Текст книги "Мозаика (СИ)"

Автор книги: Петр Драгунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

  – Где твоя бабушка или как там? Ну что ты мне наплел? Вот и прибыли в страну дураков, а масленых рек нету.

  Ее ехидность делалась невыносимой для растеряно – отрешенного новобранца Суслика.

  – Ну да ладно. Если до горлышка наглотаешься, мне позвони, – смилостивилась Лисичка и засунула клочок мятой бумаги в Лурин карман.

  – Предкам моим на глаза не попадайся, заклюют.

  По перрону, расталкивая народ, неторопливо катила черная супермашина. За рулем сидел затянутый в тройку, лаково прилизанный бобер. Из заднего окошечка махала платочком дородная матрона бобриха.

  – Ну, я пошла, прощевай, – небрежно обронила Лисичка.

  Она появилась на перроне, подошла к личному средству передвижения и долго облизывалась с расфуфыренной и вечно недовольной мамашей. Потом милая негодница получила легкий шлепок под зад от отца, надула губки и пропала в темных недрах автомобиля.

  – Эй ты, замазанный, – огромная рожа смотрителя казалось с трудом пролезла в купе, – пять сек, и я тебя здесь не вижу. Усвоил?

   Луря засуетился, запихивая остатки еды в котомку.

  На выходе, к нему сразу же прилепился крысомордый фраер, в клетчатом пиджаке и рваных штанах.

  – Не желаете подоиться, – напрямик рубанул сопатый и активно задергал веком. – Здесь недалеко, за углом прямо. Ты, братан, к нам счастья попытать прибыл, так этого у нас навалом, греби лопатой. У меня рядом две телки, давай сразу к ним, замечательные барышни. Такое умеют...

   Фраер горячился, потел и мелко дергал костлявым, неутоленным телом.

  – Да пошел ты ! – взорвался Луря. Я к бабушке, она у меня в городе складом заведует.

  Крыса ненадолго в нерешительности замер, но мигом перекинулся на рядом идущего, еще более растерянного суслика.

  Таких как Луря, Столица вбирала ежечасно и великим множеством. Пропуская через мириады живых, капиллярных фильтров, она заботливо сортировала кусочки, по пригодности для дальнейшей, утробной эксплуатации.

  После, слегка отжав, сухую шелуху выплевывали обратно. Те, кто остались, оказались необходимы для нужд первейших и безотлагательных в исполнении. Новобранцы становились дворниками, многостаночниками, ножками на побегушках.

  А счастливчики дослуживались до киоскеров, случалось, ходили в продавцах. Редко кто из мелкопузой рыбешки дорастал до крановщика в пивной. А уж начальствовать зав производством...

  Слуги народа рождались не часто и строго в отведенных для священнодействия семьях. А периферийные честолюбцы, не имели ничего, кроме молочных подвыбитых клычков, да слабых когтишек.

   Их роговые, нелепые наросты легко обламывались в столичной сутолоке. Им еще не препод-дали уроков вежливости: хорошего – подобострастного тона, изящного волшебного обмана, заискивания, угадливасти. В конце концов, знания своего вершка.

  Соискатели получали колкие радости в той чрезмерной мере, которую могла отпускать только Белокаменная. Через пяток лет, активно подрастеряв здоровье и молодость, они становились дерганым, крикливым, часто забитым, в общем-то никуда не годным материалом.

  Долгими, неудачными скитаниями колченогие переростки добирались до тихих омутов в периферийных конторах. В загаженных мухами комнатенках, среди куцых простаков, к ним медленно возвращались старые силы.

  Честолюбцы оживали, обзаводились местным положением и потомством, а засим всю жизнь, на словах поносили город, их не принявший.

  Но в тишине, наедине с собой, неудачники возвращались в прошлое. Ах, как было бы, когда знаешь, что будет. Неиспользованные возможности перетирались в пыль и прах. Блага текли неиссякаемой рекой воображения. Но поздно, поезд ушел. В элиту принимали только на вырост, народ в приспущенных до колен штанишках.

  И новые недоросли ютились в многоэтажных коробках ночлежек. Осами роились мечты взять в жены миссис столичную прописку. И новые ловеласы угождали мадам общежитейский диктат (толстой и скандальной бомбе – комендантше здоровенного и культурного быта).

  – Куда я иду? – думал Луря, устало продираясь через нескончаемую толпу улиц и площадей. Пестрота и многоголосие города пугали юнца, Они заставляли прижимать единственное, что имелось – кошель поближе к сердцу.

  Грубо намалеванная вывеска – « Здорово! Здорово пожрать!», напомнила ему о пустотах тощего желудка. Он нашел обойденный суетным движением уголок и приступил к уплетанию предусмотрительных остатков вагонной пищи.

  За вечер, к нему подваливали еще несколько крыс и ворон. Но крысы, почуяв килограмм и зачатки волшебных знаний, благополучно ретировались. Наглым же воронам Луря бил по немытым рукам, на что черные товарки отвечали разнообразными, порой витиевато – нецензурными ругательствами.

  Город зажигал рекламные неоновые огни, ярким шрифтом рассказывая о трудовых подвигах Волшебного Государства. Скорым маршем страна шла к всеобщему благосостоянию, во главе с сидящими в креслах и многотумбовых столах. Тут и там расцветали непонятные автографы – подарки от всемогущего «Славы» то народу, то труду, то в целом Волшебному Государству.

  Гражданин Слава не скупясь презентовал обществу широкий ассортимент сооружений : кинотеатры, жилые дома, столбовитые учреждения для вмещения слуг народа. Акт подарка обязательно закреплялся феерическим, светящимся в темноте зрелищем (как видно в напоминание безмерной доброты).

  Заслоняя вечерние веселые картинки, на Лурином горизонте появилось интеллигентное, добродушное свиное рыло.

  – Друг мой, чего сидим, чего жуем?

   Рыло притягивало к себе, оно не казалось заискивающим или добреньким. Рыло искренне располагало к вам, лучилось пониманием. И только маленькие, белесые глазенки напрягались так, как при очень сложной и тонкой работе.

  – Ну-с молодой человек, расскажите нам о ваших, так сказать нуждах, чаяниях. Давайте, выкладывайте...

   – Вот и влип, – сразу понял Луря. Хотелось бежать, но ноги не слушались, глаза чуть подернулись мутной, тягучей, как равнинная река пеленой. В них наступило знойное, степное утро.

  Река и ведьма

  Крутой каменистый склон, волнами желтых холмов опадал вниз к реке. Она спокойная и податливая в мягком изгибе, величаво несла воды в неведомую для других даль. Жаркое солнце серебрило ее поверхность блестками. А все вокруг хотело влаги, но не могло дотянуться до прохладных берегов.

  Я стоял на самой вершине Мира и сладко дремал в неразрывности пространства. Покоилась вечность, и только Солнце с высоты могло сказать, сколько она продлиться. Но вдруг захотелось пить, хотя не нашлось силы сдвинуть время и утолить жажду. Что-то случится, – подумалось мне.

  И вот, на горизонте появилась белая точка. Она медленно приближалась. Лодка. В тягучем, беспомощном движении она плыла, отдавшись в волю реки. Ближе, я увидел, в ней стояла девушка. Она ждала, ждала помощи.

  Юна как весна, ее чистое лицо еще не тронула старость. В ее зовущей, призрачной красоте, таился крик о том, чтобы я встал рядом. И я сдвинул время, оттолкнувшись от незыблемости. Я кинулся вниз, повинуясь зову жизни.

  По телу струилась боль. Камни рвали ступни горячими иглами. Колючая, сухая трава хватала за ноги, но я бежал. Я заметил, как бешено длится время, как быстро стареет девушка и изменяется, чем ближе я к ней. Я видел, как выцветают ее волосы, горбится стан, как сечется морщинами белое лицо. Но я бежал. Мне было дорого уже то, что я должен помочь ей, и через это она сама.

  Я бросился в обжигающее ледяную воду и поплыл к лодке, любя ее. Не оставалось более сил смотреть в даль. Я стремился помочь ей. Меня несли прочь тугие струи течений, меня ели рыбы, и Солнце выслепило в чернь глаза.

  Но я знал – никто в целом мире не поможет ей, никто кроме меня. Я вырву ее у холода реки, взгляну в бездонные глаза, возьму и согрею обессилевшие руки. И небо освятит наше счастье.

  Но лодка не приближалась. Мозг затопило свинцовое равнодушие, немели руки мои, и я тонул. А сердце было упрямо, и с натянутым, готовым лопнуть от ярости сердцем, я плыл, я любил ее. И остался последний взмах. Край лодки скользкий и высокий наклонился надо мной. Я победил.

  Но вместо лица женщины, появилась злобная и мерзкая рожа старухи.

  – Сладенького захотелось, – заскрипело из ее жженой утробы, – сладенького?

   Ведьма с присвистом, как порванные меха захихикала, вытащила из недр лодки весло, с трудом подняла его...

  – Сладенького! Вот тебе сукин сын! Получай, вот тебе сладенькое!

  С какой-то мучительной радостью и нечеловеческой силой, она била меня по лицу, заставляя судорожно глотать холодную, красную смесь воды и крови.

  Я уходил под воду и взмывал с пузырями, чтобы поймать хоть глоток воздуха, солнца. С сухим треском, словно спички ломались поднятые вверх пальцы и руки. Ужас накатывал в горло и затоплял тело ревом полного безумия.

  – Сладенького, вот тебе кобель! Вот тебе сладенькое!

  – Как больно, – подумал я, и сердце разорвалось от бессилия.

  Первые радости

  Кто-то больно и назойливо колол Лурю в лицо. Еще не проснувшись, Луря яростно отбивался. Наконец временно усопший и надутый до краев новобранец обрел дар речи и заорал что-то нечленораздельное.

  – Заткнись, идиот, – послышался чей-то писклявый голос.

   Луря очнулся окончательно и открыл глаза. Над ним стоял худой и грязный суслик с метлой в руках. Последняя светилось самодовольством и как видно, только что ездила по Луриной роже.

   Какая-то вязкая, холодная сырость подсасывала сердце и холодила лоб. Малец вспомнил вчерашнего хряка – потрошителя и испугался. Рефлекторно-хватательная проверка кошеля показала, что тот тощ, как сушеная камбала.

  – Меня обклали, – запричитал Луря. – Свиное рыло, он был здесь. Все утянули! Все!

  – Я тут уже полчаса впахиваю и никого не видел. Так что брешешь, ты родной, брешешь.

  Стояло раннее, еще бессолнечное утро. На ветках серых, одиноких деревьев чистились не менее серые и одинокие воробьи.

  – Я пожрать хотел, а он подсел толстая морда, добренький такой.

  – Добренький, ой умора! Что ж он тебе газетку на ночь не подстелил. Сколько взял, много?

  – Килограмм!

  – Брешешь! Быть не может, откуда он у тебя!?

  – Не твое дело, где взял там нету.

   Набычившийся было сусл, отхлынул и разочаровано дернул кадыком.

  – Ха! Ну ладно, вали отседа периферия. Мне подметать надо.

  Луря поднялся и понуро пошагал в неизвестную сторону.

  – Эй ущербный, постой. Да стой, тебе говорят! Ты куда направился?

  – Не знаю, бабушка тут у меня.

  – Ага, на деревню к бабушке. Вешай, вешай лапшу на уши. Стряхну, у меня привычные. Ты лучше давай еще посиди, потом вместе пойдем. Представлю тебя нашей, глядишь, пристроит.

  Прошел час. Ветерок расковырял по углам облачка, как суслик уличный мусор. Солнце жарило, вовсю накаляя асфальтовую мостовую. Засновали прохожие. Разгорался новый столичный день. Борец за чистоту в последний раз взмахнул тертой метлой, и взяв ее как ружье на изготовку, зашагал к деревенщине.

  – Вставай, пошли получать пряники. Она у нас добрая, только речистая как граммофон. А дураков любит...

  Потянулись многоэтажные, пористые как соты дома – общаги хозяйственных кварталов. Здесь с архитектурой стало попроще. Ее разнообразил только орнамент подтеков от дождей на штукатурке, да торчащие наружу сетки с запасами субпродуктов.

  – Вот и дома, – сказал суслик, останавливаясь перед одной из многих.

  – Готовсь, проходить зачнем. Твое дело молчать в тряпочку. Командовать парадом буду я!

  Преодолев внешнюю дверь, подельщики остановились у четырехлапой вертушки. Над таможенным сооружением чья-то твердая рука водрузила огромный плакат с угрожающей надписью – «ПОКАЖЬ ПРОПУСК!». Рядом висел поменьше предупреждающий – «Не хватай за вертушку – опасное напряжение». А сбоку от прохода блистала увеличительными стеклами камера для вахтера. В ней словно прыщ на витрине, сидел трясущийся от старости и восторга власти длинноусый хомяк в кокардной фуражке.

  – Пропуск! – оглушительно заорал начальник, выкатывая глаза навстречу венозному, сивому носу пупочкой. – Покажь пропуск!

   Суслик вытащил зеленую, квадратную бумаженцию.

  – А его! – еще оглушительнее, душераздирающе заорал хомяк.

  – Его нет! – срывающимся фальцетом отвизжал командир парада, – я его коменданту.

  – Башли пополам! – возопил сердобольный. При этом фуражка лихо взыграла ему на нос.

  – Четверть, – слабо отхарькнул суслик.

  – Пропуск! – орал невозмутимый хомяк.

  – Скотина, – тихо выругался суслик. – Пополам, пополам! Все хоккей.

  – Проходите, – протрубило умиротворение, и задница бухнулась на блестяще засиженный, в ниточках бахромы диван.

  – Пойдем. Она с утра чай хлещет, сытая.

  Долго шли длинными, пахнущими помойкой коридорами. Виляли меж стиральных машин для семейных, обруливали мокрое белье на белых веревках. Наконец путешественники остановились перед богатой, оббитой кожзамом дверью. Суслик робко, с оттягом постучал. В ответ из-за двери донесли что-то нечленораздельное, но дозволяющее.

  Посреди комнаты, огромным бесформенным задом к дверям, сидело нечто похожее и на женщину, и на корову. Оно аппетитно хрюкало. Суслик ждал, Луря помалкивал.

  – Чего надо!? Опять стулья попереломали, телевизор на четвертом смотрели до пол ночи. А к девкам на этаж кто лазил? Че молчишь? А! – возопело начальство.

  – Да вот это, – замялся суслик. – Приезжий тут один, трудоустроиться. Я нашел.

  Нечто обернулось и уставилось на Лурю.

  – Ты кто таков!?

  – Луря Пелыч я, с периферии.

  – Документ подавай.

  – Луря вытащил пачпорт.

  – Так... Ну и рожа у тебя Правдин. Да ладно. Все! Иди к пачпортистке. Скажи временно. Она знает, на месяц, там посмотрим. Телок по углам не тискать. Пищевые отходы в мусоропровод. Замечу балдеть будете, мигом вышибу. А за стулья сломанные, вычитывать будем, из зарплаты.

   Она повернулась боком и потянулась за фарфоровой кружкой, стоящей на столе. Суслик топтался на месте.

  – Я все сказала! Чо стоите?

  – Я нашел, – залепетал суслик, – мне с подъемных положено.

  – А на положено знаешь ...

   Суслик не уходил.

  – Ну ладно..., – согласилась она, дернув скошенными зрачками в левом направлении. – Ты малчык иди к пачпортиске. А с тобой халява, мы еще поговорим.

  Закрывая дверь Луря слышал обрывки разборок: – Положено говоришь! А кто в умывальнике!? Ах, ты не знаешь...

  – Скажите пожалуйста, где тут у вас... – спросил Луря, после часового блуждания по этажам у одного из постояльцев.

  – Может Вам еще на пол сесть, пожалуйста... – и вдогонку, – третий этаж, третья дверь налево.

  Суслик

  Лурю приставили сусликом на маленький заводишко, при крупном складе. Дело сотворялось весьма отвецтвенное, как явствовало из лозунгов на дощатой, многодырчатой проходной. Производили коробочки второго сорта, для временного хранения маслица.

  Сам заводишко походил на муравейник, постепенно растаскиваемый муравьями. Пожалуй только на красные лозунги и плакаты никто не покушался. Все боялись ревизии и в тайне не верили в ее осуществимость. Иногда заставляли работать, но быть готовым к работе, надобно было всегда. Луря ни с кем особо не сходился. Прошло две недели.

  С утра, Правдин приметил какой-то загадочный блеск в глазах окружающих работяг. Еще в начале смены, к нему подкатил красномордатый грузовой бобер. Улыбнувшись во все рыло, он заговорщицки подмигнул, с размаху хлопнул по Луриному плечу и заорал:

  – Ну что, малый, заложим под язык! Седня сам Бог велел!

  Не понимая, но уважая, Луря виновато кивнул головой.

  – Во, парень! – похвалил бобер, – а с виду будто пришибленный.

  К обеду никто не работал. Потрясая подштанниками от нетерпения, толпой стояли в очереди перед окошком с надписью черным по белому – «Касса». Сегодня же аванс, – догадался наш Cуслик, – желтенькое давать будут.

  По мере сокращения очереди, муравейник преображался. Тут и там возникали и скоротечно распадались шумные водоворотики компаний. Почти каждый теплый угол занят по назначению. Морды у окружающих для начала покраснели, затем приняли угрожающее сизый, с многогранными переливами отсвет.

  По периферии отрыгали перегаром и принимались выяснять отношения. В центре влажно дышали в затылки впередистоящих, образуя крутосбитую толчею за кровно заработанными.

  Наконец и Лурю воткнули головой в полукруг кассового окна. За спец столом, уставленным фирменными заводскими коробочками, сидела разнообразно изукрашенная кольцами и клипсами женского рода свинья. Торчащая из ее рта нереально длинная сигарета испускала дым строго выверенными кольцами.

  – Пачпорт, – потребовала мадам. Луря достал.

  – Правдин. Вам причитается пятьдесят грамм. Из них... – зажав сигарету в толстых и коротких как сосиски пальцах, свинья щелкнула костяшками счетов.

  – Пять гыр за общежитие, десять гыр за питание, три гыр бездетность, пять гыр подоходный налог, итого двадцать два гыр. Получите.

  – А я?! ...– хотел было спросить Луря, но она заорала про следующего. Его больно толкнул в спину кто-то нетерпеливый, и изрядно помяв, очередь быстренько выплюнула потерпевшего.

  Хоть пожру по-человечески, – решил Луря и поплелся к болтающимся по ветру воротам проходной. День стоял мутный. Осень вступала в свои пределы. Небо клонилось вниз темными клочковатыми тучами. Прохладный ветерок веял сыростью и наступающей, листопадной желтизной. Все одно сегодня не работать. Но тут из соседнего подвала наперерез вылетел давешний красномордатый.

  – Ого, два часа, – промычал он,– а ты все еще на ногах. Тебе молодой медалка положена, понял.

  Как щенка схватив пацана за шкурку, бобер безапелляционно поволок его в укромные подземные тенета. Он оказался не один. На ящиках, среди хитросплетения труб отопления и канализации, сидела небольшая, но чуть теплая компания.

  – Мужики, кто к нам пришел, – в натяг промычал мощнозубый кореш.

  – Му, – откликнулись внимающие.

  – Ну давай выкладывай, – запричитал тамада. – Ты меня уважаешь?

  – Чего выкладывать? – растеряно спросил Луря.

  – Корову, – ответил кто-то и заблеял козлиным смехом.

  – Колись сопляк, не ломайся. Здесь все свои, – торопил неугомонный и более нетерпеливый.

   Приняв растерянность за нерешительность, Бобер подошел к Луре и вытряхнул из его ватного тела две коробочки по пять грамм.

  – Оп-па! – Восторженно приветствовали едоки, – вот это по-нашему.

  – Садись, мужик, – раздался чей-то уважительный голос. Твердая, мозолистая рука опустила Лурю попам на ящик.

  – Раскройти ему ротик.

  – Да я не ... – слабо сопротивлялся непричастный, но рот зачем-то разжали.

  Появился грязный указательный палец с кусочком маслица на ногте. Он будто в нерешительности помаячил перед глазами, затем качнувшись, водворил желтое прямо под Лурин еще красный язык.

  – Только не проглати, а то сдохнешь. Нутро сожжешь, к етой матери.

   Луря вспотел, и хотел было выплюнуть, но вовремя удержался. От теплоты подязыкового пространства, маслице растопилось и тоненькой струйкой потекло в не облуженную, юную глотку. Хотелось поперхнуться, но страшно.

   Неожиданно, глаза сотоварищей засветились ровным, ярким в темноте светом. Луря понял что плывет, но страшиться не приходилось. Кому нужны, твои вшивые двадцать грамм?

  Старик

  Большой, пылающий лик Солнца неторопливо погружался в океан. Разрезая воздушно легкие шапки пены, бригантина с розовыми, раздутыми парусами чертила курс прямо на Запад.

  За кругом штурвала, рядом со мной, стоял старик. Его слегка подернутые красным, длинные, седые волосы развевал вечерний ветер. Невидимая пыль, от бьющихся в корму волн, делала губы солеными и надтреснутыми.

  – Смотри сынок, – сказал старик, – вот и кончился еще один день твоей юности. Мы будем мчаться к нему на всех парусах, но никогда уже не догоним. Время почему-то уходит безвозвратно. Может, ты поймешь, в чем здесь суть? Я, к сожалению, не успею. Только позавидую тебе, как ты потом позавидуешь другой молодости.

  Гордись сынок, ибо далеко не всякий способен прийти сюда и просто встать у штурвального колеса. Море жизни такое коварное. И каждый вечер мне становится жаль уходящий день. Я так мало успел.

  Корабль птицей летит за ним, но время бессердечно, неподвластно мне. Как знать, может тебе оно покорится. Ибо одно я знаю точно. В этом мире, сотканном тонким орнаментом арабеска случайностей, сильному сердцем, нет ничего невозможного.

  Об одном прошу сынок. Береги силы. Береги так, чтобы в нужный момент, в тебе осталось хоть что-то, не съеденное серостью. Помни, путь твой действительно не будет усеян розами. Чем больше ты поймешь в древе жизни, тем горше покажутся его плоды. Так устроен мир, и в этом его оправдание слабым и уверенность сильным.

  А теперь слушай внимательно. Когда-то давным-давно, тогда я еще был таким как ты, мне подарили Надежду. Как видишь, я не потерял ее. Я даже помог ей, и случилось великое. Обретенная кем-то, как слабый росток, передаваемая из сердца в сердце, она выросла и окрепла. Я счастлив, ибо во мне она стала матерью и родилось ее дитя – Вера.

  Теперь тебе будет вдвое труднее и прекраснее. Я отдаю в Дар их обоих. Не порви цепь мой мальчик. Ростки прорастают редко и растут так долго. Помни, ты не один. Иди по жизни смело, и она не разочарует тебя. Ну вот и все. Прощай, мой день окончен.

  – Прощай... – слово-эхо закружилось в быстро темнеющем небе, рассыпалось осколками звезд и наконец затерялось в бесконечности.

  Луря лежал на бетонном полу подвала. Прояснилось. Солнце опустило вечерние косые лучи прямо на Лурино лицо, заставив глаза открыться. Невдалеке, рокотом волн по низким сводам, грохотал чей-то раскатистый храп. Луря встал и, выбравшись из подземных тенет, направился к проходной. В общагу, куда же еще.

  Одиночество

  Прими меня одиночество. Знаком мне облик твой, привычны ласки твои. Как и все впечатлительные натуры, Луря был хронически одинок. Более того, порок сей присущ ему практически с рождения. Мечты Лури грешили сугубой индивидуальностью. Главным героем в них оставался он сам.

  И одиночество дарило мучительное наслаждение. Оно всегда казалось запретным, недосягаемым, а вследствие этого наиболее желанным, необходимым. Лесной ручей разговаривал с ним часами. Языки огня вводили юного героя в глубокий, почти летаргический транс.

  Не зная зачем, Луря размышлял о простейших вещах. Вопросы: что такое камень, как светит лампочка, преследовали его часами. Внутренняя суть вещей казалась непрочитанной сказкой. Ответы немногих, у кого он решался спрашивать, страдали неполнотой и однобокостью, а чаще просто несли чужую язвительность. Мне кажется, в данном отношении, он не совсем нормален, а может обычен, какая тонкость?

  А день на задворках Белокаменной начинался с облаивания. Лаяли все. Глухо гавкали двери. Тиграми рычали водопроводные краны. Грохотала канализация. Соты просыпались, чистили усики, ячейки и готовились к многотрудному рабочему дню.

  Он – этот день откровенно похож на вчерашний. Сон, еда, работа, еда, разыскание масленых заначек, транс, сон. От аванса до получки и опять до аванса, круг вертелся быстро. Болтики и гаечки не замечали, как их подталкивают, как стачивается резьба на смазанных маслицем бочках.

  В обществе свободном от эксплуатации, любой грызун себя прокормит, и что подложить под язык конечно найдется. Можно подкалымить, а то и стопку коробочек стибрить, толкнуть жучкам – перекупщикам, и ваши не пляшут.

  Телок Луря не переносил, брезговал. Толстые и неряшливые, они вызывали в нем чувство чего-то липкого и кисло пахнувшего, похожего на отрыжку переевшего.

  Инстинктивное стремление выделиться, давало двоякий эффект. Лурю били, но уважали. Иногда Правдина почему-то любили сильненькие. С ним бывало считались равные. Его почитали сирые. Он научился льстить легко, непринужденно, одним взглядом. Луря казался тонким, с претензией на интеллектуальность индивидом. Ему даже начистили рожу за интеллигентный вид.

  А в это время, его цыганская часть натуры легко улавливала нити настроений и желаний в любой компании. Он быстро и с наибольшей выгодой для своего "я", подстраивался под какой угодно соус. В начале знакомства оказывался довольно приятен. В середине нагл, как эгоистичный до беспределия друг. В конце его, перешагнув на следующую ступеньку, по-барски равнодушен.

  Народу нравятся кушанья с горчицей. Луря поимел успех. Товарищи делали на него ставки, вокруг постоянно кто-то вертелся. Еще в школе Луря обрел подражателей. Может поэтому, так и не нашлось друзей. Поверхность жизни отсвечивала радостной лысиной бильярдного шара, тщательно скрываемое больное проживало внутри и старалось не вытекать наружу.

  Глазное дно

  Держи примеру, да знай меру. Так говаривали старики, семейные тихони, знающие благое дело. Они тащили домой, что под руку попадалось, в том числе и большую часть кровной получки. Кормили детишек, держали в добром порядке пресловутый женский каблук, и никогда не высовывали лишнего.

  Дурели те, кто помладше – неженатые суслики. Почти ежедневное закладывание быстро ломало хребет организма. Транс становился необходимостью. Постепенно Луря узнавал вещи и поинтереснее.

  Как-то индивид с бегающими, вытаращенными глазами попросил Лурю отойти с ним в сторонку.

  – Кольнуться, не желаешь? – предложил он.

   Еще в школе Луря читал, что где-то там далеко, ОНО есть. Но не сейчас, но не у нас. Газетку тискали по рукам и шушукались. Затем ее отобрал препод.

  Норка, – понял Луря.

  – Тащись сам, – отказался непричастный и делано захохотал. – Я лучше маленькую заложу.

  – Как знаешь, – процедил пучеглазый, – если чо, то подбегай.

   И Луря подошел. Так от скуки, когда заложить ничего не пришлось.

  Мозаика

  Последний август детства ласково обнял наши плечи. Более всего запомнился привкус уходящего счастья. Мы вдруг поняли, как хорошо было еще вчера. Славная, разухабная компания десятого "б". Трескотня звонков. Серый асфальтовый двор старой школы, с единственной скамейкой под тенью платана. Все тело немой страдалицы напрочь покрыто таинствен?ной клинописью – творчеством многих поколений сонных бездельников.

  Школа, ты казалась большой и значительной. Ты стала маленькой, уютной, но уже затерянной в расширившемся мире. Почему, почему так не хотелось уходить? В последний момент, нас нашла ностальгия тетрадных листов. Нам коротки ученические штанишки. Почему? Все кончилось, но мы не могли расстаться, продлевая детство, ушедшим летом.

  Надобно было ехать. Пыльный город душил нас своими условностями. Дача, рыбалка, ночной костер, танцы до упада маячили на горизонте, как горячий, аппетитный кусочек. Пиво, шашлыки и шампанское – постановление с визой «одобрено и принято к исполнению».

  Мы катили по дороге, вьющейся средь сытых желтизной полей. Старый автобус медленно пылил по петлям поворотов, глотая окнами белесые облака от обгонявших его личных лимузинов. То и дело, мимо проплывали почти пустые чаши поливной влаги. Тень, легкое прикосновение прохлады, мимолетно... Горячие лучи солнца вдавливают меня вниз. Жара...

  – Доедем. – Резонно заметил Вовка.

  – Докатимся. – Отозвался я.

  Наконец автобус вывалил компанию из потного нутра на свежую волю. Мы потопали в сторону дач, по крытой горячим асфальтом дамбе. Озеро почти спустили, небольшая полоска остатка воды лежала перед нами. Далее простиралось глиняное, неровное поле, лишенное всякой растительности и признаков жизни.

   Уходя, влага оставила белые, жесткие проплешины соли. Глина высохла, скорчилась и полопалась под гнетом солнечных лучей. Вся пустота чаши изошлась перекрестной вязью ломаных трещин. Но не разваливалась, ибо как может развалиться в прах сама пустота.

  В тот момент я почти не видел этого озера, так получилось. Компания занималось собой, нам было весело. Она передвигалась на пружинках щенячьего восторга, время от времени взрываясь хлопотушками всем известных анекдотов.

  Но вот и дачи – островок зелени и плодовых деревьев, среди желтого, высохшего сорнетравья. Наше пристанище оказалась с двойным дном. Его сначала строили, а потом делили две семьи. В общем удачно, так как соседей пока не наблюдалось. Да и двери находились на диаметрально противоположных концах строения.

  Копания зашла и ... Объяснять дальнейшее очень трудно. В существовании любых явлений есть моменты кульминации. Они довольно коротки, но необычайно насыщены действием. Скорость их развития такова, что повороты и события становятся непредсказуемы. Ничего подобного со мной, да я думаю и с друзьями, до того еще не случалось.

  Вечер пронесся вихрем в плясках святого Вита, под звуки тамтамов диско. Ночь явилась костром на берегу полузасохшей речки и долгожданными, но жесткими шашлыками. Так же быстро наступил новый день, который заставил нас оторваться от сна с упаду.

  От дачи до дамбы шагов двести. Прохладная после ночи вода приятно освежила наши души. Кожа покрылась зубостучащими пупырышками, и классно чередовалась с ложем горячего песка. Водные процедуры не надоедали нам до самого вечера. И он пришел.

  Что-то лопнуло во временном механизме природы. Огромный, оранжевый диск Солнца с треском проваливался в небытие. Настало время этой ночи. Я не помню самого начала, его события стерлись, как недодержанный негатив. На чуть сером фоне все ярче проступало то, что находилось дальше, на заднем плане, именно на заднем.

  Сто девяносто один см. – верзила с квадратным подбородком и взглядом исподлобья, таким был в тот вечер мой друг Игорь.

  – Пойдем, выйдем, – сказал он, перекрывая веселый гомон компании таким властным голосом, что я и не подумал ослушаться.

   Выйти, так выйти. Забежать за уголок мне не помешает. Тем более, если захватить бутылочку шампанского, пока оно не вышло само. Вперед мой друг. Мы чалим на север к Оклахоме высохшего озера, в долину царства Луны и морщин на глине. В гигантскую паутину пересечений, вытканную Солнцем и ветром. Вперед мой друг.

  Такие большие сами в себе, иногда в глазах окружающих, мы только мельтешащие точки на фоне Поднебесной. Две трепетные фигурки едва ли вписывались в созданный лунным светом ландшафт, но я еще ничего не чувствовал. Я видел лишь то, что хотелось видеть. То, что оставалось родным и привычным.

  – Послушай старик.

  – Подожди, пока я откупорю шампанское.

  – Ну...

  – Оп!

  – Так вот. Это гнетет меня, это невыносимо.

  – Игорь, ты перегрелся, глотни чуток, полегчает.

  – Сейчас сам нагреешься. Ты слушай. Я влип в жуткую историю. Ты же знаешь меня, я сам не понимаю, как все получается. Ну, в общем, один алкаш говорил мне, что пьет только из-за того, что живет еще и в другом мире. Это не совсем на Земле. Где-то рядом, но не на ней, по крайней мере, в нашем смысле.