Текст книги "История российского терроризма"

Автор книги: Петр Кошель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

Его скрутили и повезли в участок. Гершуни говорил, что это недоразумение, что полиция ошиблась.

Но дадим слово начальнику Киевского охранного отделения А. Спиридовичу:

«Большая комната полна народу: филеры, чиновники, полиция. Лица возбужденные. Спрашиваю, где он. Показывают. Никакого сходства с фотографией..

– Кто вы такой, как ваша фамилия? – обращаюсь я к задержанному.

– Нет, кто вы такой! – закричал на меня Гершуни.– Какое право имели эти люди задержать меня? Я – Род, вот мой паспорт, выданный киевским губернатором. Я буду жаловаться!

«Ну и нахал же»,– подумал я.

Назвав себя, я продолжал:

– Что же касается вас, то вы не господин Род, а Григорий Андреевич Гершуни. Я вас знаю по Москве, где вы были арестованы.

Гершуни сразу как бы сел.

– Я не желаю давать никаких объяснений,– проговорил он резко.

– Это ваше дело,– ответил я и приказал произвести личный осмотр.

Из заднего кармана вынули браунинг, заряженный на все семь. В кармане был еще восьмой патрон. В стволе налет от выстрела. При нем оказалось 600 с лишним рублей и 500 франков, записная книжка с шифрованными пометками, пузырек с бесцветной жидкостью и два паспорта на имя Род, из которых один заграничный, фальшивый, В портфеле же, который составлял весь его багаж, была чистая смена белья и несколько мелко исписанных листков. Оказалось, что то были: черновик прокламации об усмирении рабочих в Златоусте, черновик прокламации «Боевой организации» об убийстве Богдановича и две статьи о том же убийстве. По прочтении их не оставалось сомнения, что Гершуни ехал прямо с убийства Богдановича, что он являлся автором и приговоров об убийствах, а также автором и хвалебных гимнов об организации и ее работе, т. е. о самом себе... Гершуни заковали в кандалы. Кандалы до суда, широко практикуемые в Европе, у нас почти не применялись. В данном случае они были более чем уместны. Гершуни театрально поцеловал железо...»

На следующий день террориста под сильным конвоем увезли в Петербург. Его ждали крепость, военный суд и смертный приговор, замененный бессрочной каторгой...

По-своему интересно пребывание Гершуни в Шлиссельбургской крепости. Он после вспоминал в своей книге:

«Настал первый день Рождества. Гусь, каша, пирог,– как будто ничего дела,– довольно жирные. Но вот судок со сладостями. Дрожащей рукой поднимаешь крышку – и весь холодеешь: один апельсин, одно яблоко, виноград жалкий, шоколаду совсем нет!»

После полуторагодичного заключения в крепости Гершуни был переведен в Сибирь. В 1907 г. он бежал из тамошней тюрьмы в бочке с квашеной капустой. Умер за границей в 1908 г.

* * *

С осени 1902 г. начались аресты эсеров. Только в Саратове было задержано 66 человек, причем найдены чистые паспорта, множество брошюр для крестьян, гектографы. В начале 1903 г. прошли групповые аресты в Киеве, Екатеринославе, Курске, Одессе, Москве, Петербурге и других городах. Много было еврейской молодежи. Киевский комитет, например, весь состоял из евреев.

Полиции стало известно, что в Киеве ждут некую террористку из Минска для устройства типографии. Это оказалась Фрума Фрумкина, Она еще в 1902 г. хотела убить минского жандармского полковника, После Киева Фрумкина намеревалась ехать в Одессу для убийства тамошнего градоначальника графа П. Шувалова, боевого офицера, участника русско-турецкой войны. Ему к тому времени было уже 73 года.

Эсеры обвиняли его в попустительстве одесским еврейским погромам. В конце концов, его все же убили в 1905 г. Для этой акции был подобран русский учитель, тщеславный Куликовский, осужденный потом на вечную каторгу. Он явился на прием и убил графа четырьмя выстрелами.

Фрумкина сняла комнату. Наблюдение установило, что к ней стали носить типографские части. Провели обыск. Печатный станок был замаскирован в кухонном столе, нашли и шрифт.

Сама Фрумкина была черная как галка, с неопрятными сальными волосами да еще вдобавок хромая. Ее посадили в тюрьму. Там она раздобыла где-то ножик и потребовала разговора с начальником киевской полиции генералом Новицким, якобы для признания. Фрумкину привели на допрос, та начала рассказывать генералу какие-то выдуманные истории. Тот, довольный, стал записывать. Фрумкина, кинувшись к нему, схватила за волосы и хотела перерезать горло. Новицкий с силой отбросил ее рукой к стене. По шее текла кровь. За эсеровскую деятельность и покушение на Новицкого Фрумкину осудили на 11 лет каторги, которую она отбывала в Горном Зерентуе. После царского манифеста 1905 г. ее отправили на поселение, но Фрумкина по дороге бежала в Москву. В начале 1907 г. ее арестовали в Большом театре с револьвером в сумочке. Она намеревалась убить московского градоначальника Рейнбота. В Бутырках она ранила начальника тюрьмы. Казнена летом 1907 г.

В январе была арестована группа террористов дворянки Серафимы Клитчоглу. Они готовили убийство Плеве. При обыске найден распорядок министра и маршруты его передвижений в Петербурге.

В Одессе арестовали Израиля Марголина, ведшего среди тамошних евреев революционную работу, в Петербурге – Кракова, готовившего покушение на министра юстиции.

Еще в Швейцарии Гершуни предложил Гоцу для утверждения своего возможного преемника – Азефа. Гоц кандидатуру одобрил. Когда Азеф появился в июньской Женеве 1903 г., Гоц встретил его очень радушно. Нового руководителя «Боевой организации» не нужно было искать – он стоял перед Гоцем.

* * *

Всех покушений на министра внутренних дел В. К. Плеве, занявшего этот пост после Сипягина, было пять.

1. В покушении 18 марта участвовали: Максимилиан Швейцер – заряжал бомбу и передавал метальщикам; стояли метальщиками: Алексей Покотилов с двумя бомбами – на набережной Фонтанки, Боришанский тоже с двумя бомбами – ближе к Неве и Егор Сазонов, переодетый извозчиком, с бомбой под фартуком пролетки – у подъезда департамента. Сигнальщиками служили: Иван Каляев и другой извозчик Мацеевский. Руководил покушением Борис Савинков.

2. Покушение 25 марта: бомбы готовил Покотилов. Он и Боришанский, переодетые разносчиками, выходили со снарядами навстречу Плеве по набережной Невы и Фонтанки, к зданию департамента полиции. Сазонов принимал в покушении лишь косвенное участие, остальных террористов в Петербурге не было.

3. Покушение 1 апреля не состоялось, ибо накануне ночью в гостинице Покотилов, готовя бомбу, погиб от взрыва.

4. Для покушения 8 июля готовил бомбы Швейцер, живший в гостинице по английскому паспорту. Метальщиками были; Сазонов, одетый в тужурку железнодорожного служащего, Борищанский и Лейба Сикорский в плащах морского образца. Извозчики Егор Дулебов и Мацеевский.

5. 15 июля участвовали те же, в том же порядке.

На убийство Плеве было ассигновано 7000 рублей, По тем временам большие деньги.

Вячеслав Константинович Плеве происходил из русской провинциальной дворянской семьи. Сначала они жили под Калугой, потом отец получил место учителя в варшавской гимназии.

Окончив Московский университет, Плеве служил в суде: сначала на малых должностях, потом прокурором Вологодского окружного суда. В тридцать три года он прокурор Петербургской судебной палаты, расследует дело о взрыве в Зимнем дворце. После покушения народовольцев на царя Плеве назначают директором департамента полиции, Руководство политической полицией было делом нелегким. Плеве пытается понять суть революционного движения, его причины. В докладной записке он, например, пишет: «В данный исторический момент правительство ведет борьбу не только с кучкою извергов, которые могут быть переловлены, но с врагом великой крепости и силы, с врагом, не имеющим плоти и крови, то есть с миром известного рода идей и понятий, с которым борьба должна иметь особый характер. Устранить влияние известной литературной клики на журнальное дело и уничтожить подпольные революционные сообщества – значит расстроить только внешнюю форму, в которую этой враждебной силе удалось организоваться, то есть сделать лишь первый шаг к ослаблению ее разрушительного влияния. Сломить же ее окончательно возможно только противопоставив ей другую, подобную же духовную силу – силу религиозно-нравственного перевоспитания нашей интеллигенции. Достигнуть этого можно исключительно годами усилий и притом под условием введения строгой общественной дисциплины во всех областях народной жизни, которые доступны контролю государства».

Начало правления Александра III было ознаменовано спокойствием. Шла кропотливая работа государственного аппарата. Террор отошел в прошлое. Редактор «Московских ведомостей» М. Катков восклицал: «Господа, встаньте: правительство идет, правительство возвращается!»

Плеве, уже товарищ министра внутренних дел, занимается подготовкой законодательных актов. Диапазон их широк: от сельского хозяйства до регулировки отношений между рабочими и фабрикантами.

Далее Плеве вступает в должность государственного секретаря, министра по финляндским делам.

В, апреле 1902 г. он назначается министром внутренних дел Российской империи. Время было не самое лучшее. Наметился промышленный кризис. Крестьянские и помещичьи усадьбы беднели. Революционная пропаганда проникала в студенческую и рабочую среду. В России начались еврейские погромы. Зарубежная печать утверждала, что они инспирированы министерством внутренних дел. В эту пору Плеве писал одному из руководителей сионизма доктору Герцлю:

«До тех пор, пока сионизм стремился создать независимое государство в Палестине и организовать выселение из России известного числа евреев, русское правительство могло относиться к нему только благожелательно; но с той минуты, как сионизм изменил свою задачу и направил свою деятельность к национальному объединению всего еврейства в России, естественно, что правительство воспротивилось этому новому направлению сионизма. Допущение сего имело бы последствием образование в государстве целых групп лиц, совершенно чуждых общему патриотическому чувству, а между тем очевидно, что именно на этом чувстве зиждется сила всякого государства».

Итак, 15 июля 1904 г. взрывом бомбы, брошенной Сазоновым, Плеве был убит. Меры предосторожности не помогли. Охранка схватила Сазонова и Сикорского. На первом допросе Сазонов о себе ничего не сказал, лишь заявил, что признает себя виновным в убийстве Плеве и в принадлежности к боевой организации партии социалистов-революционеров. Он отказался подписать протокол допроса, сказав, что у него болит рука, «а если бы она была здорова, то протокол я не подписал бы, не желая обнаружить свой почерк».

Повсюду разослали телеграммы с приметами неизвестного, в Петербург были вызваны филеры, знающие в лицо различных подозрительных людей. Время работало не на полицию, сообщники террориста могли скрыться за границей. А он сам, израненный, впал в полубессознательное состояние, стал бредить. Департамент полиции передавал в охранное отделение:

«У содержащегося ныне в лазарете одиночной тюрьмы убийцы статс-секретаря Плеве начались бредовые явления, во время которых он произносит отрывочные фразы, могущие иметь фактическое основание в его прошлом, причем часто упоминает имена Петра, Валентина и Николая Ильича, говорит о каком-то трактире, где они кого-то ждали, и упоминает о своем лечении от нер&зюй болезни в Петербурге... В бреду же он рассказывает о свиданиях и собраниях за городом, а также упоминает, что ему «делали передачу» и что он был где-то «в учении». У постели Сазонова круглосуточно дежурил жандармский офицер и записывал бред. Полиция надеялась в словах найти хоть какую-то зацепку.

Из телеграмм директора департамента полиции начальнику Московского охранного отделения:

«Убийца по виду сознательный ремесленник или сельский учитель, видимо, с юга, выше среднего роста, телосложения плотного, блондин, рыжеватый, слабые следы оспы на обеих щеках, нос горбинкой, усы темно-русые, подстриженные, лицо русское, одет в железнодорожную форму, он заявляет о принадлежности к боевой организации, подготовлявшей несколько неудачных покушений; через час после события задержан на Неве некий еврей, выбросивший в воду какой-то сверток, подозревается в соучастии. Телеграфируйте, не отлучался ли кто-нибудь из наблюдаемых членов «Боевой организации», учините агентурные розыски».

«По некоторым данным можно заключить, что убийца лечился в Москве, может быть, от нервной болезни. Произведите по имеющимся у вас приметам тщательный розыск во всех лечебных заведениях Москвы».

И, наконец, справка. Личность террориста установлена:

«Сазонов Егор Сергеевич, сын купца, бывший студент Московского университета, родился в 1876 г. в селе Петровском Вятской губернии, воспитывался в уфимской гимназии, по окончании коей поступил в университет, оттуда был уволен со второго курса в 1901 г. за участие в студенческих беспорядках. На основании Высочайшего повеления, последовавшего в 1903 г., за государственное преступление подлежит высылке в Сибирь, под гласный надзор полиции на 5 лет. Следуя в Якутскую область, назначенную ему местом водворения, Сазонов скрылся неизвестно куда».

Бомбы, которые имели Сазонов и Сикорский, были из жестяной оболочки, заполненной динамитом. При падении бомбы разбивались стеклянные трубки, и находящаяся в них серная кислота попадала на бертолетовую соль с сахаром. Этот состав воспламенялся, и взрывались – сначала гремучая ртуть, а потом и динамит.

Когда карета министра ехала по Измайловскому проспекту к вокзалу, к ней подбежал Сазонов и швырнул бомбу. Министра убило на месте, кучера смертельно ранило. Кроме этого было ранено 12 посторонних людей, находившихся поблизости.

Пострадал и сам террорист. Он потерял сознание, был контужен. На лице и руках раны. Очнувшись, Сазонов закричал: «Да здравствует социализм!»

Сикорский, увидев, что покушение удалось, решил избавиться от своей бомбы и, поехав на Васильевский остров, нанял лодочника якобы для прогулки. Недалеко от броненосца, стоявшего у Балтийского завода, Сикорский выбросил бомбу в воду. «Эй, стой,– закричал лодочник.– Здесь место казенное, бросать ничего нельзя». Сикорский пробовал отговориться, но лодочник повез его к пристани, говоря, что сдаст в контору завода. Сикорский предлагал ему сначала три рубля, потом десять, но лодочник позвал полицию.

Спустя месяц бомбу случайно выловили неводом рыбаки.

Шимель-Лейба Сикорский, 20 лет, происходил из ремесленников Гродненской губернии.

Если Сазонов упорствовал, то Сикорский скоро во всем сознался. На суде он признал себя виновным, но от каких-либо объяснений отказался.

Сазонов же на суде говорил много. В основном это была речь патетическая, возвышенная, но малосодержательная. Конкретно же по поводу убийства он сказал:

«Я убил Плеве за то, что он прибегал к насилию. Партия приговорила его к смерти за то, что, став министром внутренних дел, заливал кровью русскую землю, приказывая расстреливать рабочих и не наказывал губернаторов, так поступавших, за то, что он подвергал личность русского гражданина и членов партии величайшим унижениям».

Защитник Сазонова воспевал мужество террориста и выставлял Плеве чудовищем.

Защитник Сикорского говорил:

«Борьба за идеи возвышает человека. Подсудимые разбили чашу жизни, когда она полная стояла перед ними. Сикорский – натура мрачная, загадочная, но все же человек. Сикорский – еврей.

Что, казалось бы, ему до образа правления в России? Идея выхватывает человека из круга семьи, из круга понятий. Идеи как боги: им верят, перед ними преклоняются. Сикорский родился в бедной еврейской семье в 1883 г. Это год повсеместных погромов. Москва приписывала эти погромы тогдашнему директору департамента полиции фон Плеве. (Здесь защитник остановлен председателем.) Еврейское простонародье бедствовало и голодало. Отсюда бесконечные разговоры о неравенстве. Все было окрашено в оттенки недовольства и скорби. Молодежь протестовала и не покорялась, подобно старшим. Всякое недовольство стремится вылиться в определенные формы. Познакомившись с учением социал-революционной партии, он встретился с готовыми формами и даже с готовым приговором. Он вошел членом в боевую организацию. Как более самоотверженный, он взял на себя боевую роль, но другой его предупредил...»

Сазонов и Сикорский были посланы на убийство по сути не кем иным, как Азефом, который ненавидел Плеве лютой ненавистью. Он считал его виновником кишиневского погрома. Но тогда в Кишиневе ненависть населения обратилась на еврейскую молодежь, в которой обыватель видел революционера с револьвером. Губернаторы и полицмейстеры обращались к раввинам: если еврейские революционеры будут убивать людей, погромов не остановить.

С ликованием встретили убийство министра в местечках юго-западной России. А в Борисове и Минске даже прошли демонстрации. Несли красные флаги с надписью: «Смерть палачам».

Горячо одобрили убийство финские и польские националисты. Социалисты Варшавы вывели людей на улицы: «Да здравствует независимая Польша!», «Долой русское правительство!»

Буржуазная французская газета писала:

«Плеве заметил на огромной поверхности Российской империи несколько болезненных пятен: агитацию армянскую, финляндскую, аграрную, рабочую, антисемитскую. Было два способа лечить эти болезни: уничтожить или причины, или следствия их – либерализм, или репрессия. Он взялся за последнее, полагая, без сомнения, что Россия не способна переварить западные лекарства и что, начавши хоть что-нибудь изменять, рискуешь быть увлеченным гораздо дальше, чем следует... Он особенное внимание обратил на полицию, которую довел до совершенства. Он наблюдал за образованием... Свою реакционную политику он проводил всюду: в Финляндии, в Армении, он внес ее даже в школу... Наконец террористы покончили с ним».

Петербургская судебная палата приговорила Сазонова к бессрочным каторжным работам. Но по манифесту, изданному в связи с рождением наследника, бессрочная каторга могла быть заменена ему четырнадцатилетней каторгой, а Сикорскому—десятилетней. Для отбытия наказания Сазонова, а также Сикорского, приговоренного к 20 годам, отправили в Шлиссельбургскую тюрьму.

В Акатуевской тюрьме, куда потом перевели Сазонова, собралась довольно теплая компания. Там уже были Гершуни, Мельников, Карпович... Позже появились и женщины: Спиридонова, Измаилович, Школьник...

«Пока живется очень хорошо и вольготно,– пишет в письме к матери Сазонов.– Нас здесь ждали и приняли с распростертыми объятиями. Товарищи готовились к торжественной встрече: делали подписку на грандиозный пир, собирались выехать на тройках навстречу... Мне доставляет гордую радость видеть то уважение, которое окружает нашего дорогого Григория Андреевича (Гершуни): все, если не видят, то чувствуют цену этого человека, и нужно его видеть именно среди людей, чтобы по всей справедливости оценить его. Как я ни был подготовлен к тому, чтобы предполагать за ним различные таланты, но все же приходится удивляться ему... Здесь он возвышается над всеми на целую голову. Нужна широкая арена, чтобы он развернул все свои силы...»

Гершуни вскоре бежал.

Несмотря на близкое по духу окружение, Сазонова мучает хандра. Он начинает подозрительно относиться ко всему. Получив письмо старика отца, сетующего, что из сына вырос болтун и бездельник, Сазонов оскорбляется: «Дурень я, дурень, я имел наивность думать, что нашел в вас друга, который, если и не разделяет моих взглядов, то, во всяком случае, умеет понять их и отнестись к ним с уважением...»

Между тем порядки на каторге ужесточились. За неподчинение стали наказывать розгами. Каторжане решили ответить на это массовыми самоубийствами. Услышав неверную весть, что уже двое лишили себя жизни, Сазонов принял яд, оставив предсмертное письмо:

«Товарищи! Сегодня ночью я попробую покончить с собой. Если чья смерть и может приостановить дальнейшие жертвы, то прежде всего моя. А потому я должен умереть. Чувствую это всем сердцем так больно, что я не успел предупредить смерть двух умерших сегодня. Прошу и умоляю товарищей не подражать мне, не искать слишком быстрой смерти! Если бы не маленькая надежда, что моя смерть может уменьшить цену, требуемую Молохом, то я непременно остался бы ждать и бороться с вами, товарищи! Но ожидать лишний день – это значит, может быть, увидеть новые жертвы. Сердечный привет, друзья, и спокойной ночи!»

Главный организатор убийства Азеф находился в Варшаве. Узнав из газет об удавшемся покушении, он явился в Женеву триумфатором. Даже «бабушка» Брешко-Брешковская, недолюбливающая Азефа, поклонилась ему до земли.

ЦК эсеров издал прокламацию:

«Плеве убит... С 15 июля вся Россия не устает повторять эти слова, два коротеньких слова... Кто разорил страну и залил ее потоками крови? Кто вернул нас к средним векам с еврейским гетто, с кишиневской бойней, с разложившимся трупом святого Серафима?.. Кто душил финнов за то, что они финны, евреев за то, что они евреи, армян за Армению, поляков за Польшу? Кто стрелял в нас, голодных и безоружных. насиловал наших жен, отнимал последнее достояние? Кто, наконец, в уплату по счетам дряхлеющего самодержавия послал умирать десятки тысяч сынов народа и опозорил страну ненужной войной с Японией? Кто? Все тот же неограниченный хозяин России, старик в расшитом золотом мундире, благословленный царем и проклятый народом... Судный день самодержавия близок... И если смерть одного из многих слуг ненавидимого народ царя не знаменует еще крушения самодержавия, то организованный террор, завещанный нам братьями и отцами, довершит дело народной революции...»

Как видите, Плеве обвинялся в сплочении империи, что азефам было не по нраву, в подавлении беспорядков, вызываемых еврейской молодежью, в почитании русских святынь. Но уж русско-японскую войну ему напрасно приписали. Не он ее затеял.

Убийство Плеве совпало со съездом представителей заграничной организации партии в Швейцарии. Они так отмечали удачу, что явилась полиция. Члены съезда разъехались.

Последовавшая после убийства Плеве политика русского правительства дала либеральным оппозиционным силам надежду для легального выступления. По предложению финляндской оппозиции в Париже собралась конференция оппозиционных и революционных организаций Российской империи. Из семнадцати организаций различных направлений приняло участие восемь: «Союз освобождения», «Партия социалистов-революционеров», «Финляндская партия активного сопротивления», «Польская национальная лига», «Польская социалистическая партия», «Грузинская партия социалистов-федералистов-революционеров», «Армянская революционная федерация» и «Латышская социал-демократическая рабочая партия». Эсеров представляли Чернов и Азеф.

В ЦК партии в то время входили Гоц, Чернов, Азеф, Брешко-Брешковская, Слетов, а также Потапов, Ракитников и Селюк.

Примечательна судьба Степана Слетова. Тамбовский уроженец, он учился в Московском университете, но за участие в послеходынков-ской демонстрации был арестован и выслан на родину. За агитацию среди крестьян снова арестован и сидел в Петропавловке. После освобождения бежал за границу, где опубликовал несколько статей по аграрному вопросу. Несколько раз возвращался в Россию для налаживания пропаганды среди крестьян; однажды, выданный Азефом, был там арестован и опять оказался в Петропавловской крепости, где просидел до 1905 г. Всю оставшуюся жизнь Слетов прожил за границей. Он разочаровался в эсеровском движении, понял, наконец, что гоцы и азефы никакого отношения к русскому народу не имеют. С началом войны он вступил волонтером во французскую армию, воевавшую против немцев. Слетов хотел практически помогать России. Он был убит немецкой шрапнелью под Аргоннами. «Я хочу жить с народом,– перед смертью писал Слетов,– и умереть вместе с ним. Война дело тяжелое, но я не жалею, что пошел добровольцем. Трудно было бы сейчас взрослому человеку сидеть сложа руки в то время как весь народ на ногах, грудью защищает свою родину...»

В начале 1905 г. директор департамента полиции Лопухин получил по городской почте письмо от Марии Селюк. Она писала, что ей уже невмоготу слежка филеров, наблюдающих за ней днем и ночью. Даже когда она моется в бане, филер следит с соседней полки. Поэтому Селюк просит ее поскорее арестовать и сообщает адрес. Полиция не знала, что и думать. Приняли все это за эсеровский розыгрыш, но на всякий случай послали проверить. Каково было удивление, когда в квартире действительно увидели Селюк! Оказалось, она заболела, у нее развилась мания преследования...

* * *

У русского народа на протяжении всей его истории отчетливо просматриваются две тенденции: государственно-строительная с верой в монархию и справедливого царя и государственно-разрушительная с неосознанной жаждой анархии, разбоя. Слетаясь как мухи на мед на разрушающую приманку, либеральная интеллигенция от Бакунина и Толстого до Слетова и Керенского брызгала, если можно так выразиться, этим сладким ядом на все общество. «Внешние враги» не только помогали действию замедленной отравы, но и хирургическим образом пытались ускорить гибель российского организма.

Партия эсеров усилила пропаганду среди молодежи. Почти во всех высших учебных заведениях образовались ее группы. В Одессе возникла даже «Организация курсисток социалистов-революционеров». Усилился выпуск прокламаций, обращенных к крестьянству. Всяческие листовки прославляли Сазонова, Балмашева и Покотилова. Студенческую молодежь подталкивали к вооруженной демонстрации, которая бы спровоцировала правительство на разгон ее и аресты.

Ни один либеральный банкет не обходился теперь без болтовни о силах реакции, о свободе и пр.

В письме к другу бывший начальник жандармского управления Л. Ратаев писал в 1910 году:

«Вероятно, от тебя не ускользнула та беспомощность, в коей барахталась политическая полиция. Наряду со слабостью государственной полиции замечалось еще и полное отсутствие всяких способов воздействия на надвигающуюся революцию. Ссылка существовала только на бумаге. Не бежал из ссылки лишь тот, кто этого не хотел, кому по личным соображениям не было надобности бежать. Тюрьмы не существовало вовсе. При тогдашнем тюремном режиме революционер, попавший в тюрьму, беспрепятственно продолжал свою прежнюю деятельность. Тебе, конечно, памятен знаменитый факт, установленный дознанием, что киевский революционный комитет, сидевшей в полном составе в Киевской тюрьме, руководил в городе забастовкой и выпускал воззвания. Я уже не буду касаться эпохи после Плеве, когда министерство внутренних дел билось в тщетных потугах отыскать золотую середину между сердечным попечением и бараньим рогом».

Все это отразилось и на терроре.

В Одессе рабочий Поляков, подготовленный местным ювелиром-эсером, стрелял в градоначальника. Ювелира арестовали, но он успел выстрелить в полицейского и нанести ему несколько ударов кинжалом.

В Харькове эсер Иваницкий стрелял в полицмейстера.

В Белостоке в канцелярию пристава вошли двое и бросили бомбу. Погибли не только полицейские чины, но и один из террористов.

Борис Савинков, пробовавший себя в литературе, «художественно» описал террористический акт, совершаемый эсерами. Это, собственно, рассказ очевидца.

«Был шестой час утра, и на дворе была еще ночь, когда Володя остановился у подъезда небольшого деревянного дома в Грузинах. «Здесь»,– шепотом сказал он и, нашарив пуговицу электрического звонка, позвонил протяжным и долгим звоном. Не выспавшиеся, угрюмые, неотличимые в ночной темноте дружинники несмело жались друг к другу. За стеклянной дверью, в сенях, вспыхнул огонь, и толстый, босой, в длиннополом грязном халате швейцар загремел ключами.

– Кто тут? – недовольным голосом проворчал он, осторожно приоткрывая двери и запахивая халат.

– Оглох?.. Отворяй!..– крикнул Володя, и сейчас же один из дружинников, Константин, рыжий, веснушчатый малый лет девятнадцати, налег плечом на дверную раму. Дверь подалась, и зазвенели осколки стекол. Швейцар поднял руки, В ту же минуту, не давая ему времени вскрикнуть, Константин навалился всей тяжестью на него и изо всех сил сдавил ему горло. Болотов видел, как напружинилось и посинело белое, искаженное испугом лицо швейцара.

– Связать! – отрывисто приказал Володя.– Константин и Роман Алексеевич, останетесь здесь. Поваренков и Лейзер – на улице. Никого не впускать! Поняли? Никого! Кто бы ни позвонил – связать!

Согнувшись громадным и гибким телом и стараясь не стучать сапогами, он по-юношески легко взбежал по лестнице вверх. Во втором этаже, направо, была прибита дощечка: Евгений Павлович Слезкин. Володя обернулся к дружине:

– Вот что,– полушепотом сказал он,– ты, Ваня, пройдешь на кухню и станешь у черного хода. Да смотри, ворона, убью!..

Не ожидая ответа, он позвонил. Стало тихо. В тишине было слышно дыхание многих людей. Теперь Болотов уже знал, знал наверное, что они делают что-то страшное и жестокое. Опять захотелось уйти, захотелось не видеть того, что будет. Но та же непонятная сила, которой он радовался вчера, удерживала его. И сознание, что он не принадлежит себе, что он подчинен чьей-то воле, что он бессловесный и послушный солдат, теперь не только не было приятно ему, но вызывало смущение и страх.

Давид, еще на улице дрожавший как в лихорадке, искоса посмотрел на него и вздохнул:

–Что-то не отворяют?.. А?..

Болотов нервно повел плечами. Внизу, в швейцарской, затихли шаги и внезапно погас огонь. Володя позвонил еще раз. В прихожей резко задребезжал заглушённый звонок.

– Кого надо? – прошамкал из-за дверей старушечий голос.

– От генерала! – тотчас ответил Володя.

– От генерала?

– Да... да... Очень важное... Отворите скорее...

Что-то заворочалось за обитой желтой клеенкой дверью. Заскрипел под ключом замок. На пороге стояла старуха, сморщенная, простоволосая, в ночной белой кофте. Должно быть, нянька. Она доверчиво подняла голову, но увидев толпу вооруженных людей, закрестилась, затопталась на месте и, раскрыв старый беззубый рот, приседая и кивая тощей косичкой, начала задом отступать от Володи.

Внося с собой запах мороза и неоттаявшие сосульки на бороде и бровях, Володя вошел в квартиру. Поколебавшись секунду, он несильно толкнул закрытую дверь. Дверь вела в темную, душную, очевидно, жилую комнату. Поискав пальцами по стене, он зажег электричество. Болотов, повинуясь все той же необъяснимой силе, вошел вслед за ним.

Посреди комнаты стоял тяжелый письменный стол. В правом углу, под небогатой образницей, на кожаном широком диване спал человек. Человеку этому на вид было лет сорок. У него были черные с проседью волосы и такого же цвета закрученные кверху усы. Вероятно, он услышал во сне шаги или яркий свет потревожил его. Он лениво полуоткрыл глаза и, как бы не веря тому, что увидел, думая, что все еще снится сон, опять опустил ресницы. Но сейчас же, точно кто-то сзади ударил его по голове, быстрым движением откинул ватное одеяло и потянулся рукой за подушку. Володя схватил его за плечо: