Текст книги "Записки майора Томпсона. Некий господин Бло"

Автор книги: Пьер Данинос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)

Глава II
Повседневная жизнь

1) Какое место в вашей жизни занимает ваша профессия? 2) Любите ли вы свою работу? 3) Удовлетворяют ли вас отношения с патроном? 4) Часто ли вам приходится с ним общаться? (Постоянно? Изредка? Никогда?) 5) Довольны ли вы своей судьбой? 6) Надеетесь ли вы найти на другой службе...

Доволен ли я своей судьбой?..

В нашем мире судьба благосклонна лишь к тем, кто удостоился титула «генеральный», «главный». У нас в компании звание «генеральный» и мягкий ковер в кабинете (отличительный признак шестой категории и двадцать пятой – высшей – ступени иерархической лестницы) являются символом всемогущества. Итак, у нас один генеральный президент-директор, два генеральных директора, один генеральный вице-директор, четыре заместителя генерального директора, один главный секретарь, два главных заместителя главного секретаря и т. д.

«Главный» – слово магическое, в этом нетрудно убедиться, присоединив его даже к такой скромной должности, как секретарь. Просто диву даешься, как начинает сверкать эта подначальная единица в ореоле его невидимых лучей. «Генеральный», «главный» заключают в себе могущество и блеск, власть и превосходство, в них чувствуется размах, широкий охват, они придают всем словам, к которым относятся, оттенок особой значительности: генеральные директора, генеральные инструкции, главные служебные записки, главное управление, генеральное совещание дирекции (не путать с совещанием на более высоком уровне – совещанием генеральных директоров).

Лично мне приходится иметь дело с генеральным президент-директором лишь в исключительных случаях. Но меня это вполне устраивает. Главным (если я разрешу себе употребить это слово) образом потому, что мне не слишком везет в отношениях с начальством. Я убеждаюсь в этом всякий раз, когда по долгу службы мне приходится давать ту или иную справку одному из наших высокопоставленных клиентов в связи с пересмотром или установлением новой системы пенсий и страхования жизни. Когда я им звоню, у них обычно идет совещание или они кого-то принимают. Когда же наконец они удостаивают меня приема, они без конца разговаривают по телефону. Единственный верный способ, на мой взгляд, переговорить с ними – это позвонить из Пасси или Отейя, предварительно уведомив, что их вызывает Буэнос-Айрес или Нью-Йорк. Даже во время самых ответственных совещаний они не могут устоять перед искушением снять трубку, когда голос секретарши произносит: «Мехико на второй…» или же «Нью-Йорк вас ждет на первой…» Когда выпадает такое счастье, что Нью-Йорк ждет тебя на первой, – кажется, что сами небоскребы кланяются тебе, – упустить его невозможно.

Мне много раз за мою довольно долгую службу приходилось быть свидетелем подобных разговоров, где минута стоила от тысячи до полутора тысяч франков. И меня всегда особенно поражала глубочайшая содержательность этих разговоров.

«Ну, как там у Бетти? А что поделывает малышка? Вы видели таких-то? Обязательно, обязательно побываю в ваших краях, только не раньше октября. (Сильные мира сего всегда либо собираются в Нью-Йорк, либо только что вернулись оттуда…) Послушайте-ка, попросите, пожалуйста, Филиппа, ведь он возвращается на следующей неделе, зайти к «Брет энд Брет», только не на 42-й авеню, а на углу 5-й и 57-й авеню, да-да, и купить мне две жесткие щеточки. Здесь делают такую дрянь… Если его это затруднит, пусть перешлет их с багажом[162]162
  Багаж, естественно, дипломатический.


[Закрыть]. Какая там у вас погода?.. Мы просто подыхаем от жары»… и т. д.[163]163
  Подобные разговоры ведутся преимущественно из служебных кабинетов, поскольку они оплачиваются компанией; из дома говорят более лаконично.


[Закрыть]

Меня, вероятно, так восхищает невозмутимость, с которой могущественные люди могут попросить, разговаривая по телефону с Нью-Йорком, привезти им пару щеточек (словно речь идет о важнейшем поручении, достойном телефонного кабеля, проложенного по дну океана), потому что сам я никогда не решился бы сделать подобное, да еще в присутствии шести-восьми сотрудников. И это ясно доказывает, что мне не хватает размаха, свойственного большому начальству, так же как и той высшей отрешенности, которая позволяет им через час после подобного разговора продиктовать приказ о недопустимости частных бесед в служебное время.

* * *

Что же касается моего нынешнего генерального президент-директора господина Штумпф-Кишелье[164]164
  Ш. К., как за глаза называют ею сотрудники.


[Закрыть], то, не считая исключительных случаев, я встречаюсь с ним только в коридоре. Мы всегда обмениваемся одними и теми же фразами. Я говорю: «Добрый день, господин президент», а он бросает мне на ходу полупокровительственно, полувысокомерно: «Добрый день, Бло (иногда он забывает мою фамилию). Все в порядке?.. Я полагаюсь на вас!» Это «Я полагаюсь на вас» так же, как и «Надо сделать невозможное», – коронные фразы патрона. Он всякий раз произносит эту фразу, встречаясь с начальником отдела или отделения в коридоре – единственном месте, где они имеют честь его видеть. Его известные всем сотрудникам: «Все в порядке? Я полагаюсь на вас!» – говорится в два приема, с двумя различными, навеки застывшими интонациями. «Все в порядке?» – произносится тоном резким и гнусавым, исключающим всякий ответ, и звучит так же, как знаменитая генеральская фраза: «Так, значит, суп хорош?» Само собой разумеется, у генерального президент-директора, несмотря на его: «Все в порядке?», нет ни времени, ни малейшей охоты знать, как в действительности идут ваши дела. Произнося эту ритуальную фразу, он выставляет вперед подбородок и вздергивает губу так, что она почти касается носа, давая тем самым понять начальникам отделов, что шефу известно о всех неприятностях его подчиненных: «Да, да, я знаю, у вас куча всяких забот, но, поверьте, у меня их побольше вашего. Но я в курсе…»[165]165
  Патрону так часто говорят: «Не теряйте на это времени, патрон. Такой-то займется этим», или: «Вы слишком заняты, чтобы изучать этот вопрос. N все уладит», что я порой задумываюсь над тем, какие же дела остаются на его долю.


[Закрыть] Следует короткая пауза, потом, бодро тряхнув головой, господин Штумпф-Кишелье важно произносит свое: «Я полагаюсь на вас» – и при этом подмигивает вам с видом сообщника – он, мол, знает, что не зря на вас полагается. Слова: «Я полагаюсь на вас!» доносятся уже с другого конца коридора.

Среди наших сотрудников есть такие (обычно только что получившие повышение или просто не привыкшие к встречам с патроном), которых неизменное: «Я полагаюсь на вас», хотя известно, что произносится это совершенно машинально – патрон с таким же успехом мог бы сказать: «Жму вашу руку» или «Примите мои самые искренние поздравления». – так впечатляет, что они возвращаются в свои отделы окрыленные, словно Ш. К. вручил им свои полномочия. Но есть и такие, на кого эта традиционная формула не производит ровно никакого впечатления, а у некоторых даже вызывает странную реакцию. Эти скептики любят вспоминать историю с Паррише, превратившуюся в легенду. Можно себе представить, как был ошеломлен этот самый Паррише, услышав от патрона обычное: «Все в порядке? Полагаюсь на вас», в то самое утро, когда получил заказное письмо, в котором сообщалось, что он уволен со службы. Но что тут особенного? Разве можно упрекать шефа такого огромного учреждения, как наше, в том, что он не помнит содержания всех писем, которые ему дают на подпись?

* * *

«Ваш патрон…»

Мой непосредственный начальник Барнаж – генеральный вице-директор, восседающий в кабинете с двойным ковром на полу, с двойными стеклами в окнах, с двойными шторами на них и охраняемый двумя секретаршами… Но пора мне уже рассказать о своеобразной мебелировочной иерархии, которая существует в нашей компании: у нас значительность того или иного служащего измеряется комфортом его кабинета. Прежде всего есть те, которые работают целыми отделами в огромных стеклянных клетках, где ни одно движение не ускользает от бдительного ока начальника отдела, сидящего отдельно в своем прозрачном отсеке. Полная невозможность укрыться от посторонних взоров, при которой сотрудники уподобляются рыбам в аквариуме или тем молоденьким девушкам, которые под взглядами прохожих поднимают петли на чулках прямо в витринах магазинов (спрашивается, какому безжалостному фараону торговли могла прийти в голову подобная идея?), – одно из изобретений современной цивилизации. Прозрачный улей обрекает на пытки мелких служащих, которые не могут почесать себе носа или вытащить из письменного стола кусочек шоколадки, не испытав при этом мерзкого чувства, что за ними следят. В нашей компании лишь тот приобретает вес, кому удается вырваться из этой стеклянной клетки, пройти через самые разнообразные типы кабинетов (без кресла, без собственном лампы, без окна, без секретарши, без мягкого ковра на полу) и, наконец, воцариться в собственном кабинете с панелями из красного дерева, с креслами, обитыми красной кожей, куда даже секретарша входит только по вызову.

Не буду говорить о генеральном президент-директоре, у которого рядом с его командным постом устроено нечто вроде будуара в стиле ампир, где через день меняют цветы. В наше время верхом изысканности считается иметь кабинет, который меньше всего похож на кабинет. Конечно, цветы не являются исключительной привилегией Штумпф-Кишелье. Но завести цветы в своем кабинете вы можете только по его разрешению. Люшар прождал этого разрешения два года, Пиньятель – три. В один прекрасный день патрон говорит: «Ах, вы любуетесь моим букетом… Но ведь у вас тоже бывает столько посетителей. Почему бы вам не ставить цветы у себя в кабинете?» Теперь, когда разрешение получено, появляются цветы, правда не такие роскошные, как у патрона, и меняют их всего раз в неделю. Как мне известно, в компании лишь четверо имеют право на цветы, «как и патрон».

На что не пойдешь, лишь бы походить на Ш. К.? У нас существует довольно странный вид мимикрии. Тому, что у мадемуазель Фаржо, личной секретарши президента, верой и правдой прослужившей ему восемнадцать лет, появилось что-то общее с ее хозяином, делающее ее похожей на старого, обрюзгшего бульдога, удивляться не приходится (явление подобного осмоса наблюдается также у многих супругов, проживших долгую жизнь вместе). Меня гораздо больше удивляет то, до какой степени сумели ближайшие сотрудники господина Штумпф-Кишелье, конечно, в силу своей от него зависимости и постоянного с ним общения, перенять его тон, привычки и манеры: будь то привычка, откинувшись в кресле, покусывать дужку очков, или поднимать очки на лоб, словно автогонщик во время короткой остановки, или его манера заканчивать свои фразы вопросом: «Ведь так?», – и даже его шепелявость, вызванная прижиманием языка к твердому небу. Не поручусь, что поначалу эта мимикрия носила бессознательный характер. Она и сейчас еще в некоторых случаях может контролироваться рассудком. Например, немыслимо представить, чтобы Барнаж поднял очки на лоб, сидя напротив Ш. К., или Люко в его присутствии начал бы шепелявить. Но факт остается фактом – когда после совещания в дирекции пять-шесть сотрудников расходятся по своим отделам, они тут же воспроизводят перед десятком своих подчиненных жесты, слова, мимику и манипуляции патрона с очками. Хотят они того или нет, но они подражают ему, сами того не замечая.

* * *

Наряду с мягким двойным ковром на полу и двойными шторами на окнах у Барнажа можно легко обнаружить и другие отличительные знаки могущества: фотография мадам Барнаж на его письменном столе (привилегия высоких должностей; чаще всего в рамке под стеклом выставляются дети – большим форматом, если дети малы, малым форматом, если они большие. Жена, поскольку она вышла из нежного возраста, обычно не экспонируется или в крайнем случае имеет право на уменьшенный формат; но мадам Барнаж, женщина редкой красоты, фигурирует крупным планом), селектор, радиоприемник и особый прибор – эвфориметр, со стрелками, сверхчувствительными к изменению температуры и влажности воздуха, точка пересечения этих стрелок указывает температуру, наиболее благоприятную для организма человека. Барнаж часто вызывает меня к себе в кабинет. Или прямо: «Алло, Бло? Зайдите-ка ко мне на минутку!», или через секретаршу: «Мсье Бло, на совещание к мсье Барнажу»[166]166
  У нас совещания не всегда называются совещаниями. Посторонний человек мог бы удивиться, услышав, как секретарша отвечает по телефону: «Я не могу сейчас беспокоить господина президента. Он на цирке», – но он бы прекрасно понял всю важность этого «цирка», если бы знал, что дело идет о совещании генеральных директоров. В зависимости от дней и часов у нас устраивается комитет, летучка, пятиминутка, «цирк», «чашка кофе» для более или менее широкого круга избранных, не говоря уже о семинарах, и даже загородных семинарах, когда проводятся обсуждения в расширенном составе директоров и агентов компании и на одну-две недели снимается целая гостиница. Несмотря на мое пристрастие к цифрам, мне было бы трудно назвать точное число совещаний, на которых я должен был присутствовать за время моей службы в нашей компании. Приблизительно шесть тысяч. Эти шесть тысяч совещаний средней продолжительностью в час, которые чаще всего оканчиваются тем, что решение вопроса под каким-либо предлогом переносится на следующее совещание, на более высоком уровне, составляют около трех лет узаконенной потери времени. И тем не менее они проводятся изо дня в день с прежним блеском. Видимо, совещания – любимейшее времяпрепровождение служащих, насущная необходимость современного животного.


[Закрыть].

Он широко пользуется этим оружием власти: правом в любую минуту вызвать к себе сотрудника. Собственно, в этом и заключается всемогущество власти: ты можешь вызвать к себе любого, но никто не может вызвать тебя. Это роднит господина Штумпф-Кишелье с президентом республики. Сильные мира сего в своей изощренной борьбе за сохранение престижа имеют обыкновение использовать посредников. В прежние времена важные персоны отстаивали свои права, восседая в каретах или портшезах и приказывая армии лакеев расчищать им путь. Теперь они ведут эту борьбу при помощи телефона. Или, вернее, поручают ее вести своим секретарям. Главное – не брать первому трубки.

– Соедините меня с господином Штумпф-Кишелье, – говорит господин Рагондо, не привыкший ждать.

А поскольку господин Штумпф-Кишелье, который также считает ниже своего достоинства ждать хоть секунду, отдал те же самые указания своей секретарше, в конце концов секретарши и ведут переговоры:

– Соедините меня с господином Штумпф-Кишелье…

– Я соединяю вас с господином Рагондо…

Теперь, когда их самолюбию ничто не угрожает, господин Штумпф-Кишелье и господин Рагондо могут спокойно поговорить.

Как-то Барнаж вызвал меня с Мишо и Гогэ в свой кабинет. Никакого комитета или совещания в этот день не предполагалось. И видимо, не предполагалось вообще ничего такого, что могло бы объяснить наш вызов. Барнажу просто нужна была аудитория, одобряющая каждое его слово, перед которой он мог бы продиктовать очередной приказ своей секретарше. Ему доставляет огромное удовольствие лишний раз продемонстрировать свою власть, диктуя эти приказы: это своего рода проявление комплекса неполноценности. Он чувствует себя на верху блаженства, если его слушают пять-шесть человек. (Случается даже, что Барнаж вызывает меня, принимая какого-нибудь посетителя. Я извиняюсь и делаю вид, что хочу уйти.

– Нет, нет, не уходите, Бло! Вы можете остаться. Господин N, разрешите вам представить господина Бло, моего актуария. Он сейчас назовет вам те цифры, которые я не могу припомнить.

Мое присутствие явно вдохновляет Барнажа. Под его опытной рукой я кручусь как колесо. Я становлюсь его вещью.) Он, видимо, все-таки прирожденный актер: вся его жизнь состоит из номеров, которые он исполняет, чтобы ослепить других и самого себя. Он постоянно играет какую-нибудь роль. Естественным он, вероятно, бывает лишь несколько секунд утром, при пробуждении… И тотчас спасается бегством от самого себя. Свой первый номер – «у телефона» (поскольку телефон и секретари – главные аксессуары этого актера) – он исполняет для своей супруги, прекрасной мадам Барнаж: деловой человек международного класса, который, прежде чем принять ответственное решение, проверяет биение пульса столиц мира. Он вызывает финансовый отдел:

– Какие новости из Лондона?.. В Нью-Йорке все спокойно?.. Не упускайте из вида Ирак… Это может оказаться очень важным… Кто у нас там? (Он все прекрасно знает, но предпочитает делать вид, что это ему неизвестно)… Но это же круглый дурак… (Послушать Барнажа: кругом одни дураки). Держите меня в курсе. Если атмосфера накалится, пусть посылают Рамейя или Вальге… Дайте мне Бло!

Я легко могу представить себе, как Барнаж затем переходит к своему следующему номеру – «с детьми»: сверхзанятый человек находит время исправить игрушечный электропоезд своему сыну. Ему было бы очень приятно, если бы именно в это время позвонили из компании и он бы ответил, что для него дети важнее Ирака. Исполнив третий номер «с шофером» (добродушие и покровительственная фамильярность), Барнаж, уже хорошо обкатанный, появляется на основной сцене – в компании.

В тот день, вызвав нас к себе, Барнаж начал так:

– Как стало мне известно (одно из его любимых выражений), сотрудники некоторых отделов не отвечают вообще или отвечают с большим опозданием на письма клиентов. С этим пора наконец покончить. – В микрофон: – Жанина!

– Жанина, прошу вас, сейчас я вам продиктую приказ всем начальникам отделений. Вы хорошо меня поняли: «Всем». Копию генеральным директорам.

(Пересылать нам приказ нет никакой необходимости, поскольку мы находимся в его кабинете, но он хочет подчеркнуть свою корректность по отношению к младшим сотрудникам.)

– Как мне стало известно из ряда источников, нет, зачеркните это, хотя, впрочем, лучше оставьте… Как мне стало известно из ряда источников (здесь следует легкое постукивание серебряного карандашика), в некоторых отделах отмечается небрежное отношение к ответам на письма наших клиентов, занятая, или тех, занятая, кто могли бы стать нашими клиентами, двоеточие, отвечают либо недостаточно быстро, запятая, либо недостаточно точно, точка. С новой строки. Я считаю недопустимым подобное пренебрежение своими обязанностями, точка с запятой, даже не будучи злонамеренным, оно наносит значительный ущерб нашей компании, точка. Я требую, запятая, чтобы с сегодняшнего дня ответ на любое письмо отправлялся в течение 48 часов с момента его получения и чтобы всем посетителям, запятая, будь то, подчеркните «будь то», нет, зачеркните «будь то», чтобы не повторять глагола «быть», и чтобы всем посетителям был оказан максимально внимательный прием, точка. Начальники отделений будут нести персональную ответственность за каждое нарушение этих элементарных правил вежливости.

Закончив диктовать, Барнаж повернулся к нам с улыбкой:

– Ну как вы думаете, это звучит достаточно убедительно?

Гогэ тут же поспешил подобострастно воскликнуть:

– Да, все изложено великолепно, мсье Барнаж!

– Ведь приходится твердить прописные истины…

– Что поделаешь!

– А я не слишком резок?

– Нет, это только пойдет им на пользу!

Барнаж, чувствуя себя на седьмом небе, бросает секретарше:

– Напечатайте специальный экземпляр для президент-директора. Ну что ж, вы свободны, господа… Да, Шанина! Пожалуйста, напомните мне, что сегодня вечером я обедаю у Ламорисьера. Какая тоска! Впрочем… Это может оказаться нам полезным. Соедините-ка меня с Лондоном. Мне нужно сказать Уиплеру пару слов до летучки.

Барнаж не в силах был устоять перед искушением сообщить нам, что обедает у министра финансов. Он запросто называл его Ламорисьером, можно было подумать, что они близкие друзья, тогда как на самом деле он впервые отправлялся к нему на обед. Да еще просит секретаршу напомнить ему об этом беспрецедентном событии, словно среди своих многочисленных дел может забыть о нем. Барнажу приятно, если ему лишний раз напомнят о том, что льстит его самолюбию, хоть сам он затвердил это наизусть. На его письменном столе, содержащемся в идеальном порядке, на самом видном месте красуется несколько визитных карточек высокопоставленных лиц: «Посол Великобритании и леди Хэттингтон имеют честь просить Вас присутствовать на приеме по случаю визита Ее Величества Королевы (фрак, ордена)». Если текущий месяц не богат визитными карточками такого рода, на столе сохраняются карточки прошлого месяца.

* * *

После этой классической интермедии мы оставляем Барнажа наедине с его секретаршей. Он и тут продолжает диктовать; обычно именно в эти минуты (моя разведывательная служба работает точно) Барнаж, стараясь убедить себя в собственном могуществе, диктует проекты писем, обращенных к гораздо более высокопоставленным лицам, чем он, писем, которые если и дойдут до своих адресатов, то разве что в сильно подслащенном виде. Составленные в форме ультиматума, они дают Барнажу пусть мимолетное, но столь сладостное ощущение всемогущества. Сколько побед одерживает он таким вот способом ежедневно над своей секретаршей, на которую он обрушивает громокипящий огонь своих эпистол (словно она генеральный директор или министр иностранных дел) и которая покорной рукой записывает диктаторские мысли. Одному богу известно! Зато всем нам хорошо известен повелительный тон его приказов, насыщенных причастными и деепричастными оборотами. Он не упускает случая употребить один из этих оборотов и, как всякий, кто слишком часто к ним обращается, теряет чувство меры:

– Твердо решив ни грана не менять, нет, зачеркните, ни на йоту не менять линии своего поведения, запятая, так же как и линии поведения компании, запятая, я хотел бы, запятая, чтобы в будущем было принято к сведению, запятая, что любое давление на наших сотрудников, запятая, откуда бы оно ни исходило, запятая, войдите… Входите же!.. Нет, нет, останьтесь!.. Останьтесь же!.. Будет решительно игнорироваться, точка. Я полагаю, запятая, что в дальнейшем наши отношения смогут развиваться на этой основе, запятая, и только на этой основе, точка, с красной строки. Нужно ли уточнять, запятая, что если в течение ближайшей недели я не получу удовлетворяющего нас ответа, запятая, то буду поставлен перед неприятной, запятая, но неизбежной необходимостью пересмотреть вопрос, тире, и вся ответственность, да-да, именно так – вся ответственность, запятая, ляжет на вашу фирму (заговорщический взгляд в сторону Жанины). Надеюсь, теперь они сделают выводы… Прочитайте мне вслух.

* * *

Застряв где-то на полпути между мягкими коврами сильных мира сего и стеклянной клеткой мелких служащих, вдали от цветов, но довольно близко от люминесцентного освещения, я держусь на том среднем уровне, который уготовила мне судьба с самого рождения. Мне часто приходит на ум притча о зажиточном буржуа, который мечтал стать либо очень богатым, либо очень бедным, чтобы он мог поступать так, как было непозволительно в его положении человека среднего достатка… О моей профессии статистика можно сказать то же, что говорят журналисты о своей профессии: с ней не пропадешь, если сумеешь вовремя расстаться. Действительно, существуют два вида статистиков – те, кто остается ими навсегда, и те, кто расстается с этой профессией, так как, видимо, стоит большего. Я принадлежу к первой категории. Меня порой осеняют идеи, идеи, превышающие мое скромное положение, но у меня их тут же кто-нибудь похищает. Чаще всего этот «кто-нибудь» – один из моих начальников – Гаслен, заместитель генерального директора, который то и дело встает между мной и Барнажем. Гаслен – ненасытный пожиратель чужих идей.

Я отнюдь не хочу сказать, что ему в голову не приходят собственные мысли, но своим процветанием он в значительной степени обязан особому умению пережевывать чужие.

Когда я что-нибудь предлагаю Гаслену, мои предложения ему обычно не нравятся. Во всяком случае, в эту минуту. Он находит их малоинтересными, совершенно излишними; кажется, что он вообще пропускает мои слова мимо ушей. Он тут же заговаривает о другом. Можно считать, что моя идея умерла, что с нею навсегда покончено. Но проходит несколько дней, и вот во время совещания Гаслен берет слово: «Я думаю, что было бы неплохо…» (следует понимать: я считаю, было бы прекрасно…) И что же, Гаслен вытаскивает на свет божий облаченную в его собственные одежды мою идею: 808 – новый вариант смешанного страхования жизни, предусматривающий возврат страховых взносов.

Эта манера присваивать чужие мысли, переваривать их в течение недели и потом выдавать за свои собственные настолько укоренилась у Гаслена, что он уже, видимо, не отдает себе в этом отчета. Он искренне верит, что предлагает на обсуждение «свою» идею: он начисто забывает, у кого он ее позаимствовал. Это доказывает, что он приобрел одну из привилегий, свойственных высокопоставленным лицам: бестактность[167]167
  Эта бестактность может проявляться по-разному. Однажды господин Штумпф-Кишелье устроил небольшой прием по случаю окончания года, на который было приглашено несколько скромных начальников отделов. Разговор – не помню уж как – зашел об уровне жизни. Все стали жаловаться (может быть, и не без задней мысли) на постоянный рост цен. Чтобы перейти к более безопасной теме, кто-то спросил у патрона, зная, что он страстный охотник, много ли фазанов настрелял он в этом году. «Да, в общем, я поохотился неплохо. Но вы тут говорили об уровне жизни… Так вот, у моего отца было две тысячи гектаров земли и пять егерей. У меня всего две сотни да один несчастный малый. Вот вам уровень жизни!»


[Закрыть].

Мне же ничего не остается, как вернуться к статистике смертных случаев, я топчусь на месте, время от времени делая слабые попытки сбросить с себя иго закона Макхейма и осточертевших мне диаграмм. Сколько на моем веку приходило в нашу компанию молодых энтузиастов, горящих новыми идеями, жаждущих все изменить. Это длилось год, два года… одним словом, время, за которое они менялись сами. Цветущая молодость, скошенная на полях битв всех этих компаний, которые уничтожают сердца борцов и оставляют лишь тела служащих. Когда-то сюда пришел и я, полный пыла и вдохновения. Меня обломали. Теперь без десяти двенадцать, и без четверти шесть я уже поглядываю на часы. Уж я-то знаю, если человек начинает на службе поглядывать на часы, он уподобляется тем супругам, которые, ложась в постель, мечтают лишь о том, чтобы почитать газету.

* * *

«Любите ли вы свою работу?..»

Признаться откровенно? Иногда по утрам мне даже тошно думать о ней, нет ни малейшего желания повторять день, прожитый накануне. (Впрочем, миллионы людей ведут подобное существование: шесть дней недели с тоской думают о начинающемся дне и затем даже не проживают, а убивают седьмой, наихудший день недели: воскресенье.)[168]168
  В выражениях такого рода, как «встать с левой ноги» или «быть не в своей тарелке», куда больше истины, чем это может показаться на первый взгляд. Тут существует определенная причинная связь. Я обязательно что-нибудь разобью в те дни, когда бываю не в своей тарелке. И непременно обо что-нибудь споткнусь, если встану с левой ноги.


[Закрыть]

Просыпаясь в будние дни, я с особым раздражением думаю о словечке «мне». До чего же мне оно осточертело. Многое бы я отдал, лишь бы никогда больше не слышать этих приказов Барнажа: «Пересмотрите-ка мне эти тарифы!» Когда Барнаж, вызывая меня в свой кабинет («Позовите мне Бло!»), говорит: «Надо будет это подготовить мне к вечеру!» или: «Какой убыток[169]169
  У каждой профессии есть свои собственные словечки, которые возводят барьер между посвященными и непосвященными. Подобно тому как преподаватели и студенты называют «окном» свободные часы между лекциями, врачи «размываются» после операций, служащие страховых компаний несчастные случаи называют «убытком».


[Закрыть] вы мне планируете на следующий год?» – у меня возникает ощущение – весьма тягостное, – что я уже не принадлежу самому себе и не являюсь частью человечества, но становлюсь полной собственностью господина Барнажа. Фраза: «Напишите мне это к завтрашнему дню без ошибок», – как-то особенно подчеркивает твою полную подчиненность и воскрешает в памяти учительское: «Перепишите мне это начисто!» или унтер-офицерское: «А ну вычистите мне это быстро!» Пожизненная казарма – вероятно, таков удел подавляющего большинства граждан. Это сходство с казармой тем более ощутимо в нашей компании, где, уж не говоря о генерал-директорах, существует, как и в армии, сложнейшая система служебной иерархии от младшего заместителя начальника отделения до начальника крупного подразделения – отдела.

Впрочем, словечко «мне» отнюдь не является исключительной привилегией нашего патрона или начальника отдела. Это слово чрезвычайно заразительно. Оно распространяется, как вирус, по всему нашему учреждению сверху донизу, им больны все, начиная от генерального президент-директора: «Мы топчемся на месте, господа… Вы должны продемонстрировать мне чудеса!..» до экспедитора, который приказывает курьеру:

– Отвези мне этот пакет в Национальный банк… Это очень срочно. Понял? Так что смотри, не вздумай мне шататься по бистро!

В этом ефрейторском «мне» – та же самая жажда власти, что во «мнеканье» начальства. И те и другие пропитались духом компании. Финансовый инспектор Сараль заявляет: «Я только что получил 12 миллионов прибыли», как будто речь идет о его собственных деньгах; я своими ушами слышал, как Жийе, начальник экспедиции, отвечал посетителю:

– Управление недвижимого имущества? Но оно теперь находится не здесь. Как, вы не слышали? Вы, вероятно, знаете огромное здание на бульваре Османа, где раньше помещалось американское отделение НАТО? Так вот, мы купили его за 450 миллионов… И теперь Управление недвижимого имущества находится там!

Жийе выкладывает все это самым непринужденным тоном. Этому человеку приятно произнести: «Мы заплатили за него 450 миллионов». (Он не переводит их в новые франки, чтобы звучало более внушительно.) Каждый тешится чем умеет: можно получить удовольствие, даже заставляя ждать посетителей, единственных или почти единственных свидетелей твоего призрачного могущества.

– Отнеси-ка это мне побыстрее господину Лебрену!..

А как надоели все эти дружеские вечера, где «наша большая семья» прославляет свою нерушимую солидарность, – все эти приемы и банкеты и особенно рождественская елка с полным набором ритуальных фраз:

– С Новым годом, мсье Бло!.. Доброго вам здоровья! Здоровье – прежде всего! А как ваша мелюзга? Все растет? Да…

«Ваша мелюзга», «ваши карапузы», «ваши клопы». Честное слово, по-моему, выискиваются самые мерзкие слова для того, что принято считать самым прекрасным на свете. Особенно меня мутит от слова «клопы». От него так и несет дезинсекталем и карболкой. Если в начале века был обезображен камень, нам в наше время удалось опошлить язык. «Раздавить бутылку»… «махнуть на поезде»… «идти ухо в ухо»… Так стали говорить в стране Паскаля и Вольтера, казалось столь щепетильной в вопросах языка. «Клопы»… подумать только… «клопы». Какой же надо было проделать путь с сотворения мира, чтобы в один прекрасный день окрестить «клопом» столь божественное создание, как дитя. Ничего не скажешь – докатились!

И как не вспомнить военную службу, если к концу рабочего дня в туалете то и дело слышишь мрачное: «Ну вот, еще один день убили!» Когда при мне кто-нибудь произносит: «Моя супруга…», я невольно вспоминаю старшину, в чьих руках так долго была моя судьба и расположения которого я изо всех сил добивался в расчете на лишнюю увольнительную. Узнав, что его жена заболела тяжелой формой гриппа, я дал ему несколько порошков сильнодействующего лекарства.

– Вот увидите, господин старшина, – пообещал я, – через двое суток ваша жена будет совершенно здорова!

Старшина буркнул: «Спасибо». Прошло два, три, шесть дней. Он ничего не сообщал о ее здоровье. Через неделю, набравшись храбрости, я подошел к нему на положенную дистанцию и спросил:

– Ваша жена поправляется, господин старшина?

– Да… да… – проворчал он сквозь зубы. – Но у вас что, язык отсохнет сказать «ваша супруга»?..

Ничего вроде и не изменилось: в некоторых кругах нашего общества не раз хорошенько подумаешь, прежде чем вымолвишь принятое среди культурных людей слово «жена», а то, чего доброго, оно еще кого-нибудь обидит.

* * *

Одним словом, иногда по утрам я готов отдать что угодно, лишь бы не повторять вчерашний день, не делать тех же движений, не слышать тех же фраз, не чувствовать тех же запахов и главное, главное – не видеть все те же лица! Проблема лиц всегда терзала меня. Лица отравляют мне жизнь даже во время отпуска. Летом в гостиницах меня больше всего раздражает то, что ежедневно в течение целого месяца я вынужден видеть одни и те же физиономии за одними и теми же столиками в ресторане (нисколько не сомневаюсь в том, что другие испытывают те же чувства, созерцая изо дня в день мою физиономию). Бывают дни, когда мне не хочется даже слышать звук человеческого голоса, не хочется видеть никого из своих соседей. И тогда я замедляю или ускоряю шаг, лишь бы не подниматься с ними вместе в лифте. Наш лифт движется так медленно, что невольно приходится отыскивать какую-то тему для разговора. Погода, отопление, состояние лестничных клеток, квартплата – как это все надоело! И чего ради? Просто что-то подсказывает мне, что следует заговорить с человеком, который поднимается с тобой в кабине. Мало сказать, что я чувствую себя пренеприятно, если я сам молчу, но мне бывает страшно неловко и за соседа, если он не вступает со мной в разговор.

В лифтах, как и в гостиных, я чувствую себя неловко и за себя и за других. К счастью, летом нас спасают разговоры о жаре, зимой на выручку приходят холода и грипп. Когда же погода не дает повода к каким-либо замечаниям, в запасе всегда остается капуста. Наш дом пропах капустой. В семействе Бутаров, на третьем этаже, в квартире налево, уже в течение пятнадцати лет трижды в неделю готовят капусту: ее запах, который по понедельникам, средам и пятницам становится буквально угрожающим, пропитал весь наш дом. Я искренне верю в то, что я возвращался бы домой в гораздо лучшем настроении, если бы в нашем подъезде не разило так капустой. Но прямо с порога в нос ударяет тошнотворный запах, и все мои душевные силы тут же растворяются в зловонных парах Бутаровой капусты. Возможные темы разговора в лифте: нам следовало бы написать жалобу; «они» могли бы поставить дезодораторы; с этим надо бороться; немыслимо приговорить целый дом к пожизненному вдыханию капустных миазмов только потому, что капуста – любимое блюдо одного из жильцов и т. д. и т. п. Это при условии, что вы не угодите в лифт с самим Бутаром, а окажетесь с понимающим вас собеседником (у некоторых жильцов, видимо, отсутствует обоняние, другие начисто лишены слуха, раз их не беспокоят шумы, которые так докучают вам). Однажды у меня хватило мужества сказать Бутару: «У вас, мсье Бутар, по крайней мере есть любимое блюдо – капуста!» Я надеялся окольным путем прийти к полюбовному соглашению. «У каждого свой вкус: кто любит капусту, а кто арбуз…» – ответил он мне и, двусмысленно улыбнувшись, оставил меня в лифте, пропитанном капустными испарениями.