельцу место у своего очага.

Путник, оказывается, неплохо знает корякский язык, знает, как поздороваться, как войти в юрту, какие сказать слова.

Кто же этот загадочный человек?

Неторопливо и спокойно рассказывает он о себе, о долгом пути через Сибирь, о далеком городе Петербурге...

Удивленные, слушают коряки русского человека, проехавшего тысячи километров, чтобы посидеть у их огня. Так вот зачем он пришел! Он хочет рассказать в России о древнем этом племени, о славных его воинах, о добрых отцах семейств и матерях и хочет послушать их песни и сказки. Удивительный человек! Такому гостю – внимание, и почет, и лучшее угощение, и теплый ночлег.

Нежданного гостя все здесь интересует: одежда корякских женщин, причитания шаманов, лекарства из тундровых трав, самодельная посуда... Неутомимо скользит по бумаге черное острие палочки, которую он держит в руке, и это острие оставляет на чистом белом листе узорные каракули и завитушки. Потом человек смотрит на эти завитушки и слово в слово повторяет все, что услышал здесь.

Значит, гость говорил правду: он довезет в Россию и славные имена воинов, которыми гордится племя, и лучших охотников имена, и рассказ о том, как встретило его племя – дружбой и лаской. Он ничего не забудет.

Позже Крашенинникова видят на юге Камчатки, в селении курил, в юртах ительменов (камчадалов), на охоте вместе с ними, и на рыбной ловле, и за сбором лечебных трав...

Два года, проведенных Крашенинниковым в непрерывных разъездах по Камчатке, в кочевьях и стойбищах ительменов, коряков и курил, раскрывают еще неведомый науке самобытный мир этих племен, а его работы в архивах приказных изб дают много новых материалов об открытии русскими Камчатки.

В течение этих двух лет ученый ведет полуголодную, полную лишений жизнь, однако еще не пройденные тропы, не нанесенные на карту реки и горы снова и снова зовут его в путь...

Через три года, в сентябре 1740 года, на Камчатку прибыл русский ученый Георг Стеллер. Он встретился с Крашенинниковым. Перед ним стоял закаленный, пытливый, мужественный человек. Опытный натуралист, Стеллер удивился объему исследовательских работ, которые успел провести Крашенинников. Что-то похожее на зависть испытал Стеллер в те минуты.

С приездом известного ученого чиновники из приказной избы, поняв, что допустили немалую оплошность, выплатили Крашенинникову его двухгодичное жалование, и неутомимый исследователь снова отправляется в дорогу. Ни проливные осенние дожди, ни разливы рек, ни злые пурги, – ничто не останавливает отважного путешественника.

Около четырех лет прожил Крашенинников на Камчатке, совершив за это время свой неоценимый научный подвиг, сделав все, что было в его силах, лишь бы родина как можно больше узнала о дальней земле своей – Камчатке.

И вот снова – Петербург, и чопорный чиновный мир, равнодушно встретивший ученого. Прошло ровно десять лет после того, как покинул Крашенинников столицу. Одни не знают его, другие просто забыли... Но есть же в Академии Ломоносов! Неужто и он позабыл?..

Нет, Михаило Васильевич все помнит! Торопливо шагает он навстречу Крашенинникову, радостно смеется и крепко обнимает его...

– Прибыл, Колумб камчатский?! Наконец-то прибыл!.. Богатый, наверное, "улов" у тебя, Степан Петрович?.. Поздравляю, поздравляю! Теперь снова за дело. Книгу нужно писать. Россия ждет этой книги...

– Такая книга будет, – взволнованно отвечает ему Крашенинников. – Она уже здесь вот, в сердце у меня...

Но и сам великий ученый и поэт был одиноким в петербургской чиновническо-дворянской среде. Сановное дворянство не могло простить ему простого происхождения из поморов.

Крашенинников был таким же сыном простолюдина, и его в Петербурге ждала беспросветная нужда.

В тесной сырой каморке, которую удалось нанять, он бережно разложил свои многочисленные записи, копии документов, географические карты... Теперь главное для него – закончить задуманный, ради науки и отечества в течение десятилетия выстраданный труд...

Проходят долгие месяцы напряженной работы, страницы переписываются по восемь, по десять раз... Единственная мысль не дает покоя: чем жить?.. Нужно оплатить жилье, одежду, топливо, бумагу и не свалиться от голода, – ведь предстоит еще так много сделать!

Учитывая познания Крашенинникова в ботанике, Академия наук назначает его помощником заведующего ботаническим садом. Кажется, наконец-то найден выход из затруднений. В положенный день и час Степан Петрович является на службу. Его встречает академик Сигизбек, тучный старик, надменный и очень самовлюбленный.

– Чем обязан, милостивый государь?

– Я прислан вам в помощники, господин Сигизбек...

– В помощники? – удивляется тот. – Но я не нуждаюсь в помощниках!

Новая служба в ботаническом саду превращается для Крашенинникова в сплошную пытку. Напрасно теряются многие и многие часы драгоценного времени, которые можно было бы отдать работе над книгой. Только бессонными ночами, при тусклом свете свечи, с волнением листает он исписанные в дальней дороге страницы, и перед ним проходят картины незабываемых встреч, бесед у костров, радостных открытий и находок...

Несмотря ни на какие трудности, создаваемые черствыми и равнодушными людьми, книга о земле камчатской должна быть написана ради науки и отечества. "Россия ждет этой книги", – так сказал Ломоносов. И Крашенинников выполнит свое обещание, какие преграды не встали бы на его пути!..

Ученые уже заинтересовались первыми главами "Описания земли Камчатки". Степана Петровича назначают заведующим ботаническим садом, вместо Сигизбека, и вскоре утверждают академиком. Десятки новых обязанностей появляются у Крашенинникова, однако он по-прежнему ведет полуголодную жизнь. Правительство, как и раньше, рассматривает жалованье ученым как "доброхотное даяние"... И еще одно – непреодолимое – препятствие возникает в работе над книгой – свирепая царская цензура. Она беспощадно вычеркивает десятки страниц и требует бесконечных переделок. Она запрещает писать о героизме и отваге ительменов, с великим мужеством защищавших свою свободу, удаляет сказания и песни, лишь только встретится в них одно слово "свобода" или малейший намек на призыв к борьбе...

Но вот, наконец, закончен огромный труд, которому посвятил Крашенинников свою жизнь. Подписан последний корректурный лист, скоро должна появиться книга... Видимо, от радости сильно-сильно бьется сердце... Великая это радость, увидеть книгу, которой отданы долгие годы, мечтания юности, опыт, знания, – все, чем жил на земле человек...

А сердце уже не бьется, – стремительно взлетает и полнится тревогой, и все неудержимей его полет.

Смерть застигла ученого и героя в расцвете высокого его таланта, когда Крашенинникову было только сорок три года.

Желанная книга уже была направлена в печать, но Степану Петровичу не довелось увидеть ее. Эту книгу увидел и встретил высокой похвалой Ломоносов. С восторгом прочитал ее и законспектировал Пушкин. Вдохновленный трудом Крашенинникова, он готовил о Камчатке статью. Горький на Капри читал о ней лекции рабочим. И сегодня, почти через двести лет после смерти Степана Крашенинникова, тысячи советских людей с увлечением перечитывают это глубокое и яркое творение, в котором словно бьется, живет благородное сердце верного сына русского народа.

ТАЙНА РЕКИ МЕДНОЙ

Агент Гудзоновской меховой компании Боб Хайли – длинноногий, горбоносый, с маленькими, прищуренными глазками человек – неспроста считался очень удачливым коммерсантом. Три раза предпринимал он путешествия в российские владения на Аляске, побывал на озерах Кинохобино и Кнытубян, доходил до устья реки Сушитны, странствовал вблизи Кенайского залива и не только не был задержан русскими, но возвращался с богатой добычей. Он рассказывал, что даже встречался с русскими где-то у озера Хтубен, ночевал на их фактории*, и эти люди поверили его басням, будто он странствующий священник и сбился с дороги.

______________ * Фактория – торговое поселение.

Было над чем посмеяться Бобу Хайли: он "сбился с дороги", прошел по русской территории сотни километров, выменивая за спирт и оружие драгоценные меха, а добродушные русские переселенцы и не подумали о том, чтобы заглянуть в объемистый багаж путешественника. Они приютили его, снабдили провизией и еще пожелали доброй дороги!..

В туго стянутых тюках, которые Боб Хайли небрежно бросил у порога фактории, было несколько дюжин бобровых шкур, чернобурой лисицы и голубого песца. Американец объяснил, что это его скромные пожитки: старая палатка, запасной костюм, меховая куртка, библия и другие духовные книги, без которых он не может обходиться ни единого дня.

Русские, впрочем, этим имуществом не заинтересовались. Сочувственно слушали они пересыпанный молитвенными причитаниями его рассказ о долгих блужданиях, о нападении индейцев-атабасков, о тяжких лишениях, которые довелось ему пережить. И может быть потому, что врал он увлеченно, мобилизовав все свои артистические задатки – врал и молился, поминутно возводя очи к небу, – эта ложь становилась похожей на правду. По крайней мере, в те минуты он и сам начинал верить собственной выдумке.

– Вы можете представить эту картину? – хохотал Боб Хайли, багровый от выпитого джина. – Я – и поповское благочестие!..

Компаньоны слушали с завистью. Он был очень находчив и удачлив, этот пройдоха Боб Хайли. За сравнительно короткое время он успел сколотить приличный капитал.

После той памятной встречи с русскими промышленниками Хайли возвратился особенно возбужденным.

– Мне повезло... – сказал он. – По-настоящему повезло, и я этого не скрываю.

– Как? Объяснись же, наконец!

Хайли медленно обвел взглядом присутствующих и проговорил негромко:

– Речь идет о миллионах долларов чистой прибыли...

В зале наступила полная тишина.

– На берегах неизвестной реки я видел доподлинное чудо... В одном из притоков этой реки самородной меди так много, что ею отравлена вода – даже рыба в ней не живет. Индейцы выламывают глыбы руды, плавят ее в кострах и получают восемьдесят процентов чистой меди! Но они... они сами не знают, какие богатства лежат на берегах той реки...

Куорлс, директор компании, весь подался вперед.

– Золото?..

Боб Хайли наклонил голову:

– Да! Золото и платина. И очень много. Нужно прийти и взять эти миллионы, пока их не взяли русские.

– А разве русским известно о существовании этих россыпей?

Боб Хайли глубоко вздохнул:

– Они пришли на ту реку более полувека назад, еще в 1788 году. Основали там целый ряд факторий и занялись торговлей с индейцами. И атабаски встретили русских очень гостеприимно...

– Вы не ответили на мой вопрос, – заметил директор компании уже нетерпеливо. – Я спрашиваю: известно ли русским, что на реке имеется золото, платина, медь?..

– Об этом я случайно узнал именно от русских, – сказал Хайли. – Я увидел в их фактории на столе огромную миску, полную золотого песку. В изумлении, которое они приняли за испуг, я перекрестился. Они смеялись... А я сказал им, что следует выбросить этот презренный металл, ибо от него происходят неисчислимые бедствия. Меня назвали "смешным попиком"...

После непродолжительного молчания директор спросил:

– У вас есть карта этого района?

Боб Хайли посмотрел на него удивленно:

– С моей стороны было бы слишком опрометчиво, если бы я занялся составлением такой карты! Не забывайте, что это – российские владения, и если бы русские промышленники увидели у меня карту, то вряд ли удалось бы мне счастливо унести ноги... Впрочем, карта у нас имеется. Карта – это я, моя память и умение ориентироваться на местности.

– Но разве русские позволят нам хозяйничать на их земле? Они первые пришли на Аляску, и это известно всему миру, – сказал Куорлс.

Маленькие глазки Хайли теперь смотрели на директора с нескрываемой насмешкой.

– А разве негры, малайцы позволяли нам хозяйничать в Африке, на островах?

– Да ведь Россия – это не какое-нибудь африканское или островное княжество.

– Но российские владения все еще не имеют военной охраны.

– Что ж, – сказал, подумав, Куорлс, – вам остается сообщить название этой реки.

– К чему же торопиться? – ответил Хайли небрежно. – Сначала мы должны нотариально оформить мой заявочный документ и договор с компанией, по которому пятьдесят один процент всех прибылей, какие компания получит от эксплуатации золотых, платиновых и медных месторождений того района, будут принадлежать мне... Без карты тут не обойтись. А карта – это я.

Столь наглое заявление Хайли сначала вызвало в среде компаньонов бурное негодование. Но Боб оставался непреклонным, повторяя только три слова:

– Карта – это я...

В конце концов деловые бумаги были оформлены по всем правилам законности, и лишь в присутствии нотариуса Хайли сам вписал в эти документы название таинственной реки: Медная, или, по-индейски – Атна.

Боб Хайли, пожалуй, напрасно с такой настойчивостью скрывал это название. Несмотря на то, что Медная протекала неподалеку от Британских колоний, англичане и американцы не располагали сколько-нибудь достоверными сведениями о ней. По крайней мере летом 1845 года, когда Боб Хайли принес известие о сказочных богатствах Медной, эта могучая, полноводная, бурная река, текущая на юг, рассекающая величественные горные хребты северо-запада Америки и впадающая в Тихий океан восточнее острова Нучек, на английских и американских картах не была отмечена. Но и Хайли только похвалялся, будто знает те малодоступные районы. Ни один из европейцев еще не прошел к тому времени от устья Медной к ее истоку. Очень отрывочные сведения, добытые американцем, были получены им от доверчивых русских промышленников.

Для заправил Гудзоновской меховой компании оказалось достаточным и этого сигнала. Они решили действовать и сразу же принялись составлять планы разработки месторождений золота, платины и меди на неведомой русской реке...

Лето и осень 1845 года были для Боба Хайли заполнены кипучей деятельностью. Первым делом он позаботился о засылке наблюдателей в Русскую Америку. Эти наблюдатели или информаторы, а проще сказать – шпионы, должны были сообщать компании о каждом мероприятии русских на Медной.

Зимой того же года несколько наиболее опытных агентов компании перешли границу российских владений и направились в сторону Кенайского залива, по пути заводя знакомства с вожаками индейских племен, даря им оружие, бисер, табак и спирт, поражая индейцев невиданной щедростью. Иногда в разгар пирушки они под большим секретом сообщали вожакам племен, будто бы русские готовят военный поход против индейцев. Нередко случалось, что тогда над становищами атабасков гремел боевой клич, и воины клялись друг другу в ненависти к русским...

Боб Хайли уже снаряжал большой отряд, которому надлежало следовать на реку Медную и начать там добычу драгоценных металлов, когда его информаторы донесли, что и главный правитель Российско-американской компании Тебеньков тоже объявил набор добровольцев для исследования Медной.

– Мы должны остановить русских, – решительно заявил Боб Хайли. – Их главный правитель, конечно, уже знает, какие сокровища таятся на этой реке... Тем более мы не должны допустить их к этим сокровищам. Победителей не судят, а цель оправдывает средства...

Директор компании заметил хмуро:

– Кажется, вы, Хайли, затеваете настоящую войну...

– И пусть! Воевать против русских будут индейцы.

– А если всему миру станет известно, кто их снабжал оружием и кто ими руководил?

– Ерунда! Мертвые умеют молчать...

– Вы сами должны остановить русских, – решил директор. – Это сложная операция, требующая большой изворотливости, ловкости и ума.

– Хорошо, мистер Куорлс, – ответил Хайли. – Я отправлюсь навстречу русским и пересеку им путь.

Уже долгое время главный правитель Российско-американской компании Тебеньков, проживавший в Ново-Архангельске, в заливе Ситха, был занят составлением атласа северо-западных берегов Северной Америки. Многочисленные плавания русских мореходов у этих берегов, походы промышленных и торговых русских людей вглубь материка, специальные исследовательские экспедиции, посылаемые для изучения северо-западной Америки предшественниками Тебенькова – Шелиховым и Барановым, – давали почти полные сведения и об очертаниях этого побережья и о прилегающих к нему бесчисленных островах, о реках, горах и озерах обширного сурового края.

Тебеньков решил собрать эти сведения воедино и составить, наконец, подробный атлас российских владений в Америке.

Работа протекала успешно и быстро, но, просматривая многочисленные донесения об истоках, течении, устье реки Медной, Тебеньков встретил неодолимое затруднение: он не смог проследить весь путь этой огромной реки. Как правило, промышленники ходили к среднему течению Медной из Кенайского залива, переваливали через горы и спускались к озеру Плавежному, откуда по реке Тлышитне, притоку Медной, добирались до одинокой русской фактории, еще в 1788 году основанной на берегу Медной.

Как же нанести на карту эту реку, если никто еще не прошел ее от устья до истока?

Тебеньков продолжал терпеливо просматривать архивы. Он узнал, что первые сведения о Медной сообщил Ногаев, соратник известною морехода Потапа Зайкова. Командуя судном "Александр Невский", Зайков прибыл с Камчатки к берегам Северной Америки в 1783 году и послал байдарщика Ногаева для осмотра побережья Чугацкого залива. Настойчивый и пытливый человек, Ногаев посетил острова Хтагалюк и Нучек и описал два рукава устья Медной. Он узнал от индейцев об огромных залежах самородной меди в бассейне этой реки, о золоте, которое индейцы добывали где-то на среднем течении Атны.