Текст книги "Что такое античная философия?"

Автор книги: Пьер Адо

Б. Грутюйсен выделял одну весьма характерную черту античного мудреца – его особенное отношение к космосу:

Мудрецу присуще особое сознание мира. Только мудрец постоянно обнимает умом все мироздание, никогда не забывает о мире, мыслит и действует соответственно с космосом […] Мудрец является частью мира, он космичен. Он не позволяет себе отворачиваться от мира, обособляться от космического целого […] Тип мудреца и представление о мире образуют как бы неразрывное целое[668]668
  В. Groethuysen. Anthropologie philosophique. Paris, 1952, р. 80.


[Закрыть].

Мы видели, что самосознание сопряжено с экспансией в мир и стремлением мыслящего «я» найти свое место в целокупности, которая его объемлет, но не заключает в тесные пределы, а позволяет ему распространяться в бесконечном пространстве и времени: «Сколько обретешь простора для того, чтобы окинуть умом весь мир»[669]669
  Марк Аврелий. Размышления, IX, 32.


[Закрыть]. Образ мудреца побуждает к полному изменению мировосприятия.

У Сенеки есть примечательный пассаж, где он связывает созерцание мира и созерцание мудреца:

У меня всегда много времени отнимает само созерцание мудрости: я гляжу на нее с изумлением, словно на вселенную, которую подчас вижу как будто впервые[670]670
  Сенека. Письма, LXIV, 6. См.: Р.Hadot. Le Sage et le monde. – «Le Temps de la réflexion», X, 1989, p. 175—188.


[Закрыть].

Мы обнаруживаем тут два духовных упражнения: одно нам уже хорошо известно – это созерцание мира; с другим мы только что познакомились – это созерцание облика мудреца. Судя по контексту, мудрец, на которого взирает Сенека, не кто иной, как Секстий: «он и показывает величье блаженной жизни, и не лишает надежды на нее». Замечание Сенеки очень важно: чтобы созерцать мудрость и мир, надо смотреть на все другими глазами. Здесь нам открывается новый аспект отношения философа к времени. Недостаточно воспринимать и переживать каждый момент, как если бы он был последним; нужно воспринимать его и так, как если бы он был первым, во всей поразительности его наступления. Как говорит эпикуреец Лукреций,

 
Если всё это теперь первый раз бы представилось смертным
И неожиданно всё появилось пред ними внезапно,
Что бы считаться могло изумительней этих явлений,
Иль чему меньше поверить посмели бы раньше народы?[671]671
  Лукреций. О природе вещей, II, 1033 и сл.


[Закрыть]
 

Можно предположить, что Сенека упражнялся в том, чтобы, созерцая мир, возвращаться к наивному взгляду, если только приведенные выше слова не были мимолетным выражением своеобразного спонтанного опыта «стихийной мистики» (выражение М. Юлена[672]672
  М. Hulin. La Mystique sauvage. Paris, 1993.


[Закрыть]).

Непосредственная связь между созерцанием мира и созерцанием мудреца объясняется опять-таки представлением о сакральном, т. е. сверхчеловеческом, почти что нечеловеческом, характере мудрости. В мрачном безлюдном месте, в чащобе векового леса, у истоков больших рек, перед безмерной глубиной озер с темными водами душа, говорит Сенека, ощущает присутствие святыни. Но такое же чувство она испытывает, изумляясь мудрецу:

А если ты увидишь человека, не устрашенного опасностями, чуждого страстям, счастливого среди бед, спокойного среди бурь, глядящего на людей сверху вниз, а на богов – как на равных, разве не почувствуешь ты преклонения перед ним? […] Всякий истинный человек добра причастен божеству […] В каждом человеке добра …обитает один – но не ведаем кто – из бессмертных[673]673
  Сенека. Письма, XLI, 3—4 и 2. См.: I.Hadot. Seneca… p. 94.


[Закрыть].

Созерцать мир и созерцать мудрость – это, собственно, и значит философствовать; ведь это значит внутренне преображаться, менять свой взгляд на вещи, чтобы увидеть то, на что нечасто обращают внимание, – великолепие мира и величие нравственной нормы, воплощаемой мудрецом: «Звездное небо надо мной и моральный закон во мне»[674]674
  Кант. Критика практического разума, Заключение (trad. Gibelin, Paris, 1983, р. 175).


[Закрыть].

Почти что недоступный идеал мудреца, которого философу никак не удается достигнуть, естественно вызывает иронию. Современные авторы не упустили возможности развенчать «ностальгический ирреализм, не питающий иллюзий относительно сотворенной им химеры»[675]675
  P. Veyne. Sénèque. «Entretiens», «Lettres à Lucilius». Introduction, p. CX.


[Закрыть]; древние заодно с сатириком Лукианом[676]676
  Лукиан. Гермотим, гл. 77.


[Закрыть] подшучивали над несчастным, который, проводя всю свою жизнь в трудах и бдениях, так и не обретал желанной мудрости. Эта позиция диктуется недалеким здравым смыслом, не ведающим всей значимости определения философа как не-мудреца в платоновском «Пире» – определения, которое впоследствии помогло Канту понять истинный статус философа. Насмехаться легко. И насмешки вполне справедливы, когда философы довольствуются одними разглагольствованиями об идеале мудреца. Но те, кто принимает серьезное решение на деле упражняться в мудрости, заслуживают нашего уважения, даже когда их успехи более чем скромны. Если воспользоваться формулировкой Ж. Бувресса[677]677
  J. Bouveresse. Wittgenstein, la rime et la raison. Paris, 1973, p. 74


[Закрыть], излагающего мысль Витгенштейна, можно сказать так: все зависит от того, «какую цену им лично пришлось заплатить», чтобы получить право говорить о своем стремлении к мудрости.

Несмотря на мое осторожное отношение к компаративизму в философии, я хотел в заключение этой главы подчеркнуть, что данное М. Юленом на материале буддизма описание экзистенциальных корней мистического опыта является, на мой взгляд, очень близким к характеристикам античного идеала мудреца, – настолько поразили меня черты сходства в этих древних духовных исканиях. Но каково же было мое удивление, когда, перечитывая «Хрисиппа» Э. Брейе, я нашел там вывод, аналогичный тому, какой сделал я сам! После слов:

Такое представление о мудреце, превзошедшем человеческое естество, не подверженном заблуждениям, неуязвимом для несчастий, характерно в эту эпоху не только для стоиков; более того, начиная с киников [точнее было бы сказать «начиная с Сократа и Платона»] это представление становится общим для всех школ, —

он приводит следующее буддистское описание мудреца:

Победитель самого себя, все постигший и все прозревающий, сбросивший бремя случайностей бытия и не знающий нужды – вот каков тот, кого можно славить как мудреца […] Одинокий странник не внемлет ни брани, ни малом […] Ведущий других и не ведо́мый другими – вот каков тот, кого можно чтить как мудреца[678]678
  Е. Bréhier. Chrysippe, p. 219, n. 1. (Брейе цитирует собрание «Сутта-Нипата» в переводе Ольденберга: «Deutsche Rundschau», Januar, 1910).


[Закрыть].

Именно эта идея «избавления от бремени» привлекла мое внимание в описании М. Юлена; я увидел в ней определенную аналогию с духовным опытом, породившим идеальный образ античного мудреца. М. Юлен[679]679
  М. Hulin. La Mystique sauvage, p. 243, 238—242.


[Закрыть] показывает, что в первой из четырех «благородных истин» буддизма: «Все есть страдание» – слово «страдание» означает не столько страдание как таковое, сколько «чередование мук и радостей, их прихотливое переплетение, их резкий контраст, их взаимную обусловленность». Бремя – это та противоположность, которую замкнутый в себе самоутверждающийся индивидуум устанавливает между приятным и неприятным, между «хорошим-для-меня» и «дурным-для-меня»; она-то и понуждает человека постоянно заботиться о своих интересах. За этой противоположностью – неизбывность «вечно возрождающейся глухой неудовлетворенности», которую можно было бы назвать экзистенциальной тревогой. Чтобы избавиться от постоянной неудовлетворенности, надо решиться «сбросить с себя бремя»:

Озабоченные, с головой погруженные в мирские дела, мы не имеем ни малейшего понятия о том, каким огромным облегчением было бы для нас, если бы мы могли сбросить тяжкое бремя, отказавшись от усилий во что бы то ни стало утвердиться вопреки мировому порядку и в ущерб интересам других.

Часть третья. Перелом и преемственность. Средние века и Новое время

X. Христианство как философия откровения

У истоков своих христианство, каким оно предстает в учении Христа, возвещает неминуемый конец света и наступление Царствия Божия, – идея, совершенно чуждая греческому менталитету и установкам философии, так как она принадлежит к духовному миру иудаизма и, безусловно ниспровергая догматы этой религии, все же основывается на ряде ее фундаментальных понятий. Ничто, казалось бы, не предвещало того, что спустя столетие после смерти Христа некоторые христиане представят христианство не только как определенную философию – феномен греческой культуры, – но и как философию в подлинном смысле слова, философию на вечные времена. Однако не надо забывать, что в действительности связи между иудаизмом и греческой философией существовали уже давно; яркий пример тому – Филон Александрийский, еврейский философ начала христианской эры. Центральную роль в этой традиции играло понятие посредствующего звена между Богом и миром, называемого Софией или Логосом. Логос был тут и созидательным Словом Божиим (Бог сказал: «Да будет свет»), и Словом божественного откровения. Именно в таком смысле следует понимать знаменательный пролог Евангелия от Иоанна:

В начале [т. е. в Боге, как толковали это некоторые экзегеты] было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог […] Все чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть. В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков […] И Слово стало плотию, и обитало с нами, полное благодати и истины; и мы видели славу Его, славу, как Единородного от Отца.

Двойственность значения слова «Логос» обусловила возможность христианской философии. Со времен Гераклита понятие Логоса стало центральным понятием греческой философии, именно потому, что оно могло означать и «слово», «речь», и «разум». В особенности следует отметить стоиков, которые мыслили Логос как разумную силу, имманентную миру, человеческой природе и каждому индивидууму. Отождествляя Иисуса, вечный Логос и Сына Божия, пролог Евангелия от Иоанна позволял представить христианство как некую философию. Субстанциальное Слово Божие могло мыслиться как Разум, созидающий мир и направляющий человеческое мышление. Неоплатоник Амелий, ученик Плотина, впрочем, и рассматривал этот пролог как философский текст, комментируя его так:

Это и был тот самый Логос, вечно сущий, согласно которому происходило все происходящее, как признал бы Гераклит[680]680
  Гераклит, В 1, Les Présocratiques, Dumont, p. 145.


[Закрыть], и о котором […] Варвар [евангелист Иоанн] говорит, что он постановлен у Бога в чине и достоинстве начала и что он есть Бог, что все чрез него начало быть, что в нем все сотворенное обрело природу живого, жизни и бытия, что он ниспадает в тела и, облекаясь плотию, принимает человеческий облик, но так, что являет при том величие своей природы и, освободившись, возвращает божество свое и опять оказывается Богом, каким он был, прежде чем низошел в тело, в плоть, в человека[681]681
  Амелий у Евсевия: Приготовление к Евангелию, XI, 19.


[Закрыть].

По Амелию[682]682
  См.: L. Brisson. Amélius. Sa vie, son oeuvre, sa doctrine, son style. – Aufstieg und Niedergang der römischen Welt, hrsg. v. W. Haase u. H. Temporini, II, Bd36.2, S. 840—843.


[Закрыть], евангелист Иоанн, которого он именует Варваром, описал в начале своего благовествования Мировую Душу, имеющую божественную природу, но определенным образом соединенную с телесным началом. Впрочем, для нас в данном случае важна не интерпретация, предложенная Амелием, а признаваемая философом-неоплатоником родственность словаря евангелиста и лексикона философии.

Во II в. н. э. христианские писатели, которых называют апологетами, так как они старались представить христианство в форме, приемлемой для греко-римского мира, использовали понятие логоса для того, чтобы охарактеризовать христианство как собственно философию. Греческие философы, утверждали они, обладали только частицами Логоса[683]683
  Юстин. Апология II, 8, 1 и 13, 3 (см.: A.Wartelle. Saint Justin. «Apologies», intr., texte, trad. et comm. Paris, 1987).


[Закрыть], т. е. лишь отдельными элементами истинной Речи и совершенного Разума, христиане же владеют Логосом – истинной Речью и совершенным Разумом, воплощенным в Иисусе Христе. Если философствовать – значит жить согласно Разуму, то христиане философы, ибо они живут согласно с божественным Логосом[684]684
  Юстин. Апология I, 46, 3—4.


[Закрыть]. Это превращение христианства в философию станет еще более явственным в Александрии в III в., у Климента Александрийского, для которого христианство, как полное откровение Логоса, есть подлинная философия, та, что «учит нас вести себя так, чтобы уподобляться Богу и принимать божественный промысл как руководящее начало всего нашего воспитания»[685]685
  Климент. Строматы, I, 11, 52, 3 (trad. Mondésert, Cerf, collection Sources chrétiennes, в дальнейших ссылках сокращенно: SC). См. также интересный текст Григория Чудотворца – «Похвальное слово Оригену», где школа Оригена изображена как традиционная философская школа – с дружеским общением между учителем и учеником, с упражнениями в диалектике, но также и с подчинением философии христианскому богословию.


[Закрыть].

Аналогично греческой философии, христианская философия предстанет одновременно и как дискурс, и как образ жизни. В эпоху возникновения христианства, в I-II вв., философский дискурс во всех школах принял, как мы видели, преимущественно форму толкования текстов их основателей. Естественно, что и дискурс христианской философии будет экзегетическим, и в школах экзегезы Ветхого и Нового Завета – таких, как, например, школа учителя Климента Александрийского^1* или же самого Оригена, открытые в Александрии, – установится тот же тип преподавания, что и в тогдашних философских школах. Если платоники проводили курсы чтения диалогов Платона соответственно этапам духовного прогресса, то христиане, как, например, Ориген, будут читать со своими учениками по порядку библейскую книгу Притч, затем Екклесиаст и далее Песнь Песней; по Оригену, книги эти соответствуют этике, которая необходима для предварительного очищения, физике, которая учит видеть дальше чувственных вещей, и эпоптике, или теологии, ведущей к соединению с Богом[686]686
  Ориген. Толкования на Песнь Песней, Пролог, 3, 1—23 (éd. et trad. L.Brézard, H.Crouzel et M.Borret, Paris, SC, 1991, t. I, p. 128—143); см.: I.Hadot. Introduction à Simplicius. Commentaire sur les Catégories, fasc. I.Leyde, 1990, p. 36—44.


[Закрыть]. Чтение текстов в христианских школах, как и у философов того времени, – это чтение «духовное», призванное возвысить душу. Философское понятие духовного прогресса составляет основу воспитания и обучения христиан. Так же как античный философский дискурс был подчинен философскому образу жизни, христианский философский дискурс имеет своей целью христианский образ жизни.

Наверное, читатель скажет (и справедливо), что здесь все же есть различие, поскольку христианская экзегеза – это экзегеза священных текстов и христианская философия основывается на откровении: Логос есть именно откровение и проявление Бога. Христианская теология постепенно формировалась в догматических контроверзах, всегда основанных на толковании Ветхого и Нового Завета. Но и в греческой философии уже существовала традиция систематической теологии, ведущая свое начало от «Тимея» и Х книги «Законов» Платона и получившая развитие в XII книге «Метафизики» Аристотеля. В рамках этой традиции были определены различные источники откровения, различные типы деятельности и разные уровни божественной реальности; позднее, в эпоху неоплатонизма, все виды откровения будут объединены. Греческая философия даже с этой точки зрения могла служить для христианской философии образцом[687]687
  См.: P. Hadot. Théologie, exégèse, révélation, écriture dans la philosophie grecque. – Les Règles de l’interprétation, éd. par M. Tardieu. Paris, 1987, p. 13—34.


[Закрыть].

Но если часть христиан представляет христианство как философию, и даже как философию в собственном смысле слова, то это стало возможным не потому, что практикуемая христианством экзегеза и созданная им теология аналогичны языческим экзегезе и теологии, а потому, что, как и античная философия, оно есть определенный стиль жизни и образ бытия. Отец Жан Леклерк справедливо заметил: «В монашеские Средние века, так же как и в античности, philosophia означает не теорию или способ познания, а живую мудрость, жизнь согласно разуму»[688]688
  J. Leclercq. Pour l’histoire de l’expression «philosophie chrétienne». – «Mélanges de science religieuse», t. 9, 1952, p. 221—226.


[Закрыть], т. е. согласно Логосу. Христианская философия состоит именно в том, чтобы жить согласно Логосу, или согласно разуму, так что, по Юстину, «те, которые еще до Христа вели жизнь, послушную разуму (logos), – христиане, хотя бы они и слыли безбожниками: таковы Сократ, Гераклит и им подобные»[689]689
  Юстин. Апология I, 46, 3 Wartelle.


[Закрыть].

С уподоблением христианства философии в него проникает практика духовных упражнений, характерных для светской философии. Вот что пишет, например, Климент Александрийский:

Надо, чтобы божественный закон внушал страх, дабы философ обрел и умел сохранять спокойствие духа (amerimnia) благодаря осмотрительности (eulabeia) и вниманию (prosochē) к самому себе[690]690
  Климент Александрийский. Строматы, II, 20, 120, 1 Mondésert (SC).


[Закрыть].

В этой фразе обозначен весь духовный универсум античной философии. Божественный закон – это и Логос философов, и одновременно христианский Логос; он внушает осмотрительность в поступках, благоразумие, внимание к самому себе (незыблемые принципы стоика), что обеспечивает человеку спокойствие духа – то внутреннее состояние, к которому стремятся все философские школы. Приведем еще один пример. Философское упражнение исследования совести мы обнаруживаем также у Оригена[691]691
  Ориген. Толкования на Песнь Песней, II, 5, 7 (t. I, р. 359 Brézard, Crouzel et Borret, SC).


[Закрыть], когда, комментируя слова из Песни Песней: «Если ты себя не знаешь, прекраснейшая из женщин»^2*, он толкует их как призыв к душе внимательно вглядеться в себя. Душа должна исследовать свои чувствования и устремления. Полагает ли она целью своей благо? Взыскует ли добродетелей? Избавляется ли от пороков? Вполне ли удалось ей одолеть страсти гнева, уныния, страха, славолюбия? Как она приносит и принимает дары, как судит об истине?

Те из отцов церкви IV в., что были приверженны традиции Климента Александрийского и Оригена, например Василий Кесарийский, Григорий Назианзин, Григорий Нисский, Евагрий Понтийский, в определенном смысле Афанасий Александрийский, и более поздние монахи, такие, как Дорофей из Газы (VI в.), не преминули истолковать в духе «христианской философии» явление монашества, распространяющееся с начала IV в. в Египте и Сирии. Именно тогда некоторые христиане решили достичь христианского совершенства подвижническим исполнением евангельских заповедей и подражанием жизни Христа, удалившись в пустыни, чтобы вести там жизнь, всецело посвященную суровой аскезе и медитации. Это не были высокообразованные люди, они и не помышляли о какой-либо связи с философией. Образцы для себя они находили в Ветхом и Новом Завете, а возможно – такое предположение нельзя априорно отвергать – в примерах буддийского либо манихейского аскетизма[692]692
  J. Gribomont. Monasticism and Asceticism. – Christian Spirituality, ed. M. McGinn, J. Meyendorff, J. Leclercq. New York, Crossroad, 1986, p. 91.


[Закрыть]. Кроме того, следует помнить, что уже во времена Филона и Иисуса существовали общины аскетов-созерцателей, как, например, терапевты, описанные у Филона Александрийского в трактате «О созерцательной жизни»[693]693
  См. введение Ф. Дома в кн.: Philon d’Alexandrie. De vita contemplativa. Paris, SC, 1963, в особенности р. 31.


[Закрыть], где они, впрочем, именуются «философами», или же еврейская община Кумрана. Но для адептов «христианской философии», которые и сами будут практиковать монашество – Л. Буйе называет это движение «ученым монашеством»[694]694
  L. Bouyer. La Spiritualité du Nouvean Testament et des Pères. Paris, 1960, p. 400—472.


[Закрыть], – «философия» будет означать теперь именно монашеский образ жизни как совершенную христианскую жизнь; однако «философия» эта сохранит тесную связь с мирскими понятиями душевного покоя, бесстрастия[695]695
  Многочисленные примеры см. у Григория Назианзина: Grégoire de Nazianze. Lettres, t. I—II, éd. P.Gallay. Paris, Belles Lettres, 1964—1967, t. I, p. 39, 60, 71, 74, 114; t. II, р. 14, 85. См.: Н.Hunger. Die Hochsprachliche profane Literatur der Byzantiner, Bd I. München, 1978, S. 4—10 (богатая библиография); А.-М. Malingrey. Philosophia. Paris, 1961.


[Закрыть], «жизни, согласной с природой и разумом»[696]696
  Афанасий. Жизнь Антония, 14, 4 и 20, 56 (éd. G.J.M. Bartelink, Paris, SC, 1994, p. 175, 189—191); Евагрий. Практический трактат монаха, § 86 (éd. A. et Cl. Guillaumont, Paris, SC, 1971, p. 677).


[Закрыть]. Как и светская философия, монашеская жизнь в этом случае будет представлять собой практику духовных упражнений[697]697
  Rufinus. Historia Monachorum, 7 et 29. – Patrologia latina, 21, 410 d, 453 d. См.: J.Leclercq. Exercices spirituels. – Dictionnaire de spiritualité. Paris, t. IV, col. 1902—1908.


[Закрыть] – отчасти специфически христианских, но в значительной степени унаследованных от светской философии.

Мы обнаружим здесь внимание к самому себе, которое было главным принципом стоиков, а позднее неоплатоников. Для Афанасия Александрийского[698]698
  Афанасий. Жизнь Антония, 3, 1 и 91, 3 (р. 137, 369).


[Закрыть] в этом самая суть монашеского умонастроения. Рассказывая в «Жизни Антония», каким образом Антоний пришел к монашеству, он просто говорит, что тот обратил свое внимание на себя самого. Афанасий Александрийский передает слова Антония, сказанные им в день смерти ученикам:

Живите так, как если бы каждый день вам предстояло умереть, – обращая взор свой на себя самих и памятуя о моих наставлениях.

Григорий Назианзин чаще говорит о «внутренней сосредоточенности»[699]699
  Григорий Назианзин. Письмо 153 (Lettres, t. II, р. 45).


[Закрыть]. Внимание к себе, сосредоточенность на настоящем, мысль о смерти в монашеской традиции будут неизменно связаны между собой, как и в светской философии. Антоний, например, советует ученикам, пробуждаясь, думать о том, что они, быть может, не доживут до вечера, и засыпать с мыслью, что они не проснутся, а Дорофей из Газы напутствует своих приверженцев так:

Обратим взоры наши, братия, на себя самих, будем бодрствовать, покуда есть у нас еще время […] От начала нашей с вами беседы прошло два или три часа и мы приблизились к. смерти, однако ж нас не страшит мысль, что время утекает[700]700
  Афанасий. Жизнь Антония, 19, 3 (р. 187); Дорофей из Газы. Духовные творения, § 114, 1—15 (éd. L.Regnault et J.de Préville, Paris, SC, 1963).


[Закрыть].

Несомненно, что такое внимание к самому себе есть забота о высшей части своего существа. Это ясно видно в одной из проповедей Василия Кесарийского, темой которой послужили слова из Библии: «Берегись, чтобы не вошла в сердце твое беззаконная мысль»[701]701
  Второзаконие, 15, 9.


[Закрыть]. В толковании Василия Кесарийского нам встретятся все темы стоицизма и платонизма. Обращать внимание на самого себя – это значит пробуждать в себе разумные начала мышления и действия, которые Бог вложил нам в душу; это значит заботиться о себе самих, т. е. о своем разуме и душе, а не о том, что нам принадлежит, – не о теле и не об имуществе; это значит блюсти душевную красоту, исследуя свою совесть и познавая самих себя. Таким образом мы исправим суждения, которые мы выносим о себе самих, признав и убожество наше, и подлинное наше богатство – все те роскошные дары, какие являют собой мир, наше тело, земля, небо, звезды, а главное, назначенный душе удел[702]702
  Basilius Caesariensis. In illud attende tibi ipsi. – Patrologia graeca, 31, col. 197—217; критич. изд. С.И.Рудберга: Acta Universitatis Stockholmensis, Studia Graeca Stockholmensia, t. 2. Stockholm, 1962.


[Закрыть].

Внимание к самому себе предполагает практику исследования совести. Знаменитый монах Антоний советовал ученикам делать это письменно: «Пусть каждый записывает свои поступки и душевные побуждения, как если бы он должен был рассказать о них другим»[703]703
  Афанасий. Жизнь Антония, 55, 9 (р. 285). См.: М.Foucault. L’Ecriture de soi. – «Corps écrit», N 5, p. 3—23 и мои заметки об этой работе Фуко: Réflexions sur la notion de «culture de soi». – Michel Foucault philosophe. Paris, 1989, p. 264—266.


[Закрыть]. Весьма ценное психологическое замечание: терапевтический эффект исследования совести будет большим, если оно получит внешнее выражение благодаря письму. Мы постыдились бы совершать предосудительные поступки на глазах у всех – письмо создаст впечатление, будто мы не одни: «Так пусть же запись заменяет нам чужие глаза». Как бы то ни было, такое упражнение – исследование совести – должно быть частым и регулярным. Дорофей из Газы рекомендовал отчитываться перед собой каждые шесть часов, а кроме того, подводить более общий итог состояния души каждую неделю, месяц, год[704]704
  Дорофей из Газы, §111, 13 и 117, 7 (p. 353, 365 Regnault et de Préville, SC).


[Закрыть].

Внимание к самому себе и бдительность предполагают, как мы видели, также и умственные упражнения: они состоят в том, чтобы обдумывать, воспроизводить в памяти и всегда «иметь под рукой» принципы действия, по возможности сформулированные в виде кратких сентенций. В монашеской литературе этой потребности отвечают «Апофтегмы» и то, что называется «Kephalaia». «Апофтегмы»[705]705
  См.: Les Apophtègmes des Pères, collection systématique, chap. I—IX. Introd., texte, trad. et notes par J.-C. Guy. Paris, SC, 1993.


[Закрыть] – это, как, впрочем, и апофтегмы мирских философов, яркие памятные изречения, произнесенные духовными учителями в конкретных обстоятельствах. «Kephalaia» («главное», «основное») – собрания сравнительно коротких сентенций, обычно подбираемых по сотне. Размышление о примерах и сентенциях, как и в мирской философии, должно быть постоянным. Эпикур и Эпиктет рекомендовали предаваться такому размышлению днем и ночью. Дорофей из Газы тоже советует непрестанно размышлять, чтобы в нужный момент иметь наготове принципы действия; тогда человек сможет «использовать во благо всякое событие», т. е. всегда будет знать, что надлежит делать[706]706
  Дорофей из Газы, § 60, 27—30.


[Закрыть].

Внимание к самому себе претворяется в господство над собой, в строгий самоконтроль, что может быть достигнуто только благодаря навыку и постоянной аскетической практике, призванной обеспечить победу разума над страстями, вплоть до полного их искоренения. Тут надо пустить в ход весь арсенал средств, излечивающих от страстей. Путь к полному освобождению от них (apatheia) проходит через отрешение (aprospatheia) от внешних объектов, т. е. через последовательное устранение желаний, направленных на безразличные вещи. Вслед за стоиком Эпиктетом и платоником Плутархом, написавшим трактаты, где рекомендуется упражняться, чтобы побороть в себе любопытство и болтливость, Дорофей из Газы советует сперва приучаться преодолевать мелкие пороки – пустое любопытство, празднословие – и так постепенно готовить себя к бо́льшим жертвам[707]707
  Дорофей из Газы, § 20, 1—33 и Эпиктет. Беседы, I, 18, 18; Руководство, 12, 2.


[Закрыть]. Благодаря подобным упражнениям индивидуальная, эгоистическая воля, которая ищет удовлетворения во внешних объектах, будет мало-помалу преодолена:

Таким образом он в конце концов достигнет состояния, когда у него не будет больше собственной воли, и, что бы с ним ни случилось, это его удовольствует, как если бы исходило это от него самого.

Не имеющий собственной воли всегда делает то, чего он хочет; все происходящее его удовлетворяет, и он постоянно вершит над собой свою волю, ибо он не желает того, чтобы вещи были такими, как он желает, но желает, чтобы они были такими, каковы они суть[708]708
  Дорофей из Газы, § 20, 28 и § 187, 14—16.


[Закрыть].

Здесь мы слышим отголосок знаменитой восьмой сентенции из «Руководства» Эпиктета:

Не стремись к тому, чтобы происходящее происходило так, как ты того желаешь, но желай, чтобы происходящее происходило так, как оно происходит, и ты будешь счастлив.

Итак, монах, подобно стоику, принимает каждое мгновение таким, каково оно есть.

Следуя другому совету традиционной философии[709]709
  Цицерон. Тускуланские беседы, IV, 75.


[Закрыть], начинающие должны стараться одолеть ту или иную страсть, например сластолюбие, с помощью противоположной страсти, к примеру беспокойства о добром имени, прежде чем они будут способны победить эту страсть непосредственно, проявив противоположную ей добродетель[710]710
  Евагрий. Практический трактат, § 58 (SC).


[Закрыть].

На Евагрия Понтийского, ученика Григория Назианзина, оказали влияние скорее платонические и неоплатонические понятия. Так, чтобы определить состояние добродетели, он прибегает к платоновскому делению души на три части:

Разумная душа действует согласно природе, когда ее вожделеющее (epithymētikon) начало желает добродетели, яростное (thymikon) начало воюет за добродетель, а разумное (logistikon) достигает созерцания сущего[711]711
  Евагрий. Практический трактат, § 86.


[Закрыть].

Аскеза тоже нередко мыслится в платоническом духе, как разделение тела и души, составляющее предварительное условие ви́дения Бога. Эта тема появляется уже у Климента Александрийского, для которого «истинное благочестие пред Богом – в том, чтобы бесповоротно отрешиться от тела и его страстей; наверное, поэтому Сократ справедливо называет философию „приуготовлением себя к смерти“»[712]712
  Климент Александрийский. Строматы, V, 11, 67, 1 (éd. A. Le Boulluec, Paris, SC, 1981, p. 137).


[Закрыть]. Ибо для того, чтобы быть в состоянии познать подлинную реальность, надо отвлечься от чувственных восприятии. Григорий Назианзин укоряет захворавшего друга, который ропщет на свое страдание, как будто оно непреодолимо, и так его увещевает:

Напротив, в страдании ты должен философствовать [т. е. приучать себя жить, как подобает философу]; это самое подходящее время очистить свой разум, уяснить, что ты выше связующих тебя уз [т. е. тела], усмотреть в недуге своем как бы «научение», побуждающее делать то, что для тебя благотворно, – презирать тело и все телесное, преходящее, обреченное на гибель, все, что приводит в смятение, дабы ты мог всецело принадлежать высшему началу […] превращая эту дольнюю жизнь, как говорит Платон, в приуготовление себя к смерти и тем самым освобождая свою душу, насколько возможно, то ли от тела (sōma), то ли от гробницы (sēma), если опять воспользоваться словами Платона. Когда ты будешь философствовать таким образом […] ты и многих других научишь философствовать в страдании.[713]713
  Григорий Назианзин. Письмо XXXI (Lettres, t. I, p. 39).


[Закрыть]

Что касается ученика Григория, Евагрия Понтийского, то он вновь затрагивает эту тему и тоже явно опирается на неоплатонические понятия:

Отделять тело от души подвластно лишь Тому, кто их соединил; но отделять душу от тела подвластно тому, кто стремится к добродетели. Ибо Отцы наши называют анахорезой [монашеской жизнью] приуготовление себя к смерти и бегство от тела[714]714
  Евагрий. Практический трактат, § 52; см. в SC комментарии А. и К. Гийомон.


[Закрыть].

Порфирий писал:

То, что связала природа, она же и разъединяет. Но что связала душа, разлучает сама душа. Природа связала тело с душою, душа сама связала себя с телом; поэтому природа отрешает тело от души, но душа сама отрешается от тела[715]715
  Porphyrius. Sententiae, с. 8 et 9.


[Закрыть].

Таким образом, Порфирий противопоставлял естественную связь тела с душой, оживотворяющей его, той аффективной связи, которая соединяет душу с телом и может быть столь тесной, что душа отождествляет себя с телом и печется лишь об удовлетворении тела. По Евагрию, смерть, в которой упражняется монах-философ, есть полное искоренение страстей, связывающих душу с телом; цель такого упражнения – достичь совершенного отчуждения от тела, что и обеспечивается бесстрастием (apatheia).