Текст книги "Чёрт не дремлет "

Автор книги: Петер Карваш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

Величие и падение Барнабаша Коса

Природа, как известно, иногда не прочь подшутить над человеком, и случилось так, что Барнабаш Кос играл не на флейте, не на кларнете и даже не на пикколо, а на треугольнике. Следует заметить, что играл он на нём виртуозно, вкладывая в музыку всю душу, и что он был самым надёжным, самым преданным делу человеком в оркестре. Когда он не должен был выдерживать паузу, – а надо сказать, что жизнь Коса складывалась преимущественно из невероятного количества пауз, в восьмую часть такта, в четверть, в половину такта, но главным образом в целый такт, – когда приходило его время и он должен был играть свою партию, он от наслаждения закрывал глаза, его уносила могучая волна мелодий и ритмов, и металлическая палочка, зажатая в дрожащих пальцах, мягко и с глубочайшим чувством опускалась на благородную сталь треугольника. Раздавался звон, по сравнению с которым звук ангельских колокольчиков показался бы отвратительным грохотом, и Барнабаш Кос, испив до дна сладость творчества, снова самозабвенно погружался в безбрежное море пауз, в четверть такта и т. п., но главным образом в целый такт.

В своё время Барнабаш Кос играл и на барабане, и на тарелках, и даже на литаврах; тогда он считал себя богом оркестра, а всех остальных музыкантов вместе с дирижёром – за своё, в общем не такое уж необходимое, дополнение. Но появлялись молодые и талантливые выпускники консерватории, и, наконец, получилось так, что Барнабашу Косу, хотя он к этому и не привык, остался только треугольник. На треугольнике могли бы спокойно играть по совместительству барабанщик или литаврист. Но это означало бы, что Барнабаш Кос – лишний и что его можно и даже нужно уволить. А уволить Барнабаша Коса было и технически и морально невозможно: Кос числился в оркестре буквально с незапамятных времён, держался образцово, работал с воодушевлением и аккуратно, словом, ещё не родился смертный, у которого хватило бы мужества посмотреть Косу в глаза и прямо сказать ему, что он уже не нужен. Таким образом, Кос, блаженствуя, с успехом играл на треугольнике, с достоинством дремал во время бесконечных пауз, был старателен, никому не мешал, а когда однажды заболел и пропустил три концерта, то это заметили только при исполнении симфонии «Час призраков», где нужно было на треугольнике зловеще отбить полночь. Это была сольная партия, в которой музыкальный талант Барнабаша Коса проявлялся наилучшим образом.

Но как ни lento maestoso[16]16
  Медленно, размеренно (итал.)


[Закрыть] текла жизнь этого преданного служителя муз, в один прекрасный день в неё ворвалось, если можно так выразиться, allegro furioso[17]17
  Быстро, бешено (итал.).


[Закрыть]. Это был день, когда на совещании руководства симфонического оркестра кто-то – почему-то авторов таких исторических изречений никогда нельзя потом отыскать – заметил:

– Вот, например, у Барнабаша Коса тоже ведь нет никакой общественной работы!

И верно! Руководители обрадовались и тут же утвердили Барнабаша Коса агитатором в добровольческих бригадах.

Барнабаш Кос так никогда и ни от кого точно не узнал, в чём состояли его функции, но это не меняет сути дела – он стал общественным работником. Когда его поставили об этом в известность, он очень испугался. Ему сказали, что он будет отвечать за работу бригад, и он сначала решил, что речь идёт о музыкальном инструменте нового образца, игре на котором он не обучен. Но ему объяснили, что играть на этом нельзя и стрелять из этого – тоже, и он успокоился. Он продолжал старательно играть на треугольнике, а когда вспоминал, что является общественным работником, то чувствовал в душе нечто вроде ответственности и смутное ощущение, что это веяние времени и что с ним нужно мириться. Остаётся только пожалеть, что всё не осталось так и дальше.

Через некоторое время перешёл в филармонию тромбонист Петраш; тогда-то и вспомнили о Барнабаше Косе как о человеке, который не очень энергично сопротивляется общественным поручениям. Таким образом, Кос нежданно-негаданно унаследовал после Петраша обязанности ответственного за отдых. А так как музыкальный сезон был в разгаре, то и эта обязанность никак не сказалась ни на жизни, ни на режиме дня доблестного музыканта. К провалам пауз во время концертов и репетиций добавились паузы во время заседаний месткома, прерываемые лишь дуолями «Я – за!», исполняемыми пианиссимо в две шестнадцатых, или триолями «Я – против!», соответственно тому, что стояло в нотах, то есть соответственно тому, как голосовало большинство. Однако и теперь сердцем Барнабаша Коса владел треугольник, которому он по-прежнему отдавал всю свою творческую гордость и всю свою нежность.

Но вот однажды вечером секретаря месткома, трубача Гайдоша, позвали к телефону.

– Честь праце, Гайдош, это ты? Слушай, товарищ Гайдош, завтра в семь утра отходит автобус с профработниками, едущими на двухнедельные курсы.

– Ну и ну, – сказал Гайдош, – и ты сообщаешь мне об этом только сейчас?

– Знаю, – ответил голос на другом конце провода, – получилось недоразумение, и мы только минуту назад выяснили, что в списке нет никого от оркестра.

– Но… – сказал Гайдош.

– Знаю, – ответил голос. – Но теперь нужно исправлять ошибку. Больше это не повторится.

– Но… – сказал Гайдош.

– Знаю, – ответил голос. – Но мы на тебя твёрдо рассчитываем. Возьми с собой зубную щётку, пижаму, «Маркс и Энгельс об искусстве»…

– Да нет же! – закричал Гайдош. – Это невозможно. Оркестр – это не футбольная команда, нам нужен каждый игрок! Я…

– Знаю, – сказал голос немного тише. – Так пошли кого-нибудь другого.

– И речи быть не может! Мы разучиваем Ленинградскую симфонию, Вторую венгерскую, Патетическую и не можем никого освободить от репетиции, – разошёлся Гайдош.

– Знаю, – ответил голос, – но ты всё-таки подумай… Так завтра в семь, и без опоздании.

– Тут не о чём думать! – закричал Гайдош и вдруг замолк, будто вспомнив о чём-то.

– Знаю, – сказал голос. – Кажется, ты уже нашёл выход?.. Ну?..

Так Барнабаш Кос попал на курсы. Он покорно упаковал зубную щётку, пижаму, «Маркс и Энгельс об искусстве» и утром, в семь часов, сидел в автобусе, совершенно ошеломлённый, всё ещё не понимая, что произошло. Через несколько часов он вылез из автобуса в обширном тенистом парке и поселился в уютном домике вместе с балетмейстером из ансамбля СЛУК и печатником-лириком, необыкновенно симпатичными ребятами.

Барнабаш Кос провёл две очень интересные и весёлые недели, заполненные развлечениями в дружной компании и оживлёнными дискуссиями (треугольник держал паузу), Он дышал здоровым, душистым лесным воздухом и особенно подружился со своим соседом-печатииком и ещё с одной актрисой и вёл себя во всех отношениях скромно, сдержанно и примерно. Однажды его вызвал руководитель курсов товарищ Вавречка и дружески сказал ему:

– Что это ты такой… молчаливый, товарищ Кос? Такому молодому человеку следовало бы проявлять больше инициативы.

Барнабаш Кос действительно не был стар, хотя в оркестре он производил впечатление развесистого бука в берёзовой роще.

– Вот посмотри на товарища Мелиха, – продолжал руководитель и указал на вышеупомянутого печатника, – он, наверное, будет директором типографии. Или вот Янкович, – это был черноволосый, коренастый и деятельный журналист из «Чётки»,[18]18
  «Чётка» – чехословацкое телеграфное агентство.


[Закрыть] – бьюсь об заклад, что он скоро станет главным редактором.

Барнабаш Кос улыбался. Такие стремления были ему чужды. Он был виртуозом игры на треугольнике и ни о чём другом не мечтал. В его партии преобладали паузы, и с первыми скрипками, фаготами или трубами он конкурировать не хотел. Он не обладал драматическим характером, был человеком мирным и дисциплинированным. Карьеристом он не был.

Кос благополучно вернулся с курсов, а вслед за ним пришло извещение о том, что занимался он отлично. Как человек, окончивший курсы, Кое не мог отказаться, когда его выбрали уполномоченным по культурным вопросам. И никто не слышал, чтобы он допустил на этом важном посту какие-либо ошибки. По правде говоря, об этом участке работы вообще никто ничего не слышал.

Поскольку Коса знали как опытного общественника, его только чудом не выбрали в председатели месткома. Зато поручений ему прибавили: ведь каждый подтвердит, что Барнабаш Кос никогда ни с кем не спорил, по части музыки всегда был безупречен, а в отношениях с людьми – просто золотой парень. В остальном жизнь Барнабаша Коса не изменилась, только однажды во время концерта он сыграл на своём треугольнике одну нежную ноту с опозданием на целых три четверти такта, ибо посреди симфонии Чайковского ему вдруг пришло в голову, что не мешало бы всё же проявить хоть некоторую инициативу.

Как раз в это время назначалась центральная репертуарная комиссия, которую составляли обычно из выдающихся композиторов, солистов и музыкантов. В руководстве оркестра шли жаркие споры о том, должен ли представлять оркестр первый дирижёр или второй, поскольку первый лучше подготовлен и обладает более широким кругозором, а последний прекрасно умеет ладить с людьми и лучше защитит интересы оркестра. Не договорившись, члены руководства пришли к выводу, что вся эта комиссия будет простой формальностью и что вполне достаточно послать концертмейстера. Концертмейстер, однако, питал врождённое отвращение (на нервной почве) ко всякого рода комиссиям.

Так в жизнь Барнабаша Коса вошли новые паузы, или, вернее, allegro vivace[19]19
  Быстро, живо (итал).


[Закрыть], ибо комиссия заседала отнюдь не формально, были там и весьма темпераментные схватки из-за репертуара, споры о всех значительных концертах и о множестве других вещей. В ходе дебатов, развёртывавшихся, как правило, в звучании между forte и fortissimo[20]20
  Громко и очень громко (итал.).


[Закрыть], Барнабаш Кос сохранял привычную для него дисциплину, чем невольно приводил всех в трепет. Когда в вышестоящих органах начали накапливаться обвинения и жалобы на членов репертуарной комиссии, на Барнабаша Коса никто не жаловался и никто его не обвинял. Отсюда следовало, что он – человек рассудительный, справедливый, хорошо относящийся к людям, а как специалист – совершенно очевидно на высоте.

Потом Барнабаш Кос заседал ещё в комиссии по делам музыкальной молодёжи (КММ), в комиссии по концертам камерной классики (4 К), в комиссии по проведению года Яна Левослава Беллы[21]21
  Я. Левослав Белла (1843–1936) – выдающийся словацкий композитор.


[Закрыть] (так называемая comissia bella[22]22
  Славная комиссия (лат.).


[Закрыть])и в комиссии по более глубокому изучению квартсекст аккорда, и всюду показал себя как человек порядочный, умеющий отлично обходиться с людьми и пользующийся всеобщей симпатией так и получилось, что в руководящих учреждениях, при создания комиссий по делам искусства, уже просто между делом замечали:

– Гм, да, а от музыкантов пригласите Коса.

С композиторами, дирижёрами, виртуозами было много возни: у них были свои собственные взгляды, и они изо всех сил старались провести их в жизнь. Они вечно куда-то торопились, были заняты какими-то специальными проблемами, – словом, были отпетыми индивидуалистами. Барнабаш Кос ничем подобным не страдал. Кроме того, он никогда не опаздывал ни с какой работой и поэтому не нервничал. Это был человек уравновешенный, корректный, с которым всё шло гладко.

Ни в многочисленных комитетах, ни в президиумах, где он частенько заседал, ни на совещаниях, которые созывались вышестоящими организациями, с ним одним не было никаких недоразумений. Он оказался во всех отношениях подходящим человеком. Когда какой-нибудь вспыльчивый индивидуалист боролся за свою крайне субъективистскую (какой же ещё она могла быть?) точку зрения и задерживал этим гладкий и безболезненный ход собрания, любители быстрых решений наклонялись друг к другу и с горечью шептали:

– Да, это не то, что наш Барнабаш Кос…

Таким образом, Барнабаш Кос выполнял свои общественные обязанности, подавал пример, сиял и при этом мечтал об оригинальной сюите, в которую, например, была бы включена беседа двух ландышей, и на его долю пришлось бы сорок восемь тактов соло на треугольнике.

Как нарочно, именно в это время директора оркестра отозвали с работы и перевели куда-то в управление. Собралось важное совещание, чтобы наметить кандидатуру нового директора. Спорили долго. Первый дирижёр не годился, ибо, как нам уже известно, он не умел работать с людьми. У второго была не столь хорошая подготовка и не столь широкий кругозор, как у первого. Подумали было о выдающемся композиторе, но он был прежде; всего выдающимся композитором. Потом думали о малоизвестном композиторе, но он был мало известен… Шла речь и об одном музыкальном критике, но о нём говорили недолго. Наконец кто-то, – и снова невозможно указать точно, кто именно, – в полном отчаянии воскликнул:

– А что, товарищи, не сделать ли нам директором Барнабаша Коса?!

Эти слова не следовало произносить. Сразу же попросил слова товарищ Вавречка, тот самый, который в своё время руководил профучебой и который волею судеб был послан на это совещание. Он сказал:

– Здесь кто-то с насмешкой и высокомерно отозвался о товарище Косе. Я знаю товарища Коса. Я руководил его обучением, а учился он в смене, которая уже дала стране двух орденоносцев, четырёх руководителей предприятий и тридцать ударников. Например, товарищ Мелих стал директором типографии, и отличным директором! Товарищ Янкович является одним из наших талантливейших главных редакторов! Я лично доверяю товарищу Косу и недооценку его деловых качеств считаю неуместной.

Разговор быстро перевели на другое и горячо заспорили о возможных кандидатах. Против одного возражали смычковые, против другого – медные, против третьего – деревянные; у одного было мало таланта, у другого – много недругов, у остальных и того и другого поровну.

Совещание так ничего и не решило: ни на ком не могли сойтись, все кандидатуры вызывали принципиальные возражения.

Когда об этом узнали в соответствующем учреждении, то сказали:

– Смотрите-ка, Барнабаш Кос! Добился-таки! Играл на треугольнике… Тише воды был… А теперь – в директоры? Ну что ж, посмотрим!

Посмотрели – и решили. Когда Барнабаш Кос получил приказ, он добродушно усмехнулся и подумал, что следовало бы этот случай описать в газете как пример бюрократизма или чего-то ещё, что привело к такой смешной путанице с адресами. Почти два дня он со всё возрастающим опасением искал настоящего адресата, а когда, наконец, доподлинно узнал, что адресат вес-таки он сам – упал в обморок.

Очнувшись, он отправился в соответствующее учреждение и заявил:

– Простите, но это роковая ошибка.

– Нет, – отвечали ему. – Это излишняя скромность. Ты уже проявил себя, а теперь постарайся не подвести нас.

– Но ведь я, – трепеща, сказал Барнабаш Кос, – наверняка подведу. Я на треугольнике играю… У меня нет ни знаний, ни авторитета, ни, так сказать…

– Нас информировали, – ответили ему. – Мы обсуждали. Мы знаем, что ты хорошо проявил себя.

Барнабаш Кос обошёл все соответствующие учреждения и всюду терпеливо объяснял, что он играет на треугольнике.

– Товарищ Мелих был печатником, а теперь прекрасный директор! А главный редактор Янкович? Что он – родился главным редактором? Нет, он родился грудным младенцем.

И Косу приводили ещё сотню примеров того, как молодые, способные, талантливые люди оправдывали возлагавшиеся на них надежды. Примеров могли бы привести ещё тысячу, но Барнабаш Кос уже не слушал.

Через неделю он сложил оружие и начал руководить.

Паузы кончились. Трудно поверить, сколько нужно приложить стараний и искусства, чтобы каждый день уклоняться от стольких решений, от необходимости высказать чёткую точку зрения, определённые взгляды. Как сладка жизнь четырёхкратного уполномоченного! Но руководитель?! Ведь от руководителя чёрт знает почему хотят, чтобы он руководил…

Природа, однако, имела в виду и такие случаи и снабдила свои творения благословенной способностью приспосабливаться к обстоятельствам. Примерно через неделю Барнабаш Кос научился говорить с внушительным видом:

– Это ценное предложение заслуживает, как мне кажется, того, чтобы мы в настоящее время его детально продумали и в соответствующем случае предприняли некоторые шаги.

Или:

– Здесь нужно энергично вмешаться. В духе указаний, которые мною получены, я полагаю, что это можно более или менее одобрить или, смотря по обстоятельствам, и не одобрять.

– Об этом стоит подумать. Обсудим. При случае. Напомните мне об этом. Да. Да. Да.

Или чаще всего:

– Это решит самостоятельно надлежащий работник в соответствии с положением на своём участке.

Слова «по существу, собственно, как-нибудь, кстати, при случае» стали по существу основными компонентами речи Барнабаша Коса.

Никто не знает как, но оркестр продолжал свою жизнь и творчество; своим чередом шли репетиции, смотры и концерты, люди ходили или не ходили на них, хлопали или молча не одобряли, и всё шло старой, проторённой дорогой. Среди начальников и подчинённых Коса одни считали его «практически абсолютно неспособным», пожимали плечами и весьма многозначительно усмехались: «Дожили!.. могу поспорить, он там и месяца не продержится, свернёт себе шею». Иные говорили: «Он работает не хуже, чем любой другой. Но с прежним ему не сравниться, если он даже разорвётся на части». Третьи, наконец, были ко всему безразличны, дули в тромбон или диктовали циркуляры, а кто у них директор – их не касалось. Словом, твёрдо известно одно: никто не заявил во всеуслышание: «Барнабаш Кос не способен руководить симфоническим оркестром, его назначение – это недоразумение, результат полного незнания людей и обстановки».

Барнабаш Кос иной раз просыпался во втором часу ночи мокрый, как мышь, ибо ему спилось, что он должен был что-то немедленно решить; он с грустью смотрел издали на любимый треугольник, на котором играл теперь другой человек, играл варварски, по совместительству, лишь изредка беспокоя для этого свою левую руку; с сердцем, полным неясных предчувствий, он ожидал, что принесёт ему будущее. Всё, как говорится, развивалось, в верхах говорили: «Он делает не больше глупостей, чем кто-либо другой»; внизу рассуждали: «Лучше дрозд, чем ястреб»[23]23
  «Кос» – по-словацки дрозд.


[Закрыть], и Барнабаш понемногу привыкал. Ведь человек привыкает даже к виселице. Вместо пауз, он привык теперь к многочисленным кадансам и богатому контрапункту, привык и к тому, что он уже не играет больше на треугольнике и не живёт той богатой духовной жизнью, как раньше, привык, наконец, и к своим смутным предчувствиям.

Где-нибудь здесь автору следовало подумать о том, чтобы закончить рассказ. Можно было бы нарисовать ещё медленный, но неудержимый упадок оркестра, постепенный рост справедливого возмущения неумелым руководством Барнабаша Коса и, наконец, вмешательство руководящих органов и решительное, хотя и немного запоздавшее, улучшение дел. Можно было бы подчеркнуть, что, – как это несомненно понимает каждый, – речь идёт не только об оркестре, что работа с кадрами требует заботливого и детального знания людей, что в искусстве – это ещё более, тонкое и сложное дело, что наряду с сотнями успехов Мелихов и Янковичей, судьба Барнабаша Коса тоже имела весьма своеобразные моменты и т. д.

Но бывают ситуации, когда герои перестают слушаться автора, проявляют вдруг личную инициативу и начинают жить своей собственной жизнью. Тут уже автору ничего не остаётся, как поспешать за ними, бдительно следить за их состоянием и сообщать читателям всё, что он узнал о герое.

Так – несколько неожиданно – случилось и с Барнабашем Косом.

Однажды утром директор Кос проснулся со странными сомнениями и спросил себя:

«Что я – какой-нибудь жалкий исполнитель на треугольнике в захудалом оркестрике? Разве я ничто по сравнению с выдающимися скрипачами, пианистами и органистами? Или я, напротив, видная фигура нашего музыкального мира, человек, который отлично проявил себя?»

Всё говорило в пользу этого второго предположения.

Когда человека начинают обхаживать, угодливо ему кланяться, обольстительно ему улыбаться; когда его приглашают на приёмы и всеми уважаемые люди беседуют с ним мило и непринуждённо о Сметане; когда ему хладнокровно подают на подпись докладные, испещрённые огромными цифрами и журналисты требуют от него интервью и фотографии, – легко может случиться, человек поверит именно второму предположению.

Правда, некоторые люди относились к Бариабашу Косу отрицательно, – например, первый дирижёр; зато второй, тот самый – несколько менее талантливый, но в сущности более ловкий, незаметно говорил новому директору приятное, замечал при случае: «Нигде не написано, что, если человек не кончал консерватории, он должен быть плохим директором, и даже директор заводов „Шкода“, вероятно, не сумел бы собственноручно отрегулировать карбюратор». Ко всему этому он присовокуплял иногда довольно остроумные замечания о первом дирижёре, о некоторых особенностях его поведения, о которых вообще-то лучше помолчать, о его отрыве от масс и сомнительном происхождении. От второго дирижёра не отставали и другие; даже те, у которых в своём узком кругу для «этого Коса» находилась лишь презрительная усмешка, держались с ним лояльно, даже, пожалуй, с уважением. Раз случилась такая несуразность и подобному человеку доверили такую должность, вероятно, за ним стоит кто-то покрупнее, с кем лучше не связываться.

Итак, ничто не препятствовало Барнабашу Косу возомнить, что он представляет собой некую величину в музыкальном мире, правда, весьма своеобразную, но, собственно, и слава богу, что своеобразную. И Барнабаш Кос перешёл в наступление.

Он принялся единолично решать узко специальные вопросы; когда же перед ним испуганно отступали, был доволен неодолимостью своей правоты. Он начал распоряжаться репертуаром, критиковать свысока первого дирижёра, насаждать новую, хотя и совершенно туманную концепцию исполнения произведений Бетховена. О выдающихся композиторах и виртуозах он привык высказываться со снисходительностью шаловливого гения. Когда же упоминал о депутатах, – а это случалось довольно часто, – он говаривал: «Ондре понравилось…» «Иожка хотел бы…» Наконец он завёл роман с машинисткой.

Всё это, может быть, и обошлось бы. Но он снова начал играть на треугольнике! Перестав упражняться, он играл поразительно плохо, но провозглашал это новым стилем, новой школой исполнения. Кроме того, он начал составлять репертуар с точки зрения партии для треугольника: выбирал только такие отрывки, где мог выступить сам, остальные отвергал. И даже более того: он стал придумывать соло на треугольнике, однажды попытался заменить партию рояля, а в другой раз по неожиданному вдохновению вмешался в соло для скрипки, самостоятельно доведя до совершенства явно незаконченное произведение Иоганна-Себастьяна Баха. Наконец он приказал объявить конкурс на большой концерт для треугольника с оркестром.

С музыкой всё может случиться, особенно если смотреть на неё с точки зрения треугольника.

Действия Барнабаша Коса вызывали последовательно отпор и насмешку. Вначале ещё говорили:

– Это своеобразная личность, у него свой путь, увидим, что получится.

Потом уже только отмахивались:

– Совсем спятил.

Всё это, естественно, стало известно и в соответствующих учреждениях. Там сперва понимающе кивнули:

– Ну, ясно: ошибки на первых порах… Да и у кого нет врагов? Вы, артисты, и на святого наговорите.

Удивлялись:

– До сих пор работал хорошо и вдруг сразу плохо? Вам бы и Тосканини не угодил…

В конце концов усомнилась:

– Кос? Тот самый Барнабаш Кос, что так проявил себя? Чтобы он подвёл?

Так или не так было всё это сказано – мнения расходятся, но совершенно, абсолютно ясно, что никто не пришёл, не взял Барнабаша Коса за галстук и не сказал ему: «Слушай-ка, сдаётся мне, что ты делаешь глупости. Опомнись, Барнабаш, и попробуй действовать иначе, например вот так…»

Между тем события продолжали развиваться бурно. На афишах, рядом с именами дирижёра и солистов, стояло: «На треугольнике играет маэстро Барнабаш Кос». Прекрасная новаторская кантата отечественного композитора не была исполнена, ибо в ней не оказалось партии треугольника. Зато находчивые третьеразрядные сочинители учли это обстоятельство и заняли видное место в самых значительных концертах. Треугольник господствовал, он сиял в эмблеме симфонического оркестра как святая троица.

И вот, наконец, дело дошло до того памятного исторического совещания, по сравнению с которым римский Сенат или французский Конвент были несомненно пустыми посиделками, до совещания, которое должно было пролить свет на всё это дело, восстановить истину, не допустить дальнейших грубых ошибок и сделать выводы из допущенных ранее, – словом, до совещания, на котором должны были, наконец, освободить Барнабаша Коса от работы.

В докладе говорилось о его провинностях; это были серьёзные, тяжкие провинности.

После доклада слово взял товарищ Вавречка и произнёс речь на тему: предательство Барнабаша Коса. Он долго говорил о том, как Барнабаш Кос обманул доверие товарищей, как он провалил ответственное дело и как позорно отстал от других представителей молодёжи, выдвинутых на руководящую работу, примерно выполняющих свои обязанности и оправдывающих самые смелые надежды.

Потом выступил второй дирижёр и ярко осветил попытки Барнабаша Коса вернуться к формализму, его упадочные тенденции при составлении репертуара и его враждебное отношение к отечественной музыке.

Всё это было в сущности правдой; то, что не было правдой, было правдоподобно, а это ещё хуже.

Потом выступали другие ораторы, смычковые, медные, деревянные, представители различных учреждении, и было выяснено, что Барнабаш Кос – чудовище, а также главное, если не единственное препятствие к дальнейшему развитию нашей музыки.

Под конец кассир изложил некоторые финансовые обстоятельства, выразительно дополнявшие портрет Барнабаша Коса. Выводы из этих обстоятельств должны были быть сделаны уже в другой плоскости.

Затем Барнабаша Коса сняли, и разошлись с чувством глубокого удовлетворения, считая, что покончили со всеми трудностями, накопившимися в нашем музыкальном мире за последнее десятилетие.

Директор Мелих и главный редактор Янкович встретили однажды Барнабаша Коса.

– Честь праце, товарищ Кос, – сказали они дружески.

– Честь праце, – ответил Кос. – Как поживаете, братцы?

– Помаленьку, – ответил Мелих.

Янкович перебил его:

– Мелих недавно получил государственную премию за новый способ офсетной печати. Его применяют уже в четырёх типографиях!

– Да брось ты, товарищ депутат, – сказал Мелих с укоризненной улыбкой.

Потом друзья рассказали об общих знакомых, по случайному совпадению, главным образом молодых людях, которые отличились на той или иной работе, и вдруг заметили, что Барнабаш Кос сконфуженно молчит.

– А как ты? – обратились они к нему.

– Я? – ответил Кос. – Теперь уже лучше… Я играю в одном небольшом оркестре… Но надеюсь получить место в театре.

Он смущённо пробормотал, что некоторое время был без работы, что у него были неприятности из-за финансовых операций, в которых он ничего не понимал, но которые были узаконены его подписью в то время, когда он был, как он сам выразился, заклятым врагом нашего искусства. Потом задумчиво добавил, вне всякой видимой связи с тем, что говорил раньше:

– Ведь я… я играю на треугольнике…

Они расстались, и Мелих с Янковичем пошли своей дорогой.

– В нём никогда не было искры, – сказал Мелих. – Он казался мне хорошим парнем, но без огня.

– Да, – ответил Янкович, – и я всегда так думал. Достаточно было на него взглянуть…

– Да. Достаточно было на него взглянуть… А ведь если бы он работал над собой, он мог бы стать неплохим музыкантом.

Потом они стали говорить о другом. Янкович вспомнил, что нашёл прекрасного заведующего иностранным отделом. Мелих рассказал о каких-то двух ребятах, которые не сегодня-завтра смогут руководить целым предприятием.

– Наш Добровец? – воодушевился он. – О, это крепкий парень, за него я ручаюсь! Можешь мне поверить, я изучил Франтишека до мозга костей…

И они пошли дальше, искренне восхищённые своими людьми; они действительно изучили их до мозга костей, верили им и не могли в них ошибиться.

Перевод В. Савицкого.