Текст книги "Чёрт не дремлет "

Автор книги: Петер Карваш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

– Не плачь, – снова повторяет голос старшего Розенберга, – не плачь перед ними.

Младший сдерживает слёзы и лишь отрывисто всхлипывает, несчастное сердечко бьётся, словно трепещет израненная, измученная душа. Он прерывисто спрашивает:

– Куда… куда нас везут, Майк?..

– Тише, – отвечает старший брат, – тише, Робби, не спрашивай.

– Куда?.. Почему нас увозят от дяди Абеля и тёти Энн?..

– Тише, – снова шёпотом отвечает Майкл, словно умоляя и предостерегая братишку, словно стыдясь перед ними.

– Не плачь, малыш, – говорит Брук сдавленным голосом, – там тебе будет лучше, чем у этих людей, честное слово.

Маленький Робби сразу перестаёт всхлипывать, и в голосе его звучит огромная, горячая надежда:

– Мы едем к маме?.. Едем к маме и папе?..

«Ради бога, скажите что-нибудь, – сверлит в мозгу.

Джима Гарднера, – ради всего святого, неужели никто не ответит?» Только «дворник» жужжит и урчит мотор, да шины шуршат по мокрому асфальту. У Джима такое чувство, будто у него сейчас лопнет череп, дышать тяжело, как в маске, глаза жжёт, горло сжимается.

– Мы едем к мамочке? – спрашивает Робби Розенберг.

– Ты ведь знаешь, – говорит ему старший брат Майкл, – знаешь, Робби, что мама и папа умерли.

– Знаю, – отвечает мальчуган, – знаю, Майк, но мы едем к ним?

Быть может, он ещё не знает, что такое смерть, а может быть, знает это слишком хорошо и не может представить, что смерть могла коснуться ласковой и нежной Этель и мудрого, всегда спокойного Юлиуса, его мамы и папы.

– Мы едем к ним, Майк, едем к ним?..

– К чёрту, – хрипит, словно задыхаясь, кто-то позади, – заткнись. Пусть он заткнётся!

– Может быть, – спрашивает Робби Розенберг, – эти дяди отвезут нас домой, а дома будут мама с папой и большой торт со свечками, как в мой день рождения, когда мне было четыре года? Да, Майк?

«Уважаемые радиослушатели, – с тоской думает Джим Гарднер, – чиновник министерства юстиции подходит в этот момент к пульту…»

– Майк! – закричал вдруг маленький Робби. – Майк, знаешь что? Мы забыли дома Джумбо! Вернёмся, мы забыли у тёти Энн слона Джумбо.

Взвизгнули шины, полицейские подскочили на своих сиденьях. Майкл вскрикнул:

– Осторожно, Робби!

Машину занесло, и она, накренившись, остановилась на обочине дороги.

– Рехнулись вы, что ли, Джим? – заорал инспектор Брук.

– Кажется, жиклёр засорился, – чуть слышно ответил полицейский шофёр Гарднер.

– Это ещё не значит, что мы должны отправиться; на тот свет, – сказал кто-то сзади.

Джим вылез под холодный дождь. Утро было серое, хмурое. Они стояли в поле, направо – лесок, налево – какие-то унылые сараи. Дул свирепый ледяной ветер.

Ещё сам не зная, что он предпримет, Джим обошёл машину и поднял широкий капот мотора с маленьким флажком. Мгновенье он смотрел на звёзды и полосы. Потом нагнулся над мотором. Капот закрывал его от ветра и взглядов людей в машине.

Так прошла минута. Джим тяжело дышал, кровь шумела в висках. На голову ему падал дождь, капли стекали за воротник, текли по лицу, сбегали струйкой с кончика носа.

Брук отворил дверцу.

– Что случилось, Гарднер?

– Сейчас, инспектор, – хрипло ответил Джим.

«Нет, нет, – быстро мелькали мысли. – И Милн ушёл потому, что не смог, потому что он всего-навсего человек, он унаследовал от отца старые часы, а с ними веру в то, что человек человеку не волк». Лесок в двухстах ярдах. Джим легко добежит до него; за леском – туман, через полчаса он будет уже далеко, через полчаса всё может кончиться. «Да, – думал Джим, – да, я сделаю это».

Он выпрямился, опустил капот, который неприятно заскрежетал в петлях и с треском опустился на место. Ледяной ветер и дождь ударили Джиму в лицо. Он хотел наклониться и в этот момент взглянул поверх звёздного флажка в машину.

Между двумя чиновниками министерства юстиции сидел его сынишка Томми.

Он был в голубеньком матросском пальтишке с золотыми пуговками, в том самом, которое ему недавно купила Барбара. Кудряшки озорно выбивались из-под шапочки, но в глазах была тоска, тяжкая, безбрежная, горькая тоска о белом слоне Джумбо, о папе, которого сочли предателем и которого он больше не увидит.

Передняя дверца отворилась, и инспектор Брук спросил:

– Готово, Гарднер?

– Готово, – прошептал Джим. Он влез в машину и сел за руль. Вынул носовой платок и вытер мокрое лицо. Потом включил мотор.

– Не сходите с ума, Гарднер, – сказал через некоторое время обеспокоенный инспектор.

Но Джим его не слышал. Он прибавлял скорость, всё нажимал педаль и прибавлял скорость, словно спасался от чего-то, что преследовало его по пятам, словно хотел скорей избавиться от этой проклятой службы и пить, пить, чтобы заглушить в себе мысль о Томми, о Джумбо и о «сопляках» Розенберг, красивых, аккуратненьких, ни в чём не повинных, но погибших.

Он мчался с невероятной, бешеной скоростью. Майкл через доги полисмена наклонился к маленькому Робби и ласково положил ему руку на плечо.

– Не бойся, – сказал он тихо, – не бойся, Робби. И не плачь. Не плачь… перед ними.

Перевод В. Петровой.

Дети

Люди с Луны

– Скажите, – доверчиво обратился ко мне Душанко, – этот Быков – молодец, правда?..

Я оторвался от газеты и внимательно посмотрел на него. Душанко – сын нашего соседа, плановика с Теслы, славный, живой крепыш, белокурый, сероглазый мальчуган с красивым открытым лицом, как будто с плаката «Дети – наше будущее». Он часто играет с моим сыном и строит ему хитроумные машины и небоскрёбы.

– Ведь правда? – Душанко ждал от меня подтверждения. – Этот Быков просто замечательный человек, да?

Мне страшно хотелось просто-напросто пожать плечам. Я был уже в пижаме и хотел сегодня – после четырёх заседаний – лечь спать немного пораньше. Вероятно, у человека в пижаме мозг работает более вяло. Я был совершенно не в состоянии вспомнить, кто такой Быков. Чтобы сосредоточиться, я выключил радио. Ведь к вопросам детей нельзя относиться легкомысленно.

– Быков, – внушительно начал я, – Быков… гм…

В этот момент я взглянул на сына: его широко раскрытые глаза смотрели на меня жадно и доверчиво. По какой-то неизвестной мне причине одной из основ мировоззрения моего сына является непоколебимое убеждение, что его отец знает всё обо всём и шутя заткнёт за пояс любого человека на свете, в том числе и Душанка.

Поэтому в создавшейся ситуации я охарактеризовал Быкова несколько уклончиво, но твёрдым и безапелляционным тоном заявил:

– Это честный человек и хороший гражданин.

– Я тоже так думаю! – восторженно сказал Душанко, и я облегчённо вздохнул. Само собой, тот, кто нравится современной молодёжи, не может не быть честным человеком и хорошим гражданином.

– Но Колёсов, – неожиданно произнёс Душанко, – ещё лучше?

Я кашлянул, пробормотал что-то невразумительное и надел поверх пижамы халат. Но, несмотря на это, никак не мог вспомнить, кто такой Колёсов. Я не знал о нём ровно ничего, кроме того, что между ним и Быковым существует какая-то связь. Среди писателей и киноактёров я этих фамилий не встречал…

– Да, – решительно сказал я, – Колёсов в какой-то мере отличается от Быкова.

«Если Колёсов лучше Быкова, – лихорадочно размышлял я, – то, может быть, они спортсмены, штангисты, например». Я решил попытать счастья и, делая вид, что продолжаю читать газету, заметил:

– Если оценивать их с точки зрения мускулатуры, я отдаю предпочтение Колёсову.

Душанко улыбнулся. В этой улыбке была такая снисходительность, от которой у меня мороз пробежал, по коже.

– Дело не в мускулатуре, – пояснил он. – Нужно, чтобы вот тут было. – И он выразительно постучал средним пальцем по своему красивому высокому лобику.

Я почувствовал на себе выжидательный взгляд своего потомка и наследника. «Ого, он будет учить моего отца! Ну погоди, сейчас ты увидишь, какой у меня отец!» – несомненно думал он.

Теперь я знал, что нужно восхищаться умом Быкова и Колёсова. Ясно, речь идёт о научных работниках. Наверняка это бородатые академики, а я болтаю о мускулатуре! Э-эх! И я воинственно провозгласил:

– Наука, друг мой, – это наука!

Душан согласился.

Я посмотрел на сына так, словно хотел дать ему понять, что не у каждого мальчика есть такой отец. И вдруг среди ясного неба грянул гром:

– В Быкове мне нравится быстрота!

В старом академике человеку может нравиться всё, что угодно, но только не быстрота. Итак, речь идёт всё-таки о спортсменах, сообразил я, но не о штангистах, а о бегунах. У них действительно успех зависит не только от мускулатуры, но и от находчивости, тактики и воли к победе. Несомненно теперь – это целая наука. Я решил перейти в атаку:

– В этой области я знаю только Затопека!

Стало тихо. Душан с опаской посмотрел на моего сына. Вероятно, они про себя решили: «Он был сегодня на четырёх заседаниях и очень устал».

Белокурый ангелок Душанко стал вдруг неприятным, назойливым и подозрительным.

– Затопек? – переспросил он странным голосом. – Почему, собственно, Затопек?..

Мне стало ясно, что через пятнадцать секунд с отцовским авторитетом всё будет кончено. И я предпринял последнюю попытку.

– Я выразился образно, – пояснил я с улыбкой. – Тебе этого не понять, ты ещё слишком мал… Знаешь, что такое метафора? Нет? Ну, вот (видишь!

Душанко надул губы.

– Гм, – протянул он.

Но мальчик был с характером. Он не отступал. Отдохнув и собравшись с силами, он продолжал:

– А что лучше: высокая скорость резания или большая подача ножа?

Несмотря на пижаму, меня вдруг осенило: Быков и Колёсов – известные хирурги. «Подача ножа, скорость резания…» Но откуда Душ а ну известны эти медицинские термины? И потом скорость: с каких это пор мастерство хирурга оценивают с точки зрения скорости? Так рассуждают только невежды. Нужно было поправить мальчугана.

– Дело не в быстроте, мой мальчик. Надо иметь твёрдую руку, крепкие нервы и большое присутствие духа во время всей операции.

Но Душан неожиданно проявил себя отъявленным циником.

– Говорят, Быков выполняет одновременно пять операций!

Наверно, он просто меня дразнит, если так легкомысленно преувеличивает. Мысль, что хирург может одному удалять жёлчный пузырь, а другому одновременно зашивать брюшную полость, меня просто потрясла. Я холодно произнёс:

– Во-первых, это ложь, мой мальчик, а лгать нехорошо. Во-вторых, ты ещё мал и должен быть более почтительным и говорить хотя бы «доктор Быков» или «профессор Колёсов».

Душан встал и с испуганным видом шепнул моему сыну:

– Спокойной ночи! Завтра я приду опять. Будем строить турбо-генератор.

Он смущённо сказал мне «честь праце» и ушёл.

Сын подошёл ко мне, минуту молча глядел на меня и, наконец, ехидно спросил:

– А что такое турбогенератор?

Дверь из кухни приоткрылась, и жена удивлённо заглянула в комнату:

– Что ты кричишь? – спросила она.

– Кто кричит? Я кричу? – закричал я. – Мне только кажется, что ребёнку давно пора быть в постели!

Я чувствовал себя как человек, который оказался лжецом, более того – предателем.

Когда дом затих, и все уже крепко спали, я прокрался к телефону. Я позвонил в редакцию и обращался по очереди в отделы культуры, техники, международной жизни и спорта. Везде я называл себя доктором астрономии, который проработал пять лет в горной обсерватории, только что возвратился и сейчас решает кроссворд. Всюду это принимали за глупую шутку, а в отделе культуры чуть было не узнали мой голос. Наконец телефонистка сообщила мне, кто такой Быков и кто такой Колёсов. Она могла бы и не говорить таким ироническим голосом.

На другой день, по дороге на работу, я встретил своего приятеля, выдающегося знатока итальянской бухгалтерии, порядочного человека, бывшего солдата, словом полезного члена общества.

– Представь себе, – сказал он огорчённо, – я всю ночь не сомкнул глаз… Вчера вечером дочка меня спросила, что я думаю о Быкове и Колёсове – наверное, говорили об этом в школе… Как я ни ломал голову, я не мог вспомнить, что это, собственно, за люди; слышал о них и даже читал где-то, а всё-таки… Ужасно оскандалился! Теперь дочка меня не уважает, жена со мной не разговаривает, словом – ад.

Я рассмеялся от всего сердца:

– Ну, мой милый, всё это оттого, что ты живёшь на луне!.. Теперешняя молодёжь – это тебе не то, что раньше. Надо работать над собой, мой милый, работать над собой!..

Приятель с завистью посмотрел на меня и неожиданно зашагал прочь.

Перевод З. Соколовой.

О воспитании

Существует железный закон: отца во время работы беспокоить нельзя. Этот закон действует всегда, нарушать его можно только по исключительным поводам. А таких поводов – миллион.

…Дверь приоткрывается, и на пороге виновато останавливается сын. Он понимает всю тяжесть своего проступка, но не может, никак не может совладать с собой.

Мальчик положил указательный палец на нижнюю губу и как будто размышляет, с чего бы поскорее начать. Его длинные ресницы опущены, словно под тяжестью грехов.

Наконец, решившись, он глубоко вздыхает и говорит, повысив голос ровно настолько, чтобы заглушить стук моей пишущей машинки.

– Папа!..

Я нетерпеливо вздыхаю, но это не меняет положения дела. Я смотрю на своего наследника, стоящего у дверей, и он знает, что будет плохо, но никак не может совладать с собой.

– Сколько раз тебе повторять… – начинаю я повышенным тоном.

– Я знаю, – говорит он поспешно, – но у меня очень важное дело. Честное слово, очень важное.

Честное слово такого большого мальчика – вещь серьёзная. Однако равнодушно, как человек вовсе не интересующийся ответом, я спрашиваю:

– Ну, что тебе? Только быстро!

Сын, набравшись храбрости, закрывает за собой дверь и подходит к письменному столу. Он хмурит брови и неожиданно говорит:

– Папа, повоспитывай меня немножечко.

После того как он потребовал немедленно написать ему книжку с картинками, совсем маленькую, но с музыкой, он ещё ни разу не являлся со столь необычной просьбой.

Я, незаметно для самого себя, гашу настольную лампу и, кажется, произношу при этом что-то совершенно неуместное, вроде: «Что ты под этим подразумеваешь?» – или «Как это следует понимать?»

Он пожимает плечами.

– Так. Повоспитывай меня немножко. В книжке было написано, что родители воспитывают детей? Было. Мой родитель – ты?

– Я, – отвечаю я довольно уверенно.

– Ну вот, – он благодарно смотрит на меня, – а я – ребёнок. Воспитывай меня.

Дело принимает серьёзный оборот. Приходится принимать меры.

– Послушай, – я кладу руку ему на плечо, – ты же видишь, что у меня сейчас серьёзная работа, – и я зажигаю настольную лампу.

Но он хмурится и говорит:

– Все родители воспитывают своих детей. И Душанка соседского воспитывают. Только ты меня никогда не воспитываешь.

«Наверное, он это слышал от матери», – думаю я и говорю:

– Ну, как ты можешь утверждать такую бессмыслицу! Разве я с самого твоего рождения не отдаю все силы твоему воспитанию?..

– Не помню, – задумчиво отвечает он.

Я встаю и в раздумье хожу по комнате. В своё время я сдавал экзамены по педагогике. О чём-то таком там определённо говорилось, только не помню точно о чём.

Я пристально смотрю на сына, а он говорит:

– Видишь, ты уже больше не работаешь и, значит, можешь меня минуточку повоспитывать. Правда? Ну, малюсенькую минуточку! Капельку повоспитываешь, а потом опять будешь работать, ладно?

И так как я не успеваю ответить сразу, он, приняв моё молчание за согласие, усаживается на краешек дивана, сложив руки в ожидании.

Малыш охвачен любопытством: что с ним будут делать? Ведь воспитание, судя по всему, очень интересная штука.

– Кажется, телефон звонит? – спрашиваю я.

Он отрицательно качает головой. Действительно – не звонит.

– Для детей твоего возраста, – говорю я поучительным тоном, – семьдесят пять процентов воспитательного воздействия исходит от мамы.

Он ничего не понял, но уточняет:

– Мама на работе.

Положение безнадёжное. Я стараюсь убедить себя, что безвыходность его заключается только в том, что у меня нет никакой надежды в скором времени вернуться к работе.

– Знаешь что? – спрашивает он вдруг.

Мне кажется, что положение спасено. Может, он вспомнил о кубиках и сейчас пойдёт строить для меня педагогический институт, или можно будет подкупить его разрешением идти играть к Душану.

Но он продолжает:

– Знаешь что? А я знаю, почему ты не хочешь меня воспитывать.

Я согласен на любое разумное и хоть сколько-нибудь достойное объяснение, но он объявляет:

– Потому что совсем не умеешь воспитывать.

«Это он слышал от матери», – снова мелькает у меня в голове.

Я возмущённо говорю:

– Что за чепуха!

– Не умеешь! – топает он ногой.

– Послушай, – я начинаю терять терпение, – во-первых, да будет тебе известно, я сдавал экзамены по педагогике. Во-вторых, я читал Макаренко и вообще я – культурный человек, а в-третьих, у меня уже почти шестилетняя практика.

Не исключено, что при последних словах я слегка краснею, хотя оснований для этого как будто нет.

Мордашка сына проясняется.

– Хорошо, – лукаво говорит он, усаживается по удобнее на диване, сложив руки, и заявляет: – Тогда начинай!

– Что?

– Воспитывать.

– Пойми, – говорю я строго, – воспитывать – это совсем не то, что вымыть кому-нибудь уши. Воспитание длится долгие годы, это очень сложная и утомительная работа…

– Давай начнём сегодня, – предлагает он. – Ладно?

– Чёрт побери! – восклицаю я. – Пойми же, что я давно уже начал! Разве, например, я не развиваю у тебя интерес к технике? Разве я не сделал тебе подъёмный кран, трактор и канатную дорогу?

– Сделал, чёрт побери, – отвечает он серьёзно. И улыбается. – Ты любишь машины…

– А разве я не прививаю тебе любовь к словесности? Не читаю каждый день по сказке?

– Каждый день нет, – замечает он.

– Ну так каждый месяц; разве я не объясняю тебе, что, когда едят суп, воду пить не полагается, что чавкать неприлично и что с блюда сначала должны взять взрослые, а потом ты… Разве это не воспитание?

– А что такое «чёрт побери»? – спрашивает сын с любопытством.

– Это к делу не относится, – справедливо возмущаюсь я: – Запомни, что нельзя перебивать взрослых, а тем более родителей! Что я ещё хотел сказать?

Думаю, что я не хотел сказать больше абсолютно ничего. Я незаметно поглядываю на часы, – не возвращается ли жена, прислушиваюсь, не шумит ли лифту не гремит ли ключ в замке. Но вокруг стоит тишина.

Сын на диване вдруг горестно заявляет:

– Ты не умеешь воспитывать.

Я окончательно прощаюсь с работой, оставляю надежду на чей-либо визит или на внезапный пожар, усаживаюсь в кресло, сажаю сына на колени и, отечески погладив его по голове, говорю:

– Человек – существо общественное. Для того, чтобы из тебя вырос полезный член человеческого общества, тебя нужно воспитать.

– Я не буду полезный член, – возражает он, – я буду шофёром.

Это давно решено и всеми признано.

– Шофёр – тоже полезный член общества, – отвечаю я, – и шахтёр, и учитель, и врач.

Он снизу смотрит на меня:

– И писатель? – Я думаю, что он задал вопрос без задней мысли.

– Естественно, – отвечаю я, – как ты можешь об этом спрашивать?…

– Ладно, – неопределённо говорит он. – Можешь воспитывать дальше.

– Вот. Но для того, чтобы стать действительно полезным членом общества, человек должен быть честным, трудолюбивым, сознательным, справедливым, гордым и добрым.

Тут я замечаю, что мальчик не уделяет моим словам надлежащего внимания.

– Ты меня слушаешь? – Я слегка трясу его.

– Папа, – спрашивает он, – и мама тоже такая… полезная?

– Безусловно, – отвечаю я, потому что в нашей семье этот вопрос решённый.

– А кто полезнее: мама или ты?

Осознав всю ответственность последствий, которые может вызвать мой ответ, каким бы он ни был, я откашливаюсь:

– Этот вопрос сейчас рассматривается. А телефон не звонит?

– Нет, – говорит он, – папа… а всегда надо быть таким… ну всяким?

– Каким?

– Ну, трудолюбивым и ещё…

– Конечно, всегда.

Минута молчания.

– И в воскресенье?

– Конечно, и в воскресенье.

– У-у-у! – восклицает он с изумлением. – А один человек справится?..

– Должен справиться.

Я понимаю, что наконец-то произвёл на него впечатление. И мне становится немножко легче.

– Ну ладно, – преданно говорит сын. – Я попробую.

– Отлично. Итак, с этого дня ты будешь говорить только правду, вернёшь Душану того клоуна, наведёшь в ящике порядок, извинишься перед тётей за то, что опять спрятал её очки, и перед ужином хорошенько вымоешь руки.

Он смотрит на меня совершенно ошеломлённый.

– Там этого не было! Ты сказал только, что… трудолюбивый… гордый…

– И честный! А это значит – говорить правду, вернуть куклу, извиниться…

– Гм, – хмыкает он. и задумывается.

По-видимому, это выше его сил. Он бросает на меня взгляд, но тут же отводит глаза.

– Руки вымою два раза, – решает он, – но извиняться не буду.

– Это будет нечестно, – говорю я тихо.

– Три раза… – шепчет мальчик. – И лицо и коленки..

Я остаюсь непоколебимым. Он не понимает, почему даже такая жертва не производит на меня впечатления. Ещё минута размышления, потом он потихоньку сползает с кресла и направляется к дверям.

– Куда же ты? – спрашиваю я.

– У меня срочное дело, – хмуро отвечает он и торопливо идёт к двери. – Воспитываться будем весной. – И сын исчезает.

Вскоре возвращается жена. Как бы оторвавшись от спешной работы, я говорю:

– Я тут немножко занимался воспитанием твоего сына…

– Я уже успела это заметить, – отвечает она. – Когда я вошла, он закричал: «Чего так поздно, мама, чёрт побери!»

За ужином она несколько раз повторяет:

– Когда едят суп, воду не пьют, слышишь? Не бери первый, подожди, когда возьмут взрослые! Сколько раз тебе говорить, чтобы ты не чавкал!

Затем она поворачивается ко мне:

– Ужасно! Ребёнок растёт дикарём. Никто им не занимается… всё лежит на мне…

Я смотрю на сына. Он смотрит на меня, и я думаю, что не ошибаюсь, когда замечаю в его больших глазах проблеск, – может быть невольный, но несомненный, – проблеск мужской солидарности.

Перевод В. Петровой.