Текст книги "Детектив Франции. Выпуск 8"

Автор книги: Пьер Буало-Нарсежак

Соавторы: Мишель Лебрен,Франсуа Шабрей,Жан Брюс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 29 страниц)

Помолившись об отпущении грехов, священник повернулся к нам:

– Франсис Жюмож покидает нас. Но главное, не подумайте, что его исчезновение имеет какое–либо отношение к перенесенной им операции. Наш несчастный друг страдал неуравновешенностью и, по всей вероятности, погиб бы при любых обстоятельствах. Умирая, Жюмож уносит с собой частицу того, чем был Миртиль. Объединим их в своих молитвах. И мир их праху.

Он перекрестился, и тут вошли работники похоронного бюро. Когда гроб погрузили в фургон, распорядитель открыл дверцу.

– Члены семьи, – пригласил он.

Мы и не подумали об этой детали. В общем–то, все те, кто перенес трансплантацию, являлись членами семьи. Но Режина, серьезная и скорбная, как вдова, незаконно и самоуправно села в машину, и больше никто не осмелился последовать за ней. Мусрон взял Гобри за руку.

– Он поедет со мной! – заявил он. – Можете не волноваться. А профессор нас не сопровождает?

– Нет. Он вынужден заниматься Нерисом.

– Ну тогда вас подвезу я.

Мы ехали за катафалком, все молчали. Желая прервать нависшую тишину, я наклонился к Симоне:

– Вы шокированы, правда? Из–за Режины?

– Правда, – призналась она. – Начать с того, что, говоря откровенно, это неприлично… И потом, между этой женщиной и нами отныне существует… понимаете?.. своего рода сообщничество, что–то нечистое, сомнительное… А что, теперь она постоянно будет нашим придатком?

– Мне кажется довольно затруднительным держать ее в стороне.

– Вы хотите сказать, что мы персонифицируем ее любовника?

Услышав эти слова, Эрамбль воздел руку к небу.

– Это немыслимо! – вскричал он. – Значит, по–вашему, мы обязаны пригласить ее на нашу свадьбу?

Мы явно увязли в абсурде.

– Что вы об этом думаете, аббат? Священник сложил ладони вместе в знак бессилия и смирения.

– В конце концов, – сердито сказала Симона, – у нее нет на нас никого права!

– И да, и нет, – задумчиво произнес священник. – Супруги – единая плоть!

– Но супружеский союз закрепляет церковное освящение… А поскольку они не состояли в церковном браке…

– Следует принимать во внимание и намерение. Она считает, что их бракосочетанию помешали только обстоятельства. И, если она держится как жена, на то у нее…

– Не бойтесь слов! – гневно бросил Эрамбль. – У нее есть право смотреть на нас. Но мои ноги – мои, и навсегда.

– Извини, – сказала Симона.

– Я оговорился, – сказал Эрамбль. – Я хотел сказать, моя нога, разумеется. Но неважно! Я никогда не соглашусь, чтобы эта особа делала вид, будто ей принадлежит частица меня. Куда мы катимся?

Я обменялся со священником удрученными взглядами. Симона Галлар натянула юбку на колени и угрюмо сжалась в углу сиденья. Мы молчали до самого кладбища. Погребение прошло быстро. Я в последний раз пожалел Жюможа. Присутствующие, конечно же, думали только о Миртиле, а я задавался вопросом, не начали ли они ощущать изъяна в своем теле. Режина, отступив на несколько шагов, остановилась у обочины. Гобри подал пример – он пожал ей руку и пробормотал свои соболезнования.

Остальные последовали его примеру. Мы оказались у выхода.

– Вас куда–нибудь подвезти? – предложил мне Эрамбль.

– Нет, благодарю. Я провожу мадемуазель Мансель.

Он не настаивал, и мы расстались. Я пошел вверх по аллее в поисках Режины. Она вернулась к могиле, где работники похоронного бюро заканчивали раскладывать цветы и венки. Венков всего два. На одном была надпись: «Нашему другу от содружества». На другом – «Вечные сожаления».

Режина проследила за моим взглядом и без труда отгадала мою мысль.

– Да, – сказала она, – вечные. На кладбище не принято лгать.

Она умела найти такие формулировки, которые внезапно заставляли вас умолкнуть. Я потихоньку увел ее с кладбища.

– Я хочу вернуться в клинику, – продолжила она. – Прошу вас, господин Гаррик. Я хочу увидеть того, кто получил голову… Как же его зовут?

– Нерис. Альбер Нерис.

– Да… мне нужно его увидеть. Это поможет мне перенести горе… Я стану думать, что мне что–то остается.

– Не знаю, согласится ли профессор. Сегодня утром Нерис чувствовал себя неважно.

– Ну пожалуйста, мсье Гаррик.

Я не умел противиться Режине и, подозвав такси, помог ей сесть в машину.

– Они на меня в обиде, правда? О–о, я это почувствовала кожей. Чем это я им насолила? Ведь я у них ничего не украла!

Я взял ее руку и по–дружески сжал.

– Вы несправедливы, – возразил я. – Никто ни у кого ничего не крал. Так пожелал Миртиль – никогда не забывайте этого.

– Наверное, его накачали наркотиками и заставили подписать черт знает какую бумагу… Рене слишком гордился своим телом… Он был красив. Если бы вы только знали, до чего он был хорош собою!

Режина разрыдалась. Я твердил, что Миртиль действовал не по принуждению – ведь она читала его заявление, – и нечего к этому возвращаться, но тщетно. Режина ничего не желала слушать. Когда мы подъезжали к клинике, она попудрилась, чтобы выглядеть как ни в чем не бывало.

– Держитесь в рамках, – порекомендовал я ей. – Если вы не будете владеть собой, Марек больше никогда не позволит вам переступить порог своей клиники.

Профессор находился у себя в кабинете. Он недоверчиво осмотрел Режину.

– Нерис спит, – сказал он. – Мигрени подрывают его силы. Право же, сам не понимаю… Видите, сейчас я как раз записываю свои наблюдения. Вполне возможно, мы действовали слишком поспешно… Поэтому я переделал ему гипсовую повязку… Если вы обещаете не разговаривать, бросить на него взгляд убегал…

– Беглый, – пояснил я Режине.

– Да, вот именно… Тогда я даю вам три минуты…

Он позвонил. Санитар провел нас в палату. Я был растроган, наблюдая волнение Режины, которую мне приходилось поддерживать… Я подтолкнул ее к кровати.

– Боже мой! – пролепетала она.

Лежа с закрытыми глазами и вытянув руки вдоль тела, с компрессами на лбу, Нерис казался мертвым. Ногти Режины вонзились в мое запястье.

– Он отпустил бороду, – шептал я.

– И все–таки я его узнаю… это действительно он… Рене.

– Тсс!

Санитар уже решительно выставлял нас за дверь. Я подумал, что Режина сейчас упадет в обморок, и подвел ее к открытому окну.

– Сюда, сюда… моя маленькая… Да успокойтесь же.

– Это Рене, – сказала она. – В конце концов, вы отдаете себе отчет в том, что это Рене?

– Да нет же… Это его голова, согласен. Только теперь в ней живет Нерис. Знаю… Вначале я реагировал, как и вы. И не хотел признать этот факт. Тем не менее сомнений нет. Впрочем, когда ему станет лучше, вы будете вынуждены смириться с очевидностью. Он увидит в вас незнакомку, будет разговаривать с вами как с чужой. Вам будет трудно это перенести.

– Ужасно!

– Скажем – поразительно. По зрелом размышлении, даю вам слово, с этим свыкаешься.

Однако Режина была слишком потрясена, чтобы задумываться.

– Не хотите ли поехать ко мне и передохнуть? – спросил я. – У нас будет вдоволь времени поговорить. Я постараюсь вам лучше объяснить…

Она приняла мое приглашение, и такси подвезло нас ко мне домой. Я рассказал Режине обо всех опытах, какими занимается Марек, и повторил ей все, что говорил Нерис. Я отчетливо видел, что она и верила мне, и все же в чем–то сомневалась. Я усадил ее в гостиной и угостил виски, в котором она, похоже, сильно нуждалась. И перечитал ей свои записи.

– Как же вы себя утруждаете! – заметила она. – Какой вы милый!

– Да нет, Режина. Дело не в этом… я стараюсь объяснить вам…

Я терял понапрасну время. Философские рассуждения были для нее тайной за семью печатями.

– Спросите священника, – настаивал я. – Он следит за этим экспериментом с интересом, о котором нетрудно догадаться.

– Значит, Рене умер!… – сказала она упавшим голосом, и я подумал, что все начнется сначала. Но, взяв себя в руки, она продолжала: – Ну и что же остается в этой ситуации мне? Навязываться я не намерена. Когда, по–вашему, мне позволят снова увидеть Рене?.. Я хочу сказать, Нериса. Другие интересуют меня меньше. Эрамбль – урод. Галлар – вздорная баба.

– Они собираются пожениться. Режина отвела глаза.

– Мне придется смириться и с этим. У Рене болел шрам к перемене погоды. И тогда я ему массировала ногу. В конце концов…

– Есть еще Гобри, – напомнил я. – Я очень хотел бы, чтобы вы не упустили его из виду.

– Гобри? А вы не знаете, что с ним произошло?.. Ах, правда! Со всеми этими событиями я совсем потеряла голову. Ему устраивают персональную выставку. Да, нечто весьма торжественное. Он показал свои полотна – то, что он называет своей новой манерой, – директору одной галереи, и тот сразу загорелся.

– Да неужели? Вам надо было меня предупредить!

– Он совершенно чокнулся. Бедный Оливье! Раньше он пил с горя. Теперь пьет от радости. Он себя не узнает. К тому же он уже получил кучу денег.

– Но когда же все это произошло?

– Два–три дня назад. Я застала его в мастерской за тем, что он танцевал сам с собой. Он показал мне левую руку и сказал: «Эта лапа – целое состояние». То была рука Рене!

Ее глаза наполнились слезами, но она продолжала:

– Он взял кисть и изобразил ею что–то наподобие разноцветных кривых. Они были без начала и конца, но, в общем, не лишены приятности. Он мне сказал: «Знаешь, как я это назову?.. «Галактика“. Название их волнует ужасно. Парень считает, что я рисую гиперкосмос. Этим я обязан твоему Миртилю…» Ну, пришлось влепить ему пощечину.

– Да что вы говорите?!

– Он выставил меня за дверь. И все. Больше я не хочу иметь с ним никаких дел.

– Режина, – сказал я, – и не думайте. Наоборот, за ним нужен глаз да глаз. Это катастрофа!

Так оно и было. Мне пришлось в этом убедиться уже несколько дней спустя.

Я хотел внести ясность. У меня в ушах еще звучали слова Режины, и то, что она мне сообщила, было просто невероятно. Галерея Массара – одна из самых важных на левом берегу Сены. Я никогда не был ни знатоком, ни даже просвещенным любителем живописи, но, в конце концов, я и не полный профан, и внезапный успех Гобри показался мне странным. Возможно, Режина преувеличила.

Меня с большой предупредительностью принял мужчина и, проведя через залы, где преобладало нефигуративное искусство, привел в кабинет, обставленный в американском стиле.

– Гобри? – переспросил он. – А с вами можно говорить откровенно?

– Прошу вас об этом. Мне поручили следить за реабилитацией Гобри, который, как вы знаете, был вынужден пойти на легкую операцию левой руки… Никакого другого основания интересоваться им у меня нет.

– Так вот, Гобри может продержаться два–три года, я имею в виду – как художник.

– Но… есть ли у него талант?

Массар посмотрел на меня наполовину удивленно, наполовину забавляясь, и подтолкнул мне шкатулку со светлыми сигаретами.

– Талант? – пробормотал он. – Прежде мне казалось, я знаю, что сие означает. Теперь же есть то, что продается, и то, что не продается. Гобри может продаваться столько, сколько продлится шок, изумление публики. Я здесь для того, чтобы разжигать интерес к его картинам. Живопись подобна лесному пожару. Внезапно все запылало, пожар разгорается, дым виден издалека, цены круто подскакивают… А когда огонь не разгорается сам по себе, я подбрасываю спичку. С Гобри я организую небольшой пожар в густом кустарнике. Огонь далеко не распространится. Впрочем, как знать?

– Ну а потом? Когда Гобри перестанет продаваться?

– Дорогой мсье, я живу одним днем, как нынче каждый. Надеюсь, у Гобри хватит ума, чтобы не задаваться многими вопросами… Если у него еще сохранились иллюзии, посоветуйте ему сменить профессию.

– А правда ли, что вы собираетесь устроить ему персональную выставку?

– Совершеннейшая правда. Ровно через полтора месяца, за которые он закончит картин тридцать. Если не станет увлекаться спиртным. Вы должны были бы помешать ему пить… до того как это отвратит от него моих клиентов. Легенда, знаете ли!… Отчаявшийся художник, которому не удается обуздать левую руку. Для рекламы уже одно это такой козырь, что вы себе даже не представляете. Гобри всем обязан своей левой руке.

Я ушел из галереи в совершенном смятении. Фраза Массара сверлила мне мозг: «Гобри всем обязан своей левой руке». Право же, мне требовался наперсник. Вот почему я отправился к аббату. Он был у себя в комнате, в доме священника. Он что–то писал на листке бумаги. Увидев меня, кюре грустно улыбнулся. Я наблюдал, как он терпеливо выводил дрожащей рукой завитки заглавных букв.

– Вначале, – пояснил он, – я думал, что больше уж никогда не сумею… Теперь у меня получается гораздо лучше.

– Но послушайте!… С самого начала у вас не получалось? Разве то, чему учили в школе, забывается? Почерк – это автоматика!

– Разумеется. Но когда приходится держать карандаш пальцами, которые не являются вашими собственными, и у вас рука, которая пишет так, как присуще ей, – все становится проблемой. Вначале я продырявливал бумагу. В этом запястье такая силища, что она не позволяет легко маневрировать… Я вам не рассказывал… К чему? Все равно вы ничего не можете для меня сделать, правда ведь? И много молился.

Я рассказал ему про посещение галереи. Священник призадумался, потом произнес:

– Очень боюсь, что все мы в какой–то степени жертвы. Я много размышлял о нашем случае. По правде говоря, только это и делаю. И знаете, почему я решил ничего не говорить своим духовным пастырям?.. Вообразите себе, что публику поставят в известность! Гобри вот–вот познает славу!… Мусрон тоже… Если я сам начну читать проповедь, в церковь набьются любопытные. Вскоре станут утверждать, что моя рука творит чудеса… Из нас сделают сверхчеловеков. Никто против этого не устоит, даже я… Посмотрите хотя бы, что случилось с беднягой Жюможем! Нет… Мы во что бы то ни стало должны молчать в надежде, что Господь милостив.

– Признайтесь–ка, что сегодня утром вы настроены не на очень веселый лад. Есть у вас какие–нибудь новости об Эрамбле?

– Нет… Все, что мне известно, это его намерение жениться на Симоне. Вам предстоит благословить их брак. Так что тут вроде бы все обстоит благополучно. – Аббат вздохнул и посмотрел на часы. – Извините, у меня свидание с моим духовником.

Я покинул его, так и не обретя утешения, которого искал. На почтовом ящике лежал пакет на мое имя. От Мусрона. Надорвав его, я извлек пластинку в обложке с посвящением, выведенным толстым фломастером: «Господину Гаррику. В знак большой дружбы». Его первый диск! Я побежал ставить его на проигрыватель. Не будучи фанатиком джаза, должен честно признаться, что это звучало очень неплохо. Саксофон Мусрона достиг самого патетического звучания. Это был хриплый, раненый голос, внушавший неясную тоску, рассказывая про мир иной, как если бы Миртиль… Полноте! О чем это я, собственно, думаю! Выключив проигрыватель, я поймал себя на том, что держу полный бокал виски. С некоторых пор я и сам приобрел склонность злоупотреблять ободряющими напитками. Поставив стакан, я решил немножко поработать. Прежде всего я сочинил очередную записку для префектуры. Затем мне пришла мысль собрать наше содружество в моем доме. Атмосфера была бы интимнее, чем в клинике, и нас не преследовало бы воспоминание о гробе Жюможа. Я собирался выйти, чтобы отправить составленные приглашения, когда раздался звонок. К своему большому удивлению, я увидел на пороге Симону Галлар.

– Настоящая телепатия, честное слово, – сказал я. – Как раз о вас думал – вот письмо, предназначенное вам…

Я провел ее в гостиную и усадил в кресло.

– Глоток виски? «Чинзано»?

– Нет, благодарю, что–то душа не лежит к спиртному, – отказалась она и сразу перешла к делу: – Я не могу выйти за Эрамбля.

– Вы поссорились?

– Нет. Просто это невозможно – вот и все.

– Но почему?

– И вы меня еще спрашиваете? Приподняв юбку, она вытянула левую ногу.

– Вот почему!

Я увидел тщательно побритую мускулистую мужскую ногу. Насколько правая, облегаемая ажурным чулком, была тонкой и изящной, настолько левая казалась могучей, грубой, словно перетянутой сухожилиями!

– Как будто я надеваю вуальку на кечиста! – сказала Симона.

– Полноте.

– Не пытайтесь быть со мной любезным, мсье Гаррик. Правда заключается в том, что я теперь не чувствую себя женщиной. Когда я выхожу в брюках, во мне все возмущается, а в юбке выгляжу чудовищно.

Я промолчал, неспособный найти утешительное слово, так как был сообщником ее мучителей. И она это знала.

– Мои отношения с Этьеном, – продолжала мадам Галлар, – сплошной кошмар. Начнем с того, что я его не люблю и никогда не полюблю. Он размазня, ни рыба ни мясо. И не достоин своей ноги!…

– Пардон!… Я вас не совсем понимаю.

– Пожалуй, я все–таки глотнула бы «чинзано»… От всего этого нетрудно и свихнуться.

Я налил ей вина. Она была комок нервов, но холодна и полна решимости, как человек, который, чтобы преодолеть головокружение, заставляет себя нагнуться над пропастью и смотреть в нее.

– В сущности, – сказала Симона, – я люблю… Миртиля. Будь вы женщиной, вы поняли бы меня с полуслова. Я долго боролась с собой… Но это сильнее меня. Я прочла газеты последних лет и теперь знаю его жизнь наизусть. При мысли, что во мне живет что–то от него… Понимаете, как будто его нога – наше общее дитя… Спасибо, что вы не улыбнулись. Я отдаю себе отчет в том, что мои слова лишены смысла, и тем не менее они точно передают мои ощущения. Я с гордостью демонстрирую ее, эту ногу, если на меня смотрят. Это шагает Миртиль. Понимаете?

– Стараюсь.

– Нет, разумеется. Никто не может влезть в мою шкуру. Дома я частенько раздеваюсь догола и рассматриваю себя в зеркалах… И прошу у Миртиля прощения… Бедро пересаженной ноги красиво, как мраморное изваяние греческого бога. И надо же было ее обрамить женственностью, ослабить, выставить в смешном свете… Я надеваю на нее чулок с подвязкой… Все это нестерпимо.

– Но только что… вы говорили…

– Знаю… Я противоречу сама себе. Но правда и то, что я себе противна. И мне стыдно быть подобием проститутки… Это не я владею его ногой. Это его нога владеет мною!

– Успокойтесь же, мой дорогой друг.

– О, не бойтесь. Я вовсе не экзальтированная особа. Я говорю вам все как на духу – и точка. И пытаюсь вам объяснить, почему никогда не смогу жить с Эрамблем. Он хвастается ногой Миртиля, как будто купил собаку со щенятами. Он не способен чувствовать некоторые вещи. Мне хочется влепить ему пощечину, когда он говорит о своей ноге, как о раритете. У Эрамбля образ мышления собственника. Но хуже всего то, что он хотел бы присоединить к себе и мою левую ногу – совсем как коммерсант старается расширить свое дело. Вот уж это – никогда!

Симона взяла стакан и с блуждающим взором поставила обратно на стол, даже не пригубив.

– В конце концов, – продолжала она, – я способна идти до конца. Извините, если я вас шокирую. Да, мы переспали. Ничего ужаснее я не испытала за всю свою жизнь. Признаюсь, возможно, я не очень сильна в постели. Но я чувствую, что с таким мужчиной, как Миртиль… Короче, это был не Рене, это был Этьен! И тем не менее это был не один Этьен, понимаете! Попытайтесь вообразить своеобразную любовь втроем, в самом точном смысле слова. Я думала, что сдохну. А потом!… Он мог бы меня ласкать, меня! Но нет, он без устали гладил ляжку, которая будет принадлежать ему в браке. Это было смешно, грустно! Это он меня побрил, собственной рукой. Я до сих пор слышу скрип лезвия. Затем на постели оказались две одинаковые ноги, разделенные нашими двумя телами. Одна была мужественной, волосатой, как кокосовый орех, а вторая – без растительности, опошленная бритвой. Он пошел на это. Я задаюсь вопросом: не берет ли он своеобразный реванш над Миртилем? Знаете, в ночь после бунта народ спит в кровати государя… Он низкий человек.

– Вы уже сообщили ему о своих намерениях?

– Нет еще. Я хотела сначала повидаться с вами. Я исчерпала свое мужество. Если бы вы смогли поговорить с ним за меня!

– Но что…

– Вы сумели бы подсказать Этьену, что ему лучше отказаться от этой затеи… Позже, когда профессор разрешит нам жить где пожелаем, я уеду из Парижа.

– Вам надо проконсультироваться у Марека… Он вас подлечит. И потом, возможно, он найдет средство в не очень отдаленном будущем сделать вам новую трансплантацию ноги.

– Только не это!… Нас никогда не разлучат.

– Ну разумеется, – примирительно сказал я. – Ни о каком принуждении не может быть и речи! И тем не менее не думаете ли вы, что следовало бы рассказать Мареку о своих ощущениях?.. Некоторые из ваших чувств кажутся мне… близкими к патологии. Доверьтесь мне. Я поговорю и с Эрамблем, и с профессором. Возвращайтесь домой. Отдохните. Буду держать вас в курсе.

Я проводил Симону до дверей, тщетно пытаясь скрыть своё волнение, и сразу после ее ухода позвонил Мареку, который выслушал мой рассказ с обычным для него хладнокровием.

– Я знаю женщин такого рода, – сказал он. – Их «я» слилось с их телом. Сделайте им пластическую операцию носа или щеки – и вы измените всю их суть. Желая испытывать новые чувства, они просят нас подправить им… лицо. На сей раз мы зашли далековато, но я попытаюсь это уладить.

Затем я позвонил Эрамблю, снова проклиная Андреотти, заставившего меня играть роль Фигаро. Но эти уколы самолюбия были сущим пустяком в сравнении с той тревогой, которая овладевала мною все сильнее. Я понял, что Симона Галлар затаила в себе злобу неистовой силы. Один за другим наши пациенты как будто перерождались – они становились буйными. Все происходило так, словно привитая им часть чужого тела воздействовала на них, подобно ферменту, высвобождая некую волю к господству, опасно активизируя озлобленность. Донор оказался для реципиентов слишком сильной личностью. Жюмож с добавкой Миртиля буквально взорвался. Гобри теперь прямо на глазах превращался в джазового идола. А Симона!… Но я не считал подобные идеи глупыми из–за того, что они противоречили всему, чему меня в свое время учили. Я глотнул «чинзано». Наверное, нельзя обобщать. А что, если Симона, Гобри – все они, один за другим, последуют примеру Жюможа?! Да нет, это невозможно! Им приходится адаптироваться в новой ситуации – и пускай себе! Все, что произошло, вовсе не означает проявление влияния Миртиля. Именно такой точки зрения на последние события и надо держаться. Как только соберется у меня содружество, я раз и навсегда внесу ясность в этот вопрос. Впрочем, с Эрамблем мне следует объясниться безотлагательно. Эрамбль не заставил себя ждать.

– А! Я догадался, почему вы захотели меня повидать, – сказал он. – Это из–за нее, не так ли?

– В самом деле, Симона только что покинула меня.

Эрамбль явно удивился.

– Не понял. Вы о ком говорите, мсье Гаррик?

– О мадам Галлар.

– Ах, теперь дошло… А я – то – о своей ноге. Швырнув на кресло шляпу и перчатки, он вздохнул.

– Впрочем, все сводится к одному знаменателю! Бедняжка Симона! Что с ней стряслось – ума не приложу: звоню в дверь – не отворяет, набираю номер телефона – бросает трубку. Впрочем, догадываюсь, что с ней творится. Она ревнует. Сразу видно, что вы ее совсем не знаете. Симона – человек независимого нрава. В сущности, она врожденная холостячка и бесится от того, что ей пересадили мужскую ногу. По ней, уж лучше бы деревянную клюку.

– Не вижу тут никакой связи.

– Она присутствует. Сейчас поймете. Мне, напротив, хорошо живется с ногой Миртиля. И не скрываю этого. Она меня радует! Симона же бесится из–за нее. У Галлар создалось впечатление, что ее новая нога и я подтруниваем над ней. Я нескладно объясняю, но вы, надеюсь, понимаете, что я хочу сказать? Когда Симона со мной, у нее срабатывает комплекс неполноценности и ей кажется, что нога Миртиля находится со мною в сговоре. Вы, возможно, заметили, что, когда трое друзей собираются вместе, двое из них всегда действуют заодно против третьего. Так вот, это примерно тот же случай. Что бы я ни говорил, Симону все раздражает. Если я справляюсь о ее здоровье, она молчит. Если предлагаю ей сесть, заявляет, что не устала. Если советую ей вернуться к занятиям физкультурой, она иронизирует. В конце концов я просто теряюсь. И думаю, что новая нога внушает ей ужас. Нога, которая меня бы лично весьма устроила! Какая неразбериха!

– Ну и когда же ваша свадьба?

– О ней больше нет и речи!… Конечно! Она решила меня наказать. Симона прекрасно знает, что я буду страшно переживать, если она откажет мне. Но именно этого мадам и добивается и желает лишний раз напомнить мне, что я такой же калека, как и она сама… и так же одинок!

Несчастный Эрамбль, казалось, окончательно потерял голову.

– Откровенно говоря, это сущее ребячество… Мне удается вас понять только в известной мере. В вашем поведении что–то от меня ускользает. Знаете, вы напоминаете мне болельщиков, этих фанатов, которые…

– Вот–вот! Точно… Вы нашли именно то слово, которое я искал… Фанат! Подходит идеально! Странно, что оно не приходило мне в голову. В самом деле, я чувствую себя фанатичным приверженцем Миртиля. Его нога – как бы его дар лично мне.

– Как чемпион, который отдает своему почитателю флажок, эмблему клуба или майку, которая была на нем в тот момент, когда он установил рекорд?

– Совершенно точно! Теперь Миртиль для меня – Некто, кем я восхищаюсь. Но Симона этого никогда не поймет. И то, что ей отдали его вторую ногу, – ужасная оплошность. Женщине не дано испытывать чувства подобного рода – Симона не приемлет моей заботы о второй ноге Миртиля. Ее это раздражает. Как бы вам объяснить? Если угодно, для нее любовь исключает товарищество! То чувство мужской дружбы, что я испытываю ко второй ноге Миртиля, воспринимается ею как личное оскорбление… А то, что в этой дружбе присутствует благодарность, а также толика поклонения, просто выводит ее из себя!

Я понял, что им никогда не разобраться в своих отношениях. Эти двое просто–напросто заболели. Однако предписанное нам молчание не позволяло мне обратиться к невропатологу. Марек же не умел лечить неврозы. Возникла срочная необходимость что–либо предпринять, но я опять был бессилен.

– Вам надо бы куда–нибудь поехать, чтобы развеяться, – предложил я.

– Вы прекрасно знаете, что профессор запретил нам отлучаться из Парижа.

– Это всего лишь излишняя предосторожность.

– Но допустим, что с ней произойдет… ну, не знаю… несчастный случай.

– С мадам Галлар?.. Да полноте!… Я буду за ней присматривать, обещаю.

Он продолжал колебаться, не решаясь досказать, что имеет в виду.

– Поезжайте–ка на недельку, – посоветовал я. – Берусь уладить это дело с Мареком, так что не беспокойтесь.

Эрамбль позволил подтолкнуть себя к дверям, но в самый последний момент желание о чем–то попросить оказалось сильнее его, и он жалобно прошептал:

– Не забудьте… я претендент номер один на ногу Миртиля.

Закрыв за ним дверь, я обессиленно прислонился к стене. Если бы этот кошмар не кончился, я бы просто не выдержал… Я попытался читать, но все, за что я ни брался, казалось мне блеклым и скучным. Я перешел рубеж и, сам того не желая, принадлежал новой эре – эре трансплантации. На моих глазах человек переживал процесс перемоделирования. Книги валились у меня из рук, потому что описываемые в них истории и страсти – все это уже вчерашний день. И меня уже не касалось. Существовали только Симона, Эрамбль и другие. Я был готов постоянно интересоваться ими. Что они делали? О чем думали?

Сев в машину, я отправился в Фонтенбло. Но лес на меня не подействовал успокоительно. Я чувствовал, как непоследовательно веду себя…

Два дня спустя я получил от Эрамбля открытку. Он находился в Квимпере и имел намерение там задержаться. «Когда сообщу об этой отлучке Мареку, разразится хорошенький скандальчик!» – подумал я. И пускай себе. Профессор позвонил на третий день, рано поутру. Голос Марека впервые дрожал от волнения, и вот что он поведал. Накануне вечером к нему явилась Симона. Она была сама не своя и попросила у него разрешения проконсультироваться у психиатра.

– Я ей отказал, – рассказывал мне Марек. – Знаю я своих коллег. Они будут добиваться полной исповеди, такая уж у них профессия, но я не желаю, чтобы они… сидели у меня на шее. Правильно ли я употребил слова?.. Я дал ей эффективное успокоительное. Главное для нее – сон… Сегодня утром она должна была мне позвонить и сообщить, как прошла ночь. Я опередил ее и позвонил сам, но она не отвечает. Мне слышны звонки ее телефона, но никто не снимает трубку.

– Вы боитесь, что…

– Я опасаюсь… Симона была так перевозбуждена… Нам обязательно надо к ней поехать. Если вы опередите меня, то подождите. На всякий случай я поеду в «скорой помощи».

– Хорошо! – закричал я. – Спасибо, что предупредили!

Симона жила на проспекте Перришон, в нескольких минутах ходьбы от меня. Пока я шел, сердце мое сжималось от опасения. Второй этаж, указала мне консьержка. Я позвонил. Ответа не последовало. За дверью царила тишина. Что делать?.. Позвать слесаря? Мне стало дурно от тревоги. Вот так же мы стояли у двери Жюможа. Я спустился к консьержке.

– Горничная вам откроет, – сказала та. – Она ночует на седьмом этаже и обычно приступает к своим обязанностям в восемь утра.

Ну конечно же! Горничная! Я бросился вверх по лестнице, перескакивая через ступеньки, и встретился с ней на третьем этаже.

– Быстрее! Мадам Галлар не отвечает. С ней что–то стряслось.

Мое волнение передалось горничной, и она бросилась следом за мной. В это время появился Марек на площадке второго этажа, он, как всегда, хорошо владел собой и открыл дверь Симоны, потому что горничная никак не могла вставить запасной ключ в замочную скважину. Мы прошли через прихожую и маленькую гостиную.

– Спальня в конце коридора, – пояснила она. Мы побежали туда. Симона казалась спящей.

Профессор пытался нащупать пульс. Служанка уже хныкала, готовая к худшему.

– Симона умерла, – шепнул Марек. – Недавно. Он осмотрелся и обнаружил пустой аптечный

пузырек на ночном столике рядом с графином и стаканом. Я услышал, как он чертыхается на непонятном мне языке. Удрученная горничная плакала навзрыд.

– Выведите ее отсюда! – закричал Марек, внезапно взорвавшись.

Я выпроводил ее на кухню.

– Подождите меня здесь… А мы займемся мадам Галлар. Тсс!

Вернувшись в спальню, я поднял бумажку, валявшуюся на прикроватном коврике. Оказалось – это рецепт, выписанный Мареком. «По десять капель перед сном и пять утром – строго придерживаться дозы».

Марек пожал плечами.

– Она покончила с собой, – сказал он. – Мсье Гаррик, прошу вас, незамедлительно приступайте к роли понятого, как в прошлый раз. Мы не должны допустить, чтобы кто–либо из чиновников вашего ведомства совал нос в наши дела. Это возможно?

– Да, разумеется, но…

– Я увезу ее в клинику. А для горничной придумайте какую–нибудь версию… Скажите ей, что… что надежда еще есть… А затем помогите мне.

Я сделал, как велел Марек, но был подавлен случившимся. А между тем следовало бы догадаться, что Симона пришла ко мне не только поболтать. Возможно, она ждала помощи, моральной поддержки, а я ничего такого для нее не сделал. Это непростительно.