Текст книги "Что такое античная философия?"

Автор книги: Пьер Адо

Вопрос о том, был ли Антисфен, ученик Сократа, основателем кинического движения, является спорным. Но, во всяком случае, исследователи единодушно признают его ученика Диогена наиболее значительной фигурой этого движения, которое, не принимая институционального характера, существовало до конца античности.

Кинический образ жизни[289]289
  Собрание свидетельств см. в L. Paquet. Les Cyniques grecs. Fragments et témoignages. Avant-propos de M.-O. Goulet-Cazé. Paris, 1992. См. также: M.-O. Goulet-Cazé L’Ascèse cynique. Paris, 1986 и материалы симпозиума «Le cynisme ancien et ses prolongements» (цитированные выше, в примеч. 10).


[Закрыть] зримо отличается не только от образа жизни людей, чуждых философии, но даже и от образа жизни других философов. Прочие философы отделяли себя от своих сограждан лишь в известных пределах, например потому, что они посвятили жизнь научным изысканиям (как аристотелики), или потому, что они ведут жизнь простую и уединенную (как эпикурейцы). Киник же резко противопоставляет себя обществу. Он отбрасывает то, в чем люди видят элементарные нормы, непременные условия социальной жизни: опрятность, благопристойность, вежливость. Он выказывает нарочитое бесстыдство, на глазах у всех занимаясь рукоблудием, как Диоген, или прилюдно ложась с женщиной, как Кратет с Гиппархией[290]290
  Д. Л., VI, 46, 69, 97.


[Закрыть], он пренебрегает всякими приличиями, не дорожит мнением окружающих, презирает деньги, не считает зазорным просить подаяния, не ищет в жизни ничего постоянного,

 
Лишенный крова, города, отчизны,
Живущий со дня на день нищий странник[291]291
  Д. Л., VI, 38.


[Закрыть].
 

В его котомке лежит только самое необходимое. Он не страшится властителей и всюду высказывается с вызывающей прямотой (parresia)[292]292
  Д. Л., VI, 69.


[Закрыть].

В свете интересующей нас проблемы (природа философии в античном мире) кинизм являет весьма показательный пример, ибо он представляет собой крайность. Античный историк[293]293
  Д. Л., VI, 103; см. статью M.-O. Гуле-Казе, цитированную выше, в примеч. 27: M.-O. Goulet-Cazé. Le cynisme est-il une philosophie?


[Закрыть] спрашивал себя, может ли кинизм называться философской школой, или же это всего только образ жизни. Конечно, киники – Диоген, Кратет, Гиппархия – не преподавали в стенах учебного заведения, хотя время от времени занимались литературной, в частности поэтической, деятельностью. И тем не менее они образуют школу, постольку, поскольку между различными киниками устанавливались отношения учителя и ученика[294]294
  Д. Л., VI, 36, 75 – 76, 82 – 84.


[Закрыть]. На протяжении всей античности кинизм рассматривали как философию – такую, в которой философский дискурс сведен к минимуму. Сохранился, например, знаменательный рассказ: когда кто-то утверждал, что движения не существует, Диоген удовольствовался тем, что встал и начал ходить[295]295
  Д. Л., VI, 38 – 39.


[Закрыть]. Киническая философия – это целиком и полностью жизненный выбор, выбор свободы, или совершенной независимости (autarkeia) в отношении мнимых потребностей, отказ от роскоши, отречение от честолюбия (typhos). Подобный выбор явно предполагает определенное представление о жизни, но оно хотя, возможно, и раскрывалось в беседах между учителем и учеником или в публичных речах, никогда прямо не обосновывалось в теоретических философских трактатах. Конечно, существуют типично кинические философские понятия, но они не используются в какой-либо логической аргументации, а служат для обозначения конкретной позиции, касающейся жизненного выбора: аскеза, атараксия (невозмутимость), автаркия (независимость, самодостаточность), усилие, приспособление к обстоятельствам, простота, или непритязательность (atyphia), бесстыдство. Киник выбирает такой род жизни, поскольку считает, что естество (physis), проявляющееся в поведении животного или ребенка, выше установлении цивилизации (nomos). Диоген выбрасывает свою миску и чашку, увидев детей, которые обходятся без этих предметов, и убеждается, что избрал верный способ существования, глядя на мышь, в темноте подбирающую крошки. Противоположность между природой и человеческими установлениями была темой долгих теоретических споров в эпоху софистов, но для киников это уже не умозрительная проблема, а вопрос, имеющий прямое отношение к жизни. Их философия, таким образом, – всецело упражнение (askesis) и усилие. Ибо все искусственное, все условности и удобства цивилизации, роскошь и суетность расслабляют тело и дух. Потому кинический род жизни и состоит в почти атлетическом – по велению разума – упражнении способности переносить голод, жажду, непогоду, ради того чтобы достичь свободы, самодостаточности, внутренней силы, беззаботности, спокойствия души, умеющей применяться к любым обстоятельствам[296]296
  Д. Л., VI, 22.


[Закрыть].

Платон будто бы сказал о Диогене: «Это безумствующий Сократ»[297]297
  Д. Л., VI, 54.


[Закрыть]. Было это или нет, такая характеристика дает нам пищу для размышлений. В известном смысле Сократ предвосхитил киников. Комические поэты вышучивали и Сократа – его наружность, его босые ноги и старый плащ. И если, как мы видели, образ Сократа сливается в «Пире» с образом бесприютного Эрота, то бездомный Диоген с нищенской сумой – чем не второй Сократ, отважный философ, ни на кого не похожий, чуждый миру скиталец? Как и Сократ, Диоген убежден, что на него возложена миссия заставлять людей мыслить, что своими язвительными выпадами и самим своим образом жизни он разоблачает человеческие пороки и заблуждения. Его забота о себе неотделима от заботы о других. Но хотя у Сократа забота о себе, открывая путь к внутренней свободе, рассеивает иллюзии и ложь, сопряженные с общественными условностями, он все-таки сохраняет известную ироническую учтивость; у Диогена же и у прочих киников от нее не остается и следа.

Пиррон[298]298
  Д. Л., IX, 61 – 70. Собрание фрагментов см. в кн.: Pirrone. Testimonianze, ed. F. Decleva Caizzi. Napoli, 1981; M. Conche. Pyrrhon ou l’apparence. Villers-sur-Mer, 1973.


[Закрыть], современник Диогена и Александра Македонского, сопровождавший последнего во время похода в Индию и встречавшийся там с восточными мудрецами, – это тоже, можно сказать, чудачествующий Сократ. Во всяком случае, он заслуживает нашего внимания: перед нами опять-таки философ, который не занимается преподаванием, хотя он весьма искусно ведет споры, и даже ничего не пишет, а просто довольствуется тем, что живет, но при этом привлекает к себе учеников, подражающих его образу жизни.

Поведение его совершенно непредсказуемо. То он удаляется от людей и живет в полном уединении, то отправляется странствовать, никого не предупредив, и бродит с кем попало. Вопреки всякому благоразумию, он ничего не сторонится и подвергает себя всевозможным опасностям. Он продолжает говорить, даже если от него отходят, недослушав. Однажды, увидев, что его учитель Анаксарх попал в болото, он прошел мимо, не подав руки, и Анаксарх его одобрил, похвалив за безразличие и нечувствительность. Однако, в отличие от киников, Пиррон держался просто, без вызова, и вел себя подобно большинству людей, как рассказывает античный историк: «Он добронравно жил со своей сестрой, повивальной бабкой, сам носил продавать на базар кур и поросят и сам прибирался в доме, сохраняя полное безразличие; говорят, он даже свинью купал по своему безразличию»[299]299
  Д. Л., IX, 66.


[Закрыть]. Мимоходом заметим, что рассказ этот напоминает то, что Чжуан-цзы сообщает о китайском философе Ле-цзы, хотя тут не может быть никакой исторической связи: «Он вернулся домой и три года не показывался на людях.

 
Сам готовил еду для жены.
Свиней кормил, как гостей.
Дела мира знать не хотел.
Роскошь презрел, возлюбил простоту»[300]300
  Philosophes taoïstes. Textes traduits par Liou Kia Hway et B. Grynpas. Paris, 1980, p. 141. На этом примере П. Рикман показывает, что высшая даосская простота – это чистая виртуальность и отсутствие желаний (см.: Shitao. Les propos sur la peinture du moine Citrouille-amère. Trad. et commentaire de P. Ryckmans. Paris, 1984, p. 12).


[Закрыть].
 

Поведение Пиррона соответствует жизненному выбору, который можно охарактеризовать одним словом: безразличие. Пиррон живет в совершенном безразличии ко всему. Он всегда пребывает в одном и том же состоянии[301]301
  Д. Л., IX, 63.


[Закрыть] – не испытывает никаких эмоций, не ощущает какой-либо перемены в своих наклонностях под влиянием внешних обстоятельств; он не придает значения тому, что он находится в таком-то или таком-то месте, встречается с таким-то или таким-то человеком; не полагает различия между тем, что обычно считается опасным или, наоборот, безобидным, между работой, почитаемой чистой или грязной, между тем, что зовется страданием или удовольствием, жизнью и смертью. Ведь оценочные суждения людей основываются лишь на соглашениях. Им не дано знать, хорошо или дурно нечто само по себе. И несчастья их происходят на поверку оттого, что они стремятся обрести то, что они считают хорошим, или избежать того, что представляется им дурным. Если человек не станет проводить такие различия между вещами, если он воздержится от оценочных суждений и от предпочтения одного другому, сказав себе: «Не более это, чем то», он обретет покой и безмятежность, и ему уже не придется себя в чем-то убеждать. Важны не дела – важно относиться к тому, что ты делаешь, с безразличием. Итак, цель философствования Пиррона – утвердиться в состоянии совершенной самотождественности, полнейшего безразличия, абсолютной независимости, внутренней свободы, бесстрастия; подобное состояние он почитает божественным[302]302
  См. стихи его ученика Тимона у Секста Эмпирика, «Против этиков», 20: …О том, как вечно пребывает природа божественного и благого, Из которой следует для человека всегда одинаковая жизнь.Здесь Пиррон предстает догматиком, как верно подчеркивают Ф.Деклева Кайцци: F. Decleva Caizzi. Pirrone, p. 256 – 258 и В.Гёрлер (W.Görler) в рецензии на книгу Ф.Деклева Кайцци, «Archiv für Geschichte der Philosophie», Bd 67, 1985, S. 329 f.


[Закрыть]. Иначе говоря, для него все безразлично, за исключением безразличия к безразличным вещам, которое в конечном счете есть добродетель[303]303
  Цицерон. О пределах… II, 13, 43 и IV, 16, 43.


[Закрыть] и, следовательно, абсолютная ценность. Достичь такого безразличия – задача непростая: для этого, по словам Пиррона[304]304
  Д. Л., IX, 66.


[Закрыть], необходимо «всецело отрешиться от человеческих свойств», т. е. полностью отказаться от человеческой точки зрения. Формулировка, надо полагать, весьма многозначительная. Возможно, здесь подразумевается, что, «отрешаясь от человеческих свойств», философ в корне меняет свое мировосприятие, преодолевая ограниченность человеческой, слишком человеческой, точки зрения и возвышаясь до всеобъемлющего взгляда, взгляда в некотором смысле не человеческого, открывающего наготу существования, проникающего глубже частных противоположностей и всех тех мнимых ценностей, что привнесены в мир людьми, и, быть может, способного вернуть человека в состояние простоты, предшествующее всякому различению.

Тот, кому не удается достичь столь полной отрешенности, должен упражняться, прибегая к внутреннему дискурсу, т. е. оживляя в памяти принцип «не более это, чем то» и аргументы, которыми он обосновывается. Таким образом, Пиррон и его ученики практикуют методы медитации. О самом Пирроне рассказывали[305]305
  Д. Л., IX, 63 – 64.


[Закрыть], что он искал одиночества и, бывало, разговаривал в голос сам с собой; когда же у него однажды спросили, в чем дело, он ответил: «Учусь быть добрым». А одного из его учеников, Филона Афинского, изображали так:

 
Сам с собой утешается, сам с собою болтает,
Не обольщаясь Филон искусного спорщика славой[306]306
  Д. Л., IX, 69.


[Закрыть].
 

Итак, философия Пиррона, как и философия Сократа и, позднее, киников, есть прежде всего живая философия повседневности, упражнение, цель которого – изменение образа жизни.

Эпикур[307]307
  Epicure. Lettres, maximes, sentences. Introd., trad. et comm. par J.-F. Balaudé. Paris, 1994, в дальнейшем: Balaudé. Этот труд – прекрасное введение в эпикурейскую философию. Греческий текст с итальянским переводом см. в кн.: Epicuro. Opere, ed. G. Arrighetti. Torino, 1973, в дальнейшем: Amghetti.


[Закрыть] (ок. 342 – 271 до н. э.) в 306 г. основал в Афинах школу, которая существовала в этом городе по крайней мере до II в. н.э. Поэма Лукреция «О природе вещей» и датируемые I в. до н. э. или II в. н.э. гигантские надписи, высеченные в городе Эноанда по распоряжению эпикурейца Диогена[308]308
  Diogenes of Oinoanda. The Epicurean Inscription, ed. M.F.Smith. Napoli, 1992.


[Закрыть], пожелавшего ознакомить сограждан с сочинениями и доктриной Эпикура, – свидетельства тому, с каким миссионерским рвением приверженцы этого философа, даже те, что жили далеко от Афин, распространяли его идеи.

Отправным пунктом эпикуреизма послужили некоторый опыт и некоторый выбор. Опыт «плоти»:

Голос плоти – не голодать, не жаждать, не зябнуть. У кого есть это, и кто надеется иметь это и в будущем, тот даже с Зевсом может поспорить о счастье[309]309
  Эпикур. Ватиканское собрание изречений, § 33, Balaudé, p. 213. Я воспроизвожу перевод Ж.-Ф. Балоде, добавляя упоминание Зевса, которое, будучи, по-видимому, позднейшей вставкой в текст рукописей, представляется мне оправданным, ввиду того что в греческом тексте стоит kan.


[Закрыть].

«Плоть» здесь – не анатомическая часть тела, а в почти что феноменологическом и, кажется, совершенно новом для философии смысле субъект страдания и наслаждения, т. е. индивидуум. Как хорошо показал К. Диано, Эпикур, для того чтобы изъяснить свой опыт, непременно должен был говорить о «страдании», «удовольствии», «плоти», поскольку

[…] не было иного способа добраться до человека, указать на него рукой в безусловной историчности его бытия в мире и открыть наконец то, что мы называем «индивидуумом» и без чего невозможно говорить о человеческой личности […] Ибо только в «плоти», страждущей или ублаготворенной, проявляется наше «я» – наша душа, – открываясь себе самому и другим людям […] Вот почему величайшие деяния милосердия […] – те, что направлены на плоть, те, что утоляют ее голод и жажду […][310]310
  С. Diano. La philosophie du plaisir et la société des amis (см. выше, примеч. 21).


[Закрыть]

Впрочем, «плоть» не отделена от «души», если верно, что не бывает неосознанного удовольствия или страдания и состояние сознания отражается, в свою очередь, на «плоти».

Итак – опыт. Но в то же время и выбор: важно, прежде всего, избавить «плоть» от страданий и, таким образом, дать ей возможность наслаждаться. Для Эпикура сократический и платонический выбор в пользу стремления к Благу есть самообман: в действительности индивидуумом движет лишь стремление к наслаждению и личный интерес. Задача философии – подвергнуть наслаждение рациональному исследованию, т. е., по сути, исследовать единственное подлинное наслаждение, чистое наслаждение существованием. Ибо все человеческие горести и беды объясняются тем, что люди не ведают, в чем состоит истинное наслаждение. Стремясь к наслаждению, они неспособны достичь его – или оттого, что не могут удовлетвориться тем, что имеют, или оттого, что стремятся к недостижимому, или же оттого, что отравляют себе всякое удовольствие постоянным страхом его лишиться. В некотором смысле можно сказать, что страдания людей происходят по большей части от вздорных мнений и, следовательно, главная их виновница – душа[311]311
  Цицерон. О пределах… I, 18, 57 – 59, 63. См.: A.-J. Voelke. La philosophie comme thérapie de l’âme… p. 59 – 72, «Opinions vides et troubles de l’âme».


[Закрыть]. А посему миссия философии, миссия Эпикура – прежде всего врачевание: надо исцелить болезнь души и научить человека наслаждаться.

Основополагающий выбор оправдывается, в первую очередь, с помощью теоретического дискурса в области этики, дающего определение подлинного наслаждения и призывающего к ограничению желаний. В эпикурейской теории наслаждения историки философии правомерно находят отголосок тех споров о наслаждении, которые велись в платоновской Академии[312]312
  H.-J. Krämer. Platonismus und hellenistische Philosophie, S. 164 – 170, 188 – 211, 216 – 220.


[Закрыть]; о них свидетельствуют диалог Платона «Филеб» и Х книга «Никомаховой этики» Аристотеля. Согласно Эпикуру, существуют удовольствия «движения», «приятные и сладостные», которые, проникая плоть, вызывают сильное, но кратковременное возбуждение. Когда человек ищет единственно таких наслаждений, это становится причиной неудовлетворенности и страдания, поскольку жажда подобных удовольствий не-насытима и к тому же, достигнув определенной силы, они оборачиваются страданиями. От этих преходящих удовольствий следует отличать устойчивое наслаждение, удовольствие покоя как «состояние равновесия». Это состояние ублаготворенного тела, избавленного от страданий – не испытывающего ни холода, ни голода, ни жажды:

Все, что мы делаем, мы делаем затем, чтобы не иметь ни боли, ни тревоги; и когда это, наконец, достигнуто, то всякая буря души рассеивается, так как живому существу уже не надо к чему-то идти, словно к недостающему, и чего-то искать, словно для полноты душевных и телесных благ. В самом деле, ведь мы чувствуем нужду в наслаждении только тогда, когда страдаем от его отсутствия: а когда не страдаем, то и нужды не чувствуем[313]313
  Эпикур. Письмо к Менекею, § 128, Balaudé, p. 194.


[Закрыть].

С этой точки зрения удовольствие как отсутствие страдания есть абсолютное благо: оно не способно возрастать, к нему не может прибавиться новое удовольствие, «как чистота безоблачного неба, сверкающая и не замутненная, не может блистать ярче»[314]314
  Сенека. Письма к Луцилию, LXVI, 45. См.: С. Diano. La philosophie du plaisir et la society des amis, p. 358.


[Закрыть]. Это постоянное удовольствие имеет иную природу, нежели удовольствия скоропреходящие. Оно противоположно им, как бытие – становлению, определенное – неопределенному и бесконечному, покой – движению, вневременное – временному[315]315
  H.-J. Krämer. Op. cit., S. 218.


[Закрыть]. Кому-то, наверное, покажется странным, что Эпикур возносит на такую высоту простое отсутствие голода или жажды и удовлетворение насущных жизненных потребностей. Но можно предположить, что это состояние свободы от телесного страдания, состояние равновесия, вызывает у человека глобальное, синестезическое^9* чувство собственного существования: избавившись от состояния неудовлетворенности, которое понуждало его растрачивать себя в погоне за каким-то частным благом, он наконец обретает возможность осознать нечто неизъяснимое, что неосознанно уже присутствовало в нем, – наслаждение своим существованием или, по выражению К. Диано, «подлинностью чистого существования»[316]316
  С. Diano. La philosophie du plaisir et la société des amis, p. 364.


[Закрыть]. Состояние это сходно с «достаточным, совершенным и полным счастьем», о котором говорит Руссо в «Прогулках одинокого мечтателя»:

Чем наслаждаешься в подобном положении? Ничем внешним по отношению к себе, ничем, кроме самого себя и своего собственного существования; пока длится это состояние, ты самодостаточен, как Бог[317]317
  Руссо. Прогулки… Прогулка пятая. – J.-J. Rousseau. Les Rêveries… Paris, G.F., Flammarion, 1978, p. 102.


[Закрыть].

Добавим, что это состояние непреходящего наслаждения и равновесия соответствует состоянию спокойствия духа и безмятежности.

Путь к постоянному наслаждению – обуздание желаний. Ведь если люди несчастливы, то лишь потому, что их терзают желания «непомерные и пустые»[318]318
  Цицерон. О пределах… I, 18, 59.


[Закрыть]: они жаждут богатства, роскоши, власти. Обуздание желаний должно основываться на различении желаний естественных и необходимых, желаний естественных, но не необходимых и, наконец, желаний вздорных – тех, что не принадлежат ни к естественным, ни к необходимым[319]319
  Эпикур. Письмо к Менекею, § 127 – 128, Balaudé, p. 116, 194.


[Закрыть]; впрочем, различение это было намечено уже в Платоновом «Государстве»[320]320
  Платон. Госуд., 558 d.


[Закрыть].

Естественны и необходимы те желания, удовлетворение которых избавляет от страданий; они отвечают элементарным жизненным потребностям. Естественны, но не необходимы желания роскошных яств или половое влечение. Не относятся ни к естественным, ни к необходимым порождаемые вздорными мнениями безграничные желания богатства, славы или бессмертия. Это деление желаний подытоживает одна из сентенций Эпикура:

Благодарение блаженной природе за то, что она сделала необходимое легкодобываемым, а труднодобываемое – не необходимым[321]321
  Arrighetti, p. 567, [240].


[Закрыть].

Обуздание желаний, таким образом, заключается в том, чтобы их ограничивать, подавляя желания, не являющиеся ни естественными, ни необходимыми, и сколь возможно умеряя те, что естественны, но не необходимы, ибо они не устраняют никакого действительного страдания, а лишь разнообразят наслаждение и к тому же могут повлечь за собой чрезмерные и неукротимые страсти[322]322
  Эпикур. Главные мысли, XXIX – XXX, Balaudé, p. 204; Порфирий. О воздержании от употребления в пищу живых существ, I, 49.


[Закрыть]. Такое обуздание желаний определяет соответствующий образ жизни, который мы охарактеризуем ниже.

Однако над человеческим счастьем нависла тяжкая угроза. Может ли счастье быть полным, если ему препятствует страх смерти и божественной кары и в этом мире, и в мире ином? Как ярко изображено у Лукреция[323]323
  Лукреций. О природе вещей, III, 31 и сл.


[Закрыть], страх смерти в конечном счете лежит в основе всех страстей, делающих людей несчастными. Чтобы исцелить человека от этого страха, Эпикур и развивает свой теоретический дискурс в области физики. Эпикурейскую физику нельзя рассматривать как научную теорию, призванную ответить на отвлеченные и бесстрастные вопросы. Еще древние отмечали, что эпикурейцам была чужда идея науки, изучаемой ради нее самой[324]324
  См.: A.-J. Festugière. Epicure et ses dieux. Paris, 1946, p. 51 – 52.


[Закрыть]. Наоборот, философская теория у них только выражение и следствие изначального жизненного выбора, средство обретения душевного покоя и ничем не омрачаемого наслаждения. Эпикур повторяет это не раз:

Если бы нас не смущали подозрения, не имеют ли к нам какого отношения небесные явления или смерть, и если бы не смущало неведение пределов страданий и желаний, то нам незачем было бы даже изучать природу.

Нельзя рассеивать страх о самом главном, не постигнув природы вселенной и подозревая, будто в баснях что-то все-таки есть. Поэтому чистого наслаждения нельзя получить без изучения природы.

[…] Подобно всему остальному наука о небесных явлениях, отдельно ли взятая или в связи с другими, не служит никакой иной цели, кроме как безмятежности духа и твердой уверенности[325]325
  Эпикур. Главные мысли, XI, XII и Письмо к Пифоклу, § 85; см. также перевод Ж.-Ф. Балоде, р. 175, 201, и Фестюжьера: A.-J. Festugière. Epicure et ses dieux, p. 53.


[Закрыть].

Как ясно из Письма к Пифоклу[326]326
  Эпикур. Письмо к Пифоклу, § 86 – 87; см.: Balaudé, p. 106 – 111, 176.


[Закрыть], в исследовании природных явлений для Эпикура существуют две строго различные сферы. С одной стороны – не подлежащее критическому пересмотру ядро системы, с помощью которого обосновывается экзистенциальный выбор: сюда относится, например, представление о вечной вселенной, состоящей из атомов и пустоты и не нуждающейся в каком бы то ни было вмешательстве богов; с другой стороны – изыскания, касающиеся менее важных вопросов, например, связанные с небесными, метеорологическими явлениями; эти исследования отличаются известной свободой и допускают множественность объяснений. В обеих сферах разыскания проводятся лишь затем, чтобы обеспечить человеку душевный покой, будь то благодаря основополагающим догматам, рассеивающим страх перед богами и страх смерти, или, в вопросах второстепенных, благодаря одному или нескольким объяснениям, которые, показывая чисто физический характер исследуемых явлений, изгоняют из души сомнения и тревоги.

Итак, речь идет о преодолении страха богов и страха смерти. Для этого Эпикур, главным образом в Письме к Геродоту и Письме к Пифоклу, показывает, с одной стороны, что боги не причастны к образованию вселенной и не заботятся ни о мире, ни о делах человеческих, и, с другой стороны, что смерть для нас ничто. Эпикур предлагает свое объяснение мира, во многом заимствованное из «натуралистических» теорий досократиков, особенно из теории Демокрита: мир как целое не создан божественным могуществом – он вечен, поскольку бытие не может происходить из небытия, равно как и небытие – из бытия. Эта вечная вселенная содержит в себе тела, движущиеся в пространстве, или пустоте. Видимые нами тела, тела живых существ, а также Земля и светила состоят из бесчисленных неделимых и неизменных тел – атомов, которые под влиянием собственной тяжести падают с равной скоростью по прямой и, слегка отклоняясь от своего пути, соединяются в сложные тела. Таким образом, тела и целые миры возникают и уничтожаются вследствие беспрестанного движения атомов. В бесконечности пространства и времени существуют бессчетные миры, которые рождаются и гибнут. Наша вселенная – лишь один из таких миров. Понятие отклонения атомов служит двоякой цели: во-первых, объяснить образование тел, которое было бы невозможным, если бы атомы падали с равной скоростью только по прямой линии[327]327
  Цицерон. О пределах… I, 6, 18 – 20.


[Закрыть]; во-вторых, дополнить «необходимость» «случайностью» и тем самым обосновать человеческую свободу[328]328
  Цицерон. О судьбе, 9, 18; 10, 22; 20, 46; О природе богов, I, 25, 69. См.: Arrighetti, p. 512 – 513.


[Закрыть]. Отсюда тоже ясно, что физика разработана для оправдания эпикурейского выбора образа жизни. С одной стороны, человек должен властвовать над своими желаниями: следовательно, чтобы достичь постоянного наслаждения, нужно быть свободным; но с другой стороны, если человеческая душа и ум образованы материальными атомами, движение которых всегда предопределено, как может человек быть свободным? Эта трудность разрешается благодаря допущению, что в самих атомах есть внутреннее начало спонтанности – способность отклоняться от своего пути, которая и составляет основание свободы воли, делая ее возможной. Как сказано у Лукреция,

 
…Чтоб ум не по внутренней только
Необходимости всё совершал и чтоб вынужден не был
Только сносить и терпеть и пред ней побежденный склоняться,
Легкое служит к тому первичных начал отклоненье,
И не в положенный срок, и на месте дотоль неизвестном[329]329
  Лукреций. О природе вещей, II, 289 – 293.


[Закрыть].
 

Нечего и говорить, что со времен античности и до наших дней это беспричинное отклонение атомов, это отступление от детерминизма, неизменно вызывало возмущение историков философии[330]330
  Цицерон. О пределах… I, 6, 19: «Нет ничего более постыдного для испытателя природы, как утверждать, будто что-либо совершается без причины». D. Sedley. Epicurus’ Refutation of Determinism. – ΣYZHTHΣIΣ, Studi sull’epicureismo greco e romano offerti a Marcello Gigante, Contributi. Napoli, 1983, p. 11 – 51.


[Закрыть].

Таким образом, с одной стороны, человек не должен страшиться богов, ибо они не оказывают никакого влияния ни на мир, ни на людей; с другой стороны, не должно бояться смерти, поскольку душа, состоящая из атомов, по смерти разрушается, как и тело, и полностью утрачивает чувствительность. «Смерть не имеет к нам никакого отношения: когда мы есть, то смерти еще нет, а когда смерть наступает, то нас уже нет»[331]331
  Эпикур. Письмо к Менекею, § 124 – 125, Balaudé, p. 192; Diano, p. 362.


[Закрыть]. Вот как резюмирует К. Диано главные положения Письма к Менекею: когда настает смерть, мы уже не мы, к чему же бояться того, что нас не касается?

Из материалистической физики Эпикура следует теория познания (каноника). С поверхности всех материальных предметов исходят истечения частиц; частицы эти достигают наших органов чувств и в силу непрерывности истечения производят впечатление твердости, сопротивления тел. На основе множественных ощущений, источником которых являются схожие друг с другом тела, например, различные человеческие индивидуумы, в душе формируются образы и общие понятия, позволяющие нам узнавать формы и отождествлять их; с этими понятиями связаны слова и язык. Вместе с языком появляется возможность заблуждения. Чтобы распознать истинность высказывания, надо рассмотреть, отвечает ли оно критериям истины, каковыми служат ощущения и общие понятия. Наша мысль способна также, по выражению эпикурейцев, «делать бросок» вперед – чтобы постичь то, что не очевидно, например, чтобы установить существование пустоты, по определению незримой, но с необходимостью существующей, так как в противном случае невозможно было бы объяснить существование движения. Этот бросок мысли всегда должен поверяться опытом, т. е. ощущением[332]332
  Balaudé, p. 32.


[Закрыть].

Избавить человека от страха перед богами и страха смерти – не единственная цель теоретических построений физики Эпикура. Они к тому же позволяют наслаждаться созерцанием богов. Ведь боги существуют, наше знание о них – несомненный факт: общее понятие о богах начертано в душе каждого человека[333]333
  Эпикур. Письмо к Менекею, § 123, Balaudé, р. 192.


[Закрыть]. Кроме того, логически необходимо, чтобы существовала природа, верховная по отношению ко всему сущему и в высшей степени совершенная. Значит, боги существуют, хотя они и не оказывают никакого влияния на мир, а вернее, именно потому, что они нисколько на мир не влияют, ибо в этом условие их совершенства.

Существо блаженное и бессмертное ни само забот не имеет, ни другим не доставляет, а поэтому не подвержено ни гневу, ни благоволению: все подобное свойственно слабым[334]334
  Главные мысли, I, Balaudé, p. 199.


[Закрыть].

Такова одна из великих интуиции Эпикура: божественность он представляет себе не как способность творить, властвовать, управлять низшими видами бытия, а как совершенство высшего существа – блаженство, нетленность, красоту, наслаждение, безмятежность. Философ находит в представлении о богах неизъяснимое наслаждение, какое испытывают, любуясь красотой, и отраду, какую доставляет созерцание высшего образца мудрости. В этом смысле боги Эпикура – проекция и воплощение эпикурейского идеала жизни. Жизнь богов состоит в наслаждении собственным совершенством, в чистом наслаждении существованием, без забот и тревог, в наиприятнейшем обществе. Их физическая красота не отличается от красоты человеческого облика[335]335
  A.-J. Festugière. Epicure et ses dieux, p. 95.


[Закрыть]. Естественно предположить, что эти идеальные боги не более чем создания человеческого воображения, что только людям обязаны они своим существованием. Однако Эпикур, судя по всему, мыслит их как некие самодовлеющие реальности, сохраняющие вечное бытие, ибо они способны устранять то, что создает для них угрозу, то, что им чуждо. Боги дружественны мудрым, мудрые – богам. Для мудрецов величайшее благо – созерцание божественного великолепия. Им нечего просить для себя у богов, но они возносят им молитвы-славословия[336]336
  A.-J. Festugière. Ibid., p. 98.


[Закрыть], восхваляя их совершенство. Здесь можно говорить о «бескорыстной любви», любви, ничего не требующей взамен[337]337
  P. Decharme. La critioue ries traditions religieuses chez les Grecs. Paris, 1904, p. 257.


[Закрыть].

При таком представлении о богах как о существах, реализующих эпикурейский образ жизни, физика становится призывом следовать на практике тому изначальному выбору, выражением которого она явилась. Она дарует человеку душевный покой и радость от сознания своей причастности созерцательной жизни, какую ведут сами боги. Мудрец, подобно богам, устремляет взор в бесконечность бесчисленных миров, замкнутая вселенная оказывается беспредельной.