Текст книги "Во что я верую"

Автор книги: Пьер Шоню

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)

Глава VIII Этот мой истинный мир – родина

Я не могу по-настоящему верить в то, что я есмь, не веря также в то, что самым ощутимым образом я нахожусь в истинном мире; но окружающий меня мир («mi circunstancia»[114]114
  «Мои обстоятельства» (исп.).


[Закрыть]) не является априорно абстрактной данностью. Вот почему, подвергнув проверке достоверность показаний наших чувств, мы рассмотрели один за другим все круги существования: чувства и привязанности нашего «я» и нашего ближайшего окружения, семью, повседневный опыт сопротивления со стороны вещей и лиц, труд; остается третий круг – круг чувств и привязанностей, соотнесенных с моим «я» и моим окружением в широком смысле этого слова – с моей родиной, короче говоря – с Францией.

Итак, вы сказали: семья, труд, а теперь еще и родина. Нетрудно догадаться, как неловко чувствует себя сейчас мой издатель. В памяти поневоле всплывают неудобные, опасные воспоминания[115]115
  Эти три фактора составили официальную идеологическую триаду вишистского государства, функционировавшего на части территории Франции в годы немецко-фашистской оккупации в 1940–1944 гг.


[Закрыть]. Стоит ли уточнять, что я очень люблю свободу, равенство по отношению к любви, которую несет нам Бог, – и, в такой же мере, как и свободу, то братство, без которого нежизнеспособно никакое людское общество; впрочем, этот образ лишен смысла в обществе, где господствуют семьи с одним ребенком и где при воспитании навыков совместной жизни никак не использован незаменимый опыт, накопленный фратриями.

Не судите меня во имя девиза Республики[116]116
  Официальный девиз Французской Республики – «свобода, равенство, братство» (впервые сформулирован в годы революции 1789–1794 гг.).


[Закрыть]. Во всяком случае, вам следует признать, что мне удалось оставить на своем месте свободу, поставив ее во главу угла: я – это некая свобода, и в условиях любой свободы я представляю собой свободу в истинном мире, созидающемся от частного к общему, от ближнего к дальнему, от круга к кругу.

Родина – это общее в его конкретном воплощении. Согласно этимологии, родина (=отечество) – это земля отцов. В походной песне Рейнской армии, которую мы сделали своим национальным гимном[117]117
  «Марсельеза».


[Закрыть], говорится о пахоте, о бороздах, о крови, о подругах, о сыновьях. Чреда поколений, тепло сердец тех, кого объединяют общность крови, очага, дум, первая улыбка, увиденная на лице, склонившемся над колыбелью, родные и близкие, их родные и близкие – все это и есть родина. Я – это свобода, но только среди других людей. Старейшим отечеством была ватага охотников, устремившихся на поиски пищи; его реальное воплощение – какие-то отдельно взятые genoi, gens[118]118
  Греческое и латинское слова; иногда переводятся как «семья», «клан» и пр.


[Закрыть], – а затем и расширенная семья, а позже и союз расширенных семей, вынужденных, как это явствует из легко расшифровывающегося мифа о сабинянках или из описания племени намбиквара, сделанного в 1938 году изучавшим его Клодом Леви-Строссом, договариваться об обмене женщинами.

Отечество – в понимании, которого мы пока еще придерживаемся, – появляется с пастушеско-земледельческим обществом. В наличии пашня, посаженные деревья, источники воды, дома.

Первым истинным отечеством стал античный полис. В 1864 году Фюстель де Куланж[119]119
  Французский историк (1830–1889).


[Закрыть] разобрал его устройство. Его размеры по необходимости ограничены. От края Афин – этого чудовища – до агоры[120]120
  Площадь, на которой заседало народное собрание.


[Закрыть] можно пройти пешком от восхода до захода солнца. Если смотреть с Акрополя, край полиса очерчен линией горизонта. Заболевает полис – и рушится античный мир.

Двадцать пять веков назад полис занимал в душах людей огромное место. Речь идет о людях Средиземноморского бассейна. Полис был воистину всем. Содружество участников совместной охоты оказалось воссозданным в пехоте гоплитов. Сократ сражался при Платеях[121]121
  Победа, одержанная греками 26 сентября 479 года до н. э. у г. Платеи, освободила Грецию от персидского владычества.


[Закрыть]. «Путник, пойди и скажи Спарте…»

Охотники и воины – это мы. Нет отечества без воинственных призвуков. Отечество распространяет на пространство общества сердечное тепло, а также чувство безопасности домашнего очага. Но в мире враждебной природы и вражды между людьми нет места прибежищу мира и покоя, если нет храбрости. Мир и покой не обретаются, когда нет убежденности в том, что ценность жизни такова, что прожить ее кое-как нельзя.

«…Слышите ли вы вопли жестоких солдат, готовых убить ваших подруг и сыновей даже в ваших объятиях?…»[122]122
  Слова «Марсельезы» (дословный перевод).


[Закрыть] Нет родины без призыва «К оружию, граждане!»[123]123
  То же.


[Закрыть] Оливковое дерево, борозда[124]124
  То же.


[Закрыть], копье гоплита – вы не можете представить себе, как живо всё это звучало в пору моего детства. Мне уже случалось припоминать моего двоюродного деда, ровесника III Республики[125]125
  4 сентября 1870 года – июнь 1940 года


[Закрыть], крестьянина, обрабатывавшего свой клочок земли и одинаково ненавидевшего как отдавать приказы, так и получать их[XLVII]XLVII
  pierre chaunu, Histoire et decadence, op. cit.


[Закрыть]. Вместе с военнослужащими запаса своего кантона он оказался среди сражавшихся на переднем крае: ведь линия фронта во время Верденской битвы прошла прямо по краю его полей. В этом человеке соединились гражданские и военные добродетели античного полиса. Он походил на легендарного легионера времен Августа, но только легенда в его случае стала былью. В верденской округе я в раннем детстве сталкивался с немногочисленными уцелевшими крестьянами – защитниками родины, как защищали ее граждане античной Греции; они – преимущество, даруемое жизнью на границе, – воспринимали государство как часть своего тела.

Отечество перед ними простиралось вплоть до синеватой линии, которая разрезала Вуавру[126]126
  Долина в западной Лотарингии.


[Закрыть]; с другой же стороны она скользила по верхушкам высоких елей в Вогезах. То была граница. Она вызывала мучительные воспоминания, запоздалый гнев и протест. Ведь у всех было чувство, что крестьяне, жившие по ту сторону, в плену, принадлежат, вне всякого сомнения, к тому же отечеству. Уроженец Лотарингии с холмов Мёзы, вне всякого сомнения, ощущает своими согражданами таких же уроженцев с холмов Мозели[127]127
  С 1871 по 1918 годы – германская территория.


[Закрыть] (виноградари всегда заодно?). Ведь перемещение границы приблизило угрозу. Как объяснить отчаянное сопротивление, оказанное солдатами полковника Дриана во время большого прорыва фронта на Вуавре? Каждый утраченный метр отдалял их от родных полей. Непросто, как видно, понять, чем была эта родина, не пройдя по дорогам, окаймляющим поля и леса. Франция представлялась столь же несомненной, что и существование собственной матери – если вам так чудесно повезло, что вы были знакомы с собственной матерью.

С этой родиной меня связывает всё. Что поистине важно в жизни человека, так это раннее детство и, как я догадываюсь, та жизнь, которой предваряется само рождение; надо полагать, я так и остался мужиком, даже если за всю свою жизнь копать землю мне довелось от силы несколько недель (много позже и в других местах, в Нормандии, после мобилизации в 1939 году). Само моё существование слилось с той историей моей страны, в которой традиции сказываются сильнее всего. Не будь войны, у моего отца, попавшего с юга в подразделения, расквартированные на фортах на подступах к Вердену, никогда не возникла бы дружба с семьей моей матери. Дружба людей, привязанных к земле. На отдыхе солдатам казалось вполне естественным подсоблять крестьянам, у которых они располагались на постой. Крестьяне верденской округи высоко ценили жертву, приносимую этими крестьянами с неприветливых гор французского Юга, пришедшими оборонять их землю, их кладбища, их церкви. Мой отец, никогда не говоривший о своей войне, сохранил о радушии многочисленной, расширенной семьи – семьи моей матери, – взволнованное, благодарное и уважительное воспоминание. Крестьяне – граждане этого приграничного края, лежавшего на пути у всех нашествий, гостеприимно встречали солдат, сражавшихся бок о бок с ними. И ещё в юности я точно так же смог убедится в том, что такая же гражданская общность распространилась и на Африканскую армию

Родина – это не просто идея, хотя она и получает свое завершение в идее многолюдного братства.

Недавно я выступил со своей системой Франции[XLVIII]XLVIII
  pierre chaunu, la France. Histoire de la sensibilite des Franзuis а la France, Laffont, 1982.


[Закрыть].

Франция – это мое отечество, и вполне естественно, что оно самое прекрасное и наиболее обоснованно любимое. Думаю, что любую родину сильнейшим образом любят те, из кого она состоит в духе и во плоти. Совершенно объективное решение тут немыслимо. И всё же мне показалось уместным заявить, что среди современных наций, сложившихся на основе территориальных государств в ходе великого перелома XII–XIII веков, именно Франции удалось возбудить к себе самую пылкую любовь своих обитателей. Пылкая любовь обитателей к Отечеству (Нации, Королевству, Государству) потребовала великих жертв. Добровольная, ничем извне не побуждаемая жертвенность в войне 1914–1918 годов и впрямь не знает в прошлом ничего подобного.

Франция – старая страна людей. Как мы уже видели, три из пяти известных древнейших захоронений, сознательно созданных как таковые, находятся на нашей земле. Для нее характерно наиболее высокое соотношение между численностью мертвых и численностью живых. В течение долгого времени 5 % всех людей, населяющих планету, жили на земле нашей страны. Ныне – 1 %: начиная с конца XVIII века для Франции характерно и это медленное умаление, а вызываемое им мучительное чувство составляет часть любви, которую жители Франции питают к своей родине. Наша к ней привязанность тем сильнее, чем больше мы ощущаем ее слабость, ее состояние болезненной истомы.

Мне и поныне памятно потрясение, испытанное в 1954 году при чтении первой страницы Мемуаров генерала де Голля. Эта страница как бы запечатлелась в моей памяти с незапамятных времен, настолько точно она выражает мое душевное состояние, как и состояние всех тех, кто воспитал меня: «Всю жизнь я придерживался определенного представления о Франции. Чувства, (…) как и разум, внушили мне образ, подобный образу сказочной принцессы или Богоматери с настенных росписей, обреченной судьбам необыкновенным и исключительным». И далее: «Мне, точно по наитию, думается, что Провидение сотворило ее ради успешных деяний – или ради несчастий, которым суждено послужить примером».

О таком несчастье мне в ранней юности стало известно от старейших среди тех, кого я узнал в своем окружении, – они родились около 1850 года. Для крестьян верденского края таким несчастьем стала война 1870 года с ее новым начертанием границы, которое они восприняли как утрату части тела, как рану, поразившую его, Я видел, как они плакали, пересекая проклятую черту на пространстве от Меца до Вердена. Прошло десятилетие, а мысль об этом все ещё вызывала у них боль. Лунный пейзаж полей сражений стал для них еще одной раной. На деле, в них жила тревога.

Победа на Марне[128]128
  1914 год.


[Закрыть], сопротивление Вердена в 1916 году, развал России и ее выход из войны в 1917 году – эту страну любили за ее таинственность, мощь и удаленность, так, во всяком случае, мечталось при взгляде на карту, – сокрушительные удары 1918 года и, в конце концов, победа, так тяжко, точно на последнем выдохе, добытая с помощью boys[129]129
  Мальчики (англ.), т. е. военнослужащие США.


[Закрыть], лихо завладевших выступом Сен-Мийеля, – всё это слишком глубоко засело в сознании стариков-крестьян из моей округи, чтобы они не понимали, что Францию спасло что-то вроде чуда, что чудеса не катятся одно за другим, как на конвейере, что может случиться и так, что Богу, в которого они верили, но – особенно мужчины – верили без особых внешних проявлений, стыдливо, на республиканский лад, станет когда-нибудь невмоготу быть французским. Точно от телесных ран, эти крестьяне моего детства страдали от этой земли, испустившей дух под градом шрапнели.

Под дикой, едва пробившейся порослью глаза их памяти прозревали поля, на которых они гнули спины вместе со своими отцами. И тридцать лет подряд земля отказывала в жизни всходам, ничто не росло на огромном поле битвы под Верденом, и только через тридцать три года, ставшие как бы символом смены поколений, природа, наконец-то, взяла свое. Помню, как я поразился в 1948 году, а позже и в 1951-ом, когда в течение целого десятилетия передо мной вновь стали открываться пейзажи моего детства. Почва оставалась бугристой. Нарушенной по-прежнему и еще на несколько столетий, а то и на одно-два тысячелетия вперед, оставалась и циркуляция подземных вод. Но поверхность земли зарубцевалась, вновь укрывшись зеленью. Увиденный с высоты птичьего полета, этот зеленый покров бескрайних посадок низеньких хвойных деревьев (нехитрое лесное прикрытие скупых на питательные соки земель), казалось, ждал, когда новое поколение монахов с топорами и плугами нагрянет на эту новую целину[130]130
  Сельскохозяйственное освоение земель Западной Европы в Средние века – заслуга прежде всего монахов.


[Закрыть]. Поле верденской битвы научило меня многому, а в том числе и тому, о чем догадывались наши предки-крестьяне: время людей – это уже не время природы.

Франция стала родиной издревле, это – очень старая земля людей, земля воинов и крестьян, родина хрупкая, которая, как видно, находится в опасности, родина трудная.

Как есть человек до человека; как насчитывается десяток миллионов лет в до-истории, предшествующей той первой могиле, которая вырубила в скале дату нашей сотворенности, – так есть и Франция до Франции. По обоим берегам Луары древняя Галлия соседствует с двумя древнейшими цивилизациями, которые когда-либо обнаруживались на Земле. Известно, какое значение в истории человечества сыграл переход к неолиту. Вместе с первой могилой он представляет собой важнейший переломный пункт в эпопее человечества. Две эти древнейшие цивилизации – средиземноморская и дунайская. Эти два глубоко различных мира дополняют друг друга. Оба соприкасаются в Галлии. Тем самым в Галлии сочетаются те две системы, с которыми сопоставляются все остальные. Различно всё: пейзажи, очертания полей, отношение к земле, к жизни, к смерти. Используя типологию Ницше, мы говорим, что Средиземноморье хтонично, а Дунай – аполлиничен. Представители этого последнего типа, вера которых предположительно связана с небесными божествами, оставляют свои поля открытыми, проводят глубокую вспашку, склонны жить в сообществе (как мои лотарингские предки), кочуют до самого Шартра. Взгляд предков из Корреза[131]131
  Гористый край в центральной Франции.


[Закрыть] прикован к земле, они душой и телом привязаны к могилам. Они, возможно, горды тем, что в Ла Шапелльо-Сен они устроили погребение одного из первых мертвецов в истории; горды тем, что и похоронили его, и оплакали.

Вся история – как Галлии, так и Франции – отмечена двойственностью. Францию породила случайность, возложившая на короля Francia – короля романской части Королевства Франков (Regnum Francorum) – задачу пойти крестовым походом во имя истребления ереси катаров[132]132
  Неоманихейская ересь (xi-xiii века), распространенная в ряде европейских стран, но особенно – на юге Франции, восходящая к древним восточным учениям и к болгарским богомилам, имела большой успех в народе. С ней боролась католическая Церковь.


[Закрыть]; подобно болезни, эта ересь угрожала погибелью самой колыбели жизни в Нарбоннском крае и в Аквитании. Именно так Francia, начиная с воскресенья 27 июня 1214 года, когда произошла битва при Бувине, оказалась вовлеченной в дела средиземноморской части старейшего из миров. Обе эти части существуют слитно в какой-то мере по воле случая: этим словом республиканский календарь[133]133
  Действовал во Франции с 22 сентября 1793 года до начала 1806 года.


[Закрыть] обозначал Провидение. Королевство созидалось с опорой на оба этих культурных конгломерата. И хотя ничто не сталкивало их друг с другом, они различны между собой так, как это только можно вообразить. У жителей Франции есть ощущение общности, тогда как они постоянно расходятся почти во всём, не считая того, что они не собираются разлучаться.

Вот почему, подобно то и дело вспыхивающей, в духе психодрамы, гражданской войне, моя родина изъясняется языком универсалий[134]134
  Универсально приложимых понятий и обозначений.


[Закрыть]. К этому ее подталкивала природа и история. Такой пестросоставный народ, такое смешение рас и культур требует, чтобы сказанное нами объединяло всех людей. Воины и крестьяне, мы по природе своей ораторы. 11 ноября 1918 года[135]135
  День окончания Первой мировой войны.


[Закрыть] Клемансо[136]136
  Тогдашний премьер-министр Франции.


[Закрыть] удалось в лапидарной форме обобщить все потаенные помыслы французов и Франции: «Вчера – солдаты Бога, ныне солдаты права, неизменно – солдаты идеала».

Идеала ощутимого, телесного. Именно через посредство этой пестросоставной родины я ещё в детстве, проведенном в Меце, научился любить людей так, как люблю их и поныне, и не только за то, что они похожи на меня, но как раз за осознаваемое мной несходство. Именно наша любовь к родине помогает понять то, что другие любят свою.

Мой дядя-солдат уважительно отзывался о немцах. Он говорил: «немцы», и это непривычное наименование звучало, точно символ. А вот мои крестьянские предки говорили «боши»[137]137
  «Немчура» (фр.).


[Закрыть]. Они так и не забыли о своей безвозвратно покалеченной земле. Для них неприемлемым было то, что на глубоко вспаханных полях «опасной зоны» (где из-за неразорвавшихся снарядов нельзя было разводить огонь) лежал слой щебенки, превративший ее в пустыню; они не находили прощения войне за эту загубленную землю, ставшую воплощением всей тщеты труда, который вложили в неё несколько сот поколений крестьян, род которых восходит к неолиту. Казалось, что убийство этой земли – сплошного пота, плоти живых, труда тех, кого уже не было с ними, – обернулось убийством их мертвецов.

Эту такую понятную универсалию мне дано было осознать еще в ранней юности и на примере Африканской армии.

День за днем я сталкивался с ней от Монжевилля до Меца. Для нас, обитателей Лотарингии, все эти алжирцы, марокканцы, сенегальцы, не говоря уж о шоферах-аннамитах из обозов, были желанными гостями; их присутствие вносило успокоение; они были нашими друзьями наравне с бельгийцами. У наших предков с возвышенности Мёзы, в сознании этих крестьян – граждан и солдат, умеренных республиканцев в духе Жюля Ферри и Ремона Пуанкаре, цвет кожи не оставлял отпечатка на сетчатке глаза; главным было одно – братство по оружию. В ту пору мне не пришлось усомниться в значении этого многообразного единства, носителя порядка и братства; оно разрывало оковы, несло с собой грамотность, вакцинацию, освобождение и защиту слабых; оно повсюду утверждало порядок, справедливость и мир, повсеместно осеняя их колышащимся знаменем Республики. Не в силах отвести глаз от недалекой линии горизонта, откуда, кто знает, мог снова появиться враг, отброшенный под Верденом ценой таких потоков крови, слез и этой израненной земли, – мои крестьянские предки и мои воспитанные на Канте школьные учителя явно пребывали в неведении относительно пропасти, вырытой в одном случае завоевательским азартом, а в другом – тоскливым однообразием часов, между мечтой и действительностью империи[138]138
  Французской колониальной империи.


[Закрыть]. Но на примере Африканской армии, смешавшейся с населением, с которым она уживалась легко и безбурно, вы видите, как осуществлялся плотский, житейский переход от частного к всеобщему.

Глава IX Этот мой истинный мир: правила политики

Крестьяне – граждане и солдаты – моего детства всегда принимали ход государственных дел очень близко к сердцу. Это было заметно в дни выборов, среди которых подлинно важными считались выборы муниципальные. Ведь государство – это прежде всего управление делами насущными. В этих краях с их открытыми полями задача старейшин – надзирать за межевыми столбами. Мой двоюродный дед отлично разбирался в местной схеме землепользования. Подобно какому-нибудь ритору времен поздней Империи, он запечатлел в своей памяти всё, что касалось пространства и времени. Он знал всё о семи десятилетиях жизни в родной деревне и не забывал ничего из рассказов своих родителей.

Но маленькая ячейка органически вписывалась в общегосударственное пространство. Мёза и остальная часть Лотарингии располагали своим отрядом практически несменяемых депутатов. Ремона Пуанкаре, подобно Цинциннату, окружало ничем не нарушаемое почтение. В соответствии с этимологией, депутат – это представитель. Если крестьяне – граждане и солдаты – облекли кого-то своим доверием, им редко случалось пересматривать свое решение. Лотарингия моего детства выступала за умеренную республику. Это – устойчивая традиция. Я остался ей верен.

– Первое правило состоит в разделённости обеих сфер владычества. Прежде всего я прошу министров Республики оставить меня в покое. Я не признаю за государством права указывать мне, как проводить свой досуг. Я распоряжаюсь им по собственному усмотрению. Моё свободное время принадлежит мне. Я не прошу Республику печься о преподавании закона Божьего моим детям. Это моё дело, а не его. В обязанности гражданского общества не входит разъяснение смысла жизни и мира. Но так как жизнь и абсурд несовместимы, то гражданскому обществу надлежит уважать всех тех, – отдельных люд ей, все сообщества в целом, все церкви, – кто на основе соблюдения общего блага стремится как-то выявить смысл происходящего. В крайнем случае единственная функция общества состоит в том, чтобы предоставить каждому возможность пытаться отыскивать в глубинах своего сознания – свободно, без всякого принуждения, если не считать того, что исходит от самого этого сознания, – глубинный смысл жизни и мира.

Любое общество, любая политическая система, налагающие стеснения на свободу поисков, свободу совместного выяснения и передачи того, что представляется глубинным смыслом бытия, утрачивают какую бы то ни было законность. Под светским характером мы понимаем не озлобленность, которая под предлогом нежелания предоставлять преимущественное положение какой-то системе взглядов навязывает догмы, призванные обеспечить приобщение к философии абсурда. Светский характер – это признание того, что существует некая высшая реальность: сфера настолько важная, что относится к индивидуальному сознанию, к свободе каждого отдельного человека. Общество исключает эти вещи из общего потока не в силу их несущественности, а оттого, что сама природа мешает им найти себе место в сфере общедоступного.

«Жизнь и смерть предложил я тебе, благословление и проклятие. Избери жизнь, дабы жил ты и потомство твоё» (Втор 30: 19–20).

Так гласит старый текст, созвучный моим мыслям. Никто не может дать ответ вместо меня – или вместо другого. Я – это некое индивидуальное воплощение свободы. Я прошу республику признать наличие в глубине моего сознания некоего священного пространства, некоей абсолютной свободы. Здесь всё решается между Богом и каждым из нас.

Мы чтим правила и законы. Мы будем подчиняться законам Республики, пока они не вторглись за нерушимую преграду, охраняющую нашу внутреннюю сущность. Случись так, что воцарится, не дай Бог, тиран, склонный завладеть всем, мы без колебаний, опираясь на всю христианскую традицию, напомним, что единственный долг – сокрушать этого тирана, используя все наличные средства и не ведая никаких ограничений, кроме целесообразности и действенности.

– Второе правило – это необходимость наибольшей совокупности свобод. Истинная свобода – это не прихоть, а созидание. Мне кажется, что лучшее общество – это то, что дает возможность высвободить как можно больше созидательных сил.

Равенство из девиза Республики я ставлю на второе место после свободы и братства.

Ничто так не противоречит свободе и целостности каждого общества, как равенство, основанное на взаимозаменяемости. Каждый человек неповторим; за ним – право достигать полноты своего бытия, не стесняя становления всех прочих. Я утверждаю, что положительным можно считать то общество, которое даёт дорогу открытой состязательности между всеми отдельными людьми и ставит преграду перед возникновением форм неравенства, которые могут стать помехой образованию наибольшей совокупности положительных свобод – свобод, обеспечивающих всестороннее становление.

– Третье правило – это, как мне представляется, правило сохранения. У нас две памяти: биологическая, формирующая наше существо и на 80 % с лишком определяющая то, чем мы являемся, и культурная, результат образования пар нейронов под воздействием приобретения навыков речи. Культура – процесс собирания. Это продиктованное элементарным здравым смыслом замечание, подтверждаемое наблюдениями науки, становится основой сохраняющего начала в любом светском обществе, где царит свобода. Республика, где во главе всего – прогресс, должна сохраняться. Иначе ей нет места.

Декарт в начале третьей части «Рассуждения о методе» сформулировал правило, которому я буду следовать с некоторыми смягчениями: «… подчиняться законам и обычаям моей страны, постоянно сохраняя религию, в которую Бог удостоил меня быть посвященным с самого моего детства, и руководствуясь во всём прочем такими наиболее умеренными и наиболее удаленными от чрезмерности мнениями, которые были бы получены в употребление наиболее здравомыслящими среди тех, с кем мне было бы суждено жить…» Держаться подальше от тяги к псевдопеременам и от революционной фразеологии – одной из злосчастных черт нашего политического быта. Осмеливаться провозглашать необходимость сохранения лучшего в наших общественных законах, – как и то, что общества – это крупные организмы, за которыми необходимо длительное наблюдение, прежде чем вносить в них ограниченные, осторожные и постепенные поправки. Что ничто не делалось без учета времени и что ничего путного не получается вопреки времени.

– Четвертое правило – это разделение и дробление властей.

Во всём есть некий оптимум размеров. Гигантские динозавры юрского периода – не самое удачное достижение эволюции. Разрастание раковой опухоли – не признак здоровья. Государство – это как раз та структура, которой больше всего угрожают разрастание раковой опухоли и бессмысленный гигантизм динозавра. Словесных заявлений мало: надо по-настоящему стремиться к тому, чтобы не допускать болезненного разбухания государства. Курс социалистических партий – главным образом, во Франции – направлен на ослабление государства в традиционных областях его действия, распространяя при этом его воздействие на все стороны жизни, пока вся страна не оказывается покрытой огромным безвольным телом, периной, под которой непременно суждено задохнуться любым попыткам проявления разума и инициативности. Я предпочитаю государство ограниченное в своих возможностях, но энергичное в каких-то немногочисленных областях, противовес которым составляют какие-то иные властные структуры. Лучший противовес государству – это сеть мелких, средних и крупных предприятий, руководство которых обязано считаться как с рынком, так и с властью в лице профсоюзов – и только их.

Мне не верится, что люди непроизвольно добры. Если власть оказывает разлагающее воздействие, то куда очевиднее то, что неограниченная власть приводит к полному разложению. Следовательно, необходима во что бы то ни стало система торможения и противовеса, но контроль должен быть вторичным, а не первичным. За каждым должна оставаться своя сфера свободы, где свобода – и это следует повторять неустанно – относится к созиданию, а не к вседозволенности.

– Пятое правило представляется мне правилом вер ховенства главного. Никакой положительный закон не может нарушать закон естественный. Никакой положи тельный закон не может освобождать гражданское обще ство и государство от выполнения долга, заключающего ся в охране невинной человеческой жизни, исходя из того, что разум, традиция и наука помещают начало жизни там, где оно и находится, а именно – в зачатии. Нарушение этого правила и, что гораздо хуже, противоречие положительного закона всеобщему различию между добром и злом ослабили большинство обществ и промышленных государств. Такое предательство вытекало из тяжкого кризиса в области этики и разума; но оно повлекло за собой процессы распада и превратило в предмет насмешек усилия, предпринимаемые в противоположном направлении. Какое значение могут иметь многочисленные выступления во имя пощады нескольким опасным убийцам, которые, едва оказавшись на свободе, вновь примутся за свои кровавые дела, по сравнению с налаживанием, планированием и поощрением истребления нескольких миллионов абсолютно живых существ в год, чье отсутствие потворствует старению и дальнейшему погружению в спячку наших дремлющих обществ, цель которых – обрести предсмертное право на зевоту от безделья под взглядом той самой смерти, имя которой не осмеливается произнести никто?

Понятно, что эти общества, откровенно попирающие закон, разбазаривают такие богатства на бесплодные проекты и оказываются не в состоянии выделить средства на создание необходимых условий для призрения детей в тех немногочисленных семьях, где, как бы ни усердствовали средства массовой информации, они всё еще кажутся желанными, хотя это желание не всегда достаточно сильно для того, чтобы порвать такую блокаду и заставить отступить всех тех, кто чинит ему препоны.

Единственное нерушимое первостепенное правило – это упорство в деле охраны жизни, упорство полное, всестороннее, бескомпромиссное.

У политики есть своя практическая сторона. Отрицать это – не менее неразумно, чем отказываться от таблетки аспирина при головной боли. Ввиду своих житейских обстоятельств я остался в стороне от этого ремесла, и мне, стало быть, неведомы повседневные применения этой совокупности приемов, правила которых мне понятны. Они не вызывают у меня отвращения. Профессиональная политика – занятие трудное и поглощающее все силы. В политике тоже нужны любители, под которыми надлежит разуметь тех, кому отрадно услышать призыв к их очевидному умению, раздающийся при чрезвычайных обстоятельствах; но даже им не дозволено игнорировать правила и законы этой формы служения. Мне претят неумелые любители и не верится, что подчеркнутое презрение к житейской неприглядности вещей выглядит как христианская добродетель.

Важна цель. Цель умения руководить организованным обществом состоит в том, чтобы обеспечить ему возможность дальнейшего существования в рамках временной протяженности. Оно должно восприниматься как место расцвета самосознающей личности, свободно избирающей свою судьбу. Одним из условий такого свободного расцвета является мир. Эта цель не может быть достигнута любыми средствами. Между вышеуказанным презрением к прозе жизни и маккиавелизмом слабых лежит стезя равновесия и разума.

Равновесия, разума, рассудительности. И – страсти. Ведь чтобы служить организованному обществу, нужна большая страсть. Общества и государства располагают, для служения себе, людьми, которых они заслуживают и которых они выделяют из своей среды. Случается, что судьба посылает им служителей, возвышающихся над их уровнем. Это чудо, но чудеса не фабрикуются серийно. Бывает и так, что на службу обществу приходят не самые лучшие его представители. В этом отношении Франции в среднем не на что жаловаться. У нас сложилась определенная традиция служения обществу. Бывает даже, что государство истощает гражданское общество, беря себе на службу таланты, которые могли бы найти себе лучшее применение в иной области. Может случиться и так, что государственный политический аппарат ставит во главе общества правительство, которого это последнее не заслужило. Судьба может проявлять как чрезмерную скаредность, так и излишнюю тароватость. Может оказаться и так, что некое общество неожиданно – к лучшему или к худшему – получает правительство, не соответствующее его заслугам. Но то, которое соответствует этим заслугам, оно сохраняет всегда.

Обстоятельства могут сложиться так, что вы попались в сеть, расставленную тиранией. Но в такой верше запутывались только рыбы, плававшие неосторожно, в чрезмерной к ней близости, а застревали в ней лишь те, кто не изъявлял готовности уплатить надлежащую цену за свое освобождение. Когда исчерпаны все средства борьбы против тирана-узурпатора, всегда остается крайнее средство. Бунт – неотъемлемое право. Но прибегнуть к нему следует лишь в последней крайности. Если же – от чего Боже избави! – вам однажды пришлось пойти на крайние меры, то оглядываться незачем. Всегда остается выход: смерть. «Господу нашему первому служим!» – говаривала Жанна д'Арк. «Глаголющие против совести ни благоразумны, ни праведны», – подхватывает Лютер. И в это я верую неуклонно.