Текст книги "Заколдованный круг"

Автор книги: Пентти Хаанпяя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

Потом он стал студентом, и для него началась новая жизнь. В стране тогда было восстание, война. Почему? Из-за чего? Сын старика Раунио не очень-то разбирался. До этого он жил в искусственном, тесном мирке, где в людей впрыскивали жиденький патриотизм, рассказывая, как народ этой страны голодал и сражался с врагами. Он делал это сегодня и это же будет делать завтра – такова его участь. А теперь опять пришел враг, и часть народа встала на его сторону. Для сына старика Раунио война была жизнью, событием. Наконец-то! Он не задумывался, ниспровергал ли он или укреплял мрачную стену привычных представлений: им управляли тени людей прошлого.

Когда кончилась война, ему было трудно снова взяться за учебу, вернуться к сидячему образу жизни, засесть за книги. В него вселился дух искателя приключений, профессионального вояки, человека, живущего одним днем. А потом началась война в Эстонии, и, к великому разочарованию старика Раунио, сын отправился туда. Конечно, братские чувства к соплеменникам – вещь благородная, хорошая, но пусть ради нее в огонь идут другие, а не его единственный сын. Однако сына старика Раунио не очень-то интересовали соплеменники. Он жаждал борьбы, приключений, движения, риска, острых ощущений. Он воевал в Эстонии, в Олонце^[8]. Но потом войны кончились. Стало тихо, мертво.

Старик Раунио намекнул сыну, что ему следует чем-то заняться, чтобы достигнуть того, что называется положением, что дает доход, деньги, авторитет. После всех походов молодой Раунио должен был снова учиться. Но чему? На клерка, который сидит в конторке? Разве это жизнь: конторка, бланки, скрип перьев, жужжание мухи, отчет за такой-то и такой-то месяц? Или на священника? Читать по воскресеньям проповеди с кафедры, с этой бочки, почти пустым стенам, читать о том, что перемалывается вот уже два тысячелетия, обжираться свининой и толстеть в сельском приходе? Но неужели для этого нужно годами изучать древнееврейский язык и еще бог знает что? Разве без этого нельзя крестить детей, бросить пригоршню земли на усопшего и произнести магическое слово новобрачным? Разве не непростительная роскошь брать на такую работу человека, голова которого набита трухой учений!

Он не представлял, какой должна быть его конечная цель. Потом он увлекся философией. Некоторое время усердно читал книги и даже сдал экзамены на степень магистра. Затем снова решил, что человек должен видеть и то, что происходит вокруг. Он попытался вести беззаботную жизнь: занялся спортом и начал попивать. Но вскоре ему и это надоело: можно пить стакан за стаканом, да что толку. Долгое время он мечтал стать писателем, человеком странной профессии, который старается воплотить жизнь в бесконечном множестве слов. Он пописывал и даже печатался, но заметив, как много выпускается печатной продукции, пришел в ужас: какое неисчислимое количество квадратных метров, усеянных словесной трухой! Он не захотел сеять такую же труху. Писать книги, творить мир теней свойственно людям, которые чем-то больны, ненормальны и не могут или не смеют жить настоящей жизнью.

Не принимая никакого решения, он бесцельно провел в столице много лет. Правда, в нем подспудно шло какое-то брожение, но от этого жизнь казалась ему еще сумбурнее, хаотичнее. Он не находил в ней места, где можно было бы остановиться, жить и быть довольным. Даже война для него теперь не могла быть настоящей жизнью. Хвастаются цивилизацией, наукой, великими изобретениями, воздвигают церкви, возносят молитвы, и несмотря на это народы обременяют себя огромными армиями, броненосцами, бомбами. Меньше хлеба – больше пороха. Опять наступит время, и миллионы людей будут сидеть в окопах и ждать, когда их разнесет в клочья или удушит газами. Но во имя чего? Этого никто не знает. Потом заключат мир, наплодят детей, сформируют из них армию, изобретут новые смертоносные машины, новые методы убийства. Это и есть всемирная история.

А что потом? Этого магистр Раунио не знал. Осуждать и критиковать легко, но на человечестве лежала такая мрачная тень прошлого, что приходилось блуждать в темноте.

Так прошло несколько лет. Он был единственным сыном обеспеченного чиновника и мог жить в столице, коптить небо, роптать и иронизировать, не занимаясь ничем серьезным. Отец страдал, видя, что у сына нет никакого стремления выйти в люди, что он просто бездельник. Старый чиновник остался один-одинешенек, он все больше мрачнел и старился, а вскоре заболел и умер.

В то время у магистра Раунио была любовная связь, более или менее серьезная. Он надеялся, что благодаря женщине изменится и его отношение к жизни. Но несомый течением не может знать, выдержит ли его ветка, за которую он хочет ухватиться. Связь порвалась. «Это называется разочарованием», – подумал Раунио и стал еще более скептичным и мрачным. Когда умер отец, Раунио получил небольшое наследство и неожиданно пришел к убеждению, что ему больше невмоготу жить в цивилизованном мире, где все напоминает о многовековых страданиях и муках, что здесь ему душно.

И вот теперь он сидит в каменной ванне, любуясь синими горами и поглаживая пальцами нагретую солнцем поверхность скалы. Он чувствует себя превосходно.

– Эй! Теперь-то мы в свое удовольствие поедим форели!

За шумом водопада Раунио не расслышал голоса, но видел, что Патэ Тэйкка стоит у костра с котелком в руках. Раунио выскочил из ванны, схватил полотенце, быстро обтерся и оделся.

Они сели обедать. Немного хлеба, но зато сколько угодно розоватой рыбы. Возле них выросли целые кучи рыбьих костей. Потом выпили по огромной кружке желтоватого чая. После обеда Патэ Тэйкка закурил. Раунио отказался и от этого зелья, изобретенного миром цивилизации.

– Знаешь, о чем я думал, когда кухарничал?

– Ты думал? – воскликнул Раунио, изображая испуг. – Нам не следует думать, тем паче над чем-то абстрактным! Мы должны жить! Набъем брюхо, отдохнем, поразомнемся – и нам хорошо.

– Да, и нам хорошо… Об этом и думал. Здесь замечательно. Такой водопад! Такой склон! Я подумал, что мы выстроим здесь избушку, настоящую – из бревен. Вон там можно разбить огород, выращивать лук для приправы к рыбе…

– А потом посевы зерновых, коровы, верные жены, куча детей! Тогда мы станем как тот Паво из Саариярви^[9], который геройски воевал с болотами; станем пионерами, прокладывающими путь, форпостами цивилизации… Высокие, высокие у тебя, дружище, мысли, высокие, как те горы. Подави в себе эти мирские соблазны, иначе мы будем врагами…

– Но когда-нибудь эти Паво из Саариярви все равно доберутся сюда, а вслед за ними появятся дороги и помчатся машины, поток которых будет намного сильнее, чем этот светлый, пенящийся поток. Горы кажутся загадочными, таящими что-то в своем чреве. Когда-нибудь здесь будет подниматься в небо черный дым, загрохочут колеса, люди, точно кроты, будут врываться глубоко в землю…

– Может быть. Но к счастью, это будет не скоро, к тому времени я буду прахом. Нам повезло! Наша жизнь здесь – наслаждение! Она точно чудесное шампанское, а их жизнь будет тяжкой, черной, как пиво…

– Кому что нравится.

– Я предпочитаю такую жизнь. Я с удовольствием сижу за бокалом с этим прозрачным, искристым напитком. И не говори мне ничего об огороде…

Тишина. Шум водопада, унылый писк одинокого комара. У Патэ Тэйкки вдруг появилось такое чувство, что если еще и осталось то, что он некогда видел: дороги, колеса, скорость – все это теперь где-то за три-девять земель, на другой планете. А в межпланетном пространстве нет дорог. В этом чувстве его странно смешались тоска и радость, тихое, грустное счастье.

– Моя идея лучше твоей, – сказал Раунио. Мы прогуляемся в горы. В этом краю я становлюсь религиозным. Я могу стать на колени на вершине сопки и молиться каменным глыбам, принести им в жертву красную форель. Лапландские сейды не хуже других идолов. Им присуще общее для всех богов благородство: если они и слышат, то никому не скажут.

Они шли уже много часов, поднимались на сопки, обходили озерки, брели по болотам и перебирались через ручьи. Потом они карабкались по крутым склонам горы. Рюкзаки и ружья давили на плечи, соленый пот щипал тело, солнце палило вовсю, хотя было около полуночи. Ветерок шумел в ветвях сосняка. Это был девственный лес. Здесь еще никогда не гулял топор, и деревья росли, как хотели. Их предки погибли от бурь или умерли естественной смертью от старости. Высохшие, сгнившие и догнивающие стволы лежали на земле, будто несметное количество костей исполинских животных.

Патэ Тэйкка вдруг обнаружил, что в нем все-таки осталось что-то от покинутого ими мира. Глядя на гниющий валежник, он подумал: «Расточительство, бесхозяйственность».

Комары крутились вокруг них серой тучей и тянулись за ними подобно траурной вуали, но терпкий запах защитной мази в общем-то спасал от укусов. Сколько их в лесах и на болотах, этих серых назойливых существ! И как убога их жизнь! Большинство из них могло только мечтать, как о невозможном, о капле крови. И как рады были те, которые оказались неподалеку от двух бредущих по тундре людей, но и в их хоботки попадала только ядовитая мазь. Несмотря на это, они суетились, не отступали, жили свой короткий век с завидной отчаянностью и упорством.

– Вот наука людям, которые разучились жить, – сказал Раунио и пришлепнул на шее одним ударом с дюжину комаров.

Потом они увидели на склоне сопки небольшое стадо оленей. Стройные, красивые животные поспешно убежали от них, цокая копытами и гордо неся увенчанные рогами головы. Но на ушах у них было тавро – они тоже были рабами. От оленей как бы повеяло тем миром, который Патэ Тэйкка покинул. Этот призрак цивилизованного мира пробудил в нем какое-то приятное чувство, какую-то надежду: значит, путь обратно все-таки существует.

Вокруг расстилался ягель, белый, нарядный, словно оленья скатерть-самобранка. Лес пошел реже, хуже, какой-то карликовый и странный. Подул ветер, и тучи назойливых комаров рассеялись. Над головами пешеходов с криком кружились два ястреба. Где-то над обрывом у этой пары было гнездо. Птицы тревожились за свой дом.

Наконец путники остановились на голой вершине сопки. Вокруг открывался простор. Горы, горы, лесистые склоны сопок и рыжие, плешивые вершины. Кое-где, как расстеленные для просушки простыни, белели пятна снега. Ближе виднелись маленькие озера, болота и отрезок реки, петлявшей к востоку. А дальше синели застывшими гигантскими волнами горные гряды, необозримые, неизмеримые. Ни дымка, ни признака жизни. Только великая тишина, мертвая тишина. Сколько ни прислушивайся, ни один звук не донесется издали, не замрет вдали. Холодный ветер, неживой, ко всему безучастный, казалось, никогда не прикасался ни к чему человеческому. На северной стороне сопки зияла черная с отвесными краями пропасть. Из нее поднимался туман, который краснел в лучах полуночного солнца.

При виде этой картины, раскинувшейся в странном свете полярного солнца, оба путника словно лишились дара речи, онемели. Их охватило то трепетное чувство благоговения, таинства, какое они испытывали когда-то в детстве, входя под высокие своды церкви. В них пробудились мутные, необъяснимые воспоминания о каком-то другом мире, другой жизни. На какое-то время смешались все понятия. Это была мифическая страна, но и тот мир, из которого они пришли, тоже уже не казался реальным. Мировой кризис и коммунизм, диктатура и демократия – все это было очень далеко, все это только приснилось им: ничего этого не было.

И все-таки необозримые застывшие волны горных гряд как-то подавляли Патэ Тэйкку. Казалось, что отсюда не было никакого пути, никакого выхода, что ему придется блуждать здесь вечно. Существование гномов теперь казалось ему возможным. Поэтому приятно было подумать, что в синей воде вон того озерка плавает живая рыба – холодная, скользкая, но все-таки живая. Утешало, что где-то в ущелье обитал косматый медведь, где-то там, в восточной синеве, разгуливал дикий лось – один из последних представителей своего рода.

От ветра, обдувавшего их потные спины, знобило. Они спустились на подветренную сторону сопки мимо озерка с зеленоватой водой. Из него журча и звеня выбегал ручеек. Его журчание в абсолютной, застывшей тишине звучало, как неземная музыка. Они набрали сухих причудливо скрюченных, сосновых веточек. Когда-то эти сосенки выдержали ожесточенную борьбу за существование, они были смелым авангардом в снегах, на ветру, на голых скалах. Они выросли странными карликами, высохли и умерли. Теперь они сгорали на костре, который, очевидно, был первым огнем, зажженным на этой сопке.

– Это храм! – сказал Раунио. – Мы на богослужении в горах! Я не могу похвастаться набожностью, но горный бог – это могущественный бог, он весьма убедительно говорит: возвысьте души свои! Думаю, что это касается многих, живущих там, внизу. Если бы эта сопка находилась около большого города, ее воздействие на людей было бы сильнее влияния десяти кафедральных соборов и епископов вместе взятых. Хотя ведь можно организовать паломничество и сюда…

– Разве оно уже не началось? Ты что, забыл о туристах в петушиных штанах?

– Да, в самом деле! Хорошо, что они не знают дороги сюда…

Раунио лег на землю и вскоре уснул, а Патэ Тэйкка еще долго ворочался с боку на бок. Он курил и рассматривал эту убогую землю, мох, вереск. А вот синие и красные цветочки! Они поднимаются из земли, как звонкий смех. И в самом деле: шмель гудел возле них, рассматривая цветы. Что занесло его сюда? Значит, пустыни нет: всюду жизнь. Вот крохотный жучок. Он пополз вверх по травинке, распластал крылышки, пытаясь взлететь, но падает: ветер слаб. И все же он вновь устремляется вверх. На сей раз удачно: тоненькие крылышки задрожали, и, подхваченный воздухом, он исчезает. Это тоже был некий житель, некое «я», тоже центр мироздания. Он трудился, к чему-то стремился, может быть, ему не нравилась эта сопка, ему хотелось лететь.

Какой массивной, старой казалась земля, на которой лежал Патэ Тэйкка. Сколько жизни было на ней! Он тоже был ползающее «я» – один из обитателей земли. Он тоже упал однажды, потом ветер подхватил его и куда-то унес. Земля велика и на ней много ям, в которые можно упасть. Много живых помещается на ней, а еще больше мертвых.

Лето прошло, как во сне. Ветер и тучи, солнце и дождь – все это было и здесь, но для Патэ Тэйкки и Раунио эти явления природы теперь словно не существовали. Горная страна пленила, зачаровала их.

Они устанавливали палатку, разводили костры, ставили сети, тянули дорожку, добывая серебристую рыбу, разглядывали дно реки из тихо плывущей по течению лодки, доставали длинными щипцами моллюсков и открывали их. В бутылочке с маслом у них уже хранилось несколько маленьких жемчужин: темных, бурых, светлых. Они не знали, какова цена добытого ими жемчуга, да это и не имело для них значения, во всяком случае для Раунио. И странно было подумать, что когда-нибудь какая-то из этих крупинок засверкает на покрытой пудрой шее богатой дамы.

Солнце начало уже прятаться за вершины сопок. Костер с веселым треском полыхал в темноте. Они возвращались на лодке против течения. Завернули в один из протоков реки и зачерпнули со дна песку. Промыв его, они обнаружили на дне миски несколько крохотных желто-красных чешуек, похожих на высохших клопов.

– Здесь мы зазимуем, – сказал Раунио. – Будем добывать золото!

– Зачем оно нам? Золото – корень зла…

– Чтобы чем-нибудь заняться. Вероятно, нам не удастся добыть его так много, чтобы оно стало злом. А если удастся, и мы окажемся перед искушением, то сможем рассыпать золото в горах…

Стояла уже глубокая осень. Наступили темнота и холод. Хлеб и чай были на исходе. Они взялись за топоры и выстроили себе зимовье. Потом поспешно поплыли обратно в верховье реки, вытащили лодку на берег и отправились в большую лапландскую деревню.

Там все оставалось по-прежнему: краски и огни, гудящие на ветру телефонные провода, газеты с большими черными буквами и автомобили на мерзлой дороге. Патэ Тэйкка поймал себя на том, что его влечет бурая лента дороги. Не хватит ли этих нескольких месяцев очищающей жизни по заветам Моисея? Но вряд ли на дороге он найдет хлеб и приют. Многокрасочный мир, в который ведет дорога, страшнее южных песчаных пустынь, хуже северных голых скал. Вся эта красота и изобилие – только мираж, который исчезает от прикосновения.

Как только выпал снег, они наняли оленей, которые доставили их к зимовью вместе с продовольствием и снаряжением.

Зима в горах была студеная, страшная, неподвижная. Она наводила Патэ Тэйкку на мысль о небытии. Кромешная тьма. Только несколько часов серого полумрака, как призрак, как смутные воспоминания о прошлом, когда ночи еще сменялись днями. Умер ветер, он истомился и заснул где-то у подножья горы. Единственным признаком какого-то движения, жизни были снежинки. Они опускались откуда-то сверху, безмолвно кружились, падали и оставались лежать мертвыми, неподвижными. Снежный покров становился все толще, все глубже. Иногда погода была ясной, тогда мерцали звезды, выглядывала холодная луна, полыхало северное сияние. Мороз потрескивал в ветвях деревьев и углах бревенчатой избушки.

В избушке тепло от железной печурки. Пахнет жирным варевом, под войлочными одеялами можно спать сколько угодно.

Патэ Тэйкка захватил с собой несколько книжонок, которые перечитал уже много раз. Время от времени он порывался съездить на лыжах в деревню за газетами и новостями, но Раунио был неумолим:

– Что? Так ли обязательно тебе знать, что где-то кого-то убили, где-то кто-то удавился и сколько дней шли в парламенте дебаты по вопросу, не стоящему выеденного яйца? Ты хочешь запорошить себя и меня пылью всей этой тленной жизни, хочешь заставить меня слушать о ее сумасбродстве. Нет, не пойдет! Нам здесь хватает культуры: тепло, светло, жирная пища. Лисьи следы на снегу – вот наши новости. Этого для нас довольно.

О радио Патэ Тэйкке не стоило даже и заикаться.

Он все время с интересом приглядывался к своему товарищу. Ведь тот был городским человеком, жил в больших городах, не признавал неподвижности, застывших форм и теней. А эта зима в тундре была самая страшная, самая неподвижная и самая застывшая форма, какую только можно представить. Патэ Тэйкка ждал, что у его товарища появятся признаки усталости, утомленности и отупения, но они не появлялись. Раунио с аппетитом ел и крепко спал, разговаривал, смеялся. Видимо, он чувствовал себя прекрасно – как дома, как рыба в воде, как птица в полете.

Одиночество и однообразие давили Патэ Тэйкку точно вода на большой глубине. Большую часть своей жизни он провел в лесных бараках. Там было много товарищей, были люди, толпа. Теперь ему не хватало этой толпы. Такой жизни он не признавал. Но для него, как и для многих, жизни не было и в других местах. Миллион, много миллионов людей оказались за бортом. Они были мертвецами, ходячими трупами, от них исходил запах мертвечины.

Иногда вечерами, когда Патэ Тэйкка выходил из избушки и смотрел на сполохи, ему чудился запах этих живых трупов. И тогда было приятно сознавать, что он находится здесь, далеко в горах, посреди глубоких снегов, под светом северного сияния, в бескрайней тишине.

К счастью, у зимовщиков была работа. Каждый день несколько часов, пока были сумерки, они трудились. Ловко воспользовавшись упрямой склонностью воды к замерзанию, они добрались до дна реки, вырубив во льду несколько широких лунок, не доходивших до воды. Когда снизу снова нарастало порядочно льда, они выдалбливали его, оставляя на дне лунки только тонкий слой. Так день за днем, раз за разом они приближались ко дну реки. Наконец у них образовалось несколько ледяных колодцев, доходивших до дна, где в холодном влажном песке прятались желтовато-темные крупинки золота.

Золота было немного. Но в среднем их дневная добыча приблизительно покрывала расходы. Кроме того, в этой работе было что-то захватывающее, какой-то азарт. Она походила на игру. Никаких тебе расценок, ни почасовой оплаты. Случалось, что лопата зачерпывала только пустую породу. Но всегда можно было воображать, что твой ледяной колодец врежется прямо в золотую жилу, в сокровища, веками скрывавшиеся под толщей стремительной воды. Золотая лихорадка!

Черпая песок, Патэ Тэйкка иногда чувствовал, как воспаляется его мозг, его тело. Он забывал и далекую жизнь, и близкую снежную пустыню. Для него существовала только работа, настоящий миг и механические движения. По вечерам он подолгу, не отрываясь, смотрел на бутылочку с золотым песком. Побольше бы этого темно-желтого вещества! Это якорь, спасательный трос, надежное укрытие в бурю! С ним тебя жизнь не выбросит за борт. Имея золото, не нужно продавать силу, своих мускулов и свой мозг – товар, которого и без того слишком много, так много, что он стал бедствием для страны. А вот эти крупинки приняли бы с великой радостью, и их владельцу, наверняка, – не пришлось бы бродить по заколдованному кругу. Ему не пришлось бы беспокоиться о пище, одежде и жилье. Возможно, он по-прежнему оставался бы бесполезным, ненужным человеком, ходячим трупом, но мертвечиной от него уже не пахло бы – желтый металл забальзамировал бы его.

В Раунио не было заметно никаких симптомов золотой лихорадки: он работал без увлечения, как поденщик, которого, как бы он ни работал, все равно накормят. Он говорил, что если человек честно трудится, у него будет чистая совесть и крепкий сон. Патэ Тэйкка пытался представить себе, как поступил бы этот человек, если бы напал на настоящую золотую жилу. Что тогда? Неужели сюда через горы протянулись бы рельсы, и буры стали бы вгрызаться в скалу? Пыль, дым, шум, грохот – вся та жизнь, которую Раунио считал ненормальной, нездоровой, от которой он бежал, – неужели она все-таки пришла бы тогда сюда? И пришла бы благодаря магистру Раунио. Это было бы здорово!

Только до этого было далеко, вероятнее всего, такое никогда и не случится. Но бесконечно длинными вечерами, когда они сидели в избушке при свете горящих в печурке смолистых поленьев, на Раунио иногда что-то вдруг находило: он становился необычайно говорливым и пускался в рассуждения. (Патэ Тэйкке уже довелось однажды летней ночью в доме Корпела наблюдать у него такой приступ.) Раунио вдруг вскакивал со своего ложа и начинал шагать взад и вперед по маленькой избушке. Его борода торчала словно куст, в котором что-то притаилось.

– Они там, внизу (это было стереотипным выражением Раунио, под которым он подразумевал общество и людей), – не что иное, как вымирающие животные. В них уживаются дикая, бессмысленная жестокость и смешное, ненужное чувство жалости. Время от времени они посылают из своих рядов лучших, сильнейших, самых жизнеспособных убивать, крошить, калечить друг друга. Затем пытаются, насколько возможно, излечить этих калек и несчастных, отравленных газами, десятками лет держат их в лазаретах, выдают им пенсию. Точно так же они проявляют заботу об умалишенных, дегенератах, эпилептиках, слепых, глухих, немых, о всякого рода физически или душевно больных. Они помогают им протянуть как можно дольше, создают условия для продолжения ими своего рода, позволяют плодить себе подобных. И это делается в ущерб лучшим, наиболее трудоспособным и жизнеспособным. Жизнь для последних намного тяжелее, невыносимее, чем для первых, которые не пригодны для жизни, которых мать-природа, если бы она всем повелевала, давным-давно сбросила бы со своего лона, как неугодных ей детей. Но эти животные, именующие себя человеком, хвастаются своим господством над природой. Да, перевернуть все вверх дном они действительно сумели. Больных, преступников, калек искусственно заставляют жить долго! Строятся все новые больницы, тюрьмы, дома призрения; больных становится все больше, растет преступность, ухудшаются условия жизни тех, кто сильный и здоровый. Вот последствия установленного ими порядка. Они налицо уже теперь и еще больше проявят себя через некоторое время…

Он утих, замолчал и налил из котелка стакан чая.

– Почему ты не сказал этого им там, внизу? – спросил Патэ Тэйкка.

– Не сказал! Говорили не раз и в разной форме. А что толку? Жизнь идет своим чередом. Индивидуумы и виды рождаются, развиваются, отживают и умирают. Жизнь невозможно взять за рога: их у нее нет. Кроме того, после такой проповеди они могли бы схватить меня, связать и упрятать в тюрьму или сумасшедший дом. У них настолько смешались все понятия, что от голоса разума они пришли бы в ужас, в ярость.

– Да, в этой жизни вдоволь чего угодно, только не здравого смысла. С точки зрения разума жизнь не стоила бы тех усилий, которые на нее приходится тратить.

– Жить здоровой жизнью совсем не трудно. Нужно только довольствоваться тем, чем довольствуется животное: существованием.

Приступ у Раунио прошел. Теперь он спокойно пил чай. А Патэ Тэйкка ждал новых вспышек. Они приносили дыхание жизни в эту мертвую тишину. В них были боль и наслаждение, игра света и тени, взволнованность. Эти короткие, темпераментные, явно противоречивые рассуждения давали ему пищу для размышления. Они были точно путь в горах, где постоянно меняются виды, и горы то расступаются, то опять теснятся. Они пробуждали в его душе тоску по дали, властно манили туда, где была жизнь.

В ПУТИ

Солнце не умерло. В один прекрасный день из-за сопки выглянул краешек пылающего диска и снова пропал. Но на следующий день солнце взошло над долиной реки уже полностью. Казалось, в полярной ночи образовалась светлая трещина, которая неуклонно и быстро расширялась.

Так шло время. Они трудились в своих ледяных колодцах. На реке Патэ Тэйкка был во власти золотой лихорадки, а в бревенчатой избушке его охватывала тоска по жизни, по людям. Приближалась весна. Снежный наст затвердел и слепил глаза. Солнце растопило ледяные колодцы и наполнило их водой. Съестные припасы кончились, и они добрались на лыжах до лапландского поселения, намереваясь вернуться в горы на лодке, как только вскроется река.

Вынужденное безделье. Сколько воспоминаний нахлынуло на Патэ Тэйкку, когда белый, могучий, царственно величественный фронт зимы дрогнул и стал рушиться. Снега садились ежедневно на целый фут, вечера были синие, желтоватые, блеклые и прохладные. Телефонные провода пели на ветру. Хорошо сидеть в гостинице за столом, покрытым нарядной скатертью, пробегать глазами по высоким буквам газетных заголовков, любоваться официанткой в шелковых чулках и изящных туфельках. Патэ Тэйкка уже почти забыл, что на свете есть такие существа: округлые, мягкие, легкие…

Но магистр Раунио раньше заметил это и не терял времени. Судя по всему, они с этой девушкой проводили долгие голубые вечера во взаимном удовольствии. Он был полон энергии и хорошего настроения. Его борода чистая, аккуратно расчесанная, красовалась пышно и гордо, как хвост глухаря на весеннем току.

На шоссе появились первые проталины. Дорога начала манить Патэ Тэйкку. Ее изгибы влекли к себе. Она была словно девушка-официантка с муравьиной талией. И неизвестно, что она подаст на своем подносе. Возможно, для него она приготовила только страдания, голод и усталость… Но теперь Патэ Тэйкка знал, что он больше не вернется в горы. Правда, эти горы выглядели так, словно что-то таили в своем чреве и вот-вот должны были разродиться: казалось, они сулят золото, богатство. Там вдоволь еды, работы и тишины, но нет покоя. Бурая дорога звала настойчивее. Она опять казалась ему дорогой жизни.

В этом он признался своему товарищу, когда они сидели на крыльце гостиницы. Солнце опускалось за горы, и тучи на западе алели вызывающе, как знамена восстания.

– Я догадался об этом, – сказал Раунио. – Ты уже давно казался беспокойным. В тебе слышалось глухое брожение. Что поделаешь! Раз надо, так надо. Ты возвращаешься как блудный! сын к своему отцу…

– Но если ты останешься в горах, с моей стороны это будет предательством. Ведь ты пропадешь один?

– Не беспокойся обо мне. Каждый из нас живет сам по себе. Думаю взять теперь с собой женщину. Какой же рай без Евы.

– Смотри, как бы Ева опять не стала причиной изгнания из рая.

– А если для тебя не заколют никакого телка, если тебя не примут в круг пирующих, – приходи обратно сюда, в лоно природы, в лоно отца Авраама…

– Это приятно слышать. Искусство ведения войны, кажется, включает в себя и подготовку путей отступления.

Они замолчали и уставились в прохладный блеклый вечер.

Утром Раунио сказал, что ему тоже нужно съездить на юг, устроить кое-какие дела.

В тот день уходила машина, первая машина после долгой зимы, закрывавшей все перевалы и затруднявшей сообщения. Ей предстояло пробиться через горы на большую землю. Это был грузовик местного торговца. Шофер и сам торговец сели в кабину. Раунио, Патэ Тэйкка и еще какой-то худой яткя со страдальческим лицом расположились в кузове.

Мотор заработал и колеса завертелись. Патэ Тэйкка увидел, как борода Раунио взметнулась на ветру. Сколько он знает этого человека? Неужели только неполный год? Но время – понятие относительное. Сказать только, что ты провел в горах год с этим бородачом, значит не сказать ничего. А сколько он услышал от этой бороды такого, что заставило его задуматься? Раунио был то могучее дерево, на стволе которого он, Патэ Тэйкка, держался долгое время подобно плющу или наросту. Теперь они расстаются.

Было как-то по-детски грустно и в то же время досадно: вот человек, который сумел что-то тебе дать, ничего не требуя взамен.

Машину трясло и качало. Пассажиров, сидевших на покрытом брезентом грузе, то и дело бросало друг на друга. Тощий потрепанный яткя подкрепился в пивнушке. Вид у него был не из лучших. Он говорил без умолку, не ожидая ответа. Патэ Тэйкка слышал только отрывки из его речи.

– Нынче гаечки закручены намертво… Нашему брату никогда легко не приходилось, а теперь белый свет, как огнем занялся…

Он отправился искать счастья на Ледовитый океан, за границу, в Финмаркен. И там ему не понравилось.

– Невесело живут там, у Ледовитого океана. И язык какой-то деревянный! Люди гордые, хотя сами ужасно бедны. Живут в землянках, а мнят о себе черт знает что. Но это их утопия! Эти финны, финские работяги все вынесли, все выстрадали, населив этот край земли… И я решил, что лучше держаться по эту сторону границы. Пусть здесь и несладко, но зато язык один, нравы одни, водка одна, нужда одна и голод общий… Дураки наши предки: пришли в эти бесплодные края с богатых земель востока. Надо было тогда быть патриотами и сказать себе, что лучше умереть с оружием в руках, чем идти в Финляндию кору есть. Теперь, когда им досталась никому не нужная земля, они забряцали оружием… Мы, дескать, народ свободный, независимый, а иностранные финансисты тянут из нас по долговым обязательствам последние соки… Вот о России говорят разное. Да только я уже стар, силенок маловато. Не мне уже решаться…