Текст книги "Биология: Страна вечных загадок"
Автор книги: Петр Кошель
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)
Петр Кошель
БИОЛОГИЯ: СТРАНА ВЕЧНЫХ ЗАГАДОК
Книга для школьников
Москва
Олма-пресс
2000
Из века в век века человек все больше узнает об окружающем его мире, да и о себе самом. Неиссякаемые тайны природы открывают такие глубины, перед которыми застываешь в восхищении! Что может быть увлекательнее познания самой жизни? Эта книга уводит вас в волшебную страну Биологию, рассказывая о ее парадоксах, неожиданностях и странностях.
Вы собираетесь стать биологом или медиком? Тогда отправляйтесь в край вечных загадок!..
Кудесники алхимии
«Насыпь в « горшок зерна, заткни его грязной рубашкой и жди»». Рецепт прост, но что должно случиться? Через 21 день появятся мыши: они зародятся из испарений слежавшегося зерна и грязной рубашки.
Второй рецепт требовал некоторых хлопот. «Выдолбите углубление в кирпиче, положите в него истолченной травы базилика, положите на первый кирпич второй, так, чтобы углубление было совершенно прикрыто; выставьте оба кирпича на солнце, и через несколько дней запах базилика, действуя как закваска, превратит траву в настоящих скорпионов».
Автором этих рецептов был один из крупнейших ученых своего времени (первая половина ХVII века) – алхимик Ян-Ван Гельмонт. Он утверждал, что сам наблюдал зарождение мышей в горшке, и мыши появились вполне взрослыми.
Гельмонт не был одинок, он также не был первым. Еще философы Древней Греции – Аристотель и другие ― утверждали, что лягушки родятся из ила, что насекомые, черви и прочая мелочь заводятся сами собой во всех мало-мальски подходящих местах.
Эти мысли, нисколько не измененные, легли в основу тогдашней науки о живом. Ученые средневековья преклонялись перед авторитетом Аристотеля. Для них он был непогрешимым и великим мудрецом. Кто осмелится критиковать его? И действительно, естествознание ― родная стихия аристотелевой мысли, особенно, когда речь идет о живой природе, и мы вправе сказать, что Аристотель ― первый по времени философ-натуралист, поставивший научно-исследовательскую работу на небывалую до него высоту.
В зоологии у него были предшественники, например, талантливый племянник знаменитого философа Платона Спевсипп, сделавший кое-что в области классификации животных и растений и даже высказавший нечто в духе идей органической эволюции. Но то, что нам дает в этой области Аристотель, во много раз и количественно и качественно превышает все достигнутое его предшественниками.
Он вскрывает трупы различных животных, делая при этом выводы об анатомическом строении человека; он изучает свыше пятисот видов животных, описывая их внешний вид и рассказывая об их образе жизни, нравах и инстинктах; он делает ряд ценных открытий: прослеживает спаривание у ежей, находит мочевой пузырь у черепахи и яйцепровод у устриц, доказывает существование живородящих акул и змей, констатирует развитие трутней из неоплодотворенных яиц. Он отмечает своеобразное прикрепление языка у лягушек, говорит о наличии третьего века у птиц, рудиментарных глаз у крота, органов слуха у рыб и органов звука у насекомых; описывает зимнюю спячку животных, их строительное искусство, перелеты птиц, дает очерк жизни ос, шмелей, пауков...
От зоологии идет прямой путь к систематике животных, в которой Аристотель в течение многих веков, вплоть до Линнея, считался единственным авторитетом. И действительно, он первый поставил классификацию животных на более или менее научную основу, имея при этом в виду группировку их не только по сходству, но и по родству.
Средневековые ученые, уставив свои столы банками и склянками, соорудив перегонные кубы и прочие аппараты, десятки лет проводили возле пузатых колб и громоздких реторт. Они кипятили и перегоняли, настаивали и процеживали. Они клали и лили в колбы все, что им подвертывалось под руку. Они старались изо всех сил. Одни из них призывали на помощь Бога, другие черта: очень уж им хотелось увидеть, как завертится в колбе какой-нибудь лягушонок или головастик. Увы! Кроме смрада, обожженных рук и пятен на платье ничего не получалось.
Вся суть в рецепте! Найти бы его!
И вот за дело взялся сам великий Парацельс. Это был умнейший человек, но жил-то он в годы алхимии. И эта алхимия, со всей присущей ей наивностью, с ее смесью суеверия, зачатков знания и грубейшего невежества, наложила свой отпечаток и на Парацельса, человека блестящего ума.
Парацельсу было скучно возиться с лягушками, мышами и скорпионами. Это мелко. То ли дело изготовить в колбе... человека.
Этому существу было даже придумано название – «гомункулус». Для незнакомых с латинским языком оно непонятно и выглядит странно. Тех, кто знает, как по-латыни называется человек, это слово не удивит. На латинском языке человек – «гомо». Уменьшительное от слова «человек» – человечек, а по-латыни «гомункулус».
Слово «гомункулус» говорит о происхождении «человечка»: не просто крохотного человечка, а фантастического существа, изготовленного в лаборатории. Он может вырасти, этот гомункулус, но если бы он и стал великаном, все равно его имя так и будет прежним – гомункулус.
Гомункулус – памятка о людях-фантазерах, мечтавших изготовить в лаборатории живое существо. Пусть это будет не «человечек», а самая простенькая инфузория.
Великий маг и кудесник не оробел перед ответственной задачей. Окруженный колбами и ретортами, среди перегонных кубов и пузатых бутылок, наполненных разноцветными жидкостями, среди связок сушеных летучих мышей и облезлых, изъеденных молью чучел зверей и птиц, под сенью крокодила, висящего под потолком, Парацельс предложил свой рецепт:
«Возьми известную человеческую жидкость и оставь гнить ее сперва в запечатанной тыкве, потом в лошадином желудке сорок дней, пока не начнет жить, двигаться и копошиться, что легко заметить. То, что получилось, еще нисколько не похоже на человека, оно прозрачно и без тела. Но если потом ежедневно, втайне и осторожно, с благоразумием питать его человеческой кровью и сохранять в продолжение сорока седьмиц в постоянной и равномерной теплоте лошадиного желудка, то произойдет настоящий живой ребенок, имеющий все члены, как дитя, родившееся от женщины, но только весьма маленького роста».
Никто не знает, о чем думал Парацельс, ставя последнюю точку на своем рецепте, но может быть, он улыбался, и лицо его выражало ехидство и довольство собой. Кто сможет это сделать: налить «известную человеческую жидкость» в тыкву нехитро, перелить ее потом в лошадиный желудок и того проще. А вот «питать осторожно и с благоразумием» то невидимое и прозрачное, что закопошится в гниющей жидкости, – это штука не простая.
Прочтите внимательно рецепт, и вы увидите: Парацельс оставил себе столько лазеек, что всегда мог оправдаться.
И я отчетливо вижу, как в его лабораторию входит алхимик, испробовавший рецепт, как он почтительно склоняется перед «учителем» и с дрожью в голосе говорит:
– Я сделал все, что сказано в твоем рецепте. Но у меня ничего не получилось!
– Да? – презрительно улыбается Парацельс. – И ты сделал все точно?
– Д-да, – заикается ученик.
– Нет! – резко обрывает его учитель. – Нет, нет, нет!.. Ты не все сделал! Ты был благоразумен и осторожен? Ты дал жидкости достаточно загнить? Ты вовремя перелил ее из тыквы в желудок? Ты сохранил тайну?
Ученик опускает голову. Насчет тайны он как раз и промахнулся: не утерпел и похвалился перед товарищем, что скоро в его лаборатории появится нерожденный человек.
– Ну?.. – смотрит на него Парацельс. – Сознавайся!
– Ты прав, учитель, – отвечает смущенный ученик. – Я…
И снова он наполняет тыкву и ждет. Каждый день смотрит – гниет или нет. И когда приходит время, переливает загнившую жидкость в лошадиный желудок, старательно отворачивая нос в сторону: очень уж пахнет.
Да, Парацельс ловко одурачивал своих почитателей… Одна нелепее другой создавались сказки. Откуда взялись черви, мухи, лягушки, улитки? Почему они появляются иногда тысячами и тысячами? Никто не видел, как они родились, никто не видел их яиц, никто не видел, как они росли. Ясно – они не родились, не выросли, а появились сразу: народились из грязи, мусора, ила, гнили, из всего, чего хотите. Находились и критически настроенные умы. Были скептики, которые никому и ничему не верили. Они пытались иногда протестовать, но силен был авторитет греческих мудрецов, недосягаемой звездой сиял на горизонте средневековой науки Аристотель. Кто посмеет пойти против него?
И скептики нерешительно бормотали о своих сомнениях, а большинство – большинство зычно кричало:
– Как? Ты против Аристотеля? Еретик!
Но время шло. Бормотаньи скептиков становилось все громче и громче. К тому же появились и факты.
Позицию за позицией сдавали сторонники учения о самозарождении. Они уступили скептикам мышей и лягушек, отказались от кротов, ящериц, змей и рыб, птиц и, понятно, человека. Но всех позиций долго не сдавали.
Насекомые, черви, улитки и прочая мелочь – они-то уж, конечно, зарождаются из гнили, падали и всякой грязи.
Даже воинственный задор скептиков начинал остывать, и они нет-нет, да и принимались сомневаться. То им казалось одно, то – другое. Мир насекомых так велик и многообразен… Как знать, может быть, и правда мухи зарождаются из гнилого мяса?
Так, в спорах и сомнениях, проходили годы, десятки и сотни лет.
Волшебный прибор Левенгука
В XVII веке в городе Дельфте жил голландец Антоний Левенгук. В молодости он торговал сукном, это не помешало ему навсегда войти в историю науки, хотя и был он всего лишь самоучкой-любителем. Заинтересовавшись увеличительными стеклами, он научился шлифовать их и достиг в этом деле редкостного для тех времен совершенства. Его линзы были безукоризненны и на редкость малы: диаметром всего три миллиметра и даже меньше. Увлекаясь все сильнее и сильнее, Левенгук большую часть своей долгой жизни (он прожил девяносто один год) посвятил микроскопу. Правда, то был еще не микроскоп, а только лупа, и на современный микроскоп он походил не больше, чем самовар на паровоз, но он увеличивал. Великий искусник, Левенгук сумел изготовить простейший микроскоп. Он состоял из одной линзы, но увеличивал в двести семьдесят раз. Микроскоп открыл людям новый мир: он позволял видеть дотоле невидимое. Прошло некоторое время, и микроскоп начал входить в обиход ученых. Разнообразнейшие инфузории, коловратки и прочая мельчайшая живность замелькала перед глазами изумленных наблюдателей. Эти крохотные существа были удивительно многочисленны и разнообразны, исследователи были поражены.
И – это было самое главное – все кишело этими существами. В навозе и в воде, в воздухе и в пыли, в земле и в водосточных желобах, во всяких гниющих веществах, словом, всюду были эти «микробы», как тогда называли все микроскопически малые существа. Откуда они появились?
Стоило положить в воду клочок сена, и через несколько дней сенной настой кишел инфузориями. А помимо них в настое кишели мириады уж совсем крохотных существ.
– Они произошли из гниющих остатков сена,– заявил ирландский аббат Нидгэм. – Они зародились из него.
– Они произошли из неживого,– вторил ему блистательный француз граф Бюффон.
Ученые разделились на два лагеря, кричали и шумели, обвиняли друг друга кто в безбожии, кто в излишнем преклонении перед авторитетами, кто – в чем придется. Какие могут быть яйца у этих существ?
– Они сами меньше любого из яиц!
– Яйца не летают по воздуху, а они летают.
– Вздор! Яйца есть! Еще знаменитый Гарвей сказал: всё из яйца.
– Сказал, да не про них. Он про кур и других птиц это сказал. – Чем кричать, лучше докажите.
Когда дело дошло до доказательств, то встретились представители трех стран: Англии, Франции и Италии. С одной стороны были француз Бюффон и ирландец Нидгэм, с другой – итальянец аббат Спалланцани.
Ладзаро Спалланцани было всего пятнадцать лет, когда он попал в Реджио, в руки иезуитов. Они обучили его философии и другим наукам, и, видя способности юноши, стали соблазнять его блестящей карьерой монаха-иезуита. Неблагодарный ученик – с ним столько возились! – отказался от этой чести и отправился в Болонью.
На это у него были особые соображения. Дело в том, что в Болонском университете профессором математики и физики была его кузина – знаменитая Лаура Басси. Лаура была очень учена, а легкость, с которой она решала самые трудные вопросы, удивляла иностранных профессоров.
Ладзаро умело воспользовался счастливым случаем и так изучил математику под руководством Лауры, что его университетский диспут закончился громом рукоплесканий. Профессора-старики пришли в восторг. Некоторые из них тут же передали ему своих частных учеников. То была трогательная картина.
Отец Ладзаро был юристом, и, по обычаю, юноша должен был пойти по его стопам. Ладзаро, как послушный сын, принялся было за изучение юридических наук, но они не заинтересовали его.
– Скучно! – заявил он, прочитав несколько толстых томов в кожаных переплетах.
Ладзаро занялся естественными науками, а чтобы родители не очень уж ворчали (родительским благословением он дорожил), заодно поступил и в монахи.
Вскоре аббат Спалланцани стал профессором. Он читал лекции в Тоскане, Модене и Павии, путешествовал по Апеннинам, Сицилии и другим местам, нанес визиты не только австрийскому королю, но и турецкому султану. Он изучал все, начиная от рикошетов брошенных по воде камешков и кончая восстановлением отрезанных кусков тела у дождевого червя. Сделав несколько открытий, он так увлекся естествознанием, что превратился в страстного натуралиста-исследователя.
Его не привлекала систематика животных, и он не старался найти и описать побольше новых видов. Распространение животных, их повадки, польза и вред тоже не привлекали особого внимания аббата-профессора. Физиология, эксперименты – вот что его интересовало.
Спалланцани изучил кровообращение у лягушек, змей, ящериц и других животных и узнал здесь немало нового. Долго мучил петухов – простых и породистых, стараясь постичь тайны пищеварения. Он не пожалел и самого себя: нужно же знать, как работает человеческий желудок. Чтобы получить немного желудочного сока, Спалланцани добывал его из собственного желудка.
Летучие мыши летают в темноте и ни на что не наталкиваются. Почему? Любознательный ученый начал «проверять» летучих мышей. Он заклеивал им глаза, прижигал роговицу каленым железом, целиком удалял глазное яблоко. И слепой зверек летал, минуя все препятствия, которых на его пути оказывалось предостаточно: аббат заботился об этом.
Экспериментатор не смог ответить на вопрос: каким чувством руководствуется летучая мышь, летая в темноте. Ясно было, что это не зрение. Но что? Конечно, не слух, не обоняние и уж подавно не вкус. Оставалось осязание. И было решено, что у летучих мышей осязание чрезвычайно сильно развито: они могут осязать даже на расстоянии. Ученый ошибся, но можно ли ставить это ему в вину? Лишь спустя полтораста лет была раскрыта тайна летучей мыши. Оказалось, что огромную роль при ее полете имеют ультразвуки, своего рода «радарная установка»: издавая ультразвуки (тончайший писк, недоступный нашему слуху), она улавливает отражение этих звуков (ультраэхо) и им-то и руководствуется при полете.
Аббат-натуралист был неутомимым исследователем. Поработав над раскрытием тайн кровообращения и пищеварения, он занялся изучением развития яйца. Эти исследования сулили множество интереснейших открытий. Правда, ученые XVII века уже раскрыли некоторые тайны размножения и развития животных, но все же именно здесь оставалось еще много неизвестного и еще больше домыслов.
Чем дольше работал Спалланцани в этой области, тем больше и больше убеждался в том, что у всех живых существ должны быть родители.
– Именно родители, – настаивал Спалланцани. – Ничто живое не зарождается, не родится из ничего. Все живое от живого же, родится от подобного себе же.
Микроскоп, открывший микромир, дал новое поле деятельности для нашего исследователя. О, сколько всего замелькало под линзами его простенького микроскопа, и притом разнообразного, таинственного и главное – нового, нового и нового! . .
Спалланцани увлекся этой работой. Кто знает, может быть, его интерес и угас бы вскоре – ведь аббат-натуралист так любил новизну, – если бы он не прочитал сочинения графа Бюффона.
Бюффон писал очень хорошо, но лабораторной работы не любил. Наблюдениями над всякими «микробами» занимался ирландец аббат Нидгэм, а Бюффон, выслушав доклад Нидгэма, писал страницу за страницей. Это было идеальное сочетание двух талантов – писателя и наблюдателя.
Спалланцани не мог согласиться с мнением Нидгэма, не убедило его и имя Бюффона – знаменитого натуралиста и писателя.
– Как? У мельчайших существ нет родителей? Они родятся из настоя сена? Микробы зарождаются из какой-то бараньей подливки? Вздор! – Спалланцани резко махнул рукой. – Вздор! – повторил он.
Сказать «вздор» легко. Мало ли кто кричал «вздор!» в споре со своим научным противником. Но слов мало – нужно доказать.
И вот Спалланцани увлекся новым делом: занялся поисками родителей микробов. Пожалуй, ни одно учреждение в мире не разыскивало родителей брошенного ребенка с таким старанием, с каким аббат искал этих родителей микробов. А они, словно желая посмеяться над ним, никак не давали вывести себя на чистую воду.
– Неужели же так и останетесь сиротками? – горевал аббат. – Нет, этого не будет.
Спалланцани изменил тактику. Вместо того чтобы доказывать, что микроб может быть родителем, вместо того чтобы искать неуловимых родителей, он сделал наоборот. Нет микробов-родителей – нет и детей.
– Микробы заводятся во всяких настоях? Они заводятся в бараньей подливке? Родятся из нее? Ладно! Я сделаю так, что они не будут там родиться. Я не пущу туда их родителей.
Баранья подливка особенно рассердила горячего аббата. Именно она и выводила его из себя.
– Почему баранья подливка? Почему именно баранья? – с негодованием восклицал он, уставившись на котелок, в котором жирным блеском переливалась подливка.
Он подогревал и кипятил ее на всякие лады. Ему как будто удавалось уничтожить в ней всякие признаки жизни, но стоило подливке постоять день-другой, и микробы начинали в ней кишся кишеть. Мутные облачка покрывали жидкость, еще вчера такую искристую и чистую с поверхности. Хорошо еще, что у микробов нет языков, а то, чего доброго, Спалланцани увидел бы в свой простенький микроскоп-лупу, как они ехидно показывают ему язык и дразнят его: «Что? А мы здесь, мы здесь, мы здесь. . .»
Спалланцани горячился и волновался, десятками бил пузырьки и бутылочки, но не сдавался.
– Они попадают туда из воздуха, – мрачно бурчал он, разглядывая очередную порцию подливки. – Они носятся в пыли…
Он пробовал затыкать пузырьки пробками. Но что такое пробка для микробов? Эти маленькие проказники находили в пробке такие проходы, что сотнями оказывались в злосчастной подливке.
Спалланцани так увлекся войной с микробами, что начал смотреть на них, как на злейших своих врагов. Он потерял сон и аппетит, все мысли его вертелись около микробов и подливки.
И вот в одну из бессонных ночей у него мелькнула блестящая мысль. Он не стал дожидаться утра, вскочил, оделся и побежал в свою лабораторию.
Идея Спалланцани была очень проста: нужно запаять горлышки бутылок. Тогда уж никаких отверстий не останется, не пролезут эти проныры-микробы в подливку.
Работа началась. Спалланцани наполнял бутылочки подливкой, подогревал их, – некоторые несколько минут, а некоторые и по полчаса, – затем на огне расплавлял их горлышки и стеклом запаивал отверстие. Он обжигал руки, бил бутылочки, заливал пол и себя подливкой.
Рассвет застал Спалланцани в лаборатории. С десяток бутылочек стояло в ряд на столе. Их горлышки были наглухо запаяны.
– А ну!– щелкнул пальцем по одной из бутылочек аббат. – Проберитесь-ка сюда!
Не без робости начал он исследовать содержимое бутылочек через несколько дней. А что, как и в них микробы?..
Подливка в бутылочках, прокипяченных в течение долгого времени, оказалась прозрачной. Ни одного микроба! Спалланцани был в восторге.
Но чем дальше продвигалась работа, тем больше вытягивалось его лицо.
В бутылочках, которые кипятились по четверть часа, микробов было мало, но они были. А в бутылочках, которые кипятились всего по нескольку минут, они просто кишели целыми стадами.
– Может быть, я не очень быстро запаивал? – усомнился Спалланцани. – Повторим…
И тут же решил изменить подливке: очень уж опротивел ему этот мерзкий запах. Он изготовил разнообразные настои и отвары из семян. Теперь в лаборатории запахло аптекой.
Снова бурлили настои, снова лилась жидкость в бутылочки, снова обжигал руки Спалланцани, снова на столе выстраивались ряды запаянных бутылочек. И снова – через несколько дней – повторилась прежняя история. В бутылочках, подогревавшихся недолго, были микробы.
– Ба! – аббат хлопнул себя по лысине. – Ну и дела! Да ведь это новое открытие. Есть микробы, которые выдерживают нагревание в течение нескольких минут. Они не умирают от этого...
Спалланцани весело засмеялся, довольно потер руки и уселся за стол. Он писал послание Бюффону и Нидгэму.
Возражение было длинно, полно ехидства и насмешек. Оно в корне уничтожало все «теории» Бюффона и Нидгэма.
«Микробы не зарождаются из настоев и подливок. Они попадают туда из воздуха. Стоит только прокипятить в течение часа настой и запаять бутылочки, и там не появится ни одного микроба, сколько бы времени настой ни простоял», – вот основные мысли возражения Спалланцани.
К аббату вернулся аппетит, а его сон стал крепок и безмятежен: тайна родителей микробов была как будто раскрыта.
– Ваша светлость! – вбежал в кабинет Бюффона Нидгэм. – Профессор Спалланцани спорит с нами. Он доказывает, что...—И Нидгэм рассказал содержание возражений Спалланцани.
– Гм… – задумался Бюффон, теребя кружевной манжет. – Гм. . .– повторил он и понюхал табаку. – Хорошо... Я обдумаю это. А вы озаботьтесь выяснением вопроса– могуг ли микробы зародиться в бутылочках Спалланцани.
Нидгэм, прекрасный экспериментатор, сумел уловить смысл сказанного. – Он нагревал, он кипятил, – шептал аббат-ирландец, потирая нос. – Он нагревал по часу и дольше… Он… Так! – вскрикнул Нидгэм.
Бюффон вздрогнул и укоризненно посмотрел на аббата: – Можно ли так кричать?
– Ваша светлость! Ваша светлость! – голосил восторженный Нидгэм. – Все хорошо! Пишите…
Бюффон схватил перо, обмакнул его в чернила и навострил уши.
– Пишите: у Спалланцани и не могло ничего получиться в его настойках, – захлебываясь, говорил Нидгэм. – Почему? А очень просто. Он своим нагреванием убил ту «производящую силу», которая заключалась в настойке. Он убил силу жизни. Его настои стали мертвы, они ничего не дали бы и без всяких пробок и запаиваний.
Нидгэм говорил, а Бюффон быстро строчил. Когда он записал все нужное, то распрощался с Нидгэмом. Теперь он мог писать и один: материал у него имелся.
Ответ Бюффона и Нидгэма был напечатан. В нем говорилось и о нагревании, и о том, что воздуха в бутылочках Спалланцани было слишком мало, что самозарождение микробов в таких условиях не могло произойти, и многое другое. Спалланцани внимательно вчитывался в пышные фразы бюффоновского произведения. И он уловил главное: в бутылочках было мало воздуха.
Нидгэм прав: воздуха было мало. Горлышки у бутылочек – широкие. При запаивании приходилось сильно нагревать бутылочку. Нагревалось стекло, нагревался находящийся в бутылочке воздух. А нагреваясь, расширялся, и часть его выходила наружу. Отверстие горлышка было широкое, и запаивать его приходилось не одну минуту. Бутылочка не остывала: Спалланцани запаивал ее горячей. Воздух в запаянной бутылочке был разреженный. Нидгэм оказался прав: такая обстановка мало пригодна для самозарождения. Какая там жизнь в разреженном воздухе!
Спалланцани изменил тактику. Он не запаивал бутылочку сразу, а вытягивал ее горлышко в трубочку. Оставлял на конце малюсенькое отверстие, и только затем подогревал и кипятил. Потом он давал бутылочке остыть и лишь после этого запаивал отверстие. Оно было совсем крохотное, и при запаивании его бутылочка не успевала нагреться. Теперь во время остывания в бутылочку проникал наружный, неперегретый воздух. Его было достаточно: главное условие самозарождения соблюдено.
И все же микробы не появлялись. Правда, при условии, что настой был хорошо прокипячен.
Снова писал Спалланцани, высказывая свои возражения Бюффону, и снова тот отвечал ему. В споре принял участие и Вольтер. Микробы, настойки и вся эта возня с ними его мало интересовали, но разве он мог упустить случай лишний раз съехидничать?
– А не кажется ли вам, господа, – обратился он к Бюффону и Нндгэму, – что ваши разговоры о самозарождении несколько странны? Ведь по Библии-то оно не так выходит. Идти же против библии аббату не совсем удобно.
Нидгэм не сумел ответить великому насмешнику, а мог бы сказать ему: «Разве вы не знаете, что повар никогда не ест состряпанного им самим изысканного блюда?»
«Производящая сила» – это было очень туманно, зато звучало внушительно. Производящая сила. Конечно, нет ее – не будет и живого, если... если верить в такую чепуху. Производящая сила в скором времени превратилась в «жизненную силу» – таинственную силу, свойственную всему живому. Именно она-то и несет с собой жизнь; нет ее – нет и жизни, перед нами мертвая материя. Жизненная сила – она же производящая сила – оказалась на редкость непрочной: стоило полчаса кипятить настой, и она исчезала. Правда, не навсегда, и это было самое занятное. Нужно было лишь открыть доступ воздуха к настою, и «сила» появлялась снова, доказательством чего служили «зародившиеся» микробы.
Вот здесь-то перед исследователем и возникало непреодолимое затруднение. «Ты убил жизненную силу,—говорили ему.—Как же хочешь ты видеть самозарождение? Без жизненной силы оно невозможно». Что тут делать? Стерилизовать настой, уничтожить в нем микробы и их зародыши необходимо: останься в живых хоть один микроб или «зародыш», и – где же самозарождение? Уцелевший микроб размножится, вот и все. Но стерилизация, говорят, убивает не только микробы, но и «жизненную силу».
«Производящая сила» очень помогла Бюффону и Нидгэму. Чем дольше затягивался спор, тем труднее становилось итальянцу. Очень уж мудрено писал Бюффон: его красивые фразы были звучны, но очень туманны. Привыкшему к точности изложения и описания фактов Спалланцани никак не удавалось толком понять, что сказал знаменитый француз-натуралист. Он хватался то за одно, то за другое место в книге Бюффона;.. но смысл их словно ускользал от него.
Как возражать? Как попасть в цель, если перед тобой туманное пятно? Спор остался неразрешенным.
Прошло много лет, и «жизненную силу» сменило «живое вещество». Простейший организм не зарождается, не возникает сразу из неживого: между ним и неживой материей – живое вещество. При определенных условиях из него возникает, зарождается простейший организм, появляется существо.
Как проследить это, как показать и доказать, что это бывает? Без стерилизации не обойдешься: иначе увидишь мириады микробов, и притом отнюдь не самозародившихся. Но. . . стерилизация, уверяют, убивает не только микробы, но и живое вещество. Нужно найти такой способ стерилизации, чтобы всякого рода бактерии, их споры (а они особенно стойки), да, конечно, и вирусы были полностью убиты, а живое вещество осталось живым. Его не нашли еще, такого способа, а пока не нашли – спор остается неразрешенным. Слова, как бы умны и красивы они ни были, не помогут: нужны факты.
Опыты русского врача
Невозможность произвольного зарождения «микробов» доказывал не только Спалланцани. Его союзником оказался русский ученый – Мартын Матвеевич Тереховский (1740—1796).
Получив свидетельство об окончании курса в Санкт-Петербургском генеральном сухопутном госпитале, он был в 1765 году произведен в лекари. Несколько лет лекарской работы показали Тереховскому, что его знания, полученные в госпитале, недостаточны. Он решил поехать за границу, чтобы изучить медицинские науки там. Очевидно, лекарь не надеялся, что его отправят учиться за счет казны, а потому просил разрешения поехать «за свой счет». Разрешение дали, но поставили условие: Тереховскому пришлось выйти в отставку. В 1770 году он уехал в Страсбург.
В Страсбургском университете, славившемся своей медицинской школой, Тереховский четыре с половиной года изучал врачебное искусство. Здесь же он написал и защитил докторскую диссертацию и получил диплом доктора медицины.
Диссертация была написана на латинском языке (как тогда было принято) и называлась «Зоолого-физиологическая диссертация о наливочном Хаосе Линнея».
«Наливочный Хаос» – малопонятное в наши дни название. В своей системе животных Линней назвал «Хаосом» раздел, куда отнес самые разнообразные существа: общим у них было одно – микроскопически малая величина.
Многие из этой мелюзги заводились во всякого рода «настоях», иначе – «наливках», отсюда – «наливочные», те животные, которых мы теперь называем простейшими. Инфузории, один из классов простейших, в переводе на русский язык означает «наливочные» (по-латыни «инфузум» означает – настой, настойка, наливка).
Русский медик проделал множество опытов и наблюдений. Он установил, что «наливочные тельца» двигаются и что движения их собственные, что это – организмы, пусть и очень малых размеров. Он установил и другое: «наливочные тельца» есть животные; «... двигающиеся наливочные существа – это не неодушевленные тельца и не органические молекулы среднего и хаотического царства, а истинные мельчайшие животные».
Оставалось выяснить: откуда берутся эти крошки во всякого рода настоях?
Тереховский работал спокойно и методично. Он не горячился, не жег себе пальцы и не сажал жирных пятен на платье. Не проклинал «микробов», не бранил Нидгэма и Бюффона. Наверно, он не страдал бессонницей, и если не всегда сытно ел, то не из-за отсутствия аппетита, а просто потому, что у него было очень мало денег.
Он имел дело только с простейшими животными: инфузориями и жгутиковыми. Наблюдая их, Тереховский заметил, что они появляются в настоях из семян, плодов, трав. В разных настоях они иногда бывали разными.
Он был очень дотошным, этот врач: он принялся выяснять, в чем тут дело. Оказалось, что причина в воде. Можно изготовить настой из гороха или миндаля, из листьев желтофиоли или цветка гвоздики, и состав «зверюшек»-инфузорий будет одинаковым во всех этих настоях при условии, что они изготовлены на одной и той же воде.
Вывод напрашивается сам собой: «зверюшки»-инфузории попадают в настои вместе с водой. В этом не было бы ничего удивительного. В природе эти крошки живут именно в воде: болотной, прудовой, речной, озерной, морской, даже колодезной.
