Текст книги "История российского терроризма"

Автор книги: Петр Кошель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

Он самый лучший. Он и они достаточно хороши, чтобы заслужить терновый венец, и я найду их и постараюсь на что-нибудь пригодиться в их борьбе. Не сочувствие к страданиям народа толкало меня в стан «погибающих». Никаких ужасов крепостного права я не видела, а к бедным я сперва поневоле относилась с горькой обидой, потом чуть ли не с гордостью сама себя причисляла, а что пока, как богатая, это я своей бедой, а не привилегией считала».

Вера Засулич, попав в круг ее сестер, знакомится с самым решительным из встречавшихся там людей – Нечаевым. Малообразованный, но обладавший сильной волей, молодой человек задумал совершить в России социальную революцию. Уж если он Бакунина сумел обвести вокруг пальца, то навешать лапши на уши девушке было проще простого. Сохранились малоизвестные воспоминания Засулич о ее встрече с Нечаевым:

«Не помню, с чего началось дело. Мои воспоминания уже застают студентов разделенными на два лагеря: умеренных и радикалов, нечаевцев. Умеренные были в большинстве. Но и те, и другие, вместе взятые, составляли маленькое меньшинство среди студенчества. Это была группа инициаторов, человек в триста, подобравшаяся из студентов первого и второго курсов всех тогдашних высших учебных заведений Петербурга: университета, медицинской академии, технологического и земледельческой академии».

Однажды Вера осталась ночевать у хорошей знакомой Нечаева. Он зашел к ней в комнату и стал рассказывать о своих намерениях поднять массы на революцию.

«Мне так тяжело, так тоскливо было говорить свои «невероятно», «не знаю»... я видела, он очень серьезен, это не болтовня о революции, он будет делать и может делать – ведь верховодит же он над студентами... Служить революции – величайшее счастье, о котором я только смею мечтать, а ведь он говорит, чтобы меня завербовать, иначе и не подумал бы... И что я знаю о народе: бяколовских дворовых или своих брошюровщиц, а он сам из рабочих… Быстро мелькали в голове взволнованные мысли...

– Я вас полюбил...

Это было более чем неожиданно. Как быть? Кроме изумления и затруднения, как ответить, чтобы не обидеть, я ровно ничего не чувствовала и прошлась по комнате.

– Я очень дорожу вашим хорошим отношением, но я вас не люблю,– ответила наконец.

– Насчет хорошего отношения, это позолотить пилюлю, что ли?

Я не ответила. Он поклонился и вышел.

Утром за самоваром мы встретились с Нечаевым как ни в чем не бывало.

Каким-то инстинктом я его словам тогда не поверила. Позднее убедилась, что инстинкт подсказал мне правду. Нежные отношения, в которых не обошлось без признаний в любви, были у него и в это время, и скоро после, за границей и в Москве. Невероятно, чтобы при этом огромном деле, которое он предпринял, полагаясь на одного себя, в его душе оставалось место для нескольких «любвей» или ловеласничанья. Вероятнее, что в некоторых случаях он признавался в любви, когда считал это нужным для дела. По заповеди «Катехизиса», революционер – человек обреченный: для него нет ни любви, ни дружбы, никаких радостей, кроме единой революционной страсти. Для революционера не должно быть никакой нравственности, кроме пользы дела... В том же документе «содействию женщин» придается огромное значение.

Меня он, вероятно, еще раньше задумал взять с собой за границу для помощи в различных делах. Ведь он случайно считал меня гораздо бойчее, развязнее, чем я была. Могла я ему пригодиться и знанием языков...

На другое утро, еще не совсем рассвело, когда, проснувшись, я увидела перед собой Нечаева со свертком в руке:

– Спрячьте это...

Ничего не объяснив и не прибавив, он тотчас ушел. Это в последний раз, что я его видела в полутьме зимнего утра. В небольшом свертке были какие-то бумаги, крепко увязанные. Томилова завернула в платок и уложила в мешок из шнурков – с таким в баню ходят. Она заметила, что, если бы он попался, это могло бы погубить несколько сот человек. Я взяла мешок с собой, ни на минуту не теряя из виду.

Вечером, отправляясь домой, я вдруг сообразила, что глупо было не сбегать отнести его днем. Особенное опасение внушали мне пустынные мостки через Неву, ведшие к домику Петра Великого, близ которого была наша квартира: пьяные преградят дорогу, не то еще что-нибудь случится. И действительно, еще издали меня испугал на половине мостков быстро шедший навстречу мужчина. Поравнявшись со мною, он схватил меня за отворот шубки и потащил за собой. В другое время я бы крикнула, и это тотчас же помогло бы, так как на конце мостков стоял городовой. Но нельзя же кричать с такой ношей. Я принялась молча колотить изо всей силы своего врага. Наполовину пустой мешок с твердым свертком действовал как кистень. Выругавшись, напавший меня выпустил, и я побежала дальше. Я была довольна. Дело в том, что меня легко испугать, а между тем я страстно желала быть храброй. До приезда в Петербург моя храбрость почти не подвергалась никаким испытаниям».

Нечаев, уехав за границу, слал письма своим единомышленникам на адрес Засулич. Как сильно замешанной в нечаевской истории, ей пришлось поплатиться. Ее сначала привлекли к дознанию как обвиняемую.

Почти два года она провела в Петропавловке. Но потом за недостаточностью улик выпустили и в административном порядке выслали в Новгородскую губернию. Здесь нельзя не сказать о гуманном направлении суда, благодаря этой гуманности она оправдана и за покушение на Трепова.

Чем зарабатывать на жизнь, не нашлось, и Засулич по ее просьбе дозволяют переехать в Тверь, где она поселилась у старшей сестры. В мае она получает разрешение перебраться в Харьков и поступить там на акушерские курсы. Их Засулич окончила в 1875 г. Тогда же она становится членом киевского кружка, куда входили Стефанович, Бохановский, Дейч и др. Они селились небольшими группками по деревням, ведя пропаганду среди крестьян. Сначала Вера Засулич жила в деревне с милым названием Цибулевка, Напарником у нее был М. Фроленко. Потом перебралась в городок Крылов, где находилась М. Коленкина; они очень сдружились.

Примерно в это время появился роман И. С. Тургенева «Новь» – по поводу «хождения в народ». В романе Тургенев «решил высказать точно, определенно и по возможности убедительно следующий свой взгляд: «Хождение в народ» есть ни больше ни меньше как трагикомический фарс; стремление к героической преобразовательной роли есть не что иное, как преступление перед духом и потребностями времени». Великий романист нарисовал революционеров самыми черными красками. Отзвук либеральной критики на роман Тургенев предвидел. «Нет никакого сомнения,– писал он Я. Полонскому,– что если за «Отцов и детей» меня били палками, за «Новь» будут лупить бревнами».

Суда над Засулич ожидали все газеты. В зале можно было увидеть многих журналистов, сочинителей. Достоевский, склонясь к соседу, сказал, что наказание этой девушке неуместно, излишне. Следовало бы выразить – иди, ты свободна, но не делай этого в другой раз... «Нет у нас, кажется, такой юридической формулы,– добавил писатель,– а чего доброго, ее теперь возведут в героини».

Будущий классик оказался прав.

Находился в зале и профессор Склифосовский, именем которого названа известная московская больница. Он был экспертом по ранению.

Прокурор выступал очень просто. Ведь очевидно, что нельзя каждому присваивать себе право быть судьей и расправляться по собственному усмотрению со всяким, кто тебе не понравится. Засулич, не дождавшись следствия по поводу случая с Боголюбовым, сама стала судить и сама привела приговор в исполнение. Что же это за такие люди, полагающие при посредстве безнравственных средств достигнуть нравственных целей? Они не понимают, что все в жизни общества взаимосвязано, что нет ни одного факта или явления, которые бы не оказывали влияния на другие вещи. Цель никак не может смягчать вредное значение дурных средств, употребленных для осуществления этой благой, по их мнению, цели. Ведь дурные средства оказывают влияние на сам характер цели. Обвиняя Засулич, говорил прокурор, он защищает жизнь человека.

Защитник в основном бил на жалость. Получалось, что общество виновато в неприкаянности Засулич, в двух годах заключения, и даже в том, что она стреляла в Трепова. «Чем был для нее Боголюбов? – восклицал защитник.– Он не был родственником, другом, не был ее знакомым, она никогда не видала и не знала его. Но разве для того чтобы возмутиться видом нравственно раздавленного человека, чтобы прийти в негодование от позорного глумления над беззащитным, нужно быть сестрой, женой, любовницей?»

В сущности, суд происходил над Треповым, в лице которого либералы видели ярого консерватора.

Не верилось, что эта девушка с продолговатым нездоровым лицом и гладко зачесанными волосами могла в кого-то стрелять. Она нервно пожимала плечами, на которых неловко сидел длинный серый бурнус, и, не смотря прямо перед собой, даже когда к ней обращались с вопросами, поднимала глаза вверх, точно во что-то всматриваясь на потолке. После речи защитника Засулич зарыдала. Скорее всего, ей стало жаль самое себя – уж больно проникновенно говорил адвокат. «Головка ее,– пишет журналист, находившийся в зале,– упала на руки, и пряча лицо в скомканном платке, старается девушка заглушить свои рыдания,, но худенькие вздрагивающие плечи ее рыдают. Слышатся всхлипывания и кое-где в зале. Я тоже вытираю набегающие на глаза слезы, оглядываюсь назад на ряды публики и вижу такие же слезы на глазах у многих».

Суд присяжных, состоявший из самых обыкновенных граждан – служащих, чиновников и купцов,– оправдал Веру Засулич, чем вызвал безграничный восторг одних и неодобрение других.

Говорит очевидец:

«Торжественное оправдание Веры Засулич происходило как будто в каком-то кошмарическом сне... Никто не мог понять, как могло состояться в зале суда самодержавной империи такое страшное глумление над государственными высшими слугами и столь наглое торжество крамолы; но в то же время в каком-то летаргическом оцепенении все молчали, и никто не смел громко протестовать... Так, промеж себя, некоторые русские люди говорили, что если бы в ответ на такое прямое революционное проявление правосудия государь своею властью кассировал решение суда, и весь состав суда подверг изгнанию со службы, и проявил бы эту строгость немедленно и всенародно, то, весьма вероятно, развитие крамолы было бы сразу приостановлено. Печальный и роковой эпизод оправдания Веры Засулич слишком, увы, красноречиво выразил характер и настроение тогдашнего общества. Без преувеличения могу сказать, что нас, страшно возмущенных этим ужасным актом нарушения правосудия, было в то время в Петербурге весьма немного; мы составляли значительное меньшинство, причем надо сказать, что в высшей сановной иерархии, до сената и Государственного совета включительно, оправдательный приговор был принят одними с громким восторгом, другими с тихим одобрением, но почти всеми сочувственно, и я помню, как лица, которые потом, при Александре III, говорили об этом оправдании с громким негодованием, совсем забывали, что в 1878 г. они самым малодушным образом приобщились к тем сановникам, которые, услыхав об оправдании Засулич, в семьях своих и в клубах дерзали кричать «ура» и поднимать бокалы за торжество правосудия».

А что же Трепов, Боголюбов?

75-летний градоначальник говорил навещавшим его, что благодарит Бога за оправдание Засулич, он ей зла не желает. Но тут же Трепов спрашивал, почему суд так жестоко оскорбил его своим приговором. Он скончался десять лет спустя, так и не разобравшись в новых веяниях. После суда над Засулич Трепов подал в отставку.

Боголюбов, сидя в каторжной тюрьме, сошел с ума, буйствовал. Он умер в казанской тюремной психиатрической больнице.

Уже на второй день после оправдания в кабинете министра возникла служебная записка о необходимости упорядочения уголовных положений. Именным высочайшим указом дела о вооруженном сопротивлении властям, нападении на чинов войска и полиции и на всех вообще должностных лиц при исполнении ими служебных обязанностей, если преступления эти сопровождались убийством или покушением на убийство, нанесением ран, увечий и пр., были переданы военному суду, и виновные лица подлежали наказанию по статье 279 Воинского устава о наказаниях, т. е. лишению всех прав состояния и смертной казни.

Эта мера была признана своевременной, когда через четыре месяца Кравчинский убил шефа жандармов Мезенцева.

Александр II решил отменить вердикт присяжных по делу Засулич. Но она, одетая крестьянкой, уже ехала в вагоне четвертого класса в Германию. Как водится, история с Засулич обросла всякими легендами. Говорили даже, что ей помогает брат царя великий князь Николай: он, дескать, дал ей денег, рыжий парик и отправил, переодетую барином, за границу.

Из Германии Засулич перебралась в Женеву. Там Плеханов, Аксельрод, Игнатов и Дейч создали первую марксистскую социал-демократическую группу, назвав ее «Освобождение труда». Как раньше впитывала Засулич слова Нечаева, так теперь она боготворила марксизм.

Она стала быстро «заводиться». Говоря сначала, как все люди, Засулич повышала и повышала голос, словно собеседник глух или стоит в ста шагах. Наконец, она начинала просто кричать, маша при этом руками. Ее чаще одолевала хандра. Засулич часами ходила по комнате, ни с кем не разговаривая.

Хорошо о ней сказала Малиновская:

– Вере хотелось бы стрелять в Треповых каждый день, или по крайней мере раз в неделю. А так как этого нельзя, она и мучается.

Засулич была членом редколлегии газеты «Искра». После раскола РСДРП на II съезде присоединилась к меньшевикам. Во время мировой войны 1914 г. занимала оборонческую позицию, в 1917 г. была членом плехановской группы и противником октябрьского переворота.

Она – автор работ о Руссо и Вольтере, о терроре, очерков по истории I Интернационала.

Где бы Засулич ни жила, она повергала в изумление квартирных хозяек. Таких нерях они еще не встречали. Совершенно равнодушная к удобствам, она так, бывало, запускала свое жилье, что даже видавшие виды революционеры поражались.

Революция 1905 г. дала ей возможность вернуться в Россию.

М. Фроленко пишет о встрече с Засулич (в 1912 г), жившей в петербургском доме литераторов:

«Картина, которую я увидел, отворив дверь в ее комнату, сразу напомнила прошлое. Вера Ивановна с книгой в руке сидит за столом, заваленным всякой всячиной. На окнах, на другом столе лежат вещи, стоят чайники, тарелки с недоеденной пищей, немытые стаканы, в углу сложено не то грязное белье, не то хлам какой-то, кровать не убрана Словом, Вера Ивановна осталась верна себе».

Фроленко пытается как-то оправдать ее:

«В это время она имела какое-то дело с рабочими, и вот там-то были вся ее душа и сердце, а удобства, еда, питье – это скучная неприятная обязанность, навязанная нам природой, и она отбывала ее как тяжелую повинность».

Зимой 1918—1919 в комнате случился пожар. Засулич лишилась родного угла и любимого кота. 70-летняя, никому не нужная старуха сидела на ступеньках и плакала. Ее приютили жившие в том же дворе две сестры, но уже случилось воспаление легких, и первая русская террористка скончалась.

* * *

Политические покушения случались не только в столицах. Очень неспокойна была левая интеллигенция южной России.

Давайте познакомимся с несколькими террористами юга и с их практической работой.

Григорий Попко происходил из казачьей семьи. Отец умер от белой горячки, мальчик окончил бурсу, поступил в Ставропольскую семинарию. Позже ему удалось устроиться в Одесский университет на юридический факультет. Воодушевленный носящимися в воздухе революционными идеями, Попко сближается с пропагандистом Заславским, который наставляет его ехать в Петербург и отомстить за выпоротого Боголюбова. По дороге в Петебург Попко заезжает в Киев, где знакомится с Лизогубом и Осинским. Почему бы не организовать террористический кружок, думают они. В конце 1877 г. Попко приезжает в Петербург с замыслом убить Трепова, но уже прозвучал выстрел Засулич. Тогда он возвращается в Киев, и новообразованный кружок террористов решает для начала ликвидировать агента охранки рабочего Акима Никонова. Никонов сидел в пивной с друзьями, вместе вышли, и на улице Никонова застрелили. На груди лежала записка: «Шпион Аким Никонов убит за доносы на социалистов».

Далее южные террористы активизировались: совершено покушение на товарища прокурора Котляревского, убийство адъютанта киевского жандармского управления, устройство побега из Киевской тюрьмы террористов Стефановича и Дейча, проведена демонстрация после суда над террористом Ковальским.

Имя Дмитрия Лизогуба – одно из весьма заметных в истории русского терроризма. Он – сын богатого черниговского помещика, слывшего либералом. Воспитывал мальчика гувернер-француз, поборник евангелических идей равенства и братства. Юность Лизогуба прошла во Франции. Потом он поступил в Московский университет, увлекся учениями французских просветителей, сделался социалистом. Лизогуб, имея громадный доход от своих украинских имений, ограничил себя 150 рублями в год. Его обед состоял из четырех яиц и чая. За чердачную комнату он платил пять рублей.

Высшее зарубежное революционное начальство, конечно же, сразу попыталось вытянуть у него все деньги. Ему было поручено осуществлять связь между русскими и заграничными кружками.

Секретарь Ростовской городской управы Валериан Осинский, будущий известный большевик, появился в Киеве в 1877 г. По воспоминанию современника, «это был высокий, тонкий блондин, по виду лет 25-ти, казавшийся каким-то хрупким, почти женственным существом, с красивым лицом, живой и подвижный как ртуть. Осинский не удовлетворялся деятельностью своих петербургских товарищей, сводившейся исключительно к пропаганде, и искал для себя более захватывающего дела».

Кружок изготовил печать с надписью «Исполнительный комитет русской социал-революционной партии» со скрещивающимися посредине револьвером и кинжалом. Печать прикладывали к прокламациям. Никакого комитета, конечно, не было.

Решено было убить товарища прокурора Котляревского за то, что он вел следствие по делам террористов.

Они настигли Котляревского, когда тот возвращался откуда-то домой. Три раза выстрелили. Котляревский упал.

Террористы считали свое дело удавшимся, но оказалось, что они промахнулись. Котляревский остался жив.

Иначе случилось с жандармским ротмистром бароном Гейкингом. Вооруженный кинжалом и двумя револьверами, Попко настиг его в полночь на Крещатике и ударил кинжалом в поясницу. Гейкинг, крича, упал, а Попко побежал. Какой-то человек преградил ему путь, он в него выстрелил. Выбежали двое городовых, дворник. Попко опять стал стрелять, ранил двоих. Он побежал через только что разбитый парк и спрятался в канаве. Погоня его не заметила.

Пропагандист Стефанович, одевшись крестьянином, ходил по селам Киевской губернии и рассказывал, что его односельчане послали ходоком к царю. Дворяне якобы пытались не пустить его, но все же встреча состоялась: Стефанович рассказал царю о том, как плохо живет народ.

К Стефановичу примкнул Лев Дейч, тогда еще юноша, ставший в 18 лет социалистом, а при Советской власти – историком революционного движения, написавший немало книг. Меня особенно позабавила одна из них – «Роль евреев в русской революции».

Дейч, не зная, куда себя девать, поступил вольноопределяющимся в армию. Служивый из него был нерадивый, и, в конце концов, он попал под суд. Дейч бежал и, перейдя на нелегальное положение, занялся террором.

Стоит вспомнить Ивана Ковальского, всегда носившего за поясом кинжал с револьвером. Сын сельского священника, он был исключен за неуспеваемость из семинарии. Поступил в Одесский университет, откуда тоже был отчислен как замешанный в беспорядках. Его выслали, но он под чужой фамилией возвратился в Одессу. Ковальский заведовал тайной типографией.

Полиция обнаружила конспиративную квартиру.

Из отчета:

«Одесский жандармский начальник получил сведения о социалистических собраниях в квартире Каплуновского на Садовой. Вследствие этого указания капитан Добродеев с товарищем прокурора отправились в девять часов вечера к подозрительному дому в сопровождении восьми жандармов и многих полицейских. Войдя в намеченную квартиру, они застали там семь человек... Капитан Добродеев объявил Ковальскому, что он должен сделать обыск, и предложил, прежде всего, показать ему все, что могло быть у него компрометирующего. Ковальский тотчас же опустил руку в карман и, вынув револьвер, прицелился в Добродеева, громко крича: «Вот что у меня есть!» Револьвер дал осечку. Тогда капитан бросился на Ковальского и позвал жандармов. В эту минуту раздался выстрел, но пуля пролетела над головой капитана. Последний в происшедшей суматохе упал на спину, не выпуская Ковальского, который давил его своей тяжестью, в то время как другой анархист, размахивая кинжалом над головой Добродеева, поранил ему сначала руки и лоб, а затем ударил его в висок, крича: «Пуля тебя не взяла, но ты не увернешься!» В то же время был легко ранен один из жандармов, защищавших своего капитана. В довершение беспорядка стол, на котором стояли лампа и свеча, был опрокинут, так что и нападавшие, и защищавшиеся очутились в совершенной темноте. Анархисты забаррикадировались в квартире и стали стрелять через дверь...

Когда прибыла рота пехоты, граф Левашев приказал двадцати солдатам подняться наверх и применить силу, если революционеры откажутся покориться. Солдатам пришлось сделать залп в двери квартиры, так как заговорщики сначала отказались сдаться и стали стрелять. Только по второму требованию они решили открыть дверь и сдались. Двое из них оказались ранеными. После ареста этой группы был произведен подробный обыск в квартире: нашли оружие, много компрометирующих бумаг, революционную литературу, прокламации и проч.».

Дело Ковальского означило заметную веху в истории терроризма. По случаю войны с Турцией Одесский округ находился на военном положении, и ввиду этого террористы были преданы военному суду. А этот суд времени зря не терял, и присяжные заседатели ему не требовались. Поэтому правительство и порешило впредь террористов отдавать под военный суд.

Ковальского приговорили к расстрелу, остальных – к каторжным работам, ссылке.

В феврале 1879 г. был убит в Харькове губернатор князь Кропоткин. В него выстрелили через окно кареты прямо у подъезда губернаторского дома. Пуля раздробила плечо, ключицу и застряла в позвоночнике, На другой день князь умер.

Убийцей был Григорий Гольденберг, выдавший позже охранке более ста человек и покончивший с собой в камере Петропавловки.

С. Степняк-Кравчинский писал:

«В пропагандисте 1872—1875 годов было слишком много идеализма, чтобы он мог устоять в предстоящей трудной и нестойкой борьбе. Он должен был измениться – или исчезнуть.

И уже начал вырабатываться иной тип революционера, готовый занять его место. На горизонте обрисовывалась сумрачная фигура, озаренная точно адским пламенем, которая с гордо поднятым челом и взором, дышавшим вызовом и местью, стала пролагать свой путь среди устрашенной толпы, чтобы вступить твердым шагом на арену истории.

То был террорист».

Весной 1879 г. в Петербурге сколотилась группа единомышленников.

* * *

Гольденберг, Зунделевич, Михайлов, Соловьев и другие народники-пропагандисты собирались в трактирах, пили водку с дешевой закуской и спорили. Постепенно все они пришли к мысли о цареубийстве. От общих фраз у молодых людей недалек был путь и к практической стороне дела. Нужно было наметить исполнителя, время, место, орудие покушения.

Исполнителем вызвался быть Гольденберг. Но его отвергли как еврея. Покушаться на русского царя должен русский. По той же причине не стали даже слушать поляка Кобылянского.

Исполнителем стал Александр Соловьев. Ему был куплен большой револьвер и несколько граммов яда, чтобы не даться живым.

Михайлов на совете «Земли и воли» сделал сообщение о предстоящем покушении, не называя имени исполнителя. Это вызвало целую бурю. Плеханов и другие категорически против убийства царя. Они считают систематический террор не согласующимся с программой народников. К тому же после покушения неизбежны репрессии, придется ликвидировать типографию, оставить работу среди крестьян.

Но Соловьев уже вшил в брюки потайной клеенчатый карман для револьвера, купил патроны. Он сбрил свою бородку, купил форменную фуражку какого-то гражданского ведомства. Несколько раз Соловьев выходил по утрам на угол Невского и Адмиралтейской площади наблюдать за выходом царя на прогулку. Александр II обычно шел от правого подъезда Зимнего дворца вокруг здания сельскохозяйственного музея и обратно. Прохожих в это время там было мало. По следованию царя дежурили, конечно, филеры.

Ночь накануне покушения Соловьев провел у проститутки. В восемь часов утра он вышел и отправился к Адмиралтейской площади, походил там немного и двинулся по тротуару навстречу царю, появившемуся из-за угла штаба. На расстоянии двух-трех шагов Соловьев стал стрелять. Царь, уже до выстрелов что-то заподозривший, бросился бежать зигзагами к Главному штабу. Он запутался в полах шинели и упал. Соловьева схватили. Он еще успел выстрелом ранить одного из нападавших и раскусить орех с ядом. Но яд оказался выдохшимся и не подействовал.

Дадим слово генералу Н. Литвинову:

«В доме градоначальника нас встретил какой-то хожалый, предложивший услуги, чтобы провести в комнату, где находился стрелявший… Мне бросилась на дверях надпись «Отделение приключений» – в эту дверь мы и вошли... В длинной, но светлой комнате в одно окно было порядочно много народу. Тут были и штатские, и военные, и полицейские... На кожаном диване в полулежачем положении находился молодой человек, лет около тридцати, высокого роста, с длинными русыми волосами и тонкими белесоватыми усами. Он был в толстом осеннем пальто, левая рука его покоилась на колене, головою он уткнулся в угол дивана и правою рукою подпирал щеку. Он имел вид человека в обморочном состоянии. Под ногами на полу были две лужи. Помощник градоначальника мне объяснил, что преступника рвало, он ему давал молоко…»

Литвинов побывал на благодарственном молебствии и снова отправился в дом градоначальника: «Признаюсь, что любопытство страшно тянуло меня к преступнику... Обстановка изменилась. Диван стоял уже не подле стены, а посреди комнаты, на нем во всю длину лицом к свету лежал преступник. Волосы его были всклочены, лицо бледное и истомленное, глаза несколько мутны. Его перед тем только что рвало, благодаря рвотным средствам. В него влили несколько противоядий, и они, конечно, произвели действие, совсем не подкрепляющее силы. Подле него на полу стояла умывальная чашка с порядочным количеством блевоты…»

На выстрелы Соловьева правительство ответило установлением генерал-губернаторской власти на местах, обязательной полицейской пропиской в Петербурге, Москве, Харькове, Одессе и Ялте. Катков в «Московских ведомостях» призывал: «Еще ли государственный меч будет коснеть в своих ножнах? Еще ли не пора явить святую силу власти во всей грозе ее величия? Ее проявления на страх врагам ждет не дождется негодующий народ, беспрерывно оскорбляемый в своей святыне... Пора и всем нашим умникам прекратить праздномыслие и празднословие, выкинуть дурь из головы и возвратиться к частному здравому смыслу...»

Отставного коллежского секретаря Соловьева уголовный суд приговорил к повешению. Это произошло публично на Смоленском поле, куда с утра повалили толпы народа. Вот показалась повозка с приговоренным. Он был одет в черный кафтан из толстого солдатского сукна, черная фуражка без козырька и белые панталоны, заправленные в сапоги. На груди большая доска с надписью «Государственный преступник». Соловьев от священника отказался. Палач надел на неге длинную белую рубаху с капюшоном и длинными рукавами, которые связал. Остальное было секундным делом.

«Именно после крымской кампании,– говорил историк С. М. Соловьев,– стали бранить прошедшее и настоящее, требовать лучшей будущего. Начались либеральные речи. В то время как люди серьезные, мыслящие, знающие, внимательно вглядывались и вслушивались для уяснения себе положения дел, усердно занимались важными вопросами преобразования, люди, которые знали, что неспособны быть впредь способностями, знаниями, тяжелыми, усердными занятиями, выступили в поход первыми.

У них было огромное преимущество – смелость или дерзость, Качества, которые в обществе благоустроенном ведут к тягчайшим наказаниям, но у нас в описываемое время могли повести только к выгодам. Первому произнести громкое слово, обругать, проклясть прошлое, провозгласить, что спасение состоит в движении к новому, в движении вперед во что бы то ни стало, было очень выгодно; внимание обращалось на передового человека; он приобретал значение героя, человека, отличавшегося гражданским мужеством, тогда как теперь никакого мужества в этом не было; при Николае I его бы сослали, куда Макар телят не гонял, да при Николае I он бы и не заговорил; он заговорил теперь, когда произошло неправильное поступательное движение... Началась смута, когда люди ходили, как шальные, ничего не понимая...»

Приезд Александра II во Францию сопровождался антирусскими выступлениями живших там поляков. Их поддерживали французские радикалы. Императору пришлось входить в музей между шеренгами людей, кричавших: «Да здравствует Польша!»

В Париже в Александра стрелял волынский поляк Антон Березовский, но промахнулся.

* * *

После раскола «Земли и воли» эта организация разделилась. Наиболее радикальные, сторонники политической борьбы и террора, образовали партию «Народной воли». В нее вошли Михайлов, Зунделевич, Квятковский, Фигнер, Перовская, Тихомиров, Баранников, Фроленко, Морозов, Пресняков.

Позже были приняты Желябов, Колоткевич, Ширяев и Ошанина.

У нас почти ничего не говорилось о виленском адвокате Зунделевиче, обладавшем огромными связями за границей. Он купил и перевез в Россию две типографии: «Русскую вольную типографию» и типографию «Начала», переименованную потом в типографию «Земли и воли». С 1875 г. он в своих руках держал всех евреев-контрабандистов на западной границе, по его указанию через границу переводились десятки людей, перевозились сотни пудов нелегальной литературы.

Состав «Народной воли» быстро пополнялся. Много сочувствующих ей было среди либеральных адвокатов, врачей, земских деятелей.

Александр Михайлов был сыном землемера из Путивля. Путь в революцию – обычный: учеба в технологическом институте, участие в студенческих волнениях, высылка на родину. Зимой 1875—1876 года в Киеве он знакомится с пропагандистами, получает у них рекомендации и едет в столицу. Там он попадает под покровительство Натансона и Плеханова. Революционная романтика воспламеняет Михайлова. Он даже создает правила конспирации для тайной организации. Каждый революционер, чтобы не вызывать подозрений, должен быть прилично одет. Конспиративная квартира имеет 2—3 выхода, на окнах обязательно выставляются условные знаки. Михайлов составил список всех проходных дворов в Петербурге и требовал от товарищей эти дворы изучить. Ему дали кличку Дворник.