Текст книги "Морские были"

Автор книги: Петр Северов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 26 страниц)

Хлебников хмурился, отвечая неохотно:

– Японцы-то отмерили уже не семь раз, – больше... Несмотря на ваше происхождение из немецких дворян, они успеют за эти две недели и... отрезать. Я говорю о вашей голове, мичман...

Мур еще пытался бодриться:

– Не смейте меня запугивать!.. Я не из робкого десятка. Я согласен к побегу даже через два дня.

А Головнин тем временем говорил с курилом.

– Мы собираемся бежать, Алексей... Готовься.

Курил вздрогнул.

– Не может быть, капитан!

– Мы доверяем тебе тайну, как другу.

Алексей смотрел широко открытыми и словно невидящими глазами.

– Как другу... Я понимаю. Однако это погибель, Василий Михайлович... Он глубоко вздохнул и резко выпрямился. – Но я с вами. Всегда с вами. Куда вы, туда и я.

План бегства, предложенный Головниным, был прост и давно уже им обдуман. После полуночи, когда пленные засыпали, а караульные уходили в свою сторожку, нужно было проскользнуть в дальний угол, к двери, перерезать деревянный брус и открыть эту дверь. Затем оставалось только перебраться через ограду. Легкий и прочный трап для этого можно было сделать из одежды и ремней. Шесты, на которых сушилось белье, на первое время могли заменить оружие. Против сабель, копий и ружей с этими палками, конечно, не устоять, но Шкаев сказал уверенно:

– Смелость города берет, а рыбачью посудину возьмет и подавно!

Теперь осталось дождаться восточного ветра. С этим ветром на море ляжет туман – надежное укрытие для беглецов.

...Желанный ветер подул через два дня. Прильнув к узенькому окошку, Головнин видел, как, медленно переваливая через взгорья, заволакивая овраги и перелески, с моря неторопливо полз тяжелый, сизый туман.

Лица моряков были попрежнему суровы, но стали как будто светлее. Теперь нужно было окончательно условиться о часе побега. Они покинут темницу сразу же после полуночи, чтобы к утру быть уже далеко... Вскоре Головнин увидел Мура.

– Счастье нам улыбается, мичман, – сказал он. – Заметили, какая погода? Мы будем на свободе через несколько часов!

– Это... серьезно? – будто о чем-то незначительном, спросил Мур, не глядя на капитана.

Головнин почувствовал, как тревожно ударило сердце.

– Вы в курсе дела, мичман. Я назначаю час...

Мур усмехнулся небрежной, деланной усмешкой.

– И даже назначаете час освобождения? О, волшебники! Но прекратите шутки, капитан. Неужели вы до сих пор считали меня глупцом?

Головнин шепнул ему, показав глазами на караульного:

– Тише!..

Но Мур нарочно повысил голос:

– Я хочу, чтобы это знали все: и вы, и Хлебников, и матросы. Я никуда с вами не пойду. Слышите? И больше не приставайте ко мне с вашими благоглупостями. У меня нет ни малейшего желания болтаться с петлей на шее...

Из темного угла к ним неслышно шагнул Хлебников.

– Это... это предательство!.. Вы способны предать, мичман?

Быстро и воровато, будто опасаясь удара, Мур взглянул на его руки. Этот простоватый, не блиставший образованием штурман давно уже вызывал у него неприязнь. Теперь ему хотелось уколоть штурмана как можно больнее. Он тихо засмеялся.

– Вы называете это предательством, голубчик? В вас чувствуется опытный заговорщик. Я частенько прислушивался к вашим разговорам с матросами и спрашивал себя: а не из тех ли вы мужиков, что барские поместья поджигали? Вот вы смутились... Значит, верно? Подслушивать секреты – это уже предательство, Хлебников. Пытаться поссорить меня с капитаном – жалкая, плебейская выходка... Впрочем, я не собираюсь обучать вас правилам приличия. Были бы мы на свободе, и оказались бы вы дворянином, я просто отвесил бы вам пощечину, мужик!..

Он резко обернулся, собираясь отойти в сторону, но капитан удержал его за локоть.

– Я повторяю вопрос штурмана: вы способны на предательство, Мур?

Мичман нервно передернул плечами, с усилием высвободил локоть:

– Я ничего не знаю о ваших планах. Я твердо решил остаться в заключении и терпеливо ждать своей судьбы. Ваше безрассудство может погубить и меня... Поэтому будет значительно лучше, если мы прекратим наше знакомство.

– Все ясно, – очень тихо прошептал капитан. – Теперь все ясно, немецкий дворянчик!..

Хлебников сказал равнодушно, так, словно Мура и не было здесь и речь шла о самом обычном деле:

– Если вы прикажете мне убрать предателя, я это исполню, капитан...

Почти всю весну и все лето 1812 года в Охотском море гремели штормы. Старожилы этого сурового края – рыбаки, охотники, оленеводы говорили, что не помнят таких непрерывных непогод.

"Диана" и маленький бриг "Зотик" с трудом преодолевали штормы.

Путь к острову Кунасири был очень долог. Рикорд не мог уклониться от выполнения приказа. Медленно продвигаясь на юг, в туманы отстаиваясь на якоре, штормуя в открытом океане, постоянно рискуя кораблями в неисследованных проливах, он продолжал опись Курильской гряды.

Семеро спасенных после аварии судна японских рыбаков, что разместились в каютах "Дианы", не раз удивлялись действиям русского капитана. Нужно было прямо держать на юг, и они говорили ему об этом, но капитан почему-то все время менял курс.

– Разве я могу положиться на ваше слово? – будто оправдываясь, иногда говорил он японцам. – Русских моряков японцы уже обманули на Кунасири. Пригласили в гости и захватили в плен... А может быть, вы хотите, чтобы корабль разбился на скалах?

Японцы молча соглашались: капитан действительно имел основание не доверять им. Но Рикорд обманывал своих пассажиров: он хранил тайну производимой описи. Завершение этого большого ответственного дела было как бы заветом Головнина.

Только в августе "Диана" и "Зотик" вошли в залив Измены. И с первого взгляда Рикорд понял, что японцы не теряли времени напрасно – малую крепость они расширили, на берегу был воздвигнут хорошо укрепленный форт. Расположенные в два яруса четырнадцать тяжелых орудий смотрели с этого форта на залив.

Моряки "Дианы" и "Зотика" были уверены, что сражение начнется если не тотчас по приходу в залив, то после первого недружелюбного действия японцев. На шлюпе и на бриге все были готовы к бою, но Рикорд оставался попрежнему осторожным. Даже письмо на имя коменданта крепости он решил передать не кем-либо из офицеров или матросов, а одним из находившихся на шлюпе японцев.

Четверо бравых гребцов быстро доставили посыльного японца к берегу, и шлюпка сразу же повернула обратно. Встреченный целой толпой солдат, японец вошел в ворота крепости. Судя по времени, он не успел передать письмо, как загремели японские пушки. Шлюпка пронеслась прямо сквозь всплески разрывов.

– Они поторопились, – сказал Рикорд. – Это, наверное, опять от страха. Но сейчас они ознакомятся с письмом...

Посланный японец не возвратился. Его ждали на шлюпе несколько часов. Ворота крепости не открывались. Не могло быть, чтобы комендант так долго обдумывал ответ или пытался выиграть время. Повидимому, он не желал отвечать.

Соблюдая обычное хладнокровие, Рикорд сказал оставшимся шестерым японцам:

– Вот благодарность вашего начальства за то, что мы помогли вам возвратиться на родину... Я мог бы стереть эту крепость с лица земли, но не хочу напрасных жертв и дальнейших недоразумений. Пусть еще один из ваших отправится на берег и скажет коменданту, что я терпеливо жду ответа.

На этот раз японцы шлюпку не обстреливали, но и второй посыльной не возвратился.

– Все же я удивляюсь вашему терпению, Петр Иванович, – нервно похрустывая пальцами, заметил Рудаков. – Этак мы, пожалуй, отошлем к ним всех привезенных японцев?..

Рикорд сосредоточенно смотрел на берег. Не оборачиваясь, он приказал:

– Пошлите третьего... И пусть он спросит у своих: ждать нашим матросам ответа или возвращаться на корабль?

Шлюпка не задержалась у берега. Старший матрос доложил капитану:

– Нам сказали возвращаться. Но солдаты не знают, даст ли комендант ответ.

– Хорошо, – тихо и зло проговорил Рикорд, – пошлите четвертого. Если понадобится, мы захватим их сотню.

Уже на закате от берега отчалила и направилась к "Диане" малая лодка с единственным гребцом. Это был первый посыльной – сгорбленный седой рыбак, открыто опасавшийся возвращаться на родину.

Японец медленно поднялся на палубу шлюпа и, опустив голову, не глядя по сторонам, приблизился к мостику. Шел он пошатываясь и вдруг упал на колени. Прижимаясь лицом к палубе, долгое время оставался неподвижным, только худые костлявые плечи его вздрагивали под синей бумажной тканью халата, словно от рыданий...

Рикорд кивнул матросам:

– Поднимите его...

Опираясь на дюжие руки, старик покорно встал. Лицо его было пепельно-серым, глаза смотрели с отчаянием и мольбой:

– Печальная весть, капитан... Они... убили всех ваших. Пощади меня, капитан!

Рикорд метнулся по мостику. Ворот стал ему тесен, до боли сжал горло. Он изо всей силы рванул борт мундира, так, что пуговицы со звоном запрыгали по палубе, и, не узнавая собственного голоса, выкрикнул только одно слово:

– Месть!..

Начальник тюрьмы с изумлением смотрел на пленного офицера. Никто из группы моряков, захваченных на Кунасири, до сего времени не унижал себя такими недостойным кривляньем. А этот человек каждому солдату глубоко кланялся, падал перед ним на колени, прикасаясь лицом к земле. Других пленных он почему-то перестал замечать, держался в стороне от них, а если его окликал кто-нибудь из японцев, он бросался бегом, снова униженно кланяясь и заискивающе улыбаясь.

В течение нескольких часов так неузнаваемо переменился Мур, что не только матросы, но даже караульные поглядывали на него теперь с опаской: не тронулся ли мичман умом?

Но Мур был вполне здоров. Скрытный, завистливый и льстивый, он без труда перешагнул ту грань, что отделяет себялюбца от предателя. Пока у него оставалась надежда на возвращение в Россию, он еще держался круга пленных товарищей. Искусно притворялся, с наигранной готовностью на риск он заставлял товарищей верить себе. Даже чуткого, внимательного к людям капитана он обманывал не раз... Но теперь надежда на освобождение уменьшилась и Мур становился самим собой – жалким, беспомощным, трусливым и готовым на любую подлость.

Странной перемене в поведении мичмана предшествовал комический эпизод. Как-то мартовским утром постоянный переводчик, молодой японец Теске, уже не плохо обучившийся русскому языку, привел к пленным одного гостя. Это был пожилой дородный человек. Караульный поспешно постелил перед ним циновку. Медленно опустившись на пол, гость сказал:

– Я Мамия-Ринзо, астроном и землемер, знаменитый путешественник и воин, пришел к вам, русские люди, с твердым решением изучить вашу науку. Вы должны объяснить мне, как вы описываете берега и ведете астрономические наблюдения.

– Но если вы астроном и землемер, – ответил ему Головнин, – чему же мы сможем научить вас, ученого человека?

– О да, – согласился он не без важности. – Я действительно астроном и землемер и знаю очень, очень многое.

Под полой его халата оказался довольно объемистый кошель, из которого он извлек астролябию с компасом, медный, английской работы секстант, чертежные инструменты... Любуясь своим богатством и, словно украдкой, поглядывая из-под бровей на моряков. Мамия-Ринзо спросил:

– Теперь вам ясно, с кем вы имеете дело?

– Мы верим вам на слово, – заметил Головнин. – Эти несложные инструменты нам известны...

Неожиданно Мамия-Ринзо вспылил:

– Как? Несложные инструменты?! Но умеете ли вы с ними обращаться? Он говорит: "несложные"! Я и сам не знаю этим инструментам цены...

– У нас, в России, цена им не очень-то велика, – сказал Головнин, с любопытством наблюдая за вспыльчивым посетителем. – Что же касается умения обращаться с астролябией и секстантом, – мы готовы поучиться вашим приемам...

Мамия-Ринзо выслушал перевод и некоторое время смотрел на капитана то ли растерянно, то ли удивленно.

– Очевидно, вы меня не поняли, – сказал он наконец, – вы должны меня учить.

– Да ведь вы же астроном и землемер!

– Ну и что же? – ответил японец невозмутимо. – Я астроном и землемер, знаменитый путешественник и воин... А вы еще должны научить меня обращаться с этими инструментами.

Моряки засмеялись, а Головнин серьезно сказал:

– Теперь мы знаем, какой вы астроном и землемер, хотелось бы еще узнать, какой вы путешественник и воин...

Мамия-Ринзо оживился.

– Я только что хотел об этом рассказать. Я побывал на Сахалине, и неподалеку от тех мест, где впадает река Амур, и неподалеку от Манчжурии, и на многих Курильских островах. Я был на Итурупе в то самое время, когда к острову прибыл знаменитый русский моряк Хвостов!.. Мы дрались, словно тигры, а потом убежали в горы... За этот бой я получил и пожизненную пенсию.

– Вы получили награду и пенсию, и повышение в чине? – переспросил Головнин.

Мамия-Ринзо улыбнулся.

– Спросите у караульных. Они знают об этом. Должен сказать вам, я очень жалею, что Хвостову удалось так просто уйти. Если бы прибыли наши подкрепления – десять или двадцать кораблей, – мы бы гнались за ним до самого Охотска и разгромили бы город Охотск...

Капитан не выдержал, захохотал:

– Счастье ваше, что вы не знаете дорогу в Охотск. Ни один из ваших кораблей обратно, наверняка, не вернулся бы...

Мамия-Ринзо насторожился...

– Вы хотите сказать мне, воину...

– Что ваши корабли были бы потоплены или захвачены.

Мамия-Ринзо тонко взвизгнул и затряс кулаками.

– Вы смеете нам угрожать! Вы находитесь в плену и угрожаете!.. Пусть об этом сегодня же узнает буньиос. Он был к вам слишком ласков. Теперь милости его кончились. Буньиос просил о вас, писал в столицу. Он хотел, чтобы вас отпустили. Но вчера он получил ответ, в котором приказано содержать вас в вечном строгом плену, а в случае, если к берегам Японии приблизится еще один или несколько русских кораблей, разбить и сжечь их вместе с экипажами... Что вы теперь скажете? Не забывайте, что говорит воин...

Лица матросов точно окаменели. В коридоре стало очень тихо. Мамия-Ринзо был доволен произведенным впечатлением и после молчания спросил уже уверенно:

– Надеюсь, вы согласитесь меня обучать? Это может, пожалуй, улучшить ваше положение...

Капитан покачал головой:

– Нет. Мы не боимся угроз. Мы обучили Теске русскому языку добровольно. Если нам угрожают, мы говорим: нет...

– Но вы погибнете все до одного!

– Это останется на совести вашего правительства.

Мур сидел у самого камелька. И Теске, и Алексей переводили на этот раз подробно. Головнин приметил, как дрогнуло и побледнело нежное лицо мичмана. Мур торопливо поднялся и, не взглянув ни на кого, осторожно, крадущейся походкой удалился в свою клетку.

Решение, которое у Мура возникало уже не раз, теперь, очевидно, окончательно оформилось. В этом решении какая-то роль отводилась и Алексею. Курил знал японский язык, значит он мог оказаться Муру полезным. А остальные пусть сами думают о себе. Мичман решил во что бы то ни стало завоевать доверие японцев. Что нужно для этого? Прежде всего, порвать со своими. Они уже назвали его предателем... Пусть! Беглецы все равно погибнут, и никто ничего не узнает. Он – немец. Скажет, что случайно оказался на русской службе, заверит, что Россию никогда не любил и только волей обстоятельств был вынужден тянуть ненавистную мичманскую лямку. Он станет у японцев переводчиком, будет обучать их русскому языку, а со временем, пусть через годы, он сумеет бежать в Европу на одном из голландских кораблей. В Европе он станет лучшим знатоком далекой таинственной Японии. Это будет путь славы...

Назойливый бес тщеславия ночью не позволил Муру уснуть. Виделись ему собственные портреты в берлинских, парижских, лондонских ведомостях и журналах, виделись красочные обложки книг, в которых восторженные биографы описывали легендарные приключения Мура в Японии... Слава и деньги! Но самое трудное – первый шаг. Если бы Головнин решился бежать и погиб из-за своего безрассудства!.. Как же помочь ему в этом? Как ускорить побег пленников, чтобы сразу же рассказать о нем японцам? А если выдать планы побега уже теперь? Японцы, пожалуй, не поверят. Какие имеются у Мура доказательства? Единственное: нож, который хранит Симанов. Однако Симанов может сказать, что, кроме него, никто не знает об этом ноже... Тогда обвинения Мура будут недоказанными, борьба между ним и остальными пленными станет открытой. Нет, спешить незачем. Пусть идет время, он соберет неопровержимые улики, и тогда японцы поверят каждому его слову.

Утро принесло Муру разочарование. Сидя в своей клетушке, он напряженно прислушивался к разговорам пленных. Сначала приглушенно, невнятно о чем-то говорил Шкаев. Замечание Хлебникова прозвучало отчетливо, раздельно:

– И нас обязательно схватят...

Мур насторожился, приник ухом к деревянной переборке. Теперь заговорил капитан.

– Я убеждаюсь, что мичман Мур был прав, – произнес Головнин с чувством горечи и сожаления. – Мы тешили себя смелыми планами бегства. Все это мечты. Довольно! Мы должны покориться судьбе...

Сомкнутые пальцы Мура хрустнули. Он едва удержался, чтобы не крикнуть: "Нет, вы должны бежать!.." Но может быть, они знали, что он подслушивает, и капитан говорит это, чтобы его обмануть?

Головнин продолжал тем же печальным тоном:

– Нас переводят в новый дом, и я уверен, что японцы предусмотрели возможную попытку к бегству...

– Когда переводят? – спросил Хлебников.

– Теске сказал – завтра...

– Но у нас остается еще целая ночь!..

– Не будьте легкомысленны, Хлебников, – уже негромко ответил капитан. Мы не успели подготовиться. Пять сухарей, – надолго ли нам хватит этого запаса провизии?..

Мур сжался в комок, до боли стиснул ладонями голову. Если бы в эту минуту мичман выглянул из своей клетушки, он увидел бы, что все пленные смотрели в его сторону, а лицо капитана нисколько не выражало ни покорности, ни печали, – он говорил улыбаясь...

Хлебников тронул руку Головнина и, глядя на клетушку Мура, прошептал чуть слышно:

– Подслушивает, шкода!.. Пускай... Что это? Кажется, он плачет?..

Мичман Мур плакал. Впервые за время плена у него нехватило сил сдержаться. Неужели все его планы рухнули? Неужели Головнин отказался от попытки бежать?..

Нет, Мур не поверил, будто Головнин и его товарищи больше не помышляют о бегстве. Казавшийся равнодушным к долгим разговорам пленных, назойливо искавший общества японцев, Мур неусыпно следил за капитаном, штурманом и матросами... Притворяясь спящим, он напряженно прислушивался к негромким, отрывочным их беседам, а когда оставался в помещении один, – торопливо обыскивал их постели. Он старался найти вещественные улики и доказать японцам, что эти шестеро готовились бежать. Он знал, – не таков Головнин, чтобы смириться, а матросы попрежнему были верны своему капитану.

С возрастающим нетерпением в течение трех, семи, двенадцати суток ждал мичман своего часа. Его нетерпение не раз сменялось досадой: не было ни единого признака того, что шестеро собирались в путь. Даже беспокойный Хлебников и тот переменился: он выпросил у караульных две иглы и хозяйственно занялся починкой одежды. Эти иглы часто ломались, но Хлебников точил их о камень и снова прилежно шил...

Не догадался Мур, что провели его, как мальчишку, с этой починкой одежды. Меньше всего штурмана интересовали новые заплаты. Он делал компас. Трением о камень он сообщил иглам намагниченность, отыскал где-то кусочек меди и соединил иглы медной планочкой; склеил разваренном рисом несколько листков бумаги и сделал футляр. Маленький хрупкий компас почти точно указывал полярные страны.

Не дремали в эти дни и товарищи Хлебникова. Они нашли огниво и сделали трут, потом незаметно раздобыли у японцев пару кремней. Постепенно увеличивались и запасы провизии. Сэкономленные горсти риса и соли пленные постоянно носили с собой, привязав небольшие мешочки подмышкой, припрятав за поясами...

...Около полуночи Михаило Шкаев и Дмитрий Симанов быстро, бесшумно выползли на темный двор. На крылечке они притаились, прислушались. Караульные разговаривали у ворот. Матросы соскользнули по ступенькам и спрятались под крыльцом.

В полночь патруль обошел двор и возвратился в свою будку. Шкаев и Симанов подождали еще некоторое время, подползли к ограде и с помощью старого, с трудом раздобытого долота начали рыть проход. Беззвездная, черная ночь лежала над Мацмаем, и апрельский ветер доносил солоноватую свежесть моря...

Пушки "Дианы" и "Зотика" были наведены на берег. Рикорду стоило только взмахнуть рукой, и десятки ядер обрушились бы на крепость, где прятались японцы. Но Петр Рикорд медлил. Он колебался: а вдруг комендант крепости солгал? Какие имеются у него, у Рикорда, доказательства, что Головнин и шестеро моряков убиты?

Он обернулся к японцу:

– Комендант сообщил о казни русских моряков письменно? Где это письмо?

Старик испуганно затряс головой:

– Нет... Он не дал мне письма...

– В таком случае, – окончательно решил Рикорд, – вы сейчас же возвратитесь на берег и привезете мне письменное сообщение коменданта. Скажите ему: я жду этот документ. И пусть не медлит. За последствия будет отвечать он.

Шлюпка доставила японца к отмели, он спрыгнул на галечник и бросился к воротам крепости бегом. Корабли находились в боевой готовности до самой ночи. Комендоры не отходили от пушек. Но японец не возвратился. Это могло означать лишь одно: комендант не хотел присылать письменного подтверждения. Возможно, он хотел нападения русских, чтобы оправдать совершенное преступление. А если он лгал и Головнин с товарищами были живы, это нападение повлекло бы за собой самурайское возмездие: они могли казнить пленных.

Всю ночь Рикорд раздумывал над создавшимся положением. Самое верное, пожалуй, – действовать их же методами. Японцы захватили в плен семерых значит нужно захватить их в десять, в двадцать раз больше. Пусть самураи сами ищут возможности мирного соглашения. Если они вздумают драться на море, – дать бой...

Эта мысль приходила Рикорду и раньше, когда доставленные на Кунасири японцы один за другим исчезали в крепости и не возвращались. Но тогда он думал только об этих спасенных и предназначенных для дружественного обмена рыбаках. Очевидно, соотечественники из простого народа нисколько не интересовали самураев. Что же, моряки "Дианы" и "Зотика" добудут персон поважней. Рикорд заставит самураев возвратить пленных или выдать письменное подтверждение их казни.

Два корабля покинули залив Измены и, не отдаляясь от берега, двинулись к югу.

Океан был пустынен и хмур. Маленькие черные курильские буревестники стремительно проносились у борта, почти касаясь крылом волны. И русские и японские моряки знали: буревестники играют перед штормом. Быть может потому, что близился шторм, в океане не было видно ни одного судна, – японцы не решались выходить из гаваней. Только уже перед вечером дозорный "Дианы" заметил неподалеку от берега большую байдару. Огибая прибрежные рифы, она быстро шла к заливу Измены.

С мостика "Дианы" послышалась команда капитана:

– Взять!..

Три шлюпки тотчас скользнули на волну и понеслись наперерез японскому судну.

Через полчаса группа японцев была доставлена к борту "Дианы". Они поднялись на палубу и, словно по команде, разом упали на колени, вопя и причитая на все лады. Только грозный оклик капитана заставил их умолкнуть. Указывая в сторону крепости, Рикорд спросил:

– Вы уже бывали в этом заливе?

Взятый на судно в пути курил-переводчик, хотя и не отлично говорил по-японски, но легко перевел этот вопрос.

Японцы встревожились еще сильнее. Старший из них осторожно оглянулся по сторонам и тихонько заплакал; вслед за ним громко заголосили и все остальные.

– Они не хотят отвечать? – спросил Рикорд.

– Да, они были в этом заливе, – сказал переводчик. – Вот старший плачет и повторяет: "Были... были..."

– Спроси: где пленные русские моряки?..

Но сколько ни бился переводчик, сколько ни помогали ему и офицеры и матросы, японцы повторяли одно и то же:

– Мы ничего не знаем... Мы хотим домой...

Рикорд приказал отправить японцев в трюм, накормить, выдать постели.

Ранним утром на подходе к заливу Измены с севера они заметили большой японский корабль. Если бы не темень ночи и не туман, они увидели бы его значительно раньше: судно шло на юг в сторону Хакодате или Мацмая и проскользнуло где-то близко от русских кораблей. По приказу капитана матросы задержали судно.

На этот раз Рикорд был доволен: он захватил шестьдесят японцев. Среди них оказался богатый, одетый в дорогие шелка купец, хозяин корабля. Он спросил капитана и, подойдя к Рикорду, произнес торжественно:

– Я – Такатаи-Кахи. В Японии отлично известна моя фамилия. Кроме этого моего корабля, на который вы напали, у меня имеется еще десять таких же больших кораблей. У меня есть также собственные рыбные промыслы и, наконец, собственные дома и замок. На меня работают сотни людей, потому что я, Такатаи-Кахи, очень богат.

– Хорошо! – воскликнул капитан, с интересом рассматривая дородного купчину. – Мне и был нужен именно такой господин...

– Такатаи-Кахи желал бы знать, какой ценой он может откупиться? спросил купец, говоря о себе в третьем лице.

Рикорд посмотрел на японца с улыбкой.

– Поскольку жизнь и благополучие уважаемого Такатаи-Кахи бесценны, – с моей стороны было бы неприлично называть какую-либо цену.

Купец поклонился, приняв эти слова всерьез.

– В таком случае, – произнес он громко, – Такатаи-Кахи надеется узнать, чем объяснить это печальное недоразумение? Доблестный русский офицер принял меня, наверное, за кого-то другого? Смею заверить доблестного русского офицера, что я, Такатаи-Кахи, чья фамилия известна по всей Японии, не злопамятен. Я соглашусь простить эту ошибку...

– Вишь ты, как пыжится! – весело воскликнул кто-то из матросов. Умора!

Капитан строго повел в сторону весельчака глазами и продолжал прежним, печальным тоном:

– Недоразумение вызвано, уважаемый Кахи, поведением японских военных на Кунасири. Мало того, что они ворвались на русскую землю и построили на этом острове крепость, – они обманным путем завлекли и захватили в плен капитана этого корабля и с ним шестерых русских моряков. Несколько дней назад начальник гарнизона сообщил мне через посыльного, что эти семеро русских моряков убиты... Однако подтвердить это сообщение в письменной форме он отказался...

Японец вздрогнул и побледнел, круглое лицо его перекосилось.

– Убиты?... Этого не может быть! Совсем недавно, десять дней назад, я видел пленных русских моряков в городе Мацмае. Я даже помню фамилию капитана... Капитан Мур!..

Рикорд удивленно переглянулся с офицерами. Что же с Головнкиным? Если Мур числится капитаном, значит, Головнин погиб?..

– Быть может, вы не точно назвали фамилию, уважаемый? Фамилия капитана – Головнин.

– Нет, нет, – уверенно повторил японец, – Мур. Он среднего роста, плечистый, бороду бреет, но оставляет длинные виски, на вид суров, а глаза добрые...

– Да это и есть Василий Михайлович! – восторженно закричал Рикорд, глядя в просиявшие лица матросов.

– Да, – подтвердил купец. – Его называли: Василий Михайлович... Вы можете верить Такатаи-Кахи.

– Где они содержатся? В Мацмае? Значит, живы? Ура!

Дружное "ура" пронеслось над "Дианой" и повторилось, словно эхо, на "Зотике". На какую-то минуту Рикорд позабыл про японцев. А купец, не понимая, что происходит, утратил всю свою важность и юркнул в толпу своих спутников. Два дюжих матроса с трудом вывели его и снова поставили перед капитаном.

– Вам не грозит опасность, уважаемый Кахи, – сказал капитан, с усмешкой оглядывая взъерошенного, помятого купца. – Вы сообщили нам великую, радостную весть...

Купец моментально преобразился.

– О, Такатаи-Кахи не ведом страх! Это, знаете, от радости. Я думаю, теперь, когда вы узнали о своих друзьях, вы не погубите мой корабль? На нем так много сушеной рыбы... Если вам нужны заложники, возьмите половину моих матросов... Корабль, однако, не должен погибнуть. Вы не допустите этого, капитан?

– Можете успокоиться, – сказал Рикорд, – я не покушаюсь на ваш корабль. Он может следовать в Японию или куда вам угодно. Все ваши люди будут освобождены. А вы, господин Такатаи-Кахи, отправитесь в небольшое путешествие на Камчатку. Вы будете жить в Петропавловске до того самого дня, пока ваши соотечественники не освободят наших соотечественников... Кстати, можете написать письмо своим родственникам или губернатору Мацмая, чтобы они побеспокоились о вашем освобождении.

Купец отшатнулся.

– Я, Такатаи-Кахи, отдаю вам тридцать... Хотите, – сорок... Хотите, пятьдесят человек!.. Зачем же вам я, старый и нетрудоспособный?.. Я отдам всех шестьдесят. Но у меня неотложные дела.

Рикорд сказал строго:

– Идите и пишите письма.

Следуя за матросом, купец понуро сделал несколько шагов и, точно споткнувшись, остановился. Почему-то теперь он смотрел на Рикорда с сияющей улыбкой. Капитан ждал очередных уловок, предложений богатого выкупа, щедрых обещаний. Но Кахи уже отлично оценил обстоятельства. Он проговорил, кланяясь и тихонько смеясь:

– Такая счастливая неожиданность!.. Я, Такатаи-Кахи, очень рад!.. Я даже счастлив... Мне доведется путешествовать в обществе столь образованных и просвещенных людей!.. Какая завидная судьба...

Кто-то из матросов громко захохотал:

– Ну и лисица!

В тот день "Диана" и "Зотик", не предпринимая военных действий против японской крепости, покинули Кунасири. Корабли шли на север, к далеким берегам Камчатки. Освобождение пленников откладывалось еще на год, но Рикорд теперь был уверен в успехе дела. Он мог пожалеть только об одном: о том, что не знал, какие события произошли за это время в Мацмае, в глухой тюрьме, где томились русские моряки, и в самом отряде Василия Головнина...

Мур плакал от ярости и проклинал самого себя. Как это могло случиться, что бегство пленников первыми заметили караульные? Если бы он подал сигнал тревоги в те минуты, когда они выбрались за ограду, наверняка он получил бы благодарность самого буньиоса... И нужно же было случиться такому несчастью: всегда бдительный, чуткий к каждому ночному шороху, он позорно проспал решающие минуты. А теперь, чего доброго, японцы могут заподозрить и его в соучастии. Проклятие! Впервые за время плена сыграл он такого дурака... Погоня устремилась за беглецами лишь утром, а за это время они, пожалуй, успели уйти далеко...

Новое страшное опасение проснулось в Муре с той самой минуты, когда стало известно о побеге шестерых. А вдруг погоня окажется неудачной, и беглецы не будут перебиты и не погибнут в пути? Что если им удастся добраться до Сахалина, до Охотска, до Петербурга? Тогда вся Россия назовет их героями, а его, Мура, предателем!..

Мур пытался представить себе картину бегства. Они, конечно, готовились длительное время. И все это время скрывали от него, маскировали каждый свой шаг, опасались произнести при нем неосторожное слово. Прятаться от товарища, с которым столько пришлось пережить. Какое оскорбление! Он имел право выдать их даже из чувства глубокой обиды. Но это останется на их совести: они покинули товарища одного...