Текст книги "Записки майора Томпсона. Некий господин Бло"

Автор книги: Пьер Данинос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)

Глава I
Что такое француз?

Однажды один из моих знакомых, известный нейрохирург, в тиши своего кабинета на Харлей-стрит произвел трепанацию черепа англичанина.

Первое, что бросилось ему в глаза, был линкор флота Ее Королевского Величества, затем он обнаружил плащ, королевскую корону, чашку крепкого чая, доминион, полисмена, устав Royal and Ancient Golf Club St. Andrews[8]8
  Королевский гольф-клуб св. Андрея.


[Закрыть], британское хладнокровие, бутылку виски, Библию, расписание пароходов Кале – Средиземное море, сиделку из Вестминстерской больницы, крикетный шар, туман, клочок земли, над которым никогда не заходит солнце, и в самых сокровенных глубинах мозга, поросших столетним газоном, – плетку-семихвостку и школьницу в черных чулках.

Не то чтобы он испугался содеянного им, но, сожалея о нескромности своего поступка, он не стал обращаться ни в Скотланд-ярд, ни в английскую полицию нравов, а просто поспешил наложить швы. Но он вынужден был признать, что все это вместе и составляет истинно добропорядочного англичанина[9]9
  Переводчик, рискуя даже оскорбить слух некоторых пуристов не свойственными французскому языку оборотами, а иногда и явными англицизмами, все-таки постарался, насколько это было в его силах, сохранить аромат (чуть было не сказал flavour) подлинника и переводил предельно близко к тексту. В данном случае: а really good Englishman. – Прим. франц. перев.


[Закрыть].

Я часто думаю о том, что нашел бы мой друг, доведись ему вскрыть голову француза[10]10
  Одна жительница Южной Африки, узнав из газет, какой вопрос интересует майора Томпсона, написала в «Нейтл Дейли ньюс», издающуюся в Дурбане, любопытную статью-ответ, которая была опубликована 20 января 1954 года. «Я хорошо знакома с хирургом, о котором рассказывает майор Томпсон, и могу подтвердить слова последнего: в то время я работала медсестрой у этого врача и своими глазами видела, как он извлекал эти предметы… Майор умолчал лишь о том, что хирург был француз, ему неизвестно также, что я была влюблена в этого хирурга. Однажды ему самому пришлось подвергнуться операции. Ко всеобщему удивлению, когда ему сделали трепанацию черепа, там обнаружили 19 бывших премьер-министров, 3 танцовщиц из Фоли-Бержер, полкоробки выдержанного «камамбера», достроенную линию Мажино и, кроме того, несколько грузовиков обесцененных франков».


[Закрыть].

By Jove!..[11]11
  О Юпитер! (англ.)


[Закрыть] Как определить, что такое француз?

Традиционное определение, что француз – это тот, кто ест хлеб, не знает географии и носит орден Почетного легиона, не так уж далеко от истины (хотя при ближайшем рассмотрении Почетный легион часто оказывается всего лишь Уиссам Алауитом).

Но оно явно недостаточно.

Мне страшно подумать[12]12
  Я уже упоминал об этом в предыдущем примечании; майор пишет: «I am alarmed by the thought». Оборот тот же, что и в знаменитой фразе: «I'm afraid» (боюсь), столь ценимой англичанами. Так, например, англичанин прекрасно знает, что он что-то забыл, но обязательно скажет, что боится, не забыл ли он. Если англичанку просят позвать к телефону ее мужа, которого она только что проводила на службу, она почти наверняка ответит: «Боюсь, что он уже ушел». – Прим. франц. перев.


[Закрыть], что, если бы мой друг вскрыл череп француза, у него закружилась бы голова от разверзшейся перед ним бездны противоречий.

И в самом деле… Как определить всех этих людей, которые в воскресенье объявляют себя республиканцами, а в остальные дни недели обожают королеву английскую; людей, которые считают себя образцом скромности и неустанно твердят, что именно в их руках факел цивилизации; людей, которые сделали здравый смысл одним из основных продуктов экспорта, но у себя дома настолько лишены его, что низвергают одно правительство за другим, не дав встать ему на ноги; людей, которые хранят Францию в своем сердце, но свои капиталы предпочитают хранить за границей; людей, которые не любят евреев вообще, но в частности у каждого из них имеется близкий друг еврей; людей, которые приходят в восторг, когда шансонье ядовито высмеивают старых вояк, но при первом звуке трубы преисполняются воинственного пыла; людей, которые не выносят, когда критикуют их недостатки, но сами не перестают смеяться над ними, считают себя поклонниками изящных линий, но питают сердечную привязанность к Эйфелевой башне; людей, которые восхищаются неумением англичан «ловчить», а в то же время каждый из них счел бы непростительной глупостью сообщить налоговому инспектору истинные сведения о своих доходах; людей, которые посмеиваются над умением шотландцев торговаться, но сами всячески добиваются скидки с указанной цены; людей, которые с готовностью ссылаются на свою Историю и больше всего на свете боятся каких-либо историй; людей, которым отвратительна сама мысль переехать границу, не утаив от таможенников хоть какую-то малость, но которых искренне возмущает любое отступление от «буквы закона»; людей, которые глубоко убеждены, что их совсем нелегко провести, но, не задумываясь, голосуют за любого депутата, который пообещает им достать луну с неба; людей, которые говорят: «Пришел апрель – но теплу не верь», а сами перестают топить уже 31 марта; людей, которые воспевают красоту французской природы, но варварски относятся к ней, которые полны глубочайшего уважения к судопроизводству, но обращаются к адвокатам лишь затем, чтобы получить консультацию, как лучше обойти закон; которые, наконец, как зачарованные слушают, когда один из их великих людей говорит им об их «величии», об их «великой» цивилизаторской миссии, об их «великой» стране, об их «великих» традициях, по мечта которых – «скромно» прожить жизнь, уйти в отставку, обосноваться где-нибудь в «скромном» уголке, на своем «скромном» клочке земли, со своей «скромной» женушкой, которая будет довольствоваться «скромными» платьицами и готовить «скромные», но вкусные обеды и при случае сумеет радушно принять друзей, с которыми они смогут составить «скромную» партию в белот.

* * *

Эти консерваторы так неуклонно, неизменно в течение двух веков скатывались влево, что в конце концов очутились на правом фланге, эти стойкие республиканцы потратили почти столетие на то, чтобы подавить в себе роялистские чувства, но со слезами в голосе рассказывают детям историю королей, целое тысячелетие создававших Францию, – кто же отважится, черт подери, определить француза одним словом, разве что это слово будет «противоречие»?

Француз? Существо, прежде всего прямо противоположное тому, за кого вы его принимаете.

Если бы все-таки мне пришлось определить главную черту французского характера, я бы, конечно, назвал скептицизм.

Мой старый друг мсье Топен, который считает себя ярым приверженцем республиканских институтов, иронически улыбается всякий раз, когда какой-нибудь депутат, заканчивая свою речь, взывает к великим принципам 1789 года. Ясно, он больше в них не верит.

Мсье Топен – убежденный сторонник мира. Однако, когда представители великих держав собираются за круглым столом, пытаясь, как говорят архитекторы от прессы, «заложить фундамент» для «международного сотрудничества», и публикуют коммюнике, отражающее «единство их точек зрения», он снова улыбается, качает головой и говорит мне:

– И вы этому верите? Хм-м… Слова!.. Одни слова!

Мсье Топен, который хорошо знает, что такое поражение, оккупация, гнет и издевательства, который до сих нор еще не избавился от тоски по 1900 году и золотому франку, теперь уже ни во что не верит, так как, по его мнению, верить во что-либо не имеет смысла.

Случается, что англичанам после долгой раскачки удается что-то совершить. Но поскольку они мало раздумывают и еще меньше рассуждают, они верят в то, что делают.

Французы не верят в то, что делают. Взять хотя бы Национальное собрание.

Можно подумать, что французы только для того и штампуют своих депутатов, чтобы затем их ниспровергать. Всякий раз, когда мы с мсье Топеном проезжаем на автобусе мимо палаты депутатов, он не может скрыть саркастической улыбки.

Кто же он? Роялист? Нет.

Бонапартист? Отнюдь.

Возможно, сторонник диктатуры? Одна мысль о ней приводит его в ужас.

So what?[13]13
  Так что же? (англ.)


[Закрыть]

Он придерживается умеренных взглядов, его революционный дух выражается лишь в том, что он голосует за радикалов и в крайнем случае, если он в очень скверном настроении, – за радикал-социалистов. Но он голосует. У него есть свой депутат. Депутат, который как раз в то время, когда автобус проходит мимо палаты депутатов, возможно, взывает к незыблемым принципам 1789 года и Декларации прав человека. Однако мсье Топен в них не верит, больше уже не верит. Он считает, что человек неузнаваемо меняется с той самой минуты, как только займет свое место в числе шестисот депутатов. Возможно, он и прав. Во всяком случае, ясно, что он смотрит на своих представителей в палате не слишком доброжелательно, примерно так же, как мы поглядываем на самозванца, не прошедшего курс наук в Итоне, но осмелившегося повязать черный галстук в тоненькую голубую полоску. По лицам других пассажиров автобуса можно понять, что они думают то же, что и мсье Топен. Трудно поверить, что именно эти пассажиры автобуса послали в палату депутатов людей, которые сейчас там заседают. Кажется, что они живут с ними на разных планетах.

Общее мнение обычно выражает какой-нибудь господин с орденом в петлице.

– Нам не хватает сильного человека, который сумел бы там навести порядок, разогнал бы метлой!

Можно подумать, что эти люди мечтают о диктатуре. Как бы не так! Стоит появиться на горизонте сильному человеку, стоит ему заговорить о реформе парламентской системы, о необходимости установить дисциплину и навести порядок, и тут же окажется, что на одного довольного – тысяча недовольных. Кричат о тирании. Клеймят измену. Республика в опасности: они не пройдут! Взывают к 1789 году, и теперь эта дата не вызывает и тени улыбки на лице мсье Топена, напротив, оно становится строгим.

Беспристрастный обозреватель мог бы решить, что превыше всего французы ставят всеобщее избирательное право, изъявление воли народа, республиканские институты, одним словом – палату депутатов. Но стоит проехать в автобусе… (Смотри выше).

* * *

После всего сказанного становится понятным, как трудно управлять Францией, – власть ускользает здесь из рук, едва ее заполучишь. И все же иностранцы не правы, когда они слишком сурово судят французов, упрекая их в непостоянстве. По-моему, именно в этом непостоянстве – доказательство здоровья нации. Многие страны, потеряв правительство, теряют голову. Французы же, которые действительно могли бы потерять голову из-за своих правительств, отличаются неоспоримым достоинством – в подобных ситуациях сохранять ее ясной. Пример, без сомнения, единственный в мире: Франция обладает настолько крепким и здоровым телом, что может прожить без головы один месяц из четырех. Если у нас в Англии правительство – необходимость, во Франции – это роскошь, которую она может себе позволить несколько раз в году, благодаря надежному административному аппарату и знаменитому здравому смыслу, он-то и помогает этой удивительной нации не терять равновесия, вступая на самый рискованный путь.

Глава II
Чудесная страна недоверчивости… и легковерия

Французы абсолютно уверены в том, что весь мир не спускает с них глаз. Во всяком случае, так утверждают их газеты, которые при малейшем осложнении в стране сразу же начинают кричать: «Иностранцы неустанно следят за каждым нашим шагом». Лично мне не так уже часто приходилось, взобравшись до восхода солнца на прибрежные скалы Дувра, наблюдать в подзорную трубу, как встают французы[14]14
  Сначала майор написал «как умываются французы» (how they wash). Но его соавтор заметил, что французы могут усмотреть в этом неприятный намек на опубликованные недавно статистические данные, согласно которым французы ежегодно употребляют туалетного мыла в два раза меньше, чем англичане. «Of course (конечно), – ответил майор, – пусть будет; «Как встают французы», но это еще более shocking! – Прим. франц. перев.


[Закрыть]. По-моему, это просто нескромно, Well…[15]15
  Хорошо (англ.).


[Закрыть] Я, конечно, допускаю, что на свете действительно существуют проклятые иностранцы, которые посвящают этому свой досуг.

Я попытался себе представить, как мог бы выглядеть этот сгорающий от любопытства иностранец. И вдруг он приснился мне во сне (хотя сны я вижу очень редко): одной ногой он стоял в Кремле, другой – в лондонском Сити, голова у него была английского образца, желудок – русского, инстинкты – чисто немецкие, портфель в руках – американский, память забита воспоминаниями о Ватерлоо и Седанах, и он выслеживал беззащитную прелестную Францию своим недобрым международным оком…

Французы убеждены в том, что они никому не желают зла. Англичане высокомерны, американцы стремятся господствовать, немцы садисты, итальянцы неуловимы, русские непостижимы, швейцарцы – швейцарцы. И только французы удивительно милы. А их обижают.

Для Франции характерны две ситуации. Она ослепляет весь мир блеском своего величия (территориальные завоевания, расцвет искусства и литературы и т. д.). Таковы великие героические эпохи блистательной Франции.

Или же она страдает под игом захватчиков: тогда ее терзают, попирают, распинают на кресте. Таковы великие героические эпохи униженной Франции.

Блистательные эпохи льстят национальной гордости французов, импонируют их стремлению к величию. В каждом из них сидит Наполеон. В унижении Франции они черпают живительные силы для возрождения страны. В каждом из них сидит Жанна д'Арк.

Для французов недопустима сама мысль, что кто-то может (не впадая в заблуждение) представить их страну иначе, чем с оливковой ветвью в руке, иначе, чем трепетною добычей, отданной на растерзание воинственным племенам. Объективный историк должен был бы признать вполне оправданным такое умонастроение, поскольку менее чем за сто лет Франция трижды подвергалась опустошительным набегам тевтонской расы. Но для объективного суждения необходим более длительный срок, если этот же историк отбросил бы последние 80 лет – ничтожную крупицу в песочных часах истории и заглянул бы в анналы предшествующих веков, – он должен был бы признать, что для жителя испанского города, разграбленного когда-то армиями Наполеона, Франция вряд ли предстанет невинной жертвой. Но иностранцам следовало бы понять, что когда французские войска занимают Сарагосу или Пфальц, они действуют так отнюдь не ради собственного удовольствия[16]16
  При этих словах между майором и ого французским соавтором вспыхнул живейший спор, «Может быть, вам кажется, – сказал мсье Данинос, – что когда ваш уважаемый предок майор Рейк Хадсон именем Ее Королевского Величества собственноручно прикончил трех сыновей короля Индии, а их отца сослал в Рангун, он действовал ради их блага?» «В некоторой степени, да», – отвечал майор. – Прим. свидетеля разговора.


[Закрыть].

Мало того, что французу угрожают внешние враги, с которыми ему приходится вести войны, мало того, что союзники предают его интересы и все на свете стараются украсть его изобретения (кажется, французы лишь для того и изобретают, чтобы потом жаловаться, что их обкрадывают), француза преследуют еще и его соотечественники: правительство, которое морочит ему голову, налоговое управление, которое заставляет его платить непомерно высокие налоги, патрон, который слишком дешево оплачивает его труд, торговцы, которые наживаются за его счет, соседи, которые сплетничают за его спиной, одним словом anybody…[17]17
  Всякий, любой (англ.).


[Закрыть]

Состояние мнимой опасности, в котором он без конца пребывает, заставляет его постоянно «держаться настороже». Это особенно ярко проявляется, когда француз спрашивает француза, как тот поживает. За границей живут хорошо, живут плохо, но живут. Во Франции «держатся».

Выражение среднего француза «держусь как могу» характерно для человека, который живет как бы в состоянии перманентной осады.

Кто же осаждает нашего милого француза?

Короткое словечко из французского словаря, на которое любезно обратил мое внимание мой преданный друг и соавтор, открыло мне тайну: «они». Они – это все. Патрон для служащих, служащие для патрона, прислуга для хозяев, хозяева для прислуги, владельцы машин для пешеходов, пешеходы для владельцев машин, и у всех у них есть общие страшные враги – государство, налоговое управление, иностранцы.

* * *

Окруженный со всех сторон недругами, как Англия водой, вынужденный постоянно защищаться от своих преследователей, которые посягают на его прекрасную страну, на его кошелек, на его свободу, на его права, на его честь, на его жену, француз (его легко понять) все время держится начеку.

Он недоверчив.

Позволено ли мне будет сказать, что француз недоверчиво появляется на свет, растет недоверчивым, женится и делает карьеру, так и не избавившись от своего недоверия, и умирает еще более недоверчивым, поскольку за свою жизнь несколько раз оказывался жертвой жесточайших приступов собственного легковерия, подобно тому как самые застенчивые люди переживают иногда порывы ошеломляющей смелости? Думаю, что позволено[18]18
  «Could I?.. I think I could…» (Могу ли я? Думаю, что могу). Замечание того же рода, что и предыдущее: только дословный перевод сохраняет аромат британского подлинника, – Прим. франц. перев.


[Закрыть].

Что же вызывает недоверие француза? Yes, of what exactly?[19]19
  Да, что же именно? (англ.)


[Закрыть]

Буквально все.

Стоит мсье Топену сесть за столик в ресторане, как он, живущий в стране первоклассной кухни, тут же начинает выражать свое недоверие ко всему, что ему подадут. Устрицы, пожалуйста.

– Но, – спросит он тут же у метрдотеля, – они действительно свежие? Вы ручаетесь?

Я ни разу не слышал, чтобы метрдотель кому-нибудь ответил: «Нет, поручиться за их свежесть я не могу!» Правда, иногда бывает, что (конфиденциально наклонившись к своему клиенту) он проговорит: «Они, конечно, хороши, но не для вас, мсье Топен (или мсье Делетан-Дельбе, или мсье Дюпон)». Впрочем, мсье Топен прекрасно знает, что, если устрицы указаны в карточке, они, безусловно, свежие, но он хочет, чтобы его лишний раз в этом заверили, а самое главное – он не может разрешить, чтобы его «водили за нос»[20]20
  You're pulling my leg! – буквально: «Вы меня дергаете за ногу», – английское выражение, соответствующее французскому «водить за нос». – Прим. франц. перев.


[Закрыть].

Даже вода вызывает подозрение мсье Топена: он требует свежей воды, словно обычно в графины наливают теплую или тухлую воду. Он требует свежего хлеба и боится, как бы ему не подсунули разбавленного вина.

– Помероль у вас приличный? Стоит его заказывать? Надеюсь, это не помои какие-нибудь?

Good Lord[21]21
  Боже милостивый! (англ.)


[Закрыть]! Интересно, что бы он делал в такой стране, как Англия, где, садясь за стол, надо быть готовым к самым неприятным сюрпризам!

Вкусно и скромно пообедав, мсье Топен проверяет в уме правильность счета.

«Из принципа», – говорит он мне, и к тому же он совсем не хочет, чтобы его грабили средь бела дня. Не на того напали! Если он не находит ошибки, он чувствует себя разочарованным. Если он выискивает хоть малейшую – он впадает в ярость. После этого он покидает ресторан, больше чем когда-либо укрепившись в своей недоверчивости.

Недавно, когда мы вместе с мсье Топеном ехали на Аустерлицкий вокзал (его никак не минуешь), собираясь отправиться в маленький городок на юго-западе, он предупредил меня, что ему нужно заехать в аптеку купить необходимое лекарство.

– Too bad[22]22
  Очень плохо (англ.).


[Закрыть]! Вы нездоровы? – спросил я.

– Нет, пока здоров. Но я не слишком доверяю гасконской кухне.

– Но разве нельзя купить лекарство на месте?

– На эти городишки рассчитывать не приходится. Будет спокойнее, если я захвачу из Парижа.

К моему великому удивлению, такси проехало мимо многих, на вид самых обычных аптек, которые почему-то не внушали доверия мсье Топену. Вот тогда-то до меня и дошел смысл французских реклам, которые всегда приводили меня в полнейшее недоумение: «Продается во всех хороших аптеках». Вероятно, те, мимо которых проезжала наша машина, к числу таковых не принадлежали.

Наконец мы остановились у одной из «хороших аптек». Вернувшись в машину с небольшим пузырьком в руках, мсье Топен сказал мне несколько виновато:

– Не очень-то я доверяю всем этим лекарствам, которые, в сущности, совершенно бесполезны. Но моя жена верит в них. А раз веришь, помогает…

Когда мы уже подъезжали к вокзалу, я заметил, что мсье Топен время от времени нервно поглядывает на свои часы. Должно быть, он все-таки не доверял им, так как в конце концов спросил у шофера «точное время». Англичане или немцы спрашивают: What time is it? Wieviel Uhr ist es[23]23
  Который час?


[Закрыть]? И им отвечают, сколько времени. Мсье Топена не устраивает просто время. Ему подавай «точное время». Время, сверенное с Обсерваторией, время по Гринвичу или по Монт-Паломару. В данном случае он, кажется, все-таки успокоился, так как часы на стоянке такси показывали то же время, что и его собственные. Но, приехав на вокзал, он еще раз сверился с часами на перроне, объяснив мне при этом, что часы на вокзальных башнях обычно ставят на три минуты вперед, чтобы поторопить отъезжающих. Итак, мсье Топен поставил свои часы по вокзальному времени, отбросив три минуты. Но из принципа прибавил одну минутку, потеряв на этом деле по крайней мере шестьдесят секунд.

Затем мы направились к своему поезду, сели в вагон и устроились около окна. До отправления мы решили немного погулять по перрону, но прежде мсье Топен занял три места, положив шляпу, зонтик и мой плащ.

– Но мы же едем вдвоем, – заметил я.

– Так оно вернее, люди удивительно бесцеремонны!

Время отправления, как мне казалось, не должно было беспокоить мсье Топена, поскольку он внимательно изучил расписание. Однако, заметив железнодорожника, он обратился к нему:

– В расписании ничего не изменилось? Оно точное? – И, повернувшись ко мне, бросил: – Не очень-то я доверяю этим расписаниям.

* * *

Пожалуй, легче всего обнаруживается знаменитая гидра «они» в вагоне поезда. Я это знал, и все-таки в тот день мне особенно повезло. По правде говоря, на сей раз, поддавшись общей дремоте, чудовище, казалось, оцепенело… но вдруг к концу этого холодного и сумрачного дня в вагоне начал мигать свет.

– Все-таки могли бы они, – проворчала сухонькая старушка с грелкой в ногах, – проверять вагоны прежде, чем отправлять их!

Пятеро французов, сидевших в нашем купе, которые до сих пор настороженно и подозрительно молчали, уткнувшись в газеты, свои или взятые у соседа («Вы разрешите?.. Благодарю… благодарю…»), конечно, только и ждали сигнал тревоги или скорее боевой клич «они», чтобы броситься в атаку.

«Они», словно футбольный мяч, тут же приняла разодетая дама в вуалетке и с собачкой («Подумать только, они заставили меня купить билет этой крошечной болонке!») и перебросила дальше, мяч подхватил на лету крайний правый нападения, весьма самоуверенный господин, путешествующий под защитой орденской ленточки, солидной золотой цепочки и тройного подбородка, которые содрогались от раскатов его громового смеха.

– А чего тут думать! Им на это наплевать, мадам… Им на все и на всех наплевать.

– Кроме всех и всяких налогов, – подбавил (явно довольный) мсье Топен.

– Конечно!

– Лишь бы платили!

– На остальное им на…!

Свалка становилась всеобщей. Дух старого спортсмена заставил меня пожалеть о том, что я не могу принять в ней участия. Мне была отведена роль безмолвного судьи, и я продолжал считать очки.

– Будь у нас правительство…

– Есть-то оно есть, да толку от него мало.

– Нам нужно правительство, которое бы управляло.

– Ишь чего захотели!

– Нужен сильный человек…

– Я все бы это вымел к черту! Смахнул метлой.

– Ну, а пока что они сидят на своих местах!

– А что им! И будут сидеть!

– У них одна забота – набить себе карманы.

– Нашли теплое местечко!

– А поездки за государственный счет… Слышали об этой так называемой парламентской делегации в Черную Африку?.. Тьфу! А кто, спрашивается, за все это платит?

– Мы!

– Вы!

– Я!

– В том-то и дело! Они окончательно зарвались! Какой позор! И это в нашей прекрасной стране!

– Такой богатой!

– Которой цвести бы да цвести…

– Кончится тем, что они ее окончательно разорят.

– Они на это способны.

– Вот взять хотя бы этот поезд… Разве это не позор… Когда вспомнишь, что здесь путешествуют и иностранцы! Что они могут о нас подумать! (Все взоры устремляются ко мне, словно приносят извинения… «Пусть Англия простит нам!»)

– Я напишу компании.

– Пишите сколько душе угодно!.. Они и не подумают прочесть вашу жалобу.

В эту самую минуту вошел контролер и дама с собачкой набросилась на него.

– Это позор, вы понимаете, позор, позор! Верните мне стоимость билета.

– Если у вас имеются какие-то претензии, мадам, обращайтесь в Управление железных дорог, – ответил ей служащий.

– А вы-то здесь для чего?

– Я проверяю билеты, мадам… Ваш билет, пожалуйста!..

Господин с орденской ленточкой, которому не терпелось вмешаться, бросился в бой.

– Я попрошу вас быть повежливее с дамой!

– Я вполне вежлив, мсье, а, кроме того, я у вас еще не проверял билета. Ваш билет, пожалуйста!

– Я его предъявлять не стану!..

– Это мы еще посмотрим… Если вы думаете, что вам удастся провести меня…

– Ну, это уж слишком! Вы мне за это дорого заплатите, мой друг…[24]24
  Когда один француз говорит другому французу в таком тоне «мой друг», это значит, что он ужо считает его своим врагом. – Прим. майора.


[Закрыть] Но прежде (при этом он вытащил золоченый автоматический карандашик, висевший у него на цепочке) позвольте-ка взглянуть на ваш номер…

Господин поправил пенсне и буквально уткнулся носом в фуражку контролера, покусывая кончик карандаша:

– Три тысячи девятьсот восемьдесят семь… Итак, № 3987, будьте уверены, это вам даром не пройдет… А пока что, мой друг, держите-ка мой билет. Но даром вам это, мой друг, не пройдет, ох, не пройдет!

Контролер улыбнулся, с невозмутимым видом, щелкнув компостером, пробил билет.

– Хорошо смеется тот, кто смеется последним, – бросил господин с орденской ленточкой.

– А пока что, будьте любезны, ваши билеты!

Пассажиры нехотя, что-то бурча, подчинились. Как только за контролером закрылась дверь, дама с собачкой прошипела из-под вуалетки:

– Какая дерзость! До войны не было ничего подобного. И главное – они все таковы.

– Если еще не хуже!

– Одна шайка!..

Немного погодя, выйдя в коридор подышать свежим воздухом, я услышал, как контролер говорил своему товарищу, принимавшему у него смену:

– Не знаю, что с ними сегодня, компостером их не возьмешь… Не очень-то доверяйся им!

* * *

Контролеры не доверяют пассажирам. Пассажиры не доверяют контролерам. Кто же в этом французском поезде, в этом поезде недоверия, самый недоверчивый?

Я продолжал об этом думать, даже когда мы приехали в пункт нашего следования.

Нужно ли говорить, что и в гостинице мсье Топен выказывал ко всему недоверие, что он попробовал, мягкая ли кровать, пощупал простыни и даже приложил ухо к шкафу. Вряд ли такая недоверчивость свойственна только ему. Миллионы других французов также не доверяют хозяевам гостиниц, счетам в ресторанах, устрицам, женщинам, которые обводят их вокруг пальца, военным, которые приказывают им идти вперед, политиканам, которые тянут их назад, антимилитаристам, которые готовы продать Францию кому угодно, учителям, которые забивают всякой ерундой головы их детей, своим врагам и своим друзьям и в глубине души – даже самим себе.