Текст книги "Мозаика (СИ)"

Автор книги: Петр Драгунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

  – Сматываемся! – закричала моя вновь найденная половинка.

  Она схватила меня за руку, и мы быстро побежали, на ходу заглядывая в каждые двери. А с домом творилось что-то неладное. Внезапная волна воздуха чуть не сбила нас с ног. Казалось, кто-то гигантский судорожно вздохнул, готовясь к одному ему известному, неприятному действию. Наконец, мы будто нашли то, что надо.

  – Ложись, – командовала провожатая, – и хорошенько заткни уши, и прикрой чем-нибудь глаза.

  Мы залегли у дальней стенки. Странная, бестелесная судорога пробежала по полу, стенам, нашим телам. Она не коверкала их, не ломала, а изгибала в неведомом нам, растянутом пространстве. Затем окружающее напряглось как струна и замерло на секунду.

  – А – пчхи! – взорвалось неизведанное, перебросив нас куда-то вперед, невыносимо больно ударив по тому, что чувствовало и дышало.

  Перезвон стоял такой, что я ничегошеньки не слышал. Малышонок вдребезги разбил губы. Струйка крови и слюны медленно и вязко сползала с ее лица, на опавшую пыль. Потом она очнулась, и мы, шатаясь, медленно побрели к ее логову.

  Здесь, в ее квартирке почти уютно. Солнечный зайчик разбудил меня, полностью растопив дремоту застарелого недосыпания. Я очнулся на удивление свежим и чистым. Не оставалось никакого беспокойства и настороженности. Впервые за многие годы, я никуда не спешил. Спешить некуда.

  Почему-то пришло ощущение моря, ласкового и спокойного. Лазурные, теплые воды омывают ступени – скамьи бухты амфитеатра. Кольцевому, полуразрушенному строению тысячи лет. Оно наполовину скрыто водой и превратилось в лагуну – чашу с проемом, заполненную прозрачной, мерцающей голубизной. Его венчает римская арочная колоннада, целиком предоставленная во власть света.

  Я так давно хотел побывать здесь, на границе прохлады сумеречных в глубине волн и обжигающе белого Солнца. С закрытыми глазами, я оставался там, где покойно... Что-то влажное и слегка солоноватое прикоснулось к моим губам. Малышонок закрыла глаза, ее лицо совсем близко.

  – Ты этого хотел?

   – Да...

  Малышонок колдует над кастрюлькой и сковородками. Пахнет, по крайней мере, аппетитно. Сейчас бы пива бутылочку. Может и это у нее есть? Но нет, она ударилась в росказни. Зачем? А что мне делать, как не слушать?

  – В больше мне нечего рассказать, – продолжает она. – Ты обо всем догадался сам. Мы сидим на шкуре неизвестного науке зверя, а он не так уж часто проявляет злобу и равнодушие. Я отправляюсь на охоту и нахожу почти то, что мне бывает нужно. Иногда случаются неприятности, но редко, достаточно редко.

  Поначалу, я выходила на добычу как неандерталец и хотела мяса, крови (она смеется). Затем, я развивалась вместе с собственными запросами. Однажды даже поймала телевизор.

  Понимаешь, предметы здесь невидимы, пока их не остановишь. Все, что движется, не отражает свет и почти не имеет массы. А потом, оно проявляется как фотография, и его можно не только пощупать, но воспользоваться и съесть.

  – Ам !

  – У тебя показывает телевизор?

  – Да. Две программы : ковбойские боевички, и внеземельные новости. Уже надоело.

  – Может радиопередатчик?

  – Чтобы связаться с самим собой в прошедшем времени, а потом судорожно вспоминать произошедшее? Вариант опробован. Я вот захотела тебя, и как видишь, получилось.

  – А другие? Те, кто пришел до тебя ?

  – Нет никого. Ни единого следа. Я вообще не уверена, что Дом один и тот же. Он нечто чуждое, он не принадлежит нам.

  – Слушай Малыш, у меня от таких задачек, голова скоро станет дирижаблем и медленно проплывет мимо меня самого.

  Но за окном лениво проплывал усталый, августовский вечер. Он заканчивал существование будничного, привычного дня. Закатное, багровое Солнце не слепило глаз. Ему не до наших судеб. День кончается, вот проблема.

  День, в котором ничего не случилось, день который не принес ничего нового ни вам, ни нам. Он оказался просто ласков, спокоен и уверен в своем тождественном – завтрашнем отображении, точно так же, как мой, повзрослевший Малышонок.

  Его трясет, выворачивает на изнанку. Кашель такой, что плиты заваливаются. Уже два дня пахнет гарью. Заоконное кровавое зарево с трудом освещает даже залы. Душная пыль не успевает оседать.

  Поначалу нам казалось, что в доме проявилось стадо невидимых буйволов. Они окончательно обезумели от бесчисленных коридоров и комнат. Они носятся галопом по лабиринтам, безуспешно пытаясь вырваться на свободу. Помнится, нас чуть не затопотало нечто подобное. Да и следы оказались похожи.

  Но есть во всем происходящем, какой-то горький, практически не уловимый смысл, которого не разобрать и мне. Любому движению необходима цель, и я мучительно не хочу, чтобы мы оказались в центре полосатого круга-мишени с яблочком.

  В логове тоже кавардак. С потолка отвалился солидный кусок штукатурки (вместе с бетоном) и разбил кухонную плиту. Так что сегодня готовим по-походному, на огне сымпровизированного Малышонком костерка.

  В гравитационные ловушки попадают мелкие животные. Они бьются внутри, в беспомощном, подвешенном состоянии. Их невозможно вытащить. Они не видимы. Зато рева, блеяния, стонов хоть отбавляй. Малышонок утверждает, что раньше такого не случалось.

  День за днем, я тщательно обследовал прилегающие окрестности. Чем дальше, тем менее оригинально: залы, коридоры, комнаты, классы, залы. Где стелы? В конце концов, на подземелье можно чуточку расщедрится?

  Центр, на мой взгляд, только один – комната Малышонка. Она хоть как-то наполнена разнообразием и осмысленностью. Хотя, что об этом говорить сейчас, когда все пришло в движение. Каркая и хлопая крыльями, оно вороньей стаей проносится прямо над нами.

  – Малышонок, меня обгадили с ног до головы.

  – Я рада хотя бы тому, что ты прикрыл меня. Но я устала. Давай, вернемся домой? Я так устала. Хочу успокоиться сама, и чтобы успокоилось вокруг.

  Косыми, желтыми столбиками пыль струится в воздухе. Кажется, она не опадает, а медленно, по неправильной, хаотичной спирали поднимается вверх, рождаясь из темных морщин на полу. А может так оно и есть. И еще достает ощущение никчемности происходящего. Равнодушия, нарастающего вверх до отвращения.

  Маленькая игра так затягивается, что и счастливчику становится скучно. Но этот злобный рокот явно приближается к нам. Похоже, лавина имеет вполне определенную цель, Но не так просто, я еще не сдался окончательно.

  – Малышонок, ты слышишь? Оно движется к нам. Надо уходить.

  – Зачем, ведь все уже решено.

  – Перестань. Ты, правда, сегодня плохо выглядишь, но у тебя еще есть я.

  – И ты, ты тоже есть у меня.

  – Пошли, я знаю, пошли.

  – Нет! Ты ничего не понял. Я не хочу уходить из этого места. Оно наше, даже если смерть!

  – Она бредит. Я попытался приподнять ее, чтобы унести и... не смог. Я не смог даже сдвинуть ее руки. Что-то мешало мне. Но что и зачем, что и зачем?

  – Давай, прыгай, с Домом покончено. У тебя только тридцать секунд. Ты хочешь понять, что происходит вокруг нас. Ты должен понять, зачем мир пришел в движение.

  – Я не брошу тебя Малышонок. Да и выход у нас один, только прямо, прямо в лоб.

  – Ты выбрал. Прыгай, все повторится. Пусть не так и не с нами, но им будет легче, если любишь. Прыгай, я знаю, прыгай в окно.

  Воздух встал дыбом, дом гудел как трансформаторная будка.

  – Прыгай! Я умоляю, заклинаю тебя, прыгай!

  Я зажмурился и шагнул к окну.

  У черты

  Звон стекла. Все тело в порезах. Какой жар, я задыхаюсь. Надо открыть окно, открыть глаза. Очаг, запах конского пота, кислого молока, круглая дырка в небо над головой. Черно вокруг, ой черно. Что-то прохладное ложится на лоб, засыпаю.

  К ночи, зашло Солнце, и свежесть от реки, наконец, доносится до меня. Вот уж не думал, что увижу ее еще раз. Смутно помню, как вдарили меня прикладом по голове, то ли белые, то ли красные. Мы не доживем до них, не успеем. Так не все ли равно? Восток, Запад...

  Да ну их, пойдем на Север, там свои – славяне, приютят. Вот только что там у них сейчас, крепостное право? Разберемся. Лежу в старой, потрепанной юрте Акына, а мысли лезут в голову и не дают заснуть. Игорь распахнул полог входа, сейчас комарья налетит...

  Бесконечные круги во времени, сны, может Бог? Или я просто свихнулся. А что если кто-то нарочно экспериментирует над советским человеком, как над каким-нибудь подопытным сусликом?

  Да нет, если и могут, то кому в задницу такие сложности. У нас че попроще – от топора, от самой земли матушки. Вот картошку, скажем, посадить. Вырастить, сожрать и обратно на землю матушку навалить. Как это по-русски...

  Хорошо Акын помог, да друзья не бросили, на руках несли целых шесть дней. Хотя им без меня не вырваться. Думаю, сами сознают. А может, каждый свою личность центром действия и выставляет. Откуда мне понять, как наша одиссея со стороны выглядит?

  Сейчас выйдет Луна. Сверчки с ума посходили. Ночь, а тепло. Закрыть покрепче глаза и все нормально, и мир вернется на круги своя. А сон, сон нелеп потому, что он лишь сон. И век двадцатый наш недвижен и монолитен как скала... Вот и строфа первая, как раньше...

  Может попробовать открыть глаза? Нет, под спиной не матрас, кошма. Смутно помнится какая-то каменная глыба. Друзья перенесли меня на нее подышать чистым воздухом.

  Смешно, происходящее вокруг так глупо. Камень еще пропитан солнечными лучами, и если положить на него руку, то остатки солнышка помаленьку перетекут в меня. Лежать бы так долго – долго, спокойно – спокойно в тихой ночной степи и никуда, никуда не идти. Не искать день вчерашний, боясь грядущего.

  Но где оно совершенство? Даже в радости мир не спокоен. И повинуясь чьему-то указанию, флюиды времени потекли вспять по спирали, возвращая то, что вернуться, увы, не может. Стучат часы, в них полная ночь. Это тихо журчит вода в арыке под моим окном. Это я, не знающий своего завтра, не могу уснуть в ожидании. Это спит мой город.

  Только дальний звук уходящего поезда, только чуточку слышен шепот ночной листвы. Только кто там ворочается с боку на бок? Я – седой мальчик, потерявшийся в течении реки.

  Я не подозревал о том, что реки могут течь вспять. Я не думал о том, что у них могут возникать свои желания. Я видел в их плавной грусти лишь покорность и смирение собственной судьбе.

  Боль и страх. Я подскочил выше своей головы. Камча будто змея ужалила прямо в лицо.

  – Вставай урус, пришел твой последний вой шакала. Отведите его к остальным.

  Бай мясист и могуч, его лицо не знает жалости – медное, с широкими скулами, пухлым ртом. Оно ничего не знает обо мне, оно презрительно равнодушно. Просто так повелось – чужак в его землях гость опасный.

  – Эй, джигиты, урусам не место в свободных степях. Привяжите неверных к хвостам лошадей. Пусть убираются туда, откуда Шейтан их занес.

  Зачем они делают так больно? Я не хочу, чтобы мне с корнем выкрутили руки.

  – Эй, люди, вы слышите меня? Мы не желаем вам зла. Мы сами не знаем, какой ветер привел нас сюда.

  Молчат. Нет, они не люди – истуканы. Так пусть истуканами и становятся.

  – Бес вас всех побери, замри на месте ! – и я произнес заклинание.

  Истуканы, стоят как вкопанные, не дошло еще. Дотянулся и щелкнул Бая прямо в ноздреватый нос. Отбил палец. Надо бы оживить моих спутников.

  – Что ты сделал с ними?

  – Да так, немного поразвлекся.

  Мы будто внутри объемной, тщательно выписанной картины. Даже лучи Солнца не греют землю. Жизнь замерла в ожидании меня.

  – Как ты это можешь?

  – Малышонок, как могу, так и делаю. Не задавай глупых вопросов.

  – Боже мой, как странно ты не похож на себя. Милый, скажи кто ты?

  – Я? Сейчас подумаю. Смотри у тебя в руках яблоко. Хочешь?

  – Плюешься, правильно. Не делай большие глаза, его уже нет. Ха, я еще кое-что помню. Лучше скажите, кто вы куклы или плод моего воображения? Хотя какая разница, двигаю ли я вами или вы сами двигаетесь для меня.

  – Старик, ты одурел окончательно.

  – Заткнись, дружище, а то замрешь вровень с прочими остолопами.

   Малышонок плакала:

  – Нет, не надо. Ты не такой. Ты никогда не был таким.

  – Как видно вы меня еще не очень знаете.

  Я улыбался во всю ширь. Я смеялся над начинавшей бледнеть и растворятся картиной. Она действительно написана рукой великого мастера, почти гения.

  А как хитро все начиналось – сборы, горы, чудища инопланетные. И спутников целый мешок. Эк там в лаборатории сопровождения запутали. Думали, сопли, нюни распущу, в слякоть вдарюсь. Буду с рукомойничком вокруг их кукол бегать, носы ноздреватые вытирать. А мы щелбона по их ноздреватым. Знай наших, не лыком шитых.

  Рисовальщик. Великий. Но я тоже не слаб, парень не промах. Я сдал экзамен, я – Волшебник, я – Магистр. Я двигал другими, созидал других, разрушал их, утоляя собственные желания. Я даже не подозревал, что я есть я. Ничего себе контрольная, ничего себе диктантик.

  И, наконец, близко-близко ко мне, во весь охват глаз лицо милой Лисоньки.

  – Котик, мой Котик, я никогда не сомневалась в тебе.

  Славная, заботливая, я так устал. Можно мне ничего не видеть?

  Будни магистра

  – Это потрясающе, просто потрясающе, – масляная рожа Кота явно заискивала. – Ты хоть понимаешь, что ты натворил, наваял так сказать. Маленький трюк с экзаменом, но какие побочные результаты.

  Город ликует, страна в восторге. Ты знаешь, что ты наш первый времянавт. Что там настоящее, у наших ног не только прошлое, но и будущее. Оно будет такое, каким ты его нам представишь.

  Виват друг мой, виват победе. Никто, никто, даже я не мог охаживать столь далекие горизонты. Даже для меня – твоего Учителя, такой успех выглядит несколько неожиданным. (Старый пердун, он еще и ниже меня ростом на целую голову.)

  – Ты представишься Совету в полном составе. Это очень большая честь. Ты даже не подозреваешь насколько. Веди себя прилежно...

  Милая Лисонька, хоть есть кому улыбнуться.

  Здоровенный, черный мастодонт – автомобиль несет нас по тенистой и мягкой правительственной дороге. Деревья, стоящие вдоль нее словно постовые. Их зеленая униформа вгоняет в романтическое, расслабленное настроение. Как странно, в течение какого-то мига меняется целая жизнь. Я, Илларион Пелыч попал небу пальцем, точно в глаз.

  Высшее «обчество» носится со мной, буквально как с бешеной ступой. Пожалуй эта чехарда уже немного поднадоела: банкеты, премии и даже награды. Превосходные степени, женские глазки. Но интересно, кто главный в веселенькой заварушке? Может ли он сделать, хоть что-нибудь по-настоящему?

  Массивные, серые ворота ограды плавно откатываются на колесиках, как двери сезана. Что же там, за вашим обширным телом?

  Через ступеньку

  Замку столько лет, что его нельзя назвать просто старым. Его величие в нереальности его же размеров. Его сила в вечности идеи. Замок настолько велик, что пренебрегает формой. Его цвет – серость, уходящая в поднебесье.

  Суета желаний, сомнений, судеб – круговерть волн, бьющихся о подножия твердых скал. Они незыблемы в смене веков и поколений. Этого, по крайней мере, достаточно. Когда ты знаешь, что тебе некуда спешить, ты намного сильнее бренных недругов. Неподвижность, словно сталь, рассекает податливую, вечно изменчивую суету.

  И только время понимает, что это схватка на равных. Ибо даже неподвижность существует во времени. И даже неподвижность подвластна вечности.

  А может все не так? И седая громадина, набравшись силы у древности своей, повинуется более дальним законам. Молчаливая, но живая она осмыслит не только судьбу, но и большее, стоящее над ней. И покоренное высшей природой время, подчинится желанию, которое сильнее всего.

  Влекомые воображением, этой вечной жаждой жизни, оживут казавшиеся мертвыми и холодными серые великаны. Расправив сгорбленные плечи, они перейдут еще один порог природы, став совсем, совсем иными.

  Свет свечей, причудливо извиваясь, терялся в пространстве. Мрак съедает лучи, так и не дав им развернуться. Пустота уходила в высь без намека на законченность. Блики, всхлипы мягко притворенных дверей. Тусклая недоговоренность полушепотом.

  Шаркающие приготовления. Оправление лакейских ливрей в неудобственном отсутствии зеркал и полутьме. Коридоры ведущие к тупикам, и просто бесконечные коридоры. Печальные вздохи, советы на ухо. Тенета комнат, если они и были, скрывали тайну. Какую? А зачем тебя привели к нам, дружок.

  – Внимательнее всего, следи за теми, что с полотенцами, – наставлял ученый Кот. – Они не только выразители воли Совета, но и простые люди. У них еще остались свои, человеческие желания. И именно эта, досадная мелочь слегка корректирует произносимое в Зале.

  – Я не понял, – спросил Луря, – «Совет», они что, нелюди что ли?

  – Лучше, тебе увидеть самому. Но чтобы ты не испугался в самом начале и не дал им преимущества, надо знать. Члены Совета раньше были людьми. Были настолько, что даже время не справилось с их величайшими желаниями.

  Каждый из них какое-либо ненасытное, неудовлетворенное влечение. Все вместе, они забавляются миром, почти как детской игрушкой. А мы, бренные слуги, не часто преподносим что-либо достойное их мудрого внимания. Помни, они могут все, кроме одного. Сейчас, они не могут без тебя.

  – Скажи наставник, – тон Лури сделался уважительным, – кто же все-таки я, если так нужен им?

  – Ты? – Кот на минуту задумался. – Ты тело, в котором они будут жить и утолять жажду. Впрочем, я надеюсь, что ты поймешь сам.

  Круглый зал без окон освещался факелами. Вырастающие из серого, строгого камня, наискось протянутые вверх факела – драгоценные символы Олимпийских Богов, казались живыми отображениями вечности.

  Свет и тень смешивались в полости зала, образуя никогда не повторяющиеся узоры в движении. Кот и Луря ожидали средь темных стен, увешанных чем-то похожим на портреты в громоздких, золотых рамах.

  Перед каждой картиной, заложив руки за спину, стоял медный и твердый на взгляд человек. Было тихо и прохладно, слышалось легкое потрескивание живого огня.

  Когда же они начнут? – торопилась нетерпеливая неуверенность Лури. – Похоже, я главный зритель и критик. Может распорядиться, чтоб приступили?

  Взгляд юного соискателя медленно скользил по одной из картин. Впрочем, он успел заметить, что это не совсем портреты. Скорее горельефы, с намеками плеч и груди, обрамленные в художественное полотно.

  Фон и задний план может и нарисованы, причем довольно искусно. Нет, там не было места для пейзажа или традиционной кумачовой портьеры, скачущего в даль скакуна неопределенного рода и занятия. Не было ничего предметного, только вязкое ощущение, будто там, где-то глубоко внутри, тысячи женщин тянули к нам руки плача, скорбя и ненавидя.

  Луря долго всматривался в маску-лицо – центр произведения. Закрытые веками, выпуклые яблоки глаз; полные, чувственные губы. Они немного лоснились от съеденного и улыбались блаженной, сытой улыбкой, Луря мог поклясться, улыбались.

  Тщательно выбритый подбородок с чувственной ямочкой. Низкий лоб, прилизанные в пробор волосы, небольшие залысины. Округлые, но не обвисшие, розовые щеки. Лицо дышало дьявольским наваждением жизни, желания.

  Вдруг веки дрогнули, поползли наверх, и Лурю обволок по-цыгански бездонный, бесстыжий взгляд. Прямо в упор на него смотрело все мыслимое распутство. Они молча смотрели на него. Со всех сторон горельефы ощупывали новое перекрестными взглядами. Они будто пытаясь вывернуть вещь наизнанку, чтобы потрогать, что там внутри, старческими от маразма пальчиками. Хамство, властолюбие, мерзость, стяжательство, подлость. Да всех не назовешь, не обернешься на каждого. Как много их, и какие они разные.

  По круглой полости, зала загнанным зверем метался ветер. Он шевелил Лурины волосы, шлепал по детским щекам, скабрезно забирался под хлипкую одежонку. Зрение, обаяние, осязание, вкус, звуки сплелись в единый жгут пламенной реальности и творили ее. Чьи-то жизни в дрожь били тело изгибами бесчисленных поворотов и падений, взлетов и военных побед.

  Окружающее представлялось безумием. Тихая недостижимость счастья задвинулась в лету, миром правили сильные и сильнейшие. Но никто из них не спрашивал ни о чем. Они погоняли мир, его веру и религию, его жадность и устремленность, его старость и новизну. Они раскалились добела. БЕДА В НАШЕЙ НЕТЕРПИМОСТИ ...

  Но может, только ночной кошмар? Может жизнь мне видится как-то не так, как следовало бы. Есть, конечно, определенные недостатки. Но Вам необходимо оставаться с ними, хотя бы из уважения к самому себе.

  Улыбнитесь друг мой, пусть даже нечто плюнуло на Вас с верху. Не снизу же, в конце концов. Может, это дождь капнул? Но что же тогда гроза?

  – Здравствуйте молодой человек. – Луря обернулся. – Конечно же, неудобно, так вот со всех сторон сразу. Ну, я думаю, Вы поймете и войдете в наше нелегкое положение. – Голос был мягок, речь чуть растяжна, интонация задумчива. Голова и грудь говорившего не напрягались. Казалось, они принадлежат человеку, лежавшему в удобном кресле. Так разговаривают после достаточно приятного для пищеварения обеда. И Луря тоже смог стать вежливым.

  – Я не испытываю даже малейших неудобств. Наоборот, я полностью в Вашем внимании.

  – Спасибо-о, – протянула голова. – Отрадно видеть человека, который понимает и принимает наши заботы и неудобства. В сущности, каждому из тех, кого Вы в данный момент видите, очень трудно пойти на контакт с внешним миром. Но мы, в конце концов, лишь слуги, можно даже сказать, рабы великой идеи. И каким бы трудным не оказался путь, выпавший на нашу долю, мы не вправе останавливаться.

  Каждый из здесь присутствующих, в свое время достиг вершины, в определенном смысле столь банального слова. И именно этот факт не позволяет нам опуститься в небытие. Именно это, тяжелыми цепями долга приковывает нас к живому миру.

  Вы доподлинно представляете, как необыкновенно трудно следить за нашим изменчивым миром из этих жалких тенет. Но, неся высочайшее бремя ответ?ственности за происходящее в нашей стране, мы не можем позволить себе усталость и успокоенность.

  Вы достаточно знаете историю страны Волшебства. Как буквально по крупицам собиралось все то, что мы имеем сейчас. Вам и представить то невозможно, что там, где лежит наша цветущая Родина, был лишь один голый камень. То есть ничего не было.

  – Высморкайте меня, – голос потерял привлекательность и на секунду стал жесток и требователен. Выразитель как фокусник выдернул из-за спины салфетку и утер провинившийся орган.

  – Но мы не жалуемся, нет. Судьба есть судьба. Мы живем не в лучшее время. Постоянно приходится бороться с тем, что непрошено вламывается к нам извне. И поэтому, мир так далек от совершенства.

  Однако, вынужденная примесь тайны, которая плотным покровом оттеняет наше существование, отнюдь не означает бессилия. Наоборот, мы сильны как никогда.

  В мире волшебства нет места для благодушия и лености. Напротив, тысячи желаний осаждают каждого члена нашего общества. Сколько в них силы, воли, старания сделать хоть что-нибудь. Но мы не успокаиваемся на достигнутом, и границы освоенного пространства постоянно растут.

  Великая цель – построение всеобщего общества волшебства, молодого и жадного к благам жизни – не позволяет нам сидеть на месте уперев руки в бока. Ап, ап... – Что-то стукнуло и покатилось.

  – У члена совета выпала челюсть! Куда вы смотрите! – завизжал Кот.

  – Спасибо, – продолжил выступавший, когда дело полностью уладилось. И речь так же плавно пролилась дальше.

  Какая-то доселе неизведанная игра. Она имеет свои правила и логику уже не опирающуюся на животную жизнь. Она выше этого, или это другое измерение. Но в том-то и дело, что, качаясь в беспомощности повседневности, мы, в конце концов, не преступаем ее законы, наоборот свято верим в нее, как во все непознанное, великое.

  Дальние возможности приобретают оттенок желаемого. Оно манит вас посвящением в принадлежность и никогда не выпускает обратно в прошлое. Ты идешь от ступени к ступени, старательно задирая голову вверх. Сам путь кажется посредственностью, когда цель на расстоянии протянутой руки.

  Ты желаешь, чтобы поступки твои, наполнились смыслом и важностью для Человечества. Ты желаешь блага для людей, но через себя. Ты просто призван его желанием. Ты пропитан необходимостью.

  Ступенек так много, что я забыл, когда мои маленькие, босые ножки ходили по влажной теплоте Земли. Забыл о мягком прикосновении к ней. Я шагаю, повыше задрав очередное колено, с риском упасть с одинокой опоры. Я делаю шаг, для вполне определенной цели. Я играю в социальную лестницу, дабы осмотреть максимальное количество склоненных в раболепии макушек, с максимальной высоты. Я хочу что-нибудь значить в моей жизни, и я шагаю.

  Но не дай Бог, чтобы какая-то сила неожиданно перенесла тебя слишком вверх, скакнув через трудности выше. Твои спутники останутся так позади, что нет желания что-либо доказывать, что-либо им утверждать. Тебе не на кого опереться. Твой смех над другими, лишь никчемность в собственных глазах.

  Те жесткие законы, что так больно ломают наши тянувшиеся к ним руки, лишь позыв к преступлению оных на новых ступенях. А когда руки вдруг, разом абсолютно свободны, к горлу подкатывает мертвая, тленная пустота.

  Что же есть безудержное, кропотливо-пунктирное тяготение к социальным целям, регламенту иерархии? Боюсь, лишь падение с возможной скоростью и силой. Падение навзничь.

  Это видение прошло сквозь Лурю, как взмах крыла полуденной птицы и оставило в сердце неутолимую горечь ощущения.

  – Слово предоставляется моему заместителю, – закончил председательствующий.

  Повинуясь перемещению взглядов, Луря машинально повернулся в нужном направлении. Череп второго докладчика почти лыс, глаза насторожены внутренним накалом. Приоткрытый рот Демона являл взорам крепкие, острые зубы. Словно алмазные жернова на солнце, они сверкали из пустоты и не давали сосредоточиться на дальнейшем.

  Мы так лелеем, так тщательно скрываем от других маленькие, собственные слабости. Мы называем их нашим непосредственным "Я". Жизнь без них кажется поганой и безличной. Но как часто, результат уродлив, обезображен до неузнаваемости. Как часто, маленькое становится подлым и пугающе небеззащитным.

  – Илларион Пелыч. Я, в отличие от предыдущего оратора, не настроен петь Вам дифирамбы, но скажу прямо. Конечно, каждый из присутствующих внес громадную, неоценимую лепту в великое и благородное дело Общественного Волшебства. И безусловно, любой из нас, незаменим на своем месте. Но те особые усилия, которые приложили Вы, в титанически упорном труде на блага Нашего Общества, открывают новые, прямо-таки неизведанные горизонты.

  Подумать только, впервые предоставляется, я боюсь пока говорить возможность, намек на нее, отматерилизовать идею, то есть Совет, как ее воплощение. Вы знаете, что с опытом приходит старость. Более того, постигнув о жизни все, мы буквально стоим на пороге смерти. Злой парадокс природы. Тогда, именно тогда, когда узнаешь мыслимые тонкости дела, приходится из него уходить. И никакое омоложение в конечном счете, не помогает.

  Как же быть? Смириться с собственным бессилием? НЕТ! Я надеюсь, что вырвав наши тела из прошлого, мы сможем их законсервировать вне времени. Затем, впоследствии мы же вложим в пустую оболочку достойный ее разум.

  Конечно, первые эксперименты с новым явлением будут стоить ужасно дорого... Но потом, потом мы поставим процесс на поток. И тогда наступит эра всеобщего безвременья и благоденствия. Выразители дружно зааплодировали.

  – Кроме вышеизложенного, я думаю, что и настоящее станет более доступным для употребления. Уже стало. И единичные переходы, довольно скоро, приобретут массовый характер. Так же следует упомянуть о громадных перспективах вмешательства и прямого формирования будущего. Прецедент есть, так что дело в его тщательном, научном рассмотрении и описании. За сим я заканчиваю. Время действовать.

  В зале появился человек в ливрее выразителя, держащий в руках свиток. Он неторопливо оглядел честное собрание, затем развернул бумагу и принялся ее оглашать:

   – Совет Высших Магистров постановляет:

   Назначить Кота Тимофеевича заместителем председателя Совета Выразителей. Наградить Иллариона Пелыча Правдина высшей степенью знака Волшебной Доблести. Создать институт по изучению и внедрению вновь открытых явлений при Совете Высших Магистров. Поручить управление институтом Генеральному Магистру. Назначить выразителем его воли, в этих действиях – Кота Тимофеевича. А так же призвать Государство всемерно содействовать в выполнении воли Совета. Совет окончен, господа! Совет окончен.

  Древо Мозаики

  Свежести хочется, ветра осеннего. Достигнув вершин столь бесподобной суеты, картина блекла. Она опадала вниз клочьями.

  Вначале было дерево, и имя его Мозаика. И форма его воплотилась в шаре, а содержание составляли мы. И шар был огромен, и никто не в силах сосчитать его листьев. Каждый из нас расположен в нем так, что зеркальной поверхностью своей, он отражает то, что есть вокруг нас, снаружи. Но каждый не видит дерева.

  Шар летит сквозь пространство, поглощая поток времени, двигаясь к дали. Он вобрал в отражение каждый штрих, который можно воспринимать. Он принимает к себе полную силу потока. Он разговаривает с ним на равных.

  И только лист не знает о целом почти ничего. Тоненькой ниткой, лист привязан к центру – стволу дерева. Он лишь маленькое зеркало большого мира. Он не вечен.

  Как должно быть больно, потерять дереву частицу себя. Утрата невосполнима, зеркальце отражает свой, неповторимый мир. Или нет, что мы знаем о дереве? Мы – его почти опавшие листья.

  Метаясь волнами с порывами ветра и мучительно боясь того, что нитка не выдержит, оборвется. Видя себя лишь в отражении собственного, маленького зеркальца. Реже всматриваясь в соседние. Что мы можем сказать о дереве? Об осени, которая приходит не к нам, к его усталому подножию. О Мире вокруг него, не вокруг нас.

  Я никогда не ездил в таком поезде. В нем все происходит наоборот. Буднично стуча колесами, он двигается в невозможном, обратном направлении. Как мало здесь пассажиров. Я, мой уютный мирок, нам не нужно чужих. И все-таки обидно, как МАЛО здесь пассажиров. Я знаю, вам мучительно сложно возвращаться. Проще идти не оглядываясь. Новое, свежее не болит и не ноет в душе.

  Привет Луря, ты станешь Правдиным. Тогда почему мы вместе? Ты не вырос в того, кем назначили. Ты сломался, и Столица выплюнула тебя, как гнилой, не стоящий десен зуб. Конечно с сожалением, он мог бы остаться здоровым.