Текст книги "Записки майора Томпсона. Некий господин Бло"

Автор книги: Пьер Данинос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)

Гаслен больше не решается присваивать себе мои мысли, и теперь каждое мое предложение оказывается куда более ценным, чем я сам мог предполагать. Так, моя идея вместо традиционных новогодних поздравлений посылать клиенту ко дню рождения нестандартную открытку от имени компании была единодушно одобрена на «цирке»…

И наконец, как наивысший знак признания – банкет в мою честь. На сей раз я восседал в центре, на почетном месте, по правую руку от генерального президент-директора, как Тиссер в тот вечер, когда ему вручали орден Почетного легиона. И я, подобно Тиссеру и всем его предшественникам, чувствовал, как на меня изливается сладостный дождь штампов. И если на этот раз президенту не пришлось под суровой внешностью отыскивать золотое сердце, он тем не менее очень быстро обнаружил то, что я таил от других: моя чрезмерная скромность, которую можно было бы даже принять за неуверенность, скрывала «сокровища изобретательности, страсть к цифрам, гений точности». Какие только не пелись мне дифирамбы: я был «неутомимым тружеником, не щадящим своего здоровья» ради непревзойденной преданности общему делу, «дальновидным специалистом», самым преданным членом нашей «большой семьи», «честнейшим человеком», «верным другом», блестящий-успех-которого-делает-честь-всей-нашей компании… И конечно, не позабыли приобщить к моему триумфу «мою дорогую подругу» – и все из-за одной запятой…

Я сидел под сенью оратора в состоянии полного блаженства, глуповато улыбаясь, и время от времени какой-нибудь особенно лестный эпитет приятно щекотал мое самолюбие; и я бы нисколько не удивился, если бы патрон сказал в заключение: «От имени президента Республики и в силу данных мне полномочий…»

Нет. Это не входило в программу нынешнего вечера. Но когда наш дружеский ужин подходил к концу, Юбер де Фитц-Арнольд отвел меня в сторону и быстро, коснувшись петлицы моего пиджака, проговорил:

– Поверьте, дорогой друг, эта штука не заставит себя долго ждать!

В эту ночь, вернувшись домой, я снова посмотрел на себя в зеркало. И подумал о Джоконде. Не потому, конечно, что обнаружил между нами сходство, просто у меня возникла некая ассоциация. Если бы эта самая Джоконда, которой восхищается весь мир, валялась в лавке старьевщика, много ли нашлось бы у нее почитателей, уверенных, что она достойна занимать почетное место в Лувре? Не среди знатоков, конечно, а среди простых смертных? Кто бы обратил внимание на все эти полуразрушенные капители, срезанные колонны, безрукие и безногие статуи, если бы три звездочки путеводителей и голос гида не указывали на них туристам? Главное – признание.

* * *

О большем признании я не мог бы даже мечтать. Не проходит дня, чтобы меня не посетили какие-нибудь репортеры, фотографы, интервьюеры, которые всячески поддерживают мое посвящение.

К сожалению, они никогда не касаются тем, которые мне хорошо знакомы: страхование жизни, математические расчеты, вопросы статистики. Им подавай анекдоты. Я как те принцы, фотографиями которых увешаны стены комнаты моей дочери и которые еще недавно казались мне недосягаемыми, попал в водоворот «пестрой хроники».

– Не можете ли вы припомнить, – спрашивает меня репортер телевидения, – какого-нибудь пикантного случая… что-нибудь из ряда вон выходящее?

– Ну… хотя бы… Ваше самое яркое впечатление детства?

Я пытаюсь припомнить. Роюсь в памяти… Мне кажется, что я открываю целый ряд пустых ящиков, как это обычно делают перед отъездом из гостиницы, желая убедиться, что ничего не забыто в номере (там иногда еще может что-то остаться от прежнего жильца). Моя жизнь представляется мне на редкость пустой. Репортер хочет мне помочь.

– Ну, а в повседневной жизни… у вас есть какие-то привычки, причуды? Ну не знаю… например… когда вам не спится, вы не считаете баранов?

Это тоже пришло к нам из США! Все чаще и чаще люди утверждают (во всяких интервью), что они не могут уснуть, если не станут считать воображаемых баранов, которые перепрыгивают через изгородь. Я тоже пытался, но ничто так не разгоняет сон. Стоит только одному из баранов прыгнуть, как мне сразу кажется, что я должен вскочить и броситься за ним вдогонку.

По воле репортера я снова оказываюсь в лицее.

– У вас уже тогда была страсть к цифрам?

– Гм…

– Вы очень хорошо учились?..

– Нет.

– В таком случае были отъявленным лодырем?

– Тоже нет…

Именно об этом я и писал раньше: чтобы заинтересовать репортера, так же как некогда преподавателя в школе, нужно было быть или тем, или другим. Моего гостя явно огорчает то, что я был средним, ничем не примечательным учеником. Он пытается подступиться ко мне с другого конца – заговаривает о моем «коньке».

– У вас есть какое-нибудь хобби?

(Следует заметить, что журналист никогда не скажет «конек», это звучит в наши дни старомодно.)

Я начинаю рассказывать очень робко – боюсь, что это произведет плохое впечатление, – о лошадях, о скачках, о том удовольствии, которое испытываю, когда изучаю результаты или обдумываю ставку. Мне кажется, что мое пристрастие к скачкам, которое, конечно, плохо вяжется с его представлением об актуарии, должно бы его устроить... да... но... это не совсем то, что он хотел бы: лошади, вы же понимаете, их не приведешь на телестудию...

– А вы ничего не коллекционируете?.. Знаете... один из тех, кого я недавно интервьюировал, собирает коллекцию хлебных корок. У него есть хлеб времен оккупации, хлеб Освобождения, хлеб Победы, хлеб 70-го года и даже хлеб римских легионеров, найденный во время раскопок в Алезии! Вот это, понимаете, было действительно забавно!

Я не спорю, но вынужден признать, что у меня нет такого хлеба, который мог бы утолить голод репортера. Он это и сам чувствует:

– О, конечно... я и не требую от вас ничего подобного, но... может быть... вы коллекционируете бабочек, спичечные коробки, сигарные этикетки...

Нет, я определенно лишен всякой оригинальности: мысль о том, что моя персона может появиться на экране телевизоров без всяких дополнительных аксессуаров, повергает репортера в уныние. Он хочет дать мне время подумать: в конце концов, может быть, я и найду что-нибудь. Не успевает он исчезнуть, как на смену ему в сопровождении двух молодых людей, нагруженных проводами, сумками, «блитцами», появляется фоторепортер одного из еженедельников.

– Я вас недолго задержу,– заверяет меня маэстро.– Мне нужна, вы понимаете, фотография, которая была бы не слишком стандартной...

– Значит, не за письменным столом?

– О!.. это было бы сверхбанально... Нет. Но вот, например, вы один, вы устали от своих справочников, цифр, статистических данных, вам необходима разрядка... И вы снимаете галстук и – да здравствует свобода!.. – вы растягиваетесь на полу... Нам нужна абсолютно непринужденная поза... У вас, конечно, есть халат, какой-нибудь домашний вельветовый костюм?

– Главное, не напрягайтесь!.. Робер, передай мне лампу… Расслабьтесь и улыбнитесь, мсье Бло[191]191
  Работа на радио делает людей развязными. Вначале мне говорили «мсье Бло». Очень скоро я стал «нашим дорогим мсье Бло». А вот позавчера один из репортеров отбросил «мсье»: «Вот мы снова у знаменитого Поля Бло». Потом в пылу вопросов: «Послушайте, мой дорогой Бло… Вы разрешите мне вас так называть?» Что ответить? Что я не разрешаю? Я улыбнулся, он мог бы принять мою улыбку за молчаливое согласие и с той минуты стал называть меня лишь «наш дорогой Поль», «старина Поль», «дружище Бло».


[Закрыть], улыбнитесь!

Как я завидую молодым людям или государственным деятелям, которые всегда сумеют улыбнуться и под дождем, и среди снегов, и после провала конференции…

– Ну, улыбнитесь же! Ведь случается же вам улыбаться!

Что правда, то правда. Всего несколько минут назад я смеялся, уж не помню по какому поводу, вероятно из-за пустяка. Но улыбка моя исчезла, и мне нелегко вернуть ее, так же невозможно иногда вспомнить имя человека, которого ты прекрасно знаешь и которого в театре вдруг ты должен кому-то представить. Я думаю об улыбке Мориса Шевалье, Хрущева, президентов Республики… «Улыбнитесь же, черт возьми!»– умоляет фотограф, но всякий раз, как мне приказывают улыбнуться, лицо мое словно окаменевает и моя вымученная гримаса – только результат насильственного сокращения мышц. Репортер теряет терпение. Он пытается заставить меня засмеяться, говорит о выпавшем на мою долю счастье, о моем успехе.

– Послушайте-ка… вы же довольны, вы счастливы… Судьба улыбнулась вам! Вы – король средних французов. Вы же выиграли двадцать миллионов, вы заработаете еще тридцать, сорок! Ха-ха!

Вид у меня, должно быть, самый зловещий.

– Вы напоминаете мне этого несчастного Л… его невозможно было рассмешить! Сколько раз я ему говорил: «Улыбнитесь же, мсье, улыбнитесь!» И все впустую. Деблер, да и только! Он отвечал: «Мсье, я никогда не улыбаюсь». Через неделю его убили, беднягу! Ну, так улыбнитесь же, пожалуйста!

Возымел ли свое действие, как ни парадоксально, этот мрачный пример? Только я улыбнулся. Улыбка вышла немного разочарованной, но его устраивала и такая. Щелк-щелк! Все в порядке. Но нет. «Блитц» не вспыхнул. Начнем сначала. Я улыбаюсь еще более натянуто. Щелк-щелк! Кнопка не сработала. Даже я пошевелился.

– Ах, если бы я взял свой «парафлекс»! Он бы…

У фотографов-профессионалов всегда что-то не ладится. Конечно, и я могу испортить снимок. Но я в таких случаях не начинаю все сначала. И мои неудачи никому не доставляют беспокойства.

К счастью, с этим покончено. Во всяком случае, с улыбкой в домашней обстановке. Но я понимаю, что это еще не все. От меня требуется что-то более оригинальное. Репортер раздумывает.

– Ну, а теперь, – говорит он, – вас не очень бы затруднило подпрыгнуть?

– …Подпрыгнуть?

– Да… вы, конечно, слышали о прыгомании? Легкий подскок на месте, как это делают Мориак и Али-Хан. Это очень важно для психиатров…

Что это, серьезно? Ба!.. Если Мориак прыгал… Я подчиняюсь и глупо подпрыгиваю на месте… впрочем, если это может пригодиться для статистики психиатров… И все-таки это еще не конец. Репортер, видимо, не решается меня о чем-то спросить. Во всяком случае, он мнется…

– Простите меня, мсье Бло, но нет ли у вас какой-нибудь причуды, я имею в виду какой-нибудь характерный жест… особую привычку… ну, например…

И вдруг, нацелив на меня свой указательный палец:

– Замрите, – восклицает он таким тоном, словно открыл Америку.

Сидя в кресле и раздумывая над тем, что бы я мог предложить корреспонденту в качестве такого рода причуды или мании, я машинально положил правую руку на затылок и кончиками пальцев стал задумчиво почесывать лысину.

– Великолепно! – воскликнул репортер. – Это как раз то, что мне нужно! Мсье Бло… простите меня… но вы часто так делаете?

– Вероятно, даже слишком часто, – ответил я. (Моя привычка почесывать затылок ужасно раздражает Терезу.)

– Чудесно, – повторяет мой гость и направляет на меня свой «блитц».

Такое легкое почесывание затылка, после чего большой и указательный пальцы медленно соскальзывают на лоб, если верить его ассистенту, – жест, свойственный многим начинающим лысеть французам.

– Благодаря вам, мсье Бло, миллионы людей, бессознательно делающих этот жест, узнают себя в вашем образе…

В конце концов эти молодые люди сумели завоевать мое доверие. Я вступил на путь признаний. Я сказал им, что нередко моя правая рука, покинув черепные высоты, медленно скользит по лицу; мне нравится поглаживать себе веки, иногда у меня от этого даже выступают слезы, затем, пощипав щеки, мои ладони направляются к подбородку, и под конец я чуть дотрагиваюсь пальцами до крыльев носа и с удовольствием вдыхаю запах табака, которым они пропитаны. Я испытываю при этом мимолетное неповторимое блаженство, мысль моя работает яснее, я готов выиграть битву жизни.

Они пресекли мой порыв, спасибо, вполне достаточно.

* * *

Тереза, бесспорно, простит мне эту привычку поглаживать лысину, как только два миллиона фотоснимков узаконят этот жест. Все мои безобидные причуды, на которые она прежде ополчалась, теперь мне прощаются, а иногда даже заслуживают похвалу.

Даже чтение «Спор-компле» и «Пари-тюрф», которому обычно я предавался, лишь уединившись в туалете (под прикрытием «Монда»). Теперь мне разрешается читать их на виду у всех. Вчерашний мелкий служащий, верхом смелости для которого было рискнуть на скачках квартирными деньгами, сегодня стал, как это отметил один репортер, «прозорливым калькулятором, который не прочь после работы внимательно взвесить шансы милых его сердцу четвероногих и, предугадав победителей в тройном заезде, приумножить свой скромный доход, не ставя при этом под угрозу бюджет своей семьи».

* * *

Что же касается жильцов нашего дома, я бы мог разделить их на три категории: симпатизирующих мне, безразличных и завистников. Я не стану распространяться о первых, и в их числе о консьержке, для которой наступила пора сплошной фиесты, – ее имя уже четырежды появлялось в прессе. И меня, конечно, не удивляет то, что мсье Буазрон, который живет на третьем этаже в соседнем подъезде, не в силах скрыть своей досады. Он тоже принимал участие в конкурсе, но не вошел даже в первую десятку, а теперь репортеры телевидения просят у него разрешения протянуть через его окна провода, которые дадут возможность миллионам телезрителей познакомиться с моей физиономией! Вполне понятно, что эти бесконечные вереницы операторов, фотографов, журналистов, машины радиовещания, постоянно торчащие перед нашими дверями и собирающие толпы любопытных, упоминание моего имени в газетах не могут расположить его ко мне, так же как не могут вызвать симпатии и у многих других, которым трудно привыкнуть к мысли о том, что они заблуждались на мой счет и что слава избрала самого непримечательного жильца нашего дома. Возмущенная этой неприличной возней, мадам де ла Люсардьер послала управляющему письмо, преисполненное негодования: «Нельзя же нарушать нормальную жизнь целого дома только потому, что некий Бло – можно ли было яснее выразить свое пренебрежение! – занял первое место в каком-то там конкурсе». Она говорит чуть ли не о посягательстве на права квартиросъемщиков (от этих слов так и веет духом сутяжничества и земельных тяжб). Письмо подписали многие, в том числе двое жильцов, чьи окна выходят во двор, что свидетельствует об их нелояльности, поскольку репортеры телевидения и журналисты туда никогда не заглядывают.

Глава X
Первые опыты светской жизни

И вот, сам того не желая, я закружился в вихре банкетов, коктейлей, приемов. Еще вчера мы никого не интересовали, теперь же не проходит дня, чтобы почта не принесла нам очередную порцию визитных карточек и приглашений, которые Тереза закладывает – она знает, что так принято делать, – за рамку зеркала. Для памяти. Графиня де Люсси-Бланжак – обед 28-го – Black tie…[192]192
  Вечерний костюм (англ.).


[Закрыть] Филипп и Софи Ланглад – коктейль 29-го с 6 до 9… Всем этим новоиспеченным близким друзьям хочется иметь право сказать, что у них «были господа Бло… те самые… Средний француз № 1!» Мы стали гвоздем сезона.

Я бы с удовольствием отклонил эти приглашения и посидел дома. Но Тереза заставляет меня соглашаться. «Под лежачий камень, – говорит она, – вода не течет». И она называет имена множества людей, которые преуспели «лишь благодаря своим связям». Связи – это все (во всяком случае, «это все» в данный момент). Всегда находится нечто такое, о чем Тереза говорит: «Это все». «Деньги – это все», – уверяла она, когда у нас их не было. «Работа – это все», – наставляла меня она, когда я явно не выказывал особого служебного рвения. Иногда этим «всем» становилось везение, иногда – самоуверенность, иногда – здравый смысл, а чаще всего – дети и семейный очаг. Я уже давно понял, что этим «всем» может стать все что угодно (и vice versa[193]193
  Наоборот (лат.).


[Закрыть]). Содержание меняется в зависимости от настроения, обстоятельств и того, чего, по мнению Терезы, мне не хватает. Итак, в данный момент «всем» стали для нас связи. Нельзя упускать ни единого случая.

Лично бы я дорого дал, чтобы избежать всех этих торжеств, ночных праздников, всех этих Ночей с заглавной буквы, задача-максимум которых – свести сон до минимума, во всяком случае, таково мое мнение, поскольку мои глаза закрываются сами собой, когда все эти ночные праздники только еще открываются. Рефлекс закоренелого домоседа, полагающего, что ночи созданы для того, чтобы спать. Что тут поделаешь? После всех этих роскошных бдений я только и мечтаю о том, чтобы хоть одну ночь отоспаться в своей скромной постели. Тереза же совершенно неутомима, она упрекает меня за те, что я тяжел на подъем, утверждает, что ее долг – таскать меня повсюду, и заявляет, что нет смысла жить в Париже, если сиднем сидеть дома. Тогда с таким же успехом, говорит она, можно поселиться в Ангулеме или Бар-ле-Дюке.

Я подозреваю, что и в ней начинает говорить снобизм.

Я понимаю, что покупка машины создала у нее блаженное ощущение независимости. (Но теперь ей кажутся совершенно неизбежными те самые расходы, которые еще недавно мы сочли бы абсолютно излишними, и я, право, не знаю, что бы мы стали делать без этого хлынувшего на нас золотого дождя.) Я также очень хорошо понимаю, что наличие чековой книжки придает ей тот вес, о котором она всегда мечтала, и что ее куда больше устраивает горничная, которая обращается к ней в третьем лице, чем наша прежняя скромная служанка. Но разве могла мне прийти в голову мысль, что Терезу будет мучить страстное желание войти в число тех, кого газеты называют «весь Париж» (вероятно, потому, что речь идет о ничтожно малой части населения нашей столицы)? И тем не менее это так, у нее всякий раз щемит сердце, если она читает: «Этот праздник украсили своим присутствием самые красивые женщины Парижа», а ее не было среди приглашенных. Ведь теперь она стала поговаривать о том, что я должен поддерживать определенный standing[194]194
  Уровень жизни (англ.).


[Закрыть]. Она мечтает о комфортабельной квартире на уровне современных требований (как говорится в объявлениях о сдаваемых внаем квартирах, где никогда не упоминается о маленьких квартирах, не отвечающих этим требованиям), с роскошным подъездом и настаивает, чтобы мы как можно скорее переехали; я подозреваю, что она была бы не прочь пококетничать индексом своего телефонного номера. «Рокетт» вызывает у нее комплекс неполноценности. Она предпочла бы иметь «Отей» или «Инвалид».

Я пытаюсь выиграть время, убеждая ее, что не следовало бы нам слишком подчеркнуто менять свой образ жизни. В социальном плане проблема не так уж проста. Не измени я ничего в своем образе жизни, все начнут высмеивать мою скаредность. Если же я куплю американскую машину, станут кричать, что я страдаю манией величия. Мы должны попробовать найти среднюю линию поведения. И тут я касаюсь самого уязвимого места. Тот факт, что своим успехом я обязан тому, что воплотил в себе типичные черты среднего француза и что об этом повсюду ежедневно кричат, в какой-то мере омрачает радость Терезы. Слово «средний» шокирует ее. Она могла бы, конечно, сказать себе в утешение, что быть первым среди средних не так уж плохо, но она, вероятно, предпочла бы более весомую славу лауреата Нобелевской премии.

Может быть, известность вскружила ей голову больше, чем мне? Даже говорить она стала иначе. Она находит у себя новые болезни, о которых я прежде никогда и не слыхивал, или, во всяком случае, они назывались иначе: nervous breakdown[195]195
  Нервное расстройство (англ.).


[Закрыть], аллергия и тому подобное. Это очень опасно. Тем более что ни она, ни я не созданы для того мира, двери которого еще недавно были закрыты для нас и который и сейчас отнюдь не привлекает меня.

* * *

В этом я с каждым днем все более и более убеждаюсь. Я надеялся, что во время отпуска смогу немного передохнуть. Не тут-то было. Здесь, на Лазурном берегу, приглашения со всех сторон так и сыплются на нас. Круговорот продолжается. Единственное отличие: нас принимают в открытом море.

Нам пришлось провести двадцать четыре часа в гостях у мсье Диметриадиса Папаракиса, богатого греческого судовладельца, который считает для себя делом чести во время летнего сезона приглашать к себе на яхту все, что есть знаменитого на побережье.

«И зачем только понесло меня на эту галеру!» Там я испытал одно из самых жгучих в своей жизни унижений. Друзья посоветовали нам:

– Только обязательно наденьте шорты… Ракис терпеть не может всякие церемонии!

И мы отправились туда в шортах, захватив в небольшом чемоданчике лишь кое-какие туалетные принадлежности и легкие костюмы.

И вот в таком одеянии прогуливаемся мы утром с Терезой по палубе. Еще очень рано. Почти все спят; на палубе лишь один молодой человек, на остроумные шутки которого я обратил внимание еще накануне во время коктейля. Он подходит к нам, заговаривает:

– Должно быть, завтракать мы будем у леди Керрингтон, на острове, поблизости…

– Вот как? – удивляюсь я. – А я полагал, что мы совершим небольшую прогулку по морю…[196]196
  Теперь-то я знаю, что на подобных яхтах вы можете заехать куда угодно, но никогда не выйдете в открытое море.


[Закрыть] Тогда, вероятно, нам следовало бы вернуться в отель переодеться.

– Не смею давать вам советов, – откликается сей молодой человек, иронически поглядывая на нас. – Но думаю, что следовало бы… Леди Керрингтон придает очень большое значение туалету. А потом там всегда кого-нибудь встретишь… Кажется, там будут супруги Годре… вы знакомы с Годре?

– Годре… Годре… – повторяю я, делая вид, что стараюсь припомнить.

И тогда Тереза, побуждаемая не то светским тщеславием, не то одним из своих новых комплексов, восклицает:

– Ну, конечно же, Поль… Помнишь… Годре… Ты всегда рассказываешь о нем после «Авто» (это одна из ее новых маний: она хочет, чтобы я вступил в клуб автомобилистов, ей кажется, что это «звучит», и она говорит так, словно я уже стал членом клуба). Ну, конечно же, дорогой мой, муж прекрасно его знает!..

Непродолжительное молчание. Затем молодой человек разражается смехом, смехом, исполненным самой язвительной насмешки.

– Странно! – замечает он, слегка растягивая слова, – это же мой консьерж!

Тереза засмеялась, следом за ней засмеялся и я, но смех получился неестественный, натянутый; от такого смеха судорогой сводит челюсти.

Никогда я не оказывался в более глупом положении. Я сразу почувствовал, что вся эта история, за которую нам наверняка придется расплачиваться, через несколько часов станет притчей во языцех всего пляжа. «Вы слышали, что еще отмочили эти Бло? Джеймс сказал им, что мсье Годре будет на завтраке у леди Керрингтон. А это его консьерж! Ха-ха-ха!»

Тереза сослалась на недомогание, и мы сошли на берег, не оборачиваясь. Это было хорошим уроком. Если бы он только мог ее исцелить! Но маловероятно. Когда вирус светской жизни проникает вам в кровь… смешное уже вас не убивает.

* * *

Пытка визитами не прекращается. И, несмотря на постоянную тренировку, я чувствую себя в гостях все более и более неуютно. Во-первых, вся эта процедура представлений:

– Мсье Саркан-Павелин… мсье Бло!.. Пойдемте, мсье Бло… я хочу вас представить Орлан де Сен-Грабан… Мсье Бло… Мадам де Сен-Грабан!

Рядом с этими громкими двойными фамилиями, которые звучат, как марки старых, всемирно известных вин, и за которыми, словно в тумане, проступают гектары наследственных владений и замки с крепостными стенами, моя односложная фамилия звучит довольно нелепо. Дешевое местное винцо, случайно попавшее на одну полку с прославленными кло-вожо и о-брион, камнем идет ко дну в океане знати.

– Я вас представлю ван Клиффам. Они просто сгорают от нетерпения познакомиться с вами!

И вот меня уже тащат в другой конец гостиной. Меня представляют, и я отхожу в сторону. Иногда до меня доносится: «Он просто чудо!» – сказанное таким тоном, каким говорят: «Ну и недотепа!», или «Ну и физиономия!» И я думаю, что завтра еще добрая сотня людей начнет перемывать мне косточки. «Знаешь, кого я встретил вчера у Бримонов?.. Бло… Ну… того самого типа, которого провозгласили Средним Французом № 1. Невероятно!.. Как тебе сказать? Можешь представить, что это такое…»

Если бы дело ограничивалось одной лишь церемонией представления! Но весь этот шум и гам, как в большом птичнике. Не знаю, какой след оставит в истории наш век, но пока он производит много шума, куда больше, чем все предыдущие. Если правда, что шум убивает, то мне уже давно бы следовало оказаться на том свете. Но он не всех убивает. Я готов поклясться, что некоторым он, напротив, помогает жить. Доказательство – вкусы всех этих господ, которые не выносят толчеи в метро, но которые обожают эту самую толчею во всяких людных заведениях, где она высоко ценится как особая атмосфера (мне нравится бывать в ночных кабачках хотя бы потому, что одно посещение на год излечивает меня от желания вновь побывать там). У меня, если можно так выразиться, застрял в ушах метод изучения моей дочерью текстов Тацита или Саллюстия, которые она не могла усвоить без музыкального аккомпанемента «калипсо» Белафонте или рок-н-ролла Джонни Рея. Это звучит приблизительно так: Majores nostri… I love you, darling… patres conscripti… you sweetheart… neque consilii… poum dgidgi, dgidgi!.. neque audaciae… oh baby!..[197]197
  Смесь английских и латинских слов: наши старейшины… я люблю тебя, дорогая… сенаторы… моя возлюбленная… и не советами… пум джиджи, джиджи!.. и не отвагой… о крошка!..


[Закрыть] Сенека под соусом из рок-н-ролла не входил в школьные программы моего детства. Вероятно, это объясняется тем, что она живет в другое время и принадлежит к другому полу.

Среди всех этих громоподобных новшеств, медленно убивающих меня ударами своих децибел, коктейль – одно из наиболее губительных. Другие люди, вероятно, созданы иначе, чем я, поскольку с особым увлечением они говорят именно тогда, когда не в силах расслышать друг друга.

И наконец, моя полная непригодность к долгому стоянию. Я никогда не смогу, держа в руках стакан и сандвич, чувствовать себя непринужденно, улыбаться, острить, быстро переносить тяжесть своего тела с ноги на ногу и, завладев вниманием нескольких собеседников, разглагольствовать о Пикассо, о додекафонической музыке, летающих тарелках и лейкемии. Как ярмарочный паяц, я лишь стараюсь сохранить равновесие и уловить в этом оглушительном шуме смысл того, что мне кричит мой собеседник. Но если говорить откровенно, я в такой же степени непригоден и к длительному сидению на обедах, во время которых через определенные интервалы нужно раскачиваться справа налево. Эти раскачивания справа налево и обратно, искусное балансирование беседой между двумя дамами, перемежающейся изысканными блюдами, являются для меня изнурительной светской акробатикой. Во-первых, надо найти тему для разговора. Самое мучительное – это старт: первая фраза. Обычно я лишь с трудом могу выдавить из себя: «Вы часто выезжали последнее время?..», «Видели ли вы балетную труппу Маркиза?..», «Как нам не везет с погодой», но это представляется мне таким ненужным и бессмысленным, что я предпочитаю молчать. В этом моя ошибка. Пока я раздумываю, у меня окончательно пропадает всякое желание вступить в разговор, я начинаю жалеть, что упустил время. Мое собственное молчание парализует меня. Я впадаю в оцепенение. Моих дам тем временем уже вовлекли в беседу их ближайшие соседи, и я остаюсь наедине со своей тарелкой.

Иногда я набираюсь храбрости и через силу бормочу несколько нелепых слов, которых едва хватает, чтобы разбить лед молчания. И тогда, позабыв о законах светской эквилибристики, я всеми силами стараюсь не нарушить контакта с той из соседок, с которой я отважился заговорить, хотя и терзаюсь угрызениями совести из-за того, что приходится игнорировать другую. Мне и без того не по себе, но от сознания, что я заставляю скучать свою даму, тоска моя еще больше возрастает. Надо сказать, что позабытая мной соседка не всегда остается пассивной. Однажды меня призвала к порядку дама, которая, хоть я и видел ее впервые, действовала весьма решительно. Так как я, на ее взгляд, уделял слишком много внимания своей соседке слева, она вдруг спросила меня:

– Скажите, дорогой мсье Бло, а вам знакомы правила правостороннего движения?

Я бы дорого дал, чтобы избежать подобных сцен! Но Тереза ненасытна.

– Если бы я послушалась тебя, – не уступает она, – мы бы никогда нигде не бывали и никого бы не принимали у себя!

Не спорю. Меня это вполне устроило бы. Я в одинаковой степени не люблю званые обеды как у других, так и у себя. Но, как говорит Тереза, «надо у себя принимать». И мы приглашаем к себе скучать людей, у которых сами скучали месяц назад.