Текст книги "Чёрт не дремлет "

Автор книги: Петер Карваш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

Типичный случай

– Случай должен быть типичным, – сказал главный редактор репортёру Штриху, ибо придерживался мнения, что инструкции должны быть точными и принципиальными, – таким, чтобы он каждого касался, каждого интересовал и так далее.

– Понятно, – ответил Штрих, хотя слушал только краем уха и разглядывал в окно фасад дома., напротив, походивший на плохо свёрстанную передовицу. Штрих, со своей стороны, придерживался мнения, что инструкции главного редактора можно выслушивать краем уха.

– Проблематика сегодняшнего дня должна отражать, так сказать, узловые моменты, – сказал главный редактор.

– Понятно, – снова терпеливо и немного рассеянно ответил Штрих, – короче говоря, речь пойдёт о жилотделе?

– Может быть, – сказал главный редактор, словно ещё размышляя или колеблясь. – Подойди по-деловому и критически. Ну, честь праце!

– Понятно, – сказал редактор Штрих. – Честь праце.

Он надел пальто, сунул в карман булку с колбасой и отправился писать репортаж.

За углом стояло огромное отделанное керамикой здание, в котором помещалось какое-то крупное учреждение. Штрих полагал, что не имеет смысла искать бог знает где материал, который можно найти за углом. Это соображение помогало ему сэкономить массу энергии.

Пока Штриху выписывали пропуск, он мысленно составлял план репортажа. Пункт первый: жилищным вопрос по Энгельсу. Пункт второй: постановление правительства и забота о человеке. Пункт третий: конкретные человеческие судьбы, которые волновали бы, трогали и убеждали. Пункт четвёртый: долой бюрократические пережитки при осуществлении жилищной политики. Пункт пятый и последний: краткое интервью с ответственным работником Национального комитета и перспективы на будущее, подкреплённые наглядными статистическими данными. Таких репортажей было уже не меньше ста пятидесяти, но именно это и свидетельствовало об их необходимости и огромной популярности.

Репортёр Штрих представился в отделе кадров с доброй улыбкой человека, которого глубоко трогают судьбы людей. Он изъявил желание мощным оружием печати помочь конкретным живым людям в их борьбе с пережитками старого образа мыслей, за лучшее будущее. Главным образом в области жилищной проблемы.

Потом он вынул блокнот и, основываясь на своём богатом опыте, стал с уверенностью ждать, когда его забросают примерами: как люди по три с лишним года ждут комнаты, спят в канцеляриях на письменных столах между чернильницами и печатями «Отказать», или получают «месяц условно» за оскорбление некоего служащего из жилотдела. Но ничего подобного не произошло.

Товарищи из отдела кадров, удивлённо улыбаясь, посмотрели на репортёра Штриха, и один из них сказал:

– Подумать только, – значит, и вам уже известно?..

– Конечно, известно, – ответил репортёр Штрих с бодрой готовностью, потому что считал журналиста, которому «неизвестно», самым никчёмным и жалким созданием. – Мы знаем всё, – скромно подчеркнул он. – Мы живём, так сказать, держа руку на пульсе времени… Зеркало жизни… Голос современности…

Однако любопытство Штриха было всё же сильнее его самолюбования.

– Но знать – мало, – директивно произнёс он, – нет, товарищи, необходимо докопаться до сущности дела, до социальной сути явления.

Двое-трое утвердительно кивнули. Четвёртый наклонился над ящиком стола и, обращаясь к анкетам, сказал:

– Этак наш Квасничка скоро станет сенсацией.

– Ну, нет, – ответил Штрих с каменным лицом, хотя его журналистское сердце забилось сильнее. – Что нет то нет, – сказал он спокойно и благоразумно, – никакой сенсации, сенсацию из товарища Кваснички раздула бы буржуазная печать, мечтающая о дешёвых скандалах. Для нас товарищ Квасничка – это просто типичное явление, интересное с точки зрения конкретных живых человеческих судеб, но с широким общественным значением. Словом, где я могу видеть товарища, Квасничку?

– В хозяйственном отделе, – ответили ему.

– Могу я поговорить с товарищем Квасничкой? – спросил репортёр Штрих в хозотделе.

На него сразу же набросился молодой человек в необычайно крикливом галстуке.

– Ну, что я говорил? – победоносно закричал он на всю канцелярию. – Это ошибка, да? Административный недосмотр? Да? Вы из жилотдела, если не ошибаюсь?

Пять пар глаз выжидательно уставились на репортёра Штриха.

– Почему из жилотдела? – спросил он. немного удивлённо.

– Нет? – огорчился человек в лилово-бежево-лимонном галстуке. – Так чего же вы, собственно, хотите от Кваснички?

Репортёр представился. Он интересовался Квасничкой как человеком, имеющим несомненно богатый опыт в квартирном вопросе.

Пять пар глаз выразили пренебрежение.

– Богатый опыт, – разочарованно заявила девушка за пишущей машинкой и презрительно фыркнула. – Подумаешь – опыт! Просто написал заявление и получил квартиру.

Репортёр насторожился, как благородный леопард.

– Получил квартиру? – задумчиво сказал он, и в его голове мгновенно зародился план репортажа огромных масштабов; проблема разрешается положительно; пункт первый: новый дух в жилотделе; пункт второй: секретарь размашисто подписывает ордер для товарища Кваснички; пункт третий и последний: товарищ Квасничка с детьми и внучатами в новой квартире, попивая кофе, слушает вечерние известия и штудирует специальную литературу о силосовании.

– Итак, товарищ Квасничка получил квартиру?

– Получил, – ответил человек в невообразимом галстуке. – Но это абсолютно нелогично.

– Нелогично? – Штрих ужаснулся – как бы ему не испортили такой положительный репортаж.

– Нелогично. Вы когда-нибудь слыхали, чтобы человек подал заявление и через три недели – как молния с ясного неба – ордер?! И не только ордер, но и квартира in natural, две комнаты в совсем новом, только что отстроенном доме, – центральное отопление, лифт, сад, вид на Град[3]3
  Град – здесь старинная братиславская крепость.


[Закрыть] и на Дунай – ну, логично ли это?

– Гм, – хмыкнул репортёр Штрих. Мозг его лихорадочно работал: дадим решительную отповедь сомневающимся, скептикам, клеветникам и пессимистам! Национальный комитет выполняет стоящие перед ним задачи по строительству. От семейного очага товарища Кваснички веет приятной теплотой. Рассказ самого товарища Кваснички.

– Я думал, что это, наверное, какое-нибудь административное упущение, которое выяснится в ближайшее время. Ну, скажем, если бы ордер на одну и ту же квартиру дали сразу трём желающим – ничего не скажешь! Но Квасничка уже получил ключи! Не убеждайте меня, что это возможно.

Галстук молодого человека огорчённо трепыхался на сквозняке.

– А товарищ Квасничка здесь не работает? – спросил репортёр.

– С пятницы мы одолжили его бухгалтерии, – нестройно ответили ему.

Репортёр Штрих постучался в двери бухгалтерии и спросил товарища Квасничку. Его встретили гробовым молчанием.

– Товарища Квасничку, пожалуйста, – повторил обеспокоенный журналист.

К нему подошёл очень высокий и строгий человек в сатиновых нарукавниках, с острым, пытливым, почти орлиным взглядом. Он нагнулся к репортёру и тихо спросил:

– Вы из органов госбезопасности?!

Штрих непонимающе посмотрел на него.

– Мы, признаться, вас ждали, – продолжал высокий. Он глубоко вздохнул. – Такой порядочный человек… мы все могли бы за него поручиться. Никогда ничего плохого не делал. Не пил, не курил, деньги клал на книжку, даже на футбол почти не ходил. И вот пожалуйста.

– А что? – спросил Штрих, задрав голову вверх, навстречу трагическому шёпоту счетовода.

– Вы ведь пришли насчёт квартиры, правда? – понимающе сказал счетовод. – Мы сразу решили: тут что-то неладно. Через три недели – ордер и ключи – ясное дело, здесь какая-то афёра. А сколько он может получить за это, учитывая его безупречное прошлое? Мы все можем засвидетельствовать, что Квасничка допустил что-либо подобное в первый раз. Всё учреждение. Жил честно и скромно.

– Так Кваснички тут нет? – невежливо бросил Штрих вместо ответа. – Ведь он должен был работать в бухгалтерии.

– В отделе зарплаты, – ответил долговязый. счетовод, – седьмой этаж, комната триста девять.

В комнате триста девять, большой, светлой и ярко освещённой солнцем, работало много народу. Журналиста сначала никто не заметил. Он попал в самый разгар оживлённой дискуссии.

– Я вам заявляю, – пискливым голосом кричал усатый человек, нервно моргая правым глазом, – что тут замешана юбка. И в Национальном комитете есть женщины!

– Ха! – хрипло гаркнул кто-то за кипой бумаг, похожей на Оравскую плотину, – Квасничка и женщины! Не будьте смешным!

– А вы тоже хороши, – укоризненно заметил пожилой человек, седовласый, согбенный бременем проработанных лет. – Не успел ваш товарищ двери за собой закрыть, а вы уже на него клевещете… То взятка, то женщины… И вам не совестно?! – Старик укоризненно взглянул на остальных. – Просто у Кваснички там какой-нибудь дядюшка, вот и все. А вы, вместо того чтобы порадоваться вместе с ним… Он ещё. может там пригодиться…

– Извините, – произнёс, наконец, репортёр Штрих, – где бы я мог найти упомянутого товарища Квасничку?

– Он вышел в архив, – ответил пожилой. – Первый этаж, возле справочного бюро. А в чём дело?

– Спасибо, – уклонился от ответа репортёр Штрих.

В архиве было темно и пусто. Только в углу возле пыльных полок молодой человек разыскивал что-то в большой пачке бумаг.

– Тут случайно не было товарища Кваснички? – устало спросил репортёр Штрих, уже собираясь уходить.

– Квасничка? – сказал юноша и положил пачку на стол. – Квасничка – это я.

Репортёр резко обернулся. Юноша стоял в полутьме неподвижно и спокойно, лицо его не выражало ничего, кроме какой-то профессиональной готовности к ответу. Нет, этого человека Штрих не мог себе представить за чтением специальной литературы о силосовании, не говоря уже о детях и внучатах.

– Вы – товарищ Квасничка? – недоверчиво повторил он.

– К вашим услугам, – ответил молодой человек, – Кирилл Квасничка. Что вам угодно?

– Это вы получили квартиру? – спросил репортёр, смирившись со своей участью.

– Да.

– Как это произошло?..

Квасничка, по-видимому, вовсе не ждал появления сотрудника жилотдела, который пришёл бы выяснять ошибку, как не ждал и карающей десницы закона, которая вывела бы на чистую воду его тёмные дела. Он пожал плечами и смущённо улыбнулся.

– Ну… Я подал заявление, на него дали положительный ответ… Две комнаты и кухня. Скромно, но подходяще… Я собираюсь жениться, понимаете?

– Гм, – сказал Штрих. – Скромно, говорите!.. Гм… И продолжалось это три недели?..

– Приблизительно, – ответил Квасничка и начал считать на пальцах. – Двадцать три дня, – сказал он удовлетворённо.

– И как же вы это… эти… как вам это?..

– Простите, не понял? – спросил товарищ Квасничка.

– То есть… всё только так, официальным путём? Безо всяких этих… так сказать?

Товарищ Квасничка не понимал.

– Ну, нет ли у вас там какого-нибудь знакомого или, скажем, родственника?

– Где? – спросил Квасничка с ясным, как июньское небо, челом.

– Гм, – снова сказал журналист. Он посмотрел юноше в глаза, но тут же отвёл взгляд. – И… вы в этом не увидели ничего странного?

Молодой человек обеспокоился:

– Простите, а что мне могло показаться странным?

– Ну… в основном… когда об этом подумаешь…

– Гм.

Репортёр нахмурился. Возможно ли это? Человек получил квартиру нормальным, официальным путём, без тайных интриг; тут ни при чём буржуазная мораль и бюрократические пережитки!..

– Вот что, дорогой мой, – начал Штрих серьёзно. Он представился, взял юношу за локоть, подвёл к столу, сел напротив и сказал:.– Ваш случай чрезвычайно интересен. С ним следует ознакомить широкие массы. Чем вы можете доказать, что всё было именно так, как вы говорите, ну, без?..

Молодой человек улыбнулся:

– Зачем мне говорить неправду?

– Но, – нетерпеливо продолжал репортёр, – согласитесь, что подобные вещи не случаются каждый день.

– Нет? – спросил товарищ Квасничка.

– Нет! – отрезал репортёр.

Молодой человек задумался и вдруг воскликнул:

– Странно… Я каждый день читаю газеты, и там пишут, что…

– Знаете что, дорогой друг, – торопливо оказал репортёр Штрих, – здесь мы поговорить не сможем, не хотите ли выпить кофейку? Посидим, побеседуем…

– И вы укажете моё имя? – спросил ни с того ни с сего товарищ Квасничка.

– Конечно, – ответил Штрих. – Или вы имеете что-нибудь против?

Товарищ Квасничка едва заметно покачал головой.

– Ладно, – сказал он задумчиво. – Но только после работы.

В этот вечер репортёр Штрих пережил знаменательный процесс возрождения и очищения. Он выпил, около полудюжины чашек чёрного кофе, и если его сердце когда-либо тянулось к конкретным человеческим судьбам, то в этот вечер оно было удовлетворено.

Кирилл Квасничка обезоружил Штриха своей простотой, бесхитростностью и добрым сердцем. У него явно не было в Национальном комитете ни протекции, ни знакомой девушки (его невеста работала в молочной), он не был ни аферистом, ни взяточником. Он просто имел право на квартиру, и соответствующая инстанция удовлетворила его просьбу. Он нёс в себе свет грядущих времён. Кирилл Квасничка, которого раньше репортёр Штрих представлял себе какой-то ходячей старозаветной добродетелью, теперь предстал перед ним как новый человек, как тот самый простой гражданин, о котором он столько раз восторженно писал.

Репортёр Штрих устыдился.

Устыдился рутины, устыдился того, что видел в людях лишь тему для репортажей, каких-то поставщиков живых человеческих судеб, устыдился своей привычки отправляться в поисках правды не дальше угла, устыдился всей своей жизни, которая рядом с гармоничной жизнью Кирилла Кваснички сразу показалась ему поверхностной и торопливой. Ему захотелось купить для молодых людей цветы.

Репортёр Штрих пошёл домой и написал статью.

Он видел в случае с Кириллом Квасничкой знамение новой эпохи. Он резко осудил сотрудников отдела кадров, хозяйственного отдела и отдела зарплаты. В сердце его была радость, и перо пылало. На следующий день он отнёс свой репортаж в редакцию.

– Из тебя, товарищ Штрих, никогда не выйдет журналиста, – вздохнул над его рукописью главный редактор. – Что ты тут опять написал, ради всех святых!

– Правду, – восторженно ответил Штрих.

– Тары-бары, – прошептал главный редактор. – Окажи, пожалуйста, кому ты хочешь втереть очки? А кроме всего прочего ещё – Кирилл! Ты когда-нибудь видел живого Кирилла? Неужели нельзя было назвать его Андреем или хотя бы Ярославом? Хорошо ещё, что не Мефодий… Да пойми ты, наконец, что надо придерживаться фактов, а не высасывать репортажи из пальца! Вымысел – это типичный метод буржуазной журналистики. Но найти типичный случай, мой дорогой, – это искусство!

Штрих попытался возразить.

– Положа руку на сердце, – сказал редактор другим тоном, – положа руку на сердце, товарищ Штрих, – сам-то ты веришь тому, что написал?.. Веришь? Ну, говори, веришь?

Штрих хотел ответить, но у него перехватило дыхание.

– Даже если бы это когда-нибудь где-нибудь случилось, – продолжал главный редактор, – хотя это и неправдоподобно, но допустим, что случилось! Типично ли это? Я спрашиваю тебя, типично ли это?.. Смотри! – воскликнул главный редактор и стукнул ладонью по стопке писем на столе: – Смотри, что пишут люди о жилотделе! Ты только почитай!

Штрих машинально протянул руку.

– Возьми, – сказал главный редактор уже без пафоса, – и сделай из этого статью. Да быстренько, скоро редакционный совет.

– Честь праце, – сказал Штрих, взял письма и вышел.

Он сел за стол, начал читать полные отчаяния письма и мысленно составлять из них критическую статью. Но за этими нервными, строками, полными справедливого гнева, он видел простое, слегка недоумевающее и смущённое лицо товарища Кваснички, – оно словно приветствовало его из недалёкого будущего – вещественное доказательство того, что случай этот действительно был, что, хотя это неправдоподобно, практически почти невозможно, но зато типично.

Перевод В. Петровой.

За красивые глаза

Он остановился на пятом этаже перед дверью квартиры номер одиннадцать, постоял, словно собираясь с духом, потом положил палец на кнопку звонка и нажал её.

Раздался серебристый электрический голосок, затем послышались шаркающие шаги, и двери отворились. Перед ним стоял невысокий человек со строгим лицом, в пенсне на крупном носу, одетый в домашнюю куртку неопределённого цвета. Его темя было прикрыто пятнадцатью волосками, зачёсанными строго параллельно от правого; уха к левому. На ногах красовались неправдоподобно большие пёстрые шлёпанцы.

Всем своим обликом этот человек походил на чернокнижника, который только минуту назад по непонятным причинам покинул средневековье и поспешно облачился в современное платье. Он угрюмо смотрел на посетителя.

– Извините, – сказал молодой человек, стоявший у двери квартиры номер одиннадцать. – Моя фамилия Квасничка. А вы пан учитель Ломикар Моцнк?

Чернокнижник удивился, притронулся к своим пятнадцати волоскам, как бы проверяя, на месте ли они, недоверчиво взглянул на посетителя, потом на прибитую к двери медную дощечку, где значилось: «Л. Моцик. Учитель на пенсии», потом снова на посетителя, и, наконец, спросил таким неожиданно мощным басом, что казалось, будто он только раскрывает рот, а говорит за него какой-то спрятанный в квартире великан:

– Что вам угодно, уважаемый?

– Добрый день, – сказал юноша и виновато улыбнулся. – Я – агитационная «двойка».

Остальное свершилось в одну секунду: учитель Ломикар Моцик с лёгкостью молодого атлета отступил на три шага и молниеносным движением захлопнул дверь квартиры номер одиннадцать.

Посетитель очень удивился, поправил на носу очки и снова робко позвонил. Потом он расхрабрился и названивал ещё минут пять, выбирая различные ритмические варианты, например, три длинных и один короткий или три коротких и один длинный, так как есть люди, которые отворяют двери лишь на определённый сигнал.

Наконец из-за запертой двери послышалось:

– Перестаньте, бога ради! Что вам угодно?

– Откройте, пожалуйста, – попросил молодой человек, – у меня очень важное дело.

– Знаю, упрямо ответил Ломикар Моцик, – знаю я ваши важные дела. Воззвание о мире я подписал, на выборах голосовал за Народный фронт, на «Братиславские новости» подписался, а в Обществе друзей классической литературы состою уже пятый год. Что вам ещё угодно?

– Я агитационная «двойка»: – доверительно повторил посетитель и дважды тихонько позвонил: один длинный, один короткий, как восклицательный знак. – Может быть, вы всё-таки откроете?

Прошла минута. Негромко заворчал лифт, и где-то на нижнем этаже заплакал ребёнок. Затем дверь приоткрылась на ширину ладони. В щели появился учительский глаз, увеличенный толстым стеклом. Глаз обвёл площадку и удивлённо остановился на молодом человеке.

– Какая же вы «двойка», – прогудел бас Ломи-кара, – если вы один?

Юноша несколько растерялся, но тут же преодолел смущение и незаметно всунул в щель носок ботинка.

– Мы – «двойка», – сказал он, добродушно улыбаясь, – но моя жена сейчас агитирует в другом корпусе, чтобы дело шло быстрее, понимаете?

Учитель попытался захлопнуть дверь.

– Послушайте, – сказал посетитель, наклонившись к учительскому глазу, – мы желаем вам добра.

– Вы не «двойка», – язвительно сказал учитель, – вы всего-навсего агитатор-одиночка. Таковы факты.

– Хорошо, – несмело сказал юноша. – Согласен. Но вы искалечите мне ногу. Это было бы неприятно. Мне надо обойти ещё четыре этажа. Я начал сверху.

Давление двери уменьшилось, и, воспользовавшись этим, «агитатор-одиночка» проскользнул в переднюю. Чернокнижник перестал казаться Валидубом с голосом Шаляпина и снова стал маленьким и немножко смешным. Он предпринял последнюю попытку:

– Я сдал в утиль старую плиту и шесть бутылок из-под шаратицы! [4]4
  Шаратица – наливка.


[Закрыть] Что вам ещё нужно?

Молодой человек огляделся. Передняя была чисто подметена и прибрана. Через открытую дверь он увидел в комнате внушительный книжный шкаф, несколько старомодных кресел, столик и старинные стоячие часы с маятником. Молодой человек многозначительно посмотрел на кресло.

– Присядьте, пожалуйста, – обречённо сказал Ломикар Моцик, – прошу.

Минуту они сидели друг против друга.

В комнате стоял запах старого плюша и табака. На стене висел портрет: мужчина в наброшенной на плечи простыне, словно он только что вылез из ванны. У окна зеленел аквариум. Вдалеке погромыхивали трамваи и тарахтели мотоциклы – шумел город.

Ломикар Моцик был убеждён, что агитаторы – величайшее зло века. Они являются в самые неподходящие моменты, вторгаются в святая-святых личной жизни, вносят в заслуженный и законный отдых учителя шум улицы и суету будничных интересов. Новый дом, где учитель Моцик получил маленькую уютную холостяцкую квартиру, находился в центре города, лифт в нём работал, и агитаторы всех трёх окрестных районов то и дело сменяли друг друга. Одни просили учителя принять участие в демонстрации, другие уговаривали бороться за чистоту города, третьи рассказывали о международном женском дне или убеждали снизить расход электроэнергии. Учитель не спорил, но считал это грубым нарушением прав личности и квартиронанимателя, «Раньше ходили нищие и коммивояжёры, – говорил он себе, – а теперь агитаторы». Последнее было всё-таки лучше, и учитель соглашался на всё.

– Речь идёт о вашем здоровье, – деликатно начал молодой человек.

«Ага, – с горечью подумал чернокнижник, – начинает с моего здоровья, а кончит предложением участвовать в добровольных пожарных дружинах или стать братом милосердия. Не выйдет. Мне уже пятьдесят девять лет».

– Итак, – холодно сказал он, – о моём здоровье.

– Да. – Юноша улыбнулся, хотя не мог избавиться от ощущения неловкости. – Вы, кажется, чувствуете себя неплохо?..

– Превосходно, – саркастически заявил Ломикар. – Благодарю за внимание. Только вот покоя не хватает.

– У вас ничего не болит? – озабоченно мигая, спросил посетитель.

– Абсолютно ничего, – твёрдо ответил учитель.

– И всё-таки, – задумчиво сказал молодой человек, – на рентген сходить не мешает. Человек никогда не может быть уверен…

– На рентген? – изумился чернокнижник, и его охватило беспокойство. Это был необычный приём, агитации. – Почему на рентген? Почему именно я?

– Не только вы, – ободряюще сказал молодой человек. – Не только вы. Все. Все по очереди пойдут на рентген. Всех проверят, выяснят, здоровы ли они и тому подобное.

Учитель Ломикар Моцик молчал. Он подозрительно посмотрел на посетителя, как бы – стараясь понять, какой подвох скрывается в душе агитатора. Он предпочёл бы любую демонстрацию или подписку на общественный неполитический журнал. Но рентген?

– Видите ли, – продолжал посетитель, – теперь каждый гражданин будет время от времени ходить на рентген. Ведь человек может и не подозревать, что у него неблагополучно с лёгкими… В целях профилактики. Забота о здоровье народа.

Учитель Ломикар Моцик схватился рукой за узкую грудь, словно хотел нащупать под домашней курткой коварную немочь, но опомнился и спросил вполголоса:

– Вы полагаете, что я нездоров?

– Нет, не думаю, – оптимистично ответил молодой человек, – но проверить не мешает. Областной институт здравоохранения, терапевтическая клиника, первый этаж. В пятницу утром. Пожалуйста.

Учитель взглянул на повестку с адресом, и его охватили подозрения.

– И это просто так… так сказать…

– Бесплатно, – понимающе кивнул агитатор-одиночка, – совершенно бесплатно.

– И каждый гражданин…

– Каждый гражданин. – Посетитель встал.

Ломикар, Моцик мучительно вспоминал – о чём он хотел опросить прежде, чем агитатор уйдёт, но никак не мог вспомнить, о чём именно. Он посмотрел вслед молодому человеку, запер за ним дверь и по рассеянности даже сказал: «Честь праце». Потом вернулся и остановился посреди комнаты, держа адрес – в руке.

«Скажите, пожалуйста, – невольно подумал он, – скажите, пожалуйста, какая забота. Почему такая забота? Чего они могут ожидать от старого пенсионера, учителя истории и латыни? Рентген… Народное здравоохранение… И чего только не выдумают? Бесплатно? Тут что-то не так! – И вдруг его осенило – Ведь это для отвода глаз! Под видом заботы о человеке они проверяют, нельзя ли напялить на тебя военный мундир!.. И охнуть не успеешь, как будешь заряжать пушки! – Нет, нет, – пытался он успокоить себя, – они могли бы просто прислать повестку, и всё».

Учитель прошёлся от аквариума до книжного шкафа, рассеянно стёр пыль с верхней полки, взглянул на испачканный указательный палец и подумал: «Рентген… А сколько они за это захотят? Доходы у меня весьма скромные:. – И тут его как громом поразила фантастическая мысль: – А может быть, это не простой рентген?.. Может быть, они только сделают вид, что проверяют лёгкие, а на самом деле с помощью аппарата определят твоё мировоззрение? Читал ли ты „Анти-Дюринг“? Слушаешь ли „Голос Америки“. А не старый ли ты реакционер?»

Но и это предположение он отверг.

До вечера учитель ходил по квартире, советовался с портретом Платоиа и окончательно утвердился в решении никуда не ходить и на рентген не соглашаться. Но, укладываясь спать, он вдруг вскочил как ужаленный: «А вдруг, не дай бог, у меня действительно что-нибудь с лёгкими?.. Недавно я покашливал… Или с желудком?.. Мне хотят помочь, а я, как дурак… эх…»

Он не мог уснуть. «Рентген, – размышлял он, – разумное устройство, мудрое, нужное… Но почему так сразу?.. О моём здоровье никто никогда не заботился. Плевать им было на моё здоровье… А сейчас вдруг в больнице вспомнили: как там поживает Ломикар Моцик бывший учитель? Здоров ли? Пригласим-ка его, посмотрим на его печень; Или, быть может, меня кто-нибудь встретил и заметил, что я бледен? А может быть, они и в самом деле хотят проверить всё население? Но кто за это будет платить? Рентабельно ли это при таком множестве здоровых людей? Ведь они этак в трубу вылетят!»

Он до глубокой ночи ворочался в постели. А когда, наконец, уснул, ему приснилось, что два чёрта в белых халатах направляют на него рентгеновские лучи и хихикают: «Он не член профсоюза! Тайно увлекается Шопенгауэром! Мы все знаем, мы видим его до самой печёнки!»

Он проснулся на рассвете и, так как утро вечера мудренее, твёрдо решил: «Ни на какой рентген я не пойду, они меня не запугают! Не подкупят! Не собьют с толку! У меня есть свои принципы».

В пятницу, перед обедом, ему вдруг показалось, что кто-то вышел из лифта и что это, конечно, сотрудники органов госбезопасности, которые пришли насильно отвести его на рентген. Но никто не являлся. И учитель Ломикар Моцик по-прежнему вёл одинокую, холостяцкую жизнь, утешаясь лишь мыслью, что его не провели, что он не попался.

Раза два он, правда, просыпался со смутным чувством, что в сердце у него опухоль, а в лёгких – дыра, нередко у него побаливало справа под рёбрами, но решение не ходить на рентген было окончательным и бесповоротным.

В понедельник после обеда кто-то позвонил. Учитель пошёл открывать с недобрым предчувствием. Его тренированный мозг работал быстрее, чем стареющие руки, и дверь, если можно так выразиться, захлопнулась раньше, чем он успел её отворить. Перед ним на площадке, робко улыбаясь, стоял «агитатор-одиночка».

– Будьте любезны, пан учитель, откройте, – сказал он, – невежливо оставлять человека на лестнице. Так не делают.

В передней молодой человек, укоризненно взглянув на Ломикара, сказал:

– Вы что-то осунулись, пан учитель. По ночам не потеете?

Учитель Моцик резко, насколько это позволили ему шлёпанцы-корабли, повернулся к нему спиной. Очевидно, он совершенно забыл о гостеприимстве и хороших манерах.

Молодой человек минутку постоял, потом потрогал указательным пальцем кончик носа. Некоторые люди в затруднительных случаях делают именно так. Затем он поступил совершенно неожиданно: вежливо простплся и вышел.

Ломикар Моцик, который за всё это время даже рта не раскрыл, возвратился к Платону с чувством победителя. Он надеялся, что весть о поражении агитатора распространится быстро, и остаток жизни он проведёт в покое без всякого рентгена. У него слегка кольнуло в боку, но он не обратил на это внимания.

Однако не прошло и четверти часа, как в передней снова раздался серебристый голосок звонка.

– Кто там? – крикнул учитель.

Стёкла задребезжали, но ответа не последовало.

Учитель живо представил себе, что на площадке стоит ухмыляющийся молодой человек, а рядом два верзилы со смирительной рубашкой или бог весть с чем ещё.

Он покорно отворил дверь. Уступить террору, грубой силе, – нет, это не позор.

На лестничной площадке стояла белокурая, ясноглазая, веснушчатая девушка с круглой мордашкой и острым любопытным носиком. Она очень походила на куклу кустарного производства, но на ней был не национальный наряд, а элегантный, хотя и скромный зелёный костюм.

– Вы, вероятно, ошиблись, – сказал Ломикар, – здесь живу я.

– Я знаю, – мелодично промолвила девушка, – я к вам и пришла. Я агитационная «двойка».

Она не стала выслушивать грамматические комментарии учителя, уселась в кресло, с нескрываемым любопытством оглядела странную комнату, потом уставилась большими глазами на учителя и лукаво усмехнулась.

– Ну, как, учитель, умирать-то ведь не хочется?

– Умирать? – переспросил учитель сдавленным голосом. Он сразу, бог весть почему, вспомнил, что на ногах у него эти проклятые шлёпанцы, на плечах потёртая куртка с пуговицами четырёх сортов и что он небрит.

Он вспотел. Пенсне свалилось с носа и закачалось на чёрном шнуре.

– Умереть теперь было бы очень глупо, – доверительно сообщила девушка учителю, словно открывая ему тайну, – теперь, когда силоновые чулки стоят двадцать три кроны, сбитыми сливками хоть пруд пруди и у нас есть телевидение. Это всё равно, что два часа просидеть у парикмахера в очереди на шестимесячную завивку и вдруг уйти!

Ломикар Моцик пришёл в себя.

– Я не предаюсь плотским и вообще светским наслаждениям, – сказал он и прикрыл рукой свою драгоценную коллекцию волос, словно опасаясь, что они улетят.

– Предаётесь или нет, – ответила девушка, надув губы, – идёмте на рентген. Стыдно, такой большой, а боится!

– Я не боюсь. – Учитель нахмурился и снова стал похож на чернокнижника. – Я не боюсь, но пользуюсь своим правом свободы решений. Я государственный преподаватель на пенсии. – И, будто только сейчас полностью осмыслив этот факт, Ломикар Моцик удивлённо взглянул на посетительницу и, невзирая на то, что она была очень мила, закричал: – И вообще, как вы со мной разговариваете! Аттестат зрелости у вас есть?

Блондиночка обиженно завертела головкой, хотела что-то ответить, но бас Ломикара гремел так, что задрожал плюш на креслах.

– А кто такой был Люций Эмилий Павел, вам известно?! А когда произошла битва при Каннах? А при Сиракузах?

Девушка смотрела на Ломикара так, словно всё более приходила к убеждению, что учителю нужен не рентген, а психиатр.