Текст книги "Мозаика (СИ)"

Автор книги: Петр Драгунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

  – А ты сам длинноногий еще в алкаша не превратился?

  – Заткнись бродяга. Слушай, иначе я не могу.

  – Ну, так вот, он сказал мне два слова и условия. Чтобы в подвале, ночью и все там... Ну в общем я видел, понимаешь, видел. Это страшно. Это гнетет меня. Другие люди, они ненавидят нас. Понимаешь они рядом, рядом все время. Я не знаю, почему до сих пор, они нас не уничтожили. Целый город, понимаешь, целый город. Без Солнца, с каким-то внутренним огнем из зеркальных щелей.

  Что-то сосало у меня под ложечкой. Я слишком хорошо знал Игоря. Так соврать, он не сумеет. Разве что прочитал где-нибудь?

  Неизвестно откуда, в мозг прорвалась череда призрачных воспоминаний. Забытые сны, а может что-то более непонятное, струилось отголоском ощущений, поступков, прожитой жизни.

  Наверное, я сам перегрелся на солнышке. Кружилась голова, во рту разом пересохло, руки невольно потянулись к откупоренной бутылке. Я глотнул и мучительно поперхнулся. Пузырьки прокатили по горлу и вдруг разом ударили в нос. Я закашлялся.

  Легкие била гигантская спазматическая дрожь, но главное не в ней. Неожиданно, мой разум ворвался в жизнь другого человека. В совершенно другую жизнь. Я помнил ее невнятно в целом, но множество ярких подробностей мощно поддерживали опору чуждой реальности.

  Какой-то старик, ведьма с огромным, окровавленным веслом, люди с лицами животных, и животно-подобные человеческие лица. Мозаичное, оскольчатое ощущение. Оно не складывалось в единой картине, смешивалось в дробном, вихревом порядке. Меня даже подташнивало. Но трава в том мире, оставалась ослепительно зеленой, а поступки логичны и пусты.

  Кубом надвинулись освещенные внутренности комнаты без передней стены. Огромный, медвежий котище и миловидная, женственная лиса сидели за белоснежным, богатым столом и стучали вилками о приборы. Они привлекали мое внимание, им весело, почти смешно. Лисонька делает мне глазки, томно прикрывая ротик платочком. Кот с жаром наигрывает румбу на двадцати или более благородно – мелодичных посудинах, сопит и ловко подмигивает в такт.

  Наконец шампанское нашло естественный путь, прошпарило нюх и пролилось носом. Игорь слегка бухнул кулаком по моей спине. Я прогнулся, сматерился и напрочь сбросив пелену предыдущего, вопросил :

  – Ты как, видел картинку?

  – Нет, я говорил с одним из них. Это противно. Он до сих пор стоит у меня в глазах.

  – Ну, ты врать Игореха, – по инерции подзадоривал я.

  – Да нет, можешь не верить. Проклятый алкаш, он говорил, чтобы я не делал ничего, не пробовал. А сам смеялся, знал гад.

  – Что знал?

  – То, что я пойду туда и скажу эти два слова, – шептал мне в ухо Игорь, прикрываясь от невесть откуда налетевшего ветра.

  – Какие два слова, скажи?

  – Заклинание. Что мне делать? Старик, я подлец, я не могу.

  – Какие слова скажи?

  – Нельзя. Я не хочу тебя впутывать. Сам влип, сам и вычешусь.

  – Ну, заговорил, так договаривай.

  – Подлец, подлец. Зачем я сюда тебя притащил?

  – Говори, поздно останавливаться. Говори, сам меня привел.

  – Ладно, одному мне не выдержать. Вдвоем будет легче.

  – Говори.

  – Устой.

   Чаша пришла в движение. Тонкие, гибкие ручейки змеями пыли заструились в трещины. Очерченные изломами уступы, колебались будто клавиши гигантского пианино. Волны медленного струения заполонили пространство призрачностью нереальности. Необъятное, ломкое тело чаши готовилось ко вздоху.

  – Дес!!! – заорал Игорь и заплясал по бешеному зеркалу или само зеркало стало подбрасывать нас так, как живые угри скачут по перекаленной сковородке.

  Из щелей струился желтый, с запахом серы то ли дым, то ли туман. Он горел тошнотворностью, бил в нос, ел глаза, заставлял кашлять и плакать. Наконец зеркало треснуло, и в ранах появился огонь. Он странно не обжигал, а только покалывал ступни слабым электрическим током.

  Я изо всех сил старался не упасть, Игорь тоже. Но вот что-то негромко звякнуло, и границы пропали. Мы стояли на красном, прозрачном, неподвижном небосводе. Далеко внизу, чавкая и извиваясь, клокотал целый океан живой магмы.

  Сотни фонтанов выбрасывали нечистоты и газы в окружающее пространство. То и дело, в кипящей каше, происходили гигантские катаклизмы. Океан разламывался, и из его недр выплескивались кровавые руки-плети, которые тянулись вверх, прямо к нам. Но не надолго, месиво опадало, подчиняясь законам неуступчивого тяготения.

  Неожиданно, кто-то больно и обидно ударил меня ногой под зад.

  – Хе-хе, – дошло до меня. – Отрок, на кухню засмотрелся, ширинку застегни.

   Я испуганно посмотрел между ног, но там оказалось все нормально. Обернувшись, я увидел сухенького, чрезвычайно неряшливо одетого старичка. Лицо его усеивала густая, непрерывная, почти чешуйчатая вязь морщин. Ниже губ, сосульками обвисала жиденькая бородка.

  – Цилиндр забыл, – резюмируя картину, сказало видение, – рога и копыта тоже.

  Моя растерянность оказалась столь непоправима, что как видно доставляла ему немалое удовольствие.

  – Варежку захлопни о-отрок, – блеющим, довольным голоском пропел старикашка. При этом он оттянул пальцами кожу на впалом кадыке и как аист согнул правую ногу.

  – Вам что надо? – глупо и неуверенно осведомился я.

  – Мар-ме-ла-ду. Я ваш сосед по даче, – продолжал петь юморной субъект.

  Затем как-то странно, прямо на наших глазах, старикашка принялся изменяться. У него выросла плешина, но волосы приобрели окраску. Из мешковатых штанов вылезло колышущееся студнем пузо. Руки покрылись рыжей, курчавой шерстью. Ее месиво наползло даже на толстые, сарделевидные пальцы. Лицо старичка, всего через пять секунд, разгладилось в блин и чуть не лопалось с жиру. Новоявленный дядько потел и пыжился на воротник.

  – Омолаживаюсь, видете ли, – доверительно сообщил он. Только после оного очень, простите, в сортир хочется. Не наложить бы.

  – Молодые люди! – встряхнулся и зачревовещал бывший старикашка. – А вы что здесь делаете? Руками в штанцах трясете?! Там без вас бабы сохнут, а вы извиняюсь, отвиливаете самым беспардонным образом.

  Для пущей наглядности он противно заелозил толстым задом, как неудачник конферансье где-нибудь в варьете или обветшалом кафе – шантане.

  – Покажите мне город! Немедленно, я вам говорю! Внимание господа, сейчас вам будет предложена Столица и вся страна дураков, у ваших ног.

  Внизу раскинулся громадный, но почти обыденно сутолочный город. Великан приковывал взгляд, наползал на нас, будил воображение. Он рос словно призрак, тень, поглощал пеленой видимое пространство.

  – Наши ученые! – продолжал орать жизнерадостный и неугомонный, – не ваши ученые! Секреты омоложения, одухотворения, обобществления, осеменения тьфу ... пардон господа, пардон, о-благо-рождения общества, давно постигнуты Магистрами Волшебства.

  И только относительность до сих пор дурачкам не подвластна. Две стороны лево и право, вверх и вниз – вроде одинаково, но так хочется править царством в обеих. Вся мыслимая материя находится в вечном движении, диалектика и ничего более. Только она пыжит и составляет мир. Как сказал ваш довольно великий ученый, – в пространстве нет ничего, акромя извилин головногу мозгу.

  Идея! Идея, друзья мои, творит чудеса! – Тут толстячек оказался искренне рядом и отечески потрепал наши вздыбленные загривки.

  – Друзья мои, да или нет? Так сказать быть или сдохнуть, решайтесь. Бабы-с извините-с ждут-с.

  Не дожидаясь ответа, небосвод распался на миллионы осколков. И мы, стремительно набирая скорость, полетели теменем вниз, на неугомонно булькающий город.

  – Вперед господа офицеры! За мной! – где-то рядом со мной орал страшный и странный человечек.

  – Лысину мыть будете!

  – Где, что!? – возопил я и увидел, что лежу на койке в дачном домике. Рядом вращал шарами Вовка и призывал что есть мочи:

  – Лысину мыть будете граждане алкоголики! Лысину...

  Ниже

  Господи, я труп или человек? Господи... Где-то капает вода. Подвал в общаге или я на заводе? А-а не могу, не могу. Голова, голова. А-а скотина, дерьмо, мразь поганая, не могу, не могу.

  Сны сведут меня с ума. Сны и маслице в вены. Подлец Норка. Я его убью. Еще пару месяцев, и меня выкатят из Столицы на периферию, в лагерь. Ломка без малица!? Я не выдержу!

  Тише не шевелиться, так пройдет, еще немного. Я ей позвоню – вытащи меня отсюда. Я ей позвоню! Луря встал на карачки и пополз к призрачным бликам света. Минут через тридцать, он с трудом одолел последние ступени и выволок непослушное тело наружу.

  – Боже, какая абстракция. Голубоглазый ангел из Преисподни. Жоржи, Жоржи, мне это нравится. Решено, я беру это, заверните пожалуйста.

  Щуря сослепу глаза, отупев от сна с кораблями и глупыми надеждами, Луря и не думал сопротивляться. Кто-то властно схватил его за шкурку и поволок по наполненной людским равнодушием улице. Тонкая шея мальца, в такт движению, болталась из стороны в сторону. А голова? Голова видела новые сны. Она уже жила в них, но худшее впереди.

  Мать

  Мать была так стара, что не замечала мерный ход неторопливых тысячелетий. Время переполнило ее гигантскую чашу и лилось через край, достигнув всех возможных пределов. Она бы вообще ничего не чувствовала, если бы не радость у ее ног. Внизу, такие беззащитные и прекрасные ютились тельца для разума. Ее дети.

  Когда-то давным-давно, полюбив жизнь, она зачала их. Но и это ушло, и это забылось. Лишь ход времени и пустота. И вот, когда ее существование превратилось в никому ненужный, Богом забытый ритуал. Когда ушло созерцание окружающего, пресытилось осознание себя. Когда суть вещей стала лишней. Круг времени замкнулся, родились они.

  Сначала, в нее вошла боль. Каждая клетка разламывалась, лопалась, сгустками и всхлипами выбрасывая наружу новое. Оно опадало на мир нежными, незащищенными тельцами. Извиваясь от чужеродных, грубых прикосновений, они кричали дикими, животными криками ужаса.

  Но века текли нескончаемой чередой, неся ее детям поток разума, и день настал. Тонкий, глупый, но уже нежный росток потянулся к матери. Какое это было счастье. Казалось, даже она уходит от своего извечного сна, и сама идет навстречу будущему.

  Шло время, и ее дети распрощались с беспомощностью. Они учились плавать, летать, учились думать. В мир вступал настоящий, деятельный, живой разум. Его мерилом стало искусство, его целью познание, его счастьем – любовь к ближнему. Одно беспокоило Мать, уже тогда они научились убивать своих братьев. Но сильнейшие давали лучшее потомство. А Мать, даже если не понимает детей, любит.

  И настал второй день. Что-то сильно кольнуло в древние корни, и она почувствовала, что круг вещей и событий нарушен. Ее дети не могли более довольствоваться тем, что дарует окружающее. Отныне они потребляли то, что миллионами лет копилось в лоне Матери.

  Познав свою силу, они добрались до чаши. Заработали сотни насосов, и время перестало литься через край. В ее стволе дети пробивали отверстия, строили непонятные сооружения. Они делали Мать максимально удобной для потребления. Они не довольствовались гармонией. Они покоряли ее и гордились грубой силой своей. А Мать жила из последних сил и платила им преданностью и любовью. И если бы могла, сказала только одно:

  – Люди, что вы делаете? Моя смерть не принесет вам счастья, а будет вашей.

  Фортуна

   Ножка стола пузата и напыщенна. Коричневые изгибы ее бедер смотрелись откровенно женственно и призывно. Вспоминались томные матроны, из старых буржуазных фильмов. Где я? Ничего не помню. Часы тикают.

  Затылок трещал, но Луря все-таки повернул непослушную голову. Строгие, подтянутые, упрямые в вековой точности, у стены стояли огромные часы. Они сверкали лаком и медью. Они олицетворялись символом той жизни, которая оставалась там – высоко, за пределами всех, даже наиболее неразумных мечтаний.

  Вдруг в них что-то зашипело, они надвинулись на Лурю и начали перезвонить : – Как ты ду-рень по-пал сю-да? Здесь ты быть не дол-жен! Вон отседав, вон, вон, вон!

  Лурина голова бессильно упала на подушку, но вверху висела люстра. Огромная, хрустальная, она немедленно вспыхнула. Россыпи бриллиантовых огней безжалостно хлестали по впалым щекам лишнего человечка.

  – Иш, разлегся босоногий! Вставай, открывай глаза, открывай!

  И Луря по уши провалился в тягучую, вязкую бездну небытия.

  – Э-эй котенок, котик, маленький котик, маленький сонный котик, а ну просыпайся, просыпайся. Маленький, бедненький. Лапки помяты, коготки повыдраны, усики повыщипаны. Ну открывай глаза, засоня. – Женская, ласковая рука гладила Лурю по лицу.

  Этот тип женщин вы увидите не часто, далеко не так часто как хотелось бы. Их социальный индекс столь высок, что понятие сие оскорбляет до глубины души. Осмелься только кто-нибудь, заняться таким подсчетом.

  Большие добрые глаза, как много разного вы видели в течение жизни. И наверное можно постоять за себя, после стольких недоразумений. Как удивительно вы менялись. Но в этом больше горечи, чем приятности. Пелена полуобморока от первого поцелуя, юный принц у ваших ног. Помните ли? Какими бездонными вы были тогда, но этого мало. Круговерть кабаков, значительные разговоры, робкие попытки сберечь честь. Вас в первый раз назвали дурой. Нет, и вспоминать не стоит.

  И вот уже первый из тех, что ловили вы. Неудавшийся, как потом оказалось. Ай, да Бог с ним. За то третий был хоть куда. Ощущение значительности – приходит в жизнь не сразу. Вам нужен не принц, нет. Царь зверей – вот кому, вы согласны прислуживать.

  Он – могучий, легко сорящий судьбами, наводящий ужас и раболепство на окружающих. Куда до него робкому мальчику, куда... Но вспоминается, как ушедшая молодость, как безудержная простота и даль детских надежд, вспоминается...

  – Ну, прелестное дитя, давайте знакомиться. Давайте, давайте.

  Да, Лиса действительно красива. Сеточка чуть видимых морщин вокруг глаз, еще не портила ее тщательно, как цветник ухоженное лицо. В нем пожалуй, преобладали две тональности : доброта и лукавство. Сколько ей все-таки лет? Неважно, она выглядела по крайней мере на десять моложе.

  – Меня зовут Луря, Луря Пелыч, – голос стал слегка надтреснут от закладывания.

  – Луря Пелыч, – повторила на вкус Лиса, – что же не плохо. Только Илларион лучше, значительно лучше. А скажите, Илларион, как Вы закончили школу? Но не лгите пожалуйста, я Вас очень прошу.

  Врать почему-то и в самом деле не хотелось. И Луря неожиданно горько, с надрывом стал выкладывать свою незамысловатую, школярную историю. Все как есть, от корки до корки. Ах, как приятно, когда такие глаза полны сочувствием, как нам приятно.

  – Решено Илларион, решено. Я знаю, Вам просто необходимо, начать вторую жизнь. Взгляните на кого Вы стали похожи. Вы, такой юный и красивый, шляетесь по подвалам, теряя драгоценное время молодости. Теряя самую прекрасную ее часть.

  Оглянитесь друг мой, вокруг столько интересного, раскройте душу. И Вам откликнутся, Вам воздастся сторицей, нет много больше. На свете столько хороших людей. И один из них – она сделалась многозначительной, – будет с Вами разговаривать. Да, да, только так. Я выйду, а Руна поможет Вам одеться.

  – Руна, Рунечка! – позвала она, – поухаживай пожалуйста за молодым человеком. Да поскорей! Мы торопимся, сейчас Сам придет. Лиса на прощание сгорбила ладошку, матерински подмигнула и вышла.

  Распахнув высокую, до самого потолка двустворчатую дверь, в спальню вплыла немолодая буренка с привычными к работе руками.

  – Вставайте, хозяйка велела. Я помогу Вам одеться, – отперев встроенный в стену шкаф, она достала из темноты плечики, на которых уместился полный набор одежды для юного джентльмена.

  Луря робко перешагнул порог шикарной гостиной. Потолки ее растворялись в недосягаемости. Они со всей возможной честностью и прямотой свидетельствовали о почтенном возрасте и престиже. Так строили давно, когда еще никто, никуда не спешил. Когда пресловутые, вечно не доудовлетворенные потребности, не удовлетворялись за счет сокращения естественных размеров. Когда наука не знала многих секретов волшебства, строилось, скажем без обиняков, почему-то надежней, да и просто лучше.

  Луря в первый раз задумался над искренне нелепым парадоксом. Это случилось видно потому, что он впервые присутствовал в квартире, где имелась по крайней мере одна комната с лишним наименованием.

  Несколько больших окон переполняли гостиную светом настолько, что границы предметов как-то растворялись и зависали в воздухе. Ее углы далеки, но кажутся еще далее, из-за той же расплывчатости линий.

  Большой прямоугольник стола покорял ясностью и чистотой. Белая скатерть создавала впечатления значительности и причастия в любом, что бы на ней не происходило. Три одиноких столовых прибора делали присутствие гораздо строже. Они в корне отвергали вульгарное чавканье и бульканье. Им привычен мелодичный, тихий перезвон серебряных ножей и вилок.

  – Да-а, – глупо распялив рот, выразился Луря.

  – Илларион, – сказала неслышно подошедшая Лиса, – сейчас придет Сам, понимаете Сам. Мы будем обедать. Я, вы и Он. Только видите себя пристойно. Но и не молчите. Он не любит тихонь. Более прочего, он презирает посредственность. Наша задача произвести на него впечатление. Понимаете? Впечатление. Встаньте тут, соберитесь. Ну, сейчас.

  Разговор

  Луря все же заметил, как Сам оказался в гостиной. Он появился из недосказанности дальней стороны, мягко притворив за собой потайную дверцу.

  Нет, он не лопался от жира. От него не несло чванливой спесью или мелочной суетой. Напротив, облик Кота производил удивительно приятное впечатление. Если можно вогнать Хозяина в общепринятые рамки, то они откровенно благопристойные. Большинство из нас и не мечтают видеть себя таким. Но понимают – это и есть высший, деловой стандарт общества.

  Благородные и в тоже время волевые черты лица. Жизнь, прожитая в труде, в его тревогах и надеждах. И тень порока абсолютно чужда державной персоне. Ну нет, в нем конечно не находилось места и для возвышенности. Приземленность, даже конкретность и добросовестность – кредо успешно выполненных дел. И даже улыбка здесь, не смогла бы стать снисходительной. Наоборот, она результат именно той, доверительной нотки, индивидуального расположения Вас к себе.

  И все-таки он большой. Из той редкой породы, которая уже от сути своей не терпит резких, судорожных движений, пустых поступков, нервной болтовни. А может, я ошибаюсь, и внешний лоск лишь продукт длительного времени и глубокого опыта. Не знаю..., но очень качественный продукт.

  Ступая так же мягко и весомо, Кот надвигался на Лурю. Впрочем, на встречном движении он смотрел за спину соискателя, на милую Лисоньку. Какую-то секунду казалось, что он ее о чем-то спросит. Но нет, лицо Кота стало чрезвычайно заинтересованным и радостным.

  – Мне докладывали о Вас молодой человек. Что же, искренне рад встрече. Тем более, я сам родом почти из тех мест. Глухомань, знаете ли, деревенская, жара и сонное царство. Но Вы, я вижу, весьма энергичны и честолюбивы, неправда ли...

  – Жорж, перестань его конфузить, – будто ладаном пахнуло сзади.

  – Хорошо, хорошо, я умолкаю. – Кот вежливо улыбнулся. – Лучше будем обедать.

  Что-то щелкнуло фотовспышкой, и в комнате изменился ракурс. Стало чуточку темнее, дневной свет уступил место искусственной иллюминации. Отдаленные стены укрылись геометрической вязью серых теней. Стол оказался изукрашен разнообразными кулинарными хитростями. Названия большинства из них оставались неизвестны. Немногие из обихода, исключительно просты и столь же качественны.

  Особое внимание приковывали аляповые экибано из салфеток, фруктов, крабов и не зажженных свечей. Лурю осторожно взяли под локотки и усадили. Абсолютно не хотелось есть. Тело почти не слушалось первокашника. Столовые приборы, наглым образом, лезли не в ту руку.

  – Что же ты? Не стесняйся, ешь. Правда, многое для тебя не знакомо, но думаю понравиться.

  Кончики ушей алели позорным цветом. Словно флаги стыда, они капитулировали перед чем-то лишним в бренной жизни. Луря никак не мог связать прием пищи, со столь священнодействием.

  Наконец соискателя отвлекло странное бормотание, которое усиливалось с каждой минутой. Сбросив с себя великосветский лоск, Кот уписывал снедь сразу из нескольких тарелок, непонятно как успевая гундеть под собственный нос.

  Вдруг он оторвался от поглощения, кинул быстрый взгляд на Лисоньку и сказал :

  – А что если по кубику, молодой человек? Не желаете?

  – Как это? – не понял Луря.

  – Что как?

  – По кубику.

  – А так просто взять и съести. Вкусно знаете ли...

  – Так нельзя же, – догадавшись, что речь идет о маслице, Луря проявлял эрудицию. – Отравиться можно, говорят у нас в...

  – Высшей школе, – подсказала Лисонька.

  Луря сконфужено посмотрел на Кота, но продолжил :

  – Один съел, так его на скорой увезли, в больничку. Потом сообщили, что умер страдалец.

  – Да действительно, – Кот снисходительно улыбался, – плохо очищенное оно вредит здоровью. Но это, это совсем другое дело.

  Хозяин ловко придвинул небольшую фарфоровую чашку с дырчатой крышкой. Он достал из нее ровненько граненый кубик масла и положил в ближнюю тарелку. Затем также быстро, второй кубик оказался перед Лурей.

  – Ну что, попробуем?

   Слегка зажмурив от страха глаза, но решив идти до конца, Луря подцепил ложкой желтенькое, положил в рот и проглотил. Ничего особенного не произошло, только свет стал резче и беспощаднее. За столом восседали Кот и Лиса, непрерывно тявкая и ухмыляясь друг другу. Но Луре было все равно.

  Все равно, было это или не было, а главное то, что Правдина тошнило. Нет, не физически. Просто ему стало абсолютно плевать на то, что произойдет с этим миром через секунду или двадцать лет. Он уже прожил долгую, нудную жизнь. Он мог в ней так много, что душа и не пыталась вместить более. А может и она покинула тело. Ведь не оставалось никаких желаний, непрерывно препровождающих нас по бренной дороге.

  Но тут откуда-то издалека, до Лури добрался банальный смысл, банальных слов :

  – Дай ему закусить Котик, а то долго – ли, без привычки.

  Соленый вкус обволок губы, снял апатию, но не вернул утраченного. Луря опять воспринимал разговор.

  – Ну что молодой человек, получше? Сочетания великая вещь. Наши Маслицо и Мясцо дополняют друг друга, словно особи разного пола.

  Одно женское, возвышенное, стремящееся к волшебству, другое приземленное, сопровождаемое настоящей мужской силой. Луре захотелось ответить чем-то резким, и он сдержал себя с большим трудом. Но ни одно движение не могло улизнуть от сладкого взгляда кумушки Лисы.

  – Смотри милый, на него подействовало. Я же говорила тебе, говорила.

  У подопытного болезненно задергалось лицо. Одно выражение сменяло другое. Затем более. По нему словно по экрану, заскользила нелепая вереница масок и образов тех, кто оставил след в жизни мальчика с периферии. Самый великий артист не смог бы этого в реальности. То, что происходило с Лурей, вряд ли ей оставалось. И все же он был един многими.

  Его тело приобрело невероятную текучесть, наполнилось ветром и наконец размылось в изображение. Прошлое, заново обрело реальность, осязаемость и напористо заскользило вперед с удивительной четкостью и быстротой.

  Словно документальный киножурнал, Луря воспроизводил о себе и окружающих даже то, что и сам ранее не осознавал. Кадр сменялся кадром, сцена торопила последующую развязку. Кусковатое повествование разворачивалось длинною в жизнь.

  И существовал какой-то жесткий контроль этого познания. Поступки и судьба большинства видны в нем полностью, с резкостью до мельчайших подробностей. Но те, чье прошлое обильно усыпано темными пятнами, скрывались в ползучей тени, отделывались обыденными, никому не нужными жестами. Иных же не было видно вовсе.

  Но вот прошла последняя судорога.

  – Браво, молодой человек. И еще раз браво Лисонька. Он действительно превосходен. Я никогда не видел такой замечательной промокашки. Все читается словно с листа, и никаких криков, эксцессов. Только побледнел немного. Ну да такое лечение, ему на пользу.

  Ну а теперь о Вас молодой человек. Вы будете у меня. Надо учиться. Учиться там, куда желают попасть все, но имеют счастье, увы, немногие. И я кое-чему научу Вас. Ибо вашего присутствия желает моя дражайшая половина.

  Вам в свою очередь, остается проявить личные достоинства и изрядную долю упорства. Я Вам прямо говорю, ошибаться в Вас, я не намерен. И тогда тайные рычаги и пружинки сей забавной игры станут понятными и естественными. А игра и есть наслаждение жизнью.

  Но более прочего молодой человек, берегитесь растратить запас желаний. Это самое страшное из того, что может приключиться. Помните маленькую подробность, и я гарантирую Вам большое и не лишенное приятности будущее.

  Сняв с груди белую кружевную салфетку, Кот скомкал ее и бросил на стол. Разговор был окончен.

  О чем ты?

  Бесконечная равнина в белотелой мгле. Перестук вагонных колес, перезвон чайных ложек в стаканах... За стеклом чуть светятся окна в хатах. Чуть вьются дымки над ними.

  Бесконечная долина холода и капельки тепла, отгороженные от нее скорлупками. Как жить в ней? Как можно жить? Чему удивляться, чем измерить часы, минуты, десятилетия? Разве здесь можно смеяться, надеяться, верить?

  Бесконечная равнина, сгусточки жизни не заметны на тебе, но они есть. И может быть это главное.

  Лента

  Где-то там, разматывались огненные кольца, а пассажиры заняты только собой. Трамвай уныло стонал, неторопливо покачиваясь с боку на бок. Стоя на задней площадке, я наблюдал, как две стальные полосы убегают от него, и жизнь казалась мне бесконечной.

  Неожиданно кто-то сдавленно вскрикнул: – Лента! Ничего не понимая, я обернулся на голос. Лица окружающих застыли в нарастающем ужасе ожидания. И только молодой мужчина в белом плаще – балахоне истерически смеялся и бил по поручням впередистоящего сидения. Никто из них не хотел оборачиваться. В этот час неотвратимая судьба выбирала одного из нас.

  И опять я смотрел сквозь стекло. Настигая трамвай, дымя и рассыпаясь искрами, совсем рядом, раскручивалась огненная, плотная спираль. За ней тянулся горящий, постепенно затухающий след. Вот уже начинало слепить глаза. Звякнуло разбитое стекло, и что-то взорвалось.

  Я открыл глаза. Трамвай стоял. Но внешнее стало невидимым. Все вокруг оказалось заляпано черной, липкой, приторно пахнущей трупной сажей. Меня вырвало, и только после того я заметил, что нет среди нас молодого, смеющегося человека.

  День ото дня окружающее переполняла безнадежность. Почти не встречалось радостных лиц, и только дети сопротивлялись нарастающей подавленности. Остальные надели черные маски смирения и суеты.

  Сначала город наводнили слухи, а настоящее положение удавалось скрывать пока существующим властям. Затем лента разорвала мэра прямо на одной из торжественных церемоний. Паника, охватившая присутствовавших, принесла еще большое число жертв. Мечущееся люди попадали под ленту, наступали на ее хвост, давили друг друга.

  Уже тогда стало ясно, что помешать ей нельзя. Сгусток ненависти в бешеных, нечеловеческих желаниях не знал преград, и город сдался. Смерть превратилась в обыденность, она не возмущала никого. Апатия и покорность охватили большинство обитателей.

  Уехать оказалось невозможным. Тех, кто пытался бежать, находила лента. И как-то незаметно на улицах города, появился новый тип людей. Угловатые, в черной одежде, они со сладострастием доглядывали за всем и вся. Они знали – тот, кто им не понравится, будет немедленно наказан необъяснимой и ужасной силой ленты.

  Поговаривали, что в мэрии давно сидят лишь наместники ленты на Земле.

  Это была самая жуткая и интересная игра. От нее не спасут даже родители. Мы прятались от угловатых, а они не всегда обращали внимание на крикливых подростков. Двое в черном сосредоточенно копались в мусорном баке. Темняки преклонились туловищем вниз, почти по пояс. Вот бы подтолкнуть их тощие задницы.

  Лео как водится, подначивал меня. Он заводила. Холодное, белое лицо и бескровные губы. Лео не умел смеяться. Только гаркал отрывисто, зло и сухо. Его мать забрали угловатые. Я видел ее. Лоб перетянут черной, кружевной косынкой. Взгляд пустой и до боли равнодушный. Она не следила за сыном. Тот стал настоящим оборванцем, грязным и вечно голодным.

  Лео правда хотел их толкнуть. Я напугался. К ним опасно подходить. Возьмут и задушат. Темняки как фантомы, ничего не соображают. Но Лео тоже плевать. Тогда я поднял и запустил в их сторону камень. Попал точно в железный бак. Грохоту...

  Темняки опрокинулись рожами в мусор. Вылезли, держались ладонями за уши, выли в голос как волки. Надо бежать, но мы смотрели, смотрели, будто заговоренные. Нас заметили, и мы кинулись вон. Начиналась погоня.

  Кучка ребятишек, что есть духу мчалась вперед. Нас несколько пацанов и одна девчонка. Черные шли по нашим следам, и мы холодели каждый раз, когда попадали в поле их зрения. Бежали давно известными ходами, используя лабиринты полупустых домов, дворов и квартир.

  Город казался вымершим. Но нет, убитых не так много, просто живыми полностью и всецело владело безразличие. Пребывая в серой будничной пелене, они даже не закрывая глаз, не видели детских игр.

  Угловатые сужали кольцо, двигаясь короткими перебежками в обходную. Их набралась целая куча. Мне рассказывали, что как-то темняк заглядел пацана до смерти, когда тот не смог больше бежать. Выход один – рассыпаться, но только парами. Боялись одиночества, как самого ужасного. Мне досталась девчонка.

  Двор оказался глухим, такой невезухи еще не выпадало. Чердаки отдельные, между собой не соединяются. К тому же при мысли о темноте и паутине углов бросало в дрожь. Единственной надеждой оставался богатый, но еще недостроенный дом с колоннадой.

  Мы летели вдвоем, дергая по очереди дверь за дверью. Вертикальные тени от колонн считали наши шаги. Незапертыми оказались сразу две. Выбрали ту, за которой светлее.

  Теперь оставалось найти комнату и отсидеться, пока черные не уйдут, сбитые с толку. Но болела голова, и пугала необычность дома. Он не был доделан. Но похоже, его часто посещало множество людей. Полностью отсутствовали жилые комнаты.

  Более того, помещения почти одинаковы и лишь находятся на разных стадиях отделки. Где не имелось окон, горел свет. Длинные круговые коридоры, стандартные двери, и один и тот же архитектурный мотив за ними. – Четырехугольник стен, купольный потолок, с нарисованным глазом, в зрачке его дырка, трубой уходящая в небо.