Текст книги "Мозаика (СИ)"

Автор книги: Петр Драгунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

  Байки для друзей (вместо предисловия)

   Угу и ах! – как много в этом звуке, для сердца русского сплелось. И черти чем отозвалось... Во картина! Знал бы, дальше не писал. Так сказать, о мелких подробностях, нашего мелкотравчатого осознания. Каждый среднестатистический гражданин ... в каждую среднестатистическую осень... с несусветной скукой копается в собственных штанах, на предмет успокоения. Я Вас любил, чего уж боле...

   Но к вящему моему удивлению, в любом человеке, живут двое. Наверное, для более полного самоудовлетворения. Или так, посмеялся кто нам неведомый. Маленький оратель и гадитель открывает глаза и стереоскопически осматривает окрестности. У него еще нет точки опоры, и он пучит зрачки в кучку. Сбалтывает два изображения в одно и сравнивает, сравнивает...

  – Г-ррр! Сизый! – кричит человечек и бухает с размаху очередной игрушкой об пол.

  – Дядя Федя, – утверждает главный в его жизни авторитет мама. – И вообще, перестань гуркать и говори правильно. Откуда она знает, что правильное именно то изображение, где утреннее похмелье не оставляет следов на носу пресловутового дядьки Федора?

   С годами, под тяжким гнетом пищевой необходимости, рациональность съедает интуицию целиком, и мир прояснятся. Нет желания изображать восторг и целоваться с киской в губки. Киска сама поцелует вас за определенную плату или в силу непреодолимых обстоятельств, именуемых браком.

   Мир сужается до кукольных размеров и залысинами давит на воротник. Тебе за сорок, и максимум интуиции в том, что завтра, будет завтра. Но, слава Богу! Есть еще сны, и их неуправляемое изображение туго поддается обыденности и тупизне. Вы скажите, сны – убежище для шизофреников и тонко усмехнетесь в пудовый кулак. Исключительно пикантное состояние. Но тогда почему строем в сортир не ходите, под айн-цвай-драйн не чавкаете? А то на чужих женщин глаз положили? Ей Богу грешно, не ча зенки пялить. И что на вас грусть в среднестатистическую осень нападает? Значит не одни мы больные и Вас на нее тянет?

   Итак, об осени, сия книга построена на интуиции и об интуиции. Логика в ней есть, но весьма витиевата. Шестереночки скатывают зубки, клинит маховички и проскальзывает, проскальзывает... Можно с глубоким почтением возвернуться в зад, но лень тетка! Я лучше вам карту подложу, репером крапленую. Глядишь, кто и выиграет. Поехали от априори.

   Жили-были два мальчика в мирах, ну очень параллельных. Один грешил волшебством, другой детством. Друг к другу через сны, как в замочную скважину отроки доглядывали (т.е. один видел сны другого и наоборот). Но чудеса того мира в окончании впали в дикую рациональность, обросли взрослыми заботами и невыполнимыми обязанностями, а наше детство растаяло как дым. И дверка в Чудо бы захлопнулась, все пучком, обыденность на взводе. Но воображение, какое яркое воображение. Через него-то к нам беды и приходят.

   Картинки бешено вертелись в водовороте, события напрочь раздолбили мертвую колею. Они переплелись! И я думаю, что это был правильный выбор. Ваш выход мальчуганы! Я считаю, что нет ничего дороже и могутнее Вашего воображения.

   Сны Лури (то бишь наш мир) выделены курсивом. Пусть нам будет легче. Наша вторая половинка застоялась, как конь в конюшне. Нет былой прыти. Логика как кривая клюка, не поспевает за шагом в бездну жизненного пространства. Но вот что странно. Сжатая по периферии временным потоком, проколотая, повязанная им насквозь, Мозаика складывается в картину. Это миг настоящего Чуда и длинна его сама Вечность.

   Луря рос со мною наперегонки. Его университеты чередовались с моими. Разочарования пощечиной били в лицо. Но скользящее лезвие грани не притуплялось ни на секунду. Слишком занимательным оказался хоровод, слишком стремительно он вращался. Обыденность не успевала.

   Я расскажу вам о его волшебном мире. О соприкосновении его мира с нашим. В нем нет большей меры зла, чем в мире нашем. Оно лишь лежит на самой поверхности. Оно более определенно. Оно требует энергии и новизны. Оно питается нашими душами. Тонкой, холодной плетью сосет под ложечкой.

   Когда-то, кто-то запер его в силе обстоятельств. Но время пришло. Сдвинулся хоровод, океанами ярчайших образов, чуждых снов выплюнулся на экраны телевизоров и компьютеров. Это ли не шизофрения? Когда наши дети сутками уставлены в экраны, когда перебить попсу может только наркотик. Это ли не шизофрения...

   Где мир твой, о отрок? Напрочь растерян в голожепом безумии раззявленных ртов, глодающих пепси, жвачку и презервативы. Сующий прокладки с мультигелем прямо в нюх. Где небо в тяжелых предзакатных лучах? Где травы, пропитанные ароматом первовосприятия? Где ты, отрок? Время Земли настало.

   Когда-то, кто-то запер ублюдочный мир ханжества и вранья в ящик, который я назвал гробом. Но крышка сдвинута. Океаны слезливой магмы клокочут через край. А мы заперты в унылых коробках многоэтажек и силимся понять голубизну неба, через экраны телевизоров. Но им отвратительно само понятие голубизны. Они приклеили к нему вывеску содомии.

   Крышка сдвинута. Раскаленная холодом лава пресыщения съедает наши души, пропитывает желания юности в вырожденность. Это ли не шизофрения? Я не призываю бить микротранзисторным ящиком об асфальт. Конь застоялся. Выпустите его на луга, на волю. Не ничего яростнее и сильнее дикой скачки.

   Пространство катится за горизонт. Небо чередует закаты и восходы. Леса полнятся зеленью. Они тянут стволы-руки к вышине. Как это по-человечески. Как это по-русски, в конце – концов. Выплеснуть душу за горизонт. Раствориться в пути глазами.

  Неоконченное заседание.

  Ядовито зеленая, сдуревшая от жары лета муха, жужжала нагло и деловито. Навозная, – с отвращением подумал Илларион Пелыч. – Ждешь его противного, как раздачи маслица и мясца в заветном буфете, а оно бац обухом по голове. Не продохнуть, и за тридцать пять градусов. И мухи поганые, и с помоек воняет.

  Пионерское, задорное здравствуй! Чушь какая-то. Взять бы розги, как встарь, да по розовым ягодицам, эк бы заверещали. (Сам Илларион Пелыч детей не имел, боялся за карьеру. Сколько их, лбов переростков, напаскудят и в кусты. А ты родемый давай, выплясывай, получай от начальства. Вот вам, выкуси.)

  Не слишком большой, но добротный зал для районных совещаний, дышал чуть разбавленной пустой. Далеко в высоте тонули отягощенные лепниной потолки. Туда же стремилась строгая, в греческом стиле колоннада. Впрочем надстроек она не поддерживала, лишь выражала гордую душу неизвестного архитектора.

  Кресла-стулья на подиуме кочевряжились непомерно высокими спинками и откровенно жесткими седушками. Членам президиума удобства – ноль, зато экзотическое, красное дерево дарило дерзость претензии на искусство. Ряды типовых кресел для массового партера также, но горизонтально продолжались в сумеречную, одинокую даль. И только первые места присутствия щерились частоколом пенсне, косынок и избранных лысин.

  Хотя здесь – внизу пока получше. Более демократичная фанера подловато поскрипывала, да мягко прогибалась под плотные зады. По крайней мере сегодня галерка в выигрыше.

  Было душно. Какой-то идиот открыл двустворчатую тяжесть окон, и липкая, дремотная жара наполняла заседание. Президиум спал, откровенно пользуясь силой власти и привычкой к прочим, завсегда мелким неудобствам.

  Сие скорбное обстоятельство, помогало коллективу производить процедуру социалистических перевыборов (всем списком, единодушно и с большим подъемом). За массивной трибуной с золотой геральдикой суетился сухенький и едкий старикашка. Мелкий рост понужал штатного чтеца подпрыгивать до уровня прямого видения зала, но тот нисколько не смущался, наоборот зашагивал весело и деловито.

  Старикашка, ах этот старикашка. Не прост, ой непрост вечно юный мальчик на побегушках первого. Сколько залетов, и плешь златокудрая по бороде, а свеж и бодер необычайно. Нонешний первый для него, никак не последний.

  Докладался отчетный доклад. Летели сочные, полные щенячьего восторга фразы о победах и достижениях. Но только эхо от бубнежа плодовито дробилось в пустотах зала и мозгах заседателей.

  Муха отстала. Мелкие, слабо поблескивающие бисеринки пота притулились на лбу Иллариона Пелыча Правдина. Работник со стажем, т.е. с доброй выслугой лет. Пелыч давно и правильно понимал. Пристойные обстоятельства позволили ему достичь служебного потолка, но никак не смириться с вопиюще досадным фактом.

  Пока же глаза Иллариона Пелыча затенялись тусклой поволокой сна, мерно смеживались и размежевались. Товарищ трудился при исполнении, решал извечное противоречие между правилами приличия и наплевательства.

  Вдруг перед носом Иллариона Пелыча, возник гражданин с наглым и противным внешним видом. Гадкое видение с ходу не возжелало покоя, а быстро росло вперед физиономией, заслоняя предыдущую мирную картину.

  Улыбка и глаза дьявольского лица оставались мертвенно недвижимы, но остальное менялось ежесекундно и противоестественно. В невообразимом хороводе его попеременной одутловатости, вытянутости, кочковатости, небритости и гладкости таилось нечто отталкивающее, но завораживающее.

  Илларион Пелыч активно вспотел и пытался приподняться со стула. Он чувствовал, как холодные, липкие ручейки омерзения текут по его позвоночнику.

  – Я закричу, а подумают будто вот, Илларион Пелыч сошел с ума, – мелькнула глупая, как тщетная надежда мысль.

  И тут овалы глаз на лице видения странно, словно для прыжка напружились и изогнулись. Двумя волосатыми гусеницами-синусоидами, они воровато двинулись вверх и навстречу друг другу.

  Противные, мохнатые глазо-насекомые споро подобрались к середине лба, над вваленной, чующей дурное переносицей. Засим чудища секунду понервничали, отражая зеркальную взаимность, но все-таки объединились в немигающе зеленое око железнодорожного семафора.

  – А-а ! – заорал чему-то рассерженный Илларион Пелыч. Звук нехотя отпал от кривого рта, но неожиданно мощно пролился гудком мчащегося вдаль локомотива. И только тогда, Пелыч не выдержал скабрезности кошмара и растворился в облаке для потери сознания.

  Незнакомка

  Поезд раскачивало дробное, рельсовое движение. Вверх – вниз, вверх – вниз. Железная подножка тамбура норовила выскользнуть из-под задницы. Но настроение держалось значительно выше среднего. Мальчик Луря воспринял пелену наведенного на него кошмара – сна, словно ничего не значащее, легкое оскорбление.

  – Во, фраер. Как еще карманы не вывернул, как подкрался. Что только не придумают, чтоб человека от кошелки отлучить. Ужасы в мелком стакане. Треснуть бы тебя прямиком по башке, чтоб лопнула... А если и прошарил, то там фиг, дырка от бублика. Так что кто кого, я не понял.

  – Га-го-го! – словно лошадь заржал мальчуган, но молчаливый ветер сразу набил ему полный рот, заставив успокоиться.

  А так у нас и поступают. Сначала сон наведут, наплетут несуразностей, а потом кошелек стырят. Это ведь самое время, когда человек расслабился, размечтался и варежку раскрыл. Страна у нас такая – Особая, Волшебная. Но Луря то, не первокашник.

  Старатель десятого года обучения средней школы Волшебного знания постыдно бежал из привычных сердцу тенет. Бежал под страхом великих наказаний, совершив гнуснейший и противоестественный обман.

  Школяр Луря Пелыч, вымогательством у младших воспитанников, скопил столовую ложку маслица. Пользуясь оным, яки приманным орудием, хитрый отрок надул в минуту слабости, ажно самого старшего наставника. Вытянул из учителя тщетные, долгие сбережения – целый килограмм Заветного Желтого.

  И вот теперь, когда кончились слезливые сомнения и надежды на мирный исход дела. Когда член многочисленных комиссий по перевоспитанию, вволю и угрожающее протряс козлиной бородой (что только не обещали сделать начальники с провинившимся, но горе – ученик искомое не отдавал). Мыльный пузырь страха неожиданно лопнул сам собой. Хулиганчик прицепился к вагонной подножке, и шаг вперед, в непривычное и манящее сделан – Луря подался в Столицу.

  В ней так легко затеряться, да и вообще. Столица – город необузданных щедрот, масляная мечта пучеглазой периферии, гигантская лотерея счастья. В ней ползут молочные реки по мясным берегам. Здесь можно и нужно понравиться Фортуне. Улыбнись вон тому жирному, с пирогом на башке и ушами варениками, будешь мистер центнер и умрешь от обжорства. Какая прекрасная смерть, какая удовлетворенная жизнь. И колеса стучат – мас-ли-цо, мас-ли-цо, пьяно баюкая надеждами.

  Две тонкие нитки рельс причудливо вьются среди пыльной, почти мертвой под гнетом Солнца равнины. Это знойная житница страны Волшебства. Тут каждая капля воды дороже доброго пинка под зад, а горькая слеза, увы, не приносит пользы никому. Влага пересыхает, не долетев до дышащей жаром поверхности.

  Здесь и только здесь, растет желтая травка – труд для безнадежных и основа волшебного благополучия нашей Родины. Проползав на карачках сутки, вам можно набрать горсть ее сладкой пыльцы. Она мигом угнездится в кисете сборщика, третью прилипнет к жирной ладошке весовщика.

  Кто-то хмуро привыкший к потреблению не очищенного вовнутрь, судорожно дернет порошочек щетинистым кадыком и поперхнется. И только затем, из куцых остатков трагической битвы за урожай, прессы выдавят частичку жизни маленькую, как спичечная головка. Оно и есть маслице. Теперь за него можно поиметь все. Даже средства для жалкого, будничного существования.

  Трудитесь, ибо наука не стоит на месте, и скоро, совсем скоро наступит день, когда из одного килограмма сделают два. Волшебное, ?желтое примется творить чудеса без разнарядок и лимиты. Каждый получит вилкой по потребности. Фанфарами грянет эра благоденствия.

  Да Луря, байки для дурачков и простачков твердо вбивают в юную головку школяра. И теперь, если поймают тебя грешного, с ворованным килограмчиком, то уж поползаешь на коленочках, эх поползаешь.

  Красный диск Солнца слабел и подбирался к горизонту. Встречный ветер чужой и холодный, насквозь прошивал школьную одежонку. Новые надежды перерастали в ранг теней, а старые угрозы возвращались к былой силе. И только заветный килограмчик грел не переставая.

  – Попробуем перебраться вовнутрь, – решился Луря, – вдруг что отвалится? Смажем жирные глазки куля с непотребностью в форменной фуражке. Где наша не пропадала.

  Луря скользнул в дверцу тамбура и неуверенно дергая затекшими ногами, двинулся вдоль прыгающего коридора.

  – Эй замазанный! Эй ! Сюда иди. Чо, глухой чойли? Чо, по вагонам шляешься?

  Два ловких шлепка на веки не возымели должного действия. Наоборот, колобковая рожа смотрителя – вагоновожатого рассвирепела от нищенской взятки храбреца. Клиент дул пузырями щеки и грозился ответить на абордаж.

  – Козел пархатый. У меня вагон не курятник, и петухи в нем не требуются. А ну вали отседав...

  – Он ко мне пришел, – не знакомый, но уже сладкий девичий голос обволок умиротворением ситуацию. От неожиданности Луря чуть не сел на лягающийся в движении пол.

  – Можете идти, – голос стал снисходителен. – Или нет, принесите чаю, два стакана.

  Вот она звонкая монета Фортуны. Простые, чуть пушистые русые волосы; широко разлетевшиеся глаза с карими вопросами внутри; немного припухлые, по-детски изнеженные губы, а дальше...

  – Привет, мне родичи на аэро лететь воспрещают. Слышал, один с югов летел, да и разбился. Пассажиры вдребезги – куча мяса. И такое не в первый раз. А на паровозе скука зеленая. В ресторане пыжи глазами липнут, будто в ванной подглядывают. Заговорят, слюни пускают, губы жирные. Надоело мне, свежего хочется.

  Глаза Лури наполнились животным ужасом, круто замешанном на восторге перед сильнейшим. Тонкая, желтая плеть потянулась из его архинадежного, но кустарного кошеля в элегантную сумочку юной леди.

  – Во, штука! Никак не меньше чем концентрат, – только и успел ощутить недоделанный школяр. Как глаза его слиплись сами, а на далекий, южный город опустились долгожданные сумерки. А наш юный друг провалился в привычные для граждан волшебного государства масленые видения.

  Демон

  Шелестели машины, бестолково снуя по мокрому от тугих струй поливалок асфальту. Вечер был пуст, но пустота его, разукрашенная детскими причудами, казалась почти праздничной. Фонари забрались в концентрические шары паутины листьев и ветвей. Словно маленькие галактики с солнышком посередине, они искрились при каждом моем движении.

  Когда это началось? У видавшей виды и горы грузовой машины? Ты посмотрела на меня исподлобья почти сердито, но с какой-то лишней каплей печали. Или там, в горах, в одно яркое солнечное утро на зарядке? Камешки... Тогда это уже было. Может, когда я не захотел бороться с тобой? Раньше, тогда это было вовсю.

  Когда, когда все кончилось. Сборы, горы – рифма. Я поэт. Скалы вверх, в пустоту сон разрезали. Нет... Небо вверх в облаках, бирюза на заоблачных далях. Нет глупо. Или ничего, ничего... Ничего не хочется. Прохлада, свежесть ершистая, кожа в пупырышках. А все-таки классная девчонка. На нее все глазеют, куда мне. Взять и позвонить, телефон в кармане. Нет.

  Вот пройдет два года. Я в институт там поступлю, и все ништяк. И потом, ей звоню и говорю: – ты знаешь, я тебя еще помню. Как у тебя жизнь, по-прежнему? Давай встретимся? – Голос грустный, далекий, а я мастер...

  – Листья собой устилают асфальт, прячут от снега осеннего... – Стихи опубликуют. Подпишу книгу, приду и скажу – она о тебе...

  Темной, жирной запятой смерч сваливался в одну точку из ничего не предвещавшего, сонного неба. В короткий миг его отточенное острие настигло маленького человека. Объяло вихрем, закружило в водовороте событий, увлекло за собой из привычного нам мира.

  Но город не заметил. Захлебнувшись в разнообразии людских судеб, он дремал в повседневной, вечерней суете. В неге растворялись дворы, улицы, парковые скамейки. Желтоватая, чуточку пыльная листва, привычно изготавливалась к падению. Все было как всегда, и никогда этого не было.

  Мягкая, теплая фигурка мальчика в могучих объятиях Демона. С неподвластной человеческому воображению силой, она рассекала скомканное пространство, оставаясь недвижимой. Мальчик спал и летел на крыльях ночи туда, куда нередко приглашала его добрая фантазия поэзии.

  – Где я? – Серое эхо безмолвия вязко стекало по дальним сводам мира холода и печали.

  – Как я?

  – Как будто это может что-нибудь значить.

  С возвратом нашего "Я", к нам возвращается и страх за него. Мальчик испугался так сильно, как наверное еще не приходилось. Вернулись звуки и нити времени. Пространство ожило. Оно вошло в глаза крышей мира или может его чердаком, но не пыльным и затхлым, а свежим, бездонно чистым, безраздельно высоким.

  – Это Памир. Но я ведь никогда здесь не был?

  – Ты мой гость. А мне приятно доставить тебе немного удовольствия.

  – Что это? Кто ты?

  – Не задавай глупых вопросов, не подготовив еще более глупых ответов.

  Опять холодило сердце – непривычный страх духа, но не тела. И Демон сказал:

  – Ты, это я. А я... Я буду тобой, если согласен.

  – Я сошел с ума, но ведь это так глупо.

  – Нет, мне никогда не понять вашей гениальной путаницы и суеты. Все-таки я не зря пригласил тебя сюда. Послушай:

  Камешки

  "Серебристая зелень она удивительна. Та, что стремится вверх, в бездонно синее небо гигантскими, пятидесятиметровыми иглами, удивительна вдвойне. Господи, эти ласковые теплые ладони утреннего солнца, как руки матери на лице. На все другое я бы обиделся.

  Далекий город в мареве пыли и жары. Какой ты родной, когда я не в тебе. Какой щемяще близкий в прозрачной свежести и тихой неторопливости гор. Может ты такой потому лишь, что смотришься отсюда маленьким, почти игрушечным.

  Серпантин дороги стальной и монотонный стремился в стратосферу. Небольшая стайка живых мирков – мальчишек и девчонок крошечными точками ползла по широкой асфальтовой ленте. Разноцветные фигурки живых существ растворялись на фоне поднебесных громадин. Безучастные к ним вершины сумрачно молчали в утренней, разреженной тени.

  – Давайте отдохнем, – предложил тренер – высокий, молодой мужчина атлетического сложения.

  Да, это было. Поворот серпантина. Зеленый мох в контрасте желтых, трепещущих на солнечном свете цветов. Тень от ели нависла над нами пушистыми хвойными лапами. Ручей, звенящий в горном водосборнике. Я хотел удержаться, но не смог и заглянул в твои глаза. Почему ты так смотрела на меня, почему?

  Как два нахохлившихся воробья, мы в упор разглядывали друг друга. И вдруг ты улыбнулась и взяла в руки камешек. Мы бросали их и улыбались вместе.

  – Дзинь, – говорил твой.

  – Дзинь, дзинь – отвечал я.

  – Дзинь, – утверждал следующий.

  – Да, – отвечал я.

  Нас было двое. Смеялись наши друзья. Улыбалось Солнце над нами. Тараторила река утренней, светлой водой, где-то там внизу, в глубине. Мы поняли все, но не могли поверить, не умели еще".

  – Откуда ты знаешь?

  – Помнишь, на кручах скал лежало облако? Это был я.

  – Кто ты?

  – Ты. Я стану тобой, если захочешь. Я Демон, зачем нам мешать друг другу. Мы будем одним человеком. Поэт и Демон. Она полюбит тебя, решайся. Только подумай, да или нет, да или нет. Ну?

  Поэтам свойственно сомнение, в сомнении тысячи причин.

  Сад

  Сад буквально оккупировал дом. Спелой зеленью он прочно осадил дощатые пристройки, вламывался ветвями в окна, заполнял сладким, яблочным ароматом комнаты и коридоры.

  Война была проиграна, но побежденных не оказалось. Утренняя свежесть и гомон птиц будили старые стены. Долгожданная вечерняя прохлада и шепот листьев оживляли и делали уютными каменные пеналы жилища.

  Исключительно удачно причалив в крону плодовой зелени, я оказался прямо напротив квадрата света к чужой жизни, называемого окном. Надобно, наверное, позвонить для приличия. Вечер все-таки. Может дни не приемные.

  Она сидела и неволила свои прекрасные волосы. Укладывала их в нереально длинную косу. Меня распирало озорством. Я дулся воздушным шаром, готовый лопнуть от смеха и вихрем ворваться в комнату.

  Дзинь – заверещал звонок. Ты встала и подняла трубку. Еще две секунды...

  – Привет.

  – Привет, – второй показался удивленным и даже обрадованным.

  – Ты?

  – Да, это я.

  – Тогда скажи что-нибудь хорошее.

  – Малышонок.

  – Как ты меня назвал?

  – Малышонок – чрезвычайно маленький и ласковый живой объект, который невозможно любит тереться о мою щеку носиком.

  – Ой, откуда ты звонишь, так хорошо слышно. Я одна, мне было скучно и грустно.

  – Я рад за тебя.

  – Почему?

  – Потому что тебе перестало быть скучно и грустно.

   Я увидел, как на ее удивленные, широкие глаза наползла маленькая, непонятная слезинка. Она скатилась вниз, и вот уж вовсе невероятно, превратилась в улыбку.

  – Правда, ты где? Приходи. Ты совсем рядом, я чувствую.

  – Чувствовать не значит ощущать.

  Наступал момент лопанья шара. Трещали ветки. Еще не много, и я бы самым глупым образом скатился к ее ногам. Но последний миг кометой выбросил меня метров на двадцать в черное, ночное небо.

  Внизу шуршали темные плотные волны листвы. Теплый ветерок удивленно ощупывал мое лицо и нес в себе запах спелых абрикосов. Где-то недалеко хлопали окна. Желтыми хвостами падали звезды. Смеялись люди. Огоньками электрических лампочек продолжалась жизнь.

  Тело требовало движения. Я настроился на полную тягу, превратился в огненный болид и в три секунды слетал до Индии и обратно. Местный ливень чуть было не сбил с курса и промочил носки, но стало легче. Я успокоился.

  Подпираю забор около дома и джентельменски пытаюсь ускорить ход времени. Для нее конечно. До ближайшего автомата минут десять неторопливой ходьбы, а мне не хотелось объяснять свои новые способности.

  На пятой борьба скоротечно прервалась, и я толкнул незапертую дверь нашей радости. В радужном, медленно текущем свете стояла моя любовь, мой Малышонок. Она улыбалась. Я протянул к ней руки, и август принял нас в ласковые, но недолгие объятия.

  Какие-то осколки фраз, словно обрывки маленьких вихрей. Яркие, переливающиеся радужными цветами, невыносимо протяжные без вздоха и летящие, как игольчатый миг – такими были наши дни.

  Знойный полдень. Высокая трава. Холодная вода горной речки. Помидоры с хлебом и маслом. Ласковые руки, мягкие, чуть солоноватые губы. Свежесть вечеров – это лето...

  Мы спешили вперед, крепко сжав наши руки. Мы читали стихи, бродили босиком по теплой, огромной Земле. Она колола нам ступни только что скошенной травой, то укрывала щиколотки слоем мягкой, степной пыли.

  Тугой, огненной спиралью закручивалось время. Что-то неудержимое владело судьбой. Не помня о том, что всякая дорога кончается, мы скачками неслись вперед. Раздвигая пределы отпущенного мира, радостно, по-детски верили в его бесконечность.

  Там вдали казалось еще лучше. Ибо нет лучше ожидания чего-то в тот момент, когда оно стучится к вам в двери. А вы стоите с зажмуренными глазами. И вот начинают говорить, что уже можно их открывать. Новый, яркий мир неожиданно входит в душу, расширяясь границами познанного добра.

  Если бы мир всегда был таким, никто бы не знал, что такое грусть воспоминаний. Но я не знаю, какой этот мир, для меня он не был.

  – Я не могу, – сказал Демон, – не буду мешать и тебе. Он ушел, и с неба широким потоком пролились его слезы. Прощание в дождь, есть разлука навсегда. Кто понял, что он любит, обрел долгую грусть. Кто понял, что он любил, обрел грусть до скончания времен. Что-то ушло, и протянутые руки становились все дальше. Наконец устав, они опустились совсем.

  Малышонок

  – Ты что деляга? Проснись, а то обделаешься. Губенку раскатал. Ну, ты даешь. Забери свое из кошеля. Мне больно надо, по каким бы помойкам не валялось. Меня предки шикарно снабжают.

   Луря пытался встать из положения в аут. Он потихоньку приходил в себя, но видение не отпускало.

  – Ну, ты даешь, – повторила она. – Вроде пень пеньком, а воображение лучше, чем на экране. Твой кошель обобрать можно, только чтоб детективчик из твоей же башки вытянуть. С таким воображением или лечиться или учиться надо. Может бо-ольшим чело-вечиком станешь.

  Я тут как-то смотрела видеокартину... Не всем конечно показывают. Сон не сон, но цепляет. Тоже почти как наяву, но сюжет слабоват. А у тебя ничего, если бы соплей и нюней поменьше, то вообще здорово. Ладно, хоп. Я пошла, проветрюсь, а ты мальчик сиди, не рыпайся. До Столицы, уж так и быть доброшу.

  Леди оказалась на редкость бальной и светской до неприличия. Полностью подчинившись ее несгибаемой воле и умению жить как надо, Луря влачил жалкое, подневольное существование мальчика на побегушках.

  Приходили юные джентльмены с тонкими, пресыщенными губами. На минутки забегали не совсем дозревшие болтушки на посиделках. Мальчик разносил чай для честной компании, представлялся как дальний родственник и помалкивал в тряпочку, памятуя о том, с кем едет.

  А поезд бросало из стороны в сторону на выкрученных поворотах. Когда-то, кто-то решил, что дорога на периферию должна стать в две тысячи километров. Кэмэ не хватало, но вдумчивые и предприимчивые постарались. Зигзаг лег на зигзаг, и веселая карусель среди плоской как стол равнины, быстро наваляла недостающее. Говорят, что кто-то за это дело получил. Но они же не помнят, то ли регалии, то ли просто по морде веником.

  Толстая рожа смотрителя презрительно фыркала при каждой встрече и норовила дать пинка под зад. Опасаясь маячащего заслона, на рожон сердобольная более не лезла. Дни тянулись долго, но Луря жил дальнейшим.

  Однажды, юная леди велела запереть купе и подойти поближе. Она протяжно посмотрела в чистые, голубые Лурины глаза и с неожиданной силой больно-больно впилась в его губы. Луря упал на пол повторно. После чего мадам отхлестала школяра по щекам и заплакала.

  – Тюфяк!

  Опустив руки, сгорбившись, ничего не понимая, тюфяк переваривал случившееся.

  Приближалась столица. Дымили могучие заводы по краям железки. Огромные, призывные лозуноги-речи километрами тянулись за окном. Страна понужала к сотворению нового, волшебного мира. Рассказывала о юбилеях живущих имя-рек. Кумачовыми полотнами выстреливала их помпезные цитаты. То вдруг она же расползалась свалками отходов невообразимой вони и величины.

  Всюду, как отряды бесчисленных муравьев, копошились работники. Своим ежедневно-ударным трудом они осуществляли задуманное: разгребали кучи мусора, чтобы воссоздать новые. В этом бесконечном и неотвратимом брожении сотен миллионов жизней и создавались посадочно-рациональные зерна.

  Был ли труд сей основой страны? Не знаю, во всяком случае, они были ее массой. И труд данной массы, воистину стал трудом для НЕЕ. Ибо при таких масштабах творения, мелкое и личное отметается как пыль, скопившаяся на подоконнике.

  Будто необъятный организм, булькая и квакая, масса жила и плодилась в себе, на собственное благо. Она непрерывно производила новые ценности для внутреннего потребления, во имя внутреннего будущего. Все больше земли обжито и перерыто, все больше ископаемых оказалось извлечено.

  Всякое движение несет в себе плод измены. Даже если оно лишь топтание на месте вокруг опаленного ишачьего хвоста. Внутренний круговорот наиболее заметен человеку, жующему изнутри.

  Город.

  Как больно покидать свое, пусть на секунду обжитое пристанище тем, кто кроме него ничего не имеет. Хочется растянуть последний миг, запереться в спичечном коробке знакомого и не высовываться наружу. Пусть ненадежно, скудно, но так привычно.

  Поезд медленно, словно гигантская, многоступенчатая гусеница раздвигал человеческий муравейник вокзала. Столица – ни с чем не сравнимое по величине сооружение, легко заглатывала еще одно лакомое, периферийное блюдо со свежей зеленью. Она ежедневно переваривала сотни ему подобных.

  Бесконечный хоровод лиц, желаний и судеб завертелся вокруг купейного окна, сквозь которое смотрел пришибленный юнец Луря Пелыч. Лицо его делалось все более похожим на мордочку суслика. Оно испугано дергало зрачками, вздрагивало и швыргало носоглоткой. Зверек не особенно желал заходить в переполненный вольер зоопарка.

  А там, за загородкой орали самое разнообразное. За окном, щупальцами тысяченогого осьминога кипела закваска. Она продавала, вырезала карманы, покупала, терялась, хихикала со всяческими ужимками. Она пугала воображение непредсказуемостью толчеи. Она ждала Лурю, с его детскими надеждами и робостью, с его никчемным, грозящим растаять мирком.

  – Что скажете Луря? – осведомилась юная леди. Размалеванная по случаю прибытия в пух и прах, она сильно смахивала на молоденькую Лисичку.