Текст книги "Заколдованный круг"

Автор книги: Пентти Хаанпяя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Annotation

Роман о севере.

Пентти Хаанпяя

ЗАПОВЕДЬ

В БАРАКЕ

ВЕСНА

В ЛЕСОПРОМЫШЛЕННОМ ГОРОДЕ

В НАЧАЛЬНИКАХ

ИЗОБРЕТЕНИЕ

ЗАКОЛДОВАННЫЙ КРУГ

ДОМ В ЗАХОЛУСТЬЕ

В ГОРАХ

В ПУТИ

ПЕНТТИ ХААНПЯЯ И ЕГО РОМАН «ЗАКОЛДОВАННЫЙ КРУГ»

notes

1

2

3

4

5

6

7

8

9

Пентти Хаанпяя

Заколдованный круг

ЗАПОВЕДЬ

Я встретил в городе старого приятеля, рабочего N. Мы зашли в ресторан, и я заказал обед и выпивку, так как сразу догадался, что мой приятель без гроша в кармане. И в этом, собственно, не было ничего удивительного. Но его неразговорчивость поразила меня. Наконец N. поинтересовался, насколько я пострадал от этого мирового экономического кризиса.

– Кризис – понятие весьма относительное, – ответил я. – Пока обедаю каждый день. Так что не знаю, можно ли говорить о кризисе…

– Значит, еще терпимо. Но когда дела пойдут совсем плохо – всякое терпение лопается. Ты ведь знаешь, что мне всегда приходилось жить буквально по библии – добывать хлеб в поте лица своего или сидеть голодным. А теперь дожили до того, что даже работа не кормит. Последнее время я работал на заготовке мелкотоварника. И понимаешь, расценки были такие, что человек даже на хлеб не мог заработать, причем человек, который не ленился и умел работать. Вот так-то! О сале или новых рукавицах и говорить нечего. Семейным, небось, не раз пришлось пожалеть, что у нас не запрещено жениться и иметь детей Семьи и дети теперь большее бедствие для общества, чем алкоголь, который почему-то за семью печатями и только в аптеках.^[1]

– Тише, тише! Ты озлоблен и несешь крамолу.

– Неужели? Хотя, конечно, тому, кто обедает каждый день, это может показаться и крамолой. Ты теперь по ту сторону баррикады. А баррикада – это вилки, зубные щетки, ночное белье, туалетная бумага и черт знает, что еще. Ты уже не можешь чувствовать и думать по-нашему. Кстати, ты слышал, что случилось с Патэ Тэйккой, твоим бывшим другом?

– Нет. Расскажи.

Рабочий N. подробно рассказал все, что знал о Патэ Тэйкке, и от себя добавил:

– Напиши-ка ты книгу об этой истории. Да опиши все в таком духе, как я рассказал.

– M-да! Боюсь, что я не сумею передать этого сухими словами и черными буковками. Да и не следует так поступать. Это вызвало бы недовольство. Время такое. Страсти накалены до предела. Кроме того, книги читают только те, кто сыт, а этот «твой дух» испортил, бы им пищеварение. Не пойдет. Нет.

– Я где-то читал, что литература – зеркало современности. А вы, нынешние писаки, занимаетесь либо всякими развлекательными и пустопорожними писаниями, либо обмусоливаете давнишние дела. На кой черт нам зеркало, в котором не видишь собственной физиономии. На свалку его, дерьмо такое.

– Если писатель сделает это зеркало таким, как ты хочешь, то ему самому скоро придется ходить с пустым желудком. И кончится тем, что он даже не сможет показать народу свое зеркало. Так что зеркало должно быть в меру кривое. Если бы я обладал даром и силой духа прежних великих художников слова, то писал бы о птицах небесных и тварях земных, и так писал бы, чтобы каждый из них действовал и рассуждал по-своему: как коммунист, как лапуаские молодчики^[2] как попы…

– Но господа не дураки. Они все равно заметили бы, что под овечьей шкурой скрываются клыки, и что в невинном блеянии слышится рычание. Так что пиши-ка прямо все, как есть, и ты будешь помилован. Они поймут, что это говоришь не ты, а герой твоей книги, который может быть и негодяем и необразованным, тупым и вообще ограниченным человеком. Они поймут, что это не ты, а кто-то другой верит в социализм, коммунизм, в то, что мир нуждается в перестройке, или во что-то еще. Ты же сам ни во что не веришь. Ты просто берешь зеркало и показываешь общество, где та или иная идея находит отклик и почву, на которой она и произрастает. Ты показываешь болезнь, которая неудержимо прогрессирует, как у того Рюткенена, и ее не излечить никакими лекарствами. Но ты и не собираешься стать лекарем. Ты представляешь эту заботу господу и господам. Образованные люди только так и поймут тебя. Тебя они не заподозрят, не бойся…

Так говорил рабочий N. И, наконец, уговорил меня. Я обещал написать историю Патэ Тэйкки в том духе, в каком он поведал ее мне.

Тарелки перед нами давно уже опустели. Поэтому мы вышли из ресторана, и мой приятель – настоящий автор этой истории – отправился искать пункт раздачи бесплатной похлебки. А я – верный писарь его – заточил карандаш и сел за работу.

Декабрь, 1931.

Автор.

В БАРАКЕ

Мамзель-Алто выпустил из рук журнал. Это был старый, потрепанный и засаленный журнал кинорекламы, каким-то таинственным, никому неведомым образом очутившийся в бараке. Пастор (в северной' Финляндии лесоруб часто получает прозвище за внешний вид и манеры) давно уже приговорил его к уничтожению, потому что фотографии обнаженных красоток только напрасно тревожили воображение. Однако приговор так и не был приведен в исполнение, и журнал, ежедневно перелистываемый грязными пальцами лесорубов, доживал свой век и умирал естественной смертью. Если в нем и содержались какие-то мысли и чувства, то каждый читатель мог их понимать, и воспринимать по-своему.

Журнал упал на нары. Мамзель-Алто заметил:

– Вот где можно бы фильм заснять…

И в самом деле! Если бы в барак заглянул любопытный глаз фотоаппарата, какую бы картину он увековечил!

В печку все время подкладывают дрова: обитатели нижних нар вечно мерзнут, в то время как на верхних нарах, под самым потолком, так жарко, что люди спят почти раздетыми. Одни лежат и разговаривают, другие заняты важными делами. Кто-то, насупясь, точит пилу – и звук напильника напоминает презрительный смешок. Другой насаживает топор. А третий занят охотой: при свете коптилки голый человек обследует свое нижнее белье и ворчит:

– Ты куда прячешься? Погибай смертью храбрых!

В углу режутся в карты. Засаленные листы шелестят в грубых ладонях.

– Играешь? Попробую! Черви козыри и одна маленькая. Эта взятка тебя не спасет. Деньги – в банк, гоните.

В другом углу развернулось сражение на шахматной доске. Игроки ломают голову, пытаясь подчинить путаные ходы какому-то замыслу. Кто-то заглядывает через плечо, чтобы тоже вкусить радость игры и дать свой совет.

– Ходи конем! Давай, хозяин, двинь своего конягу. Пусть берет! Тогда королю крышка.

Ничком на нарах лежит Книжник Тякю, безучастный ко всему происходящему вокруг. Он изучает утопии. Мысленно он уже в новом мире, где короткий рабочий день и где нет ни господ, ни нищеты. Войн и хаоса тоже нет в этом мире. Есть только великая человечность. Нет маленького «я», а есть одно великое, неделимое, многоединое «мы»…

А в самом темном углу кто-то усердно наигрывает на мандолине, и задушевная мелодия «Прощания славянки» временами доносится словно издали, снаружи, из морозного леса.

Бесстрастный объектив фотоаппарата, разумеется, никак не смог бы передать эти звуки. Да, в конце концов, на что он вообще годен, этот фотоаппарат. Вне поля зрения остались бы и утопии Книжника Тякю. Не запечатлел бы он наслаждения, которое испытывают люди, передвигая шахматные фигуры. Не смог бы ясно показать, что насекомое в складках рубашки погибает смертью храбрых… А если бы фотоаппарат даже зафиксировал развешенные над печкой одежды, то разве с фотокарточки ударил бы в нос тяжелый запах мокрой ткани и кожи? Разве по этому снимку можно было бы получить хоть малейшее представление о рубашке, которую не меняли месяц, несколько месяцев, и которая никогда еще не видела чистой воды, а только пропитывалась соленым потом?

Разве на фотографии получились бы сто, двести тысяч клопов, обитающих в бараке, – этот легион плоских, широкоплечих, упрямых краснокожих существ, которые целыми полчищами вылезают из мха и щелей в сырых стенах? Сомнительно, чтобы простая фотография могла рассказать о том влиянии, которое эти существа оказывают на сон и отдых людей, их земную судьбу и вечное блаженство. Ведь клопы не дают спать усталому лесорубу ночь, другую, а когда, наконец, человек все-таки засыпает, то и во сне он ругается и расцарапывает в кровь свое тело. Будь проклят этот кровожадный бесчисленный легион, не боящийся ни запаха керосина, ни скипидара, ни отравы, которой опрыскивают места его обитания. Маленькое, тощее, вонючее существо… О происхождении этого запаха Пастор рассказывает раз шесть в месяц. Но он умеет рассказывать так, что можно и чаще послушать историю о том, как блоха, вошь и клоп отправились на прогулку и пришли к оврагу. Блоха перепрыгнула через овраг, вошь обошла его кругом, а неуклюжий клоп свалился на дно и пропитался вонью, от которой уже не мог избавиться.

Да, фотоаппарат – вещь несовершенная: он не смог бы показать эти сто или двести тысяч клопов, вонючих и прожорливых…

Все это промелькнуло в сознании Патэ Тэйкки, лежавшего рядом с Мамзель-Алто, едва лишь успели прозвучать слова: «Вот где можно бы фильм заснять»…

Потом перед мысленным взором Патэ Тэйкки возникла серия картин о более постоянном человеческом жилье.

Он представил себе бедную торпу, где не так тесно, как в этом бараке. Кровать, стол, скамьи, тряпки, дети. И во всем как бы предчувствие неминуемого разорения. Люди живут одной надеждой: только бы не завтра…

Затем крестьянская изба. Больше места, больше чистоты. Обстановка простая. Но во всем – какое-то чувство уверенности, незыблемости.

Промелькнуло в памяти и жилище неплохо оплачиваемого рабочего. Мебель хорошая, одежда тоже. Могут быть и предметы, которые не имеют практического применения, их не едят и не носят – граммофон, книги.

И наконец, квартиры, которые Патэ Тэйкка называл господскими. Их он представлял довольно смутно, умозрительно. Простор, много мебели, подобранной по форме и цвету. В обстановке чувствуется стремление к гармонии, красоте. Мягкие ковры, мягкие кресла, цветы в изящных вазах, картины, зеркала. В общем – комфорт.

На память пришел недавно виденный кинофильм. Роскошный банкет. Господа в смешных неудобных костюмах, соблазнительно декольтированные дамы. Столы, заставленные всевозможными яствами, высокие бокалы с дорогим вином. Масса музыкантов.

Когда Патэ Тэйкка смотрел этот фильм, его охватила злоба, и в нем проснулся бунтарь. Он с горечью подумал: «Я так много работаю, но не знаю ни вкуса, ни запаха этой еды. А у этих господ, видно, только и дела, что заниматься болтовней с утра до вечера да соблюдать этикет».

Патэ Тэйкку так и подмывало метнуть нож в экран и крикнуть: «Эй вы там! Я хочу вам кое-что сказать!»

Он был тогда под хмельком.

О, если бы у Патэ Тэйкки был киноаппарат! Если бы у него были деньги и возможности!

Он уже представлял демонстрацию своего первого фильма. Огромный зал, переполненный людьми, темнота. Потом – белый квадрат экрана, и на нем название – «Жилища». А потом пошли бы кадры, которые пока еще скрыты от публики и которые он вытащил бы на свет божий, – жилища людей и их жизнь. В фильме была бы определенная философия, выводы. Все должны увидеть, какое влияние имеет окружение, жилищные условия на физическое и духовное развитие человека.

Все это прошло перед глазами Патэ Тэйкки за несколько мгновений, пока он машинально просматривал смятый обрывок газеты, служившей оберткой. На нем сохранилась статья о хулиганстве. Газетка была буржуазная, и автор, очевидно, какой-нибудь церковник, метал громы и молнии. Он ратовал за самые суровые меры наказания, призывал поступать по законам Моисея: око за око, зуб за зуб.

А Патэ Тэйкка читал и думал: «Нет, ты не прав, ты ничего не понимаешь! Ты просто оторван от земных дел. Тебе живется слишком вольготно. Тебе не приходится думать о хлебе насущном. Ты садишься за стол, наедаешься, а потом начинаешь проповедывать, учить и ругать глупых, грешных людей. Ты уверен, что законы Моисея, за которые ты ратуешь, не коснутся тебя самого. Видимо, и тебе следует посмотреть фильм «Жилища». Или нет, не стоит. Пожалуй, он не тронул бы тебя. Ведь это только тени! Ты бы их забыл. Тебе нужно бы побывать здесь, у нас «на курсах», чтобы понабраться ума…»

Патэ Тэйкка выпустил клочок газеты из рук, стряхнул с запястья клопа и выпрямил ноги. Он представил себе эти «курсы» и рассмеялся.

Пастор, развивавший в это время свою теорию о причинах мировой войны, почему-то принял смех как одобрение и разошелся еще больше; он начал всячески приукрашивать свой рассказ.

Он рассказывал о том, как германский кайзер гостил у русского императора. Во дворце у того было много интересных новшеств. В том числе сортир, где подтирание производилось автоматически, при помощи мягкой белой щетки. Сделал дело – нажимай кнопку. Для германского кайзера эта штука была в диковинку, и он наклонился, чтобы получше рассмотреть ее, а щетка – механизм-то вещь неразумная – возьми и мазни его по лицу. Вильгельм страшно рассердился и объявил войну…

Патэ Тэйкка на секунду задумался над тем, как много значит в жизни случайность, недоразумение: ведь он засмеялся над своими мыслями, а Пастор, решив, что его слушают, дал своей фантазий разыграться и снабдил рассказ новыми весьма вольными подробностями. Это, конечно, мелочь. Но, может быть, подобные мелочи влияют и на большие дела. Если история, которую рассказал Пастор, правдива (хотя бы отчасти), то это прекрасное тому доказательство.

На какое-то мгновение ему вспомнилась давно прочитанная книга, напечатанная до того тонким шрифтом, что казалось, буквы страдали от истощения. Одна мысль из этой книги надолго запала ему в голову – войны всегда готовили и развязывали престарелые государственные деятели и дипломаты и старались, чтобы они длились дольше. Все это объяснялось тем, что втайне они завидовали молодежи, наслаждающейся жизнью, ревновали юношей к молодым женщинам. Стоя одной ногой в могиле, эти старики испытывали наслаждение, видя, что полные сил мужчины в окопах так же близки к смерти, как и они, если еще не ближе. Поэтому – да здравствует война! Поэтому все пожилые господа – сторонники войны…

Потом Патэ Тэйкка опять начал фантазировать. Он представил своих «курсантов» – тридцать попов и прочих господ в белых сорочках и черных фраках. Целый день, в дождь и мороз, они в лесу. А вечером – в бараке. Тут особенно не разгуляешься. Даже о стирке белья не мечтай. Выжми воду из одежды и попытайся найти место, чтобы к утру она хоть немного просохла. Потом ночь, сон, и двести тысяч клопов. Поживи эти господа-моралисты здесь неделю-другую – они стали бы куда образованнее и интеллигентнее. Они бы узнали, например, кто такой хулиган. Если хулиганы это те, кто живет подобным образом, то вряд ли здесь помогут слова и статьи, от которых попахивает ветхозаветными законами Моисея.

Будь у Патэ Тэйкки деньги и возможности – он бы заснял «Жилища». Люди бы увидели не только дворцы, но и хижины. Они увидели бы и этих тридцать светских и духовных лиц в бараке; и столько же лесорубов в господских хоромах. Так сказать, обмен опытом. «И это на пользу», – как сказал яткя^[3], провалившись в болото.

В воображении Патэ Тэйкки открывались широкие горизонты, правда, как бы подернутые утренней дымкой. Он был уверен, что в таком фильме полезное можно сочетать с приятным. Почему никто не сделал такого фильма? Почему показывают всякую чепуху, не дающую ничего ни уму, ни сердцу.

Или, может быть, на экранах иногда бывают такого рода кадры, как в его воображении? Но Патэ Тэйкка не встречал подобных фильмов: его знания в этой области были ограничены условиями жизни.

Наступила ночь. Коптилка погашена, но в печке тлеют угли. Напильник уже не взвизгивает, топор тоже насажен, карты убраны, шахматы лежат беспорядочной грудой в коробке, и Книжник Тякю положил книгу в узелок, который служит ему подушкой.

На нарах ворочаются, чешутся, вздыхают, храпят; слышны какие-то звуки (Пастор объяснял, что на бедняка и кожи оказалось маловато, поэтому, когда закрываешь глаза, должно открыться какое-то другое отверстие). Воздух густо насыщен дыханием людей, запахами сохнущих одежд, грязи, пота. А перед Патэ Тэйккой все проходят его фильмы: «Жилища» и «Курсанты», кадр за кадром. Но клопы не дают досмотреть фильмы, и тогда Патэ Тэйкка вспоминает, что надо немного вздремнуть, пока не настало утро. Он мысленно строит всякие геометрические фигуры – кубы, пирамиды – и упрямо рассматривает их грани и углы. Окошко кинобудки закрывается, лампы гаснут, и кинокадры уже не появляются на воображаемом экране. Сознание, утомленное однообразием геометрических фигур, угасает. Наступает сон.

Над бараком в бесконечном глубоком небе мерцают звезды. А вокруг стоит лес – черный, мрачный, недобрый. Мороз зловеще потрескивает.

Солнце, мать всей жизни, далеко. Все растения умерли, закоченели. Живет только плоть, все еще согреваемая теплом далекого солнца. Это тепло она получает сложными путями, через множество посредствующих звеньев.

Вот и это жалкое жилье, барак лесорубов, воздвигла здесь, среди скованного морозом леса, неудержимая жажда жизни.

Настало утро, и барак проснулся. Люди пьют черный кофе, едят черный хлеб, масло, консервы – дары могучего далекого солнца. Возчики заботятся о своих лошадях. Низкая дверь поскрипывает, морозный воздух то и дело врывается в барак, клубится и рассеивается. За стеной, под навесом из хвои, лошади постукивают копытами, размеренно похрустывает корм на конских зубах.

Опять начался день, опять работа.

Если бы Патэ Тэйкка вздумал рассказать в своем фильме не только о жилищах, но и о том, как люди трудятся, то для съемок пришлось бы подыскать место с исключительно широкой панорамой. А всевидящий объектив должен был бы иметь чрезвычайно большой охват. Лес очень велик, бараков в нем много, людей и лошадей того больше, а деревьям и счету нет. Поэтому едва ли беспристрастный объектив оказался бы в состоянии дать полную картину, полный обзор. Но отдельные кадры он смог бы выхватить.

Вот Мамзель-Алто запрягает лошадь. Его штаны оттопыриваются сзади большими мешками: в них зашита овчина, чтобы можно было сидеть на возу мерзлых бревен.

А вон там встал на лыжи и отправился в лес его вальщик Симсон. Это старый лесоруб, ему уже идет восьмой десяток. Говорят, старые ятки в конце жизни обращаются в оленей, но Симсон, как видно, не собирается делать этого. И так ли уж он стар? Правда, зубы его поредели, поизносились, а подбородок покрылся нетающим инеем. Но он валит столько же деревьев, сколько самый дюжий молодец, он вечно в движении и вечно бодр, как синица на морозе. За словом в карман не полезет, от выпивки и картишек тоже не откажется и, как утверждает, он еще чувствует себя мужчиной.

Но прожил он все-таки немало. Сколько деревьев срубил на своем веку. Сколько бутылок опорожнил. Сколько женщин ласкал. Много, очень много повидал он на своем веку…

Такова жизнь Симсона, и в основном, он ею доволен, хотя и знает, что другим, кому легко доставался хлеб, повезло больше.

Мерзлая ель кормила также и Книжника Тякю. Сейчас книги его остались в бараке. Пила поет, топор звенит. Кто бы мог подумать, что этот человек изучает книги, знает множество премудрых словечек. Обливаясь потом, он трудится изо всех сил, иногда он работает с таким остервенением, будто свихнулся. Его шапка и куртка всегда лежат на пне, а сам он в одной рубахе на трескучем морозе. Иногда вечером он приходит с работы и его обледенелая рубаха звенит, как жесть. Он снимает ее, ужинает и садится за книги.

Но в душе Тякю горит огонь, который согревает его в мокрой рубашке – это мечта о новом лучшем мире, о царстве трудящихся и угнетенных. Рождение этого мира неотвратимо, как неотвратимо действие закона всемирного тяготения. Может быть, это произойдет не скоро, но когда-нибудь народ, все народы объединятся, маленькие «я» отомрут и родится великое «мы».

Вообще Тякю говорит мало. А когда говорит, то простому лесорубу его трудно понять. Он так и сыплет непонятными учеными словечками: пролетарий, индивидуализм, идеолог, традиция, прибавочная стоимость. Он произносит слова уверенно. Но иногда все же он замечает, что они оказываются орешками, которые другим не по зубам. Тогда он теряется: «ну как тебе объяснить…» И, в конце концов, так и не может ничего толком объяснить, не прибегая к помощи этих же самых премудрых книжных слов, слов из языка господ.

Нет, он не годится в пропагандисты. Да ему и не следует быть им. Иначе ему пришлось бы убраться отсюда. Хозяева компании и так уже присматриваются к Тякю. По профессии он не лесоруб. Раньше работал в городах и поселках на заводах и деревообрабатывающих фабриках. Потом оказался безработным, может быть, именно из-за этого своего пристрастия к книгам, из-за своих воззрений. Так он и попал в лес, потому что жить-то надо, надо ждать и надеяться. Может быть, ему и не доведется увидеть нового дня. Но хорошо и то, что рассвет уже брезжит кому-то…

Патэ Тэйкка несколько вечеров беседовал с Тякю. Патэ Тэйкка тоже кое-что читал, наблюдал, задумывался над жизнью, и это расширило его кругозор настолько, что он мог кое-что усвоить из теоретических, пересыпанных различными терминами рассуждений собеседника. Исходная точка у них одна. Патэ Тэйкка считает, что он давно сам, без посторонней помощи, увидел многие пороки общества: хаос, анархию, несправедливость. Одни прозябают в нищете, в бедности. Это в большинстве своем те, кто трудится, кто обременен заботами. Другие живут в достатке, на широкую ногу. И это в большинстве те, кто не знает никакого труда, никаких забот. В современном мире нет единства, нет общей цели, нет организованности, которая приносила бы пользу всему обществу. Каждый живет сам по себе, трудится, старается устроиться получше, урвать себе кусок хотя бы из чужого рта. Послушные великим законам природы люди плодят потомство, воспитывают его, как умеют, размножаются, заселяют землю. В результате, людей стало слишком много, появилось перепроизводство рабочей силы, как это назвал бы Книжник Тякю.

Для многих в этом мире не осталось места, им нечего в нем делать, некуда приткнуться. Борьба и анархия все усиливаются. Весь мир теперь – словно неимоверная куча людей, которые дерутся за право жить, толкают и топчут друг друга. И не дай бог оказаться в самом низу этой свалки: там давят сильнее, пинков достается больше.

А Патэ Тэйкка был на самом низу. Иногда он чувствовал, что задыхается от недостатка воздуха, от бесперспективности. Жизнь казалась слишком хаотичной, слишком сложной. В нем не было веры и какой-то одержимости Книжника Тякю. Сотворение нового общества, казалось ему, шло слишком медленно, слишком неуверенно. Правда, кое-чего трудящиеся и бедный люд уже добились, но по-прежнему в мире царил хаос. Удастся ли когда-либо навести порядок в этой толпе дерущихся и толкающихся? Удастся ли со временем заставить людей отказаться от своего маленького «я», если не всех, то большинство, заменив его одним великим и общим «я»? Все это казалось безнадежным, несбыточным. Как привести темных, недалеких людей к пониманию этого? Как внушить это всем тем «умным», которые заботятся только о своем благополучии, кому в этом мире досталась большая доля земных благ и которые не желают от них отказываться? Как привить, например, этим лесорубам любовь к знаниям, порядку, чувство ответственности, которых требует новое общество? Как отнесся бы к новому обществу, например, Пастор, который высмеивает все и вся и ничего в этой жизни и в этом мире не принимает всерьез? Патэ Тэйкка подумал, что вряд ли Пастор признал бы новый строй своим, хотя он и трудится всю жизнь, хотя он и клеймит и высмеивает богатых, тех, кому хорошо живется. А как привить новый дух крестьянам, земледельцам, основному сословию страны, тем, кто составляет ее становой хребет. Испокон веков они привыкли видеть землю строго размежеванной, каждый привык набивать свой амбар.

Да и сам Патэ Тэйкка не чувствовал, чтобы его собственное «я» становилось меньше, отмирало. Причина была в том, что он сомневался. Да, его душа кричала: порядка, лучшей жизни! Но ему казалось, что эта жизнь наступит для большинства людей очень и очень не скоро, если даже все пойдет хорошо. Так неужели и он, Патэ Тэйкка, должен ждать ее, бороться за нее, быть на самом низу свалки и получать пинки? А потом умереть, утешая себя тем, что я, мол, был человеком большого «Я», что новый, лучший мир стал теперь ближе. А не станет ли этот мир ближе, даже если он, Патэ Тэйкка, будет заботиться только о своем маленьком «я», думать о собственном благополучии, выкарабкиваться из кучи, чтобы вдохнуть хоть немного свежего воздуха? Сказал же Тякю, что наступление нового времени так же неотвратимо, как движение небесных тел по своим орбитам.

В таком случае Патэ Тэйкка волен быть волком среди волков. Он желает добиться положения в обществе. Так, наверно, сказали бы по-ученому. Нет, он не мечтает ни о каких дворцах. Ему достаточно, если его рубашка хоть изредка будет в стирке, если он каждый вечер сможет растянуться на мягкой чистой постели, спокойно пообедать за столом и часок-другой отдохнуть и развлечься. «Повышение жизненного уровня», – как бы сказал Книжник Тякю. Патэ Тэйкка не имеет ничего против, если бы у всех повысился этот самый жизненный уровень. Но, прежде всего, он считает это необходимым лично для него, Патэ Тэйкки.

Да, по всему видно, что он не был социалистом, новым человеком. Собственное «я» прочно засело в нем.

Наверно, Книжник Тякю заметил это: листая книгу, он посмотрел на него проницательными серыми глазами.

– Даже у многих рабочих с развитым классовым самосознанием душа остается по сути дела крайне буржуазной. Индивидуализм глубоко засел в них.

Патэ Тэйкка подумал, что он все же никогда не станет таким, как некий Рантарятю, один из служащих компании, который несколько лет тому назад был простым лесорубом. Тогда он за глаза ругал господ, а в глаза лебезил перед ними. И вот он стал служащим компании и, по всему видно, весьма ценным человеком: он щеголяет в шубе, носит костюм из дорогого офицерского сукна, манишку. С бедняками он теперь не знается и не понимает простого лесоруба. Он так рявкает на сплавщиков, что те хоть в кипящий порог полезай…

Однако Патэ Тэйкка ничего не сказал Книжнику Тякю об этом. Он только слушал, соглашался, иногда вставлял свои замечания. Он чувствовал, что у него нет той веры и силы духа, как у Тякю. Рабочие организации были ему чужды и незнакомы, как всякому лесорубу, кочующему по стране. Правда, красная книжечка члена профсоюза рабочих леса как-то очутилась в его кармане, но членские взносы в последнее время он перестал платить.

Книжник Тякю, видимо, тоже не очень-то верит в нынешние рабочие организации. Может быть, от них и есть какая-то польза, может быть, они в какой-то мере и помогают рождению великого «Я» грядущего. Но их роль все же ничтожна. А подчас эти организации, их бюрократический аппарат создают у рабочих настроение самоуспокоенности, убаюкивают их, оказывая тем самым прямую поддержку существующему экономическому строю.

А что же потом? На это Книжник Тякю не давал вразумительного ответа, и Патэ Тэйкка решил, что собеседник и сам этого не представляет. Видимо, он всего лишь фантазер. Но Тякю все же единственный на их лесоучастке человек, разбирающийся в социалистических учениях. У остальных классовое сознание, убеждения держались на примитивных инстинктивных чувствах и выражались в озлобленных речах в адрес тех, кому живется хорошо (Пастор тоже говорит: «Да, такому строптивому, как я, просто невмоготу видеть, как человек бездельничает и отращивает брюхо…»), в насмешках над шюцкоровцами и в воспоминаниях о кровавых событиях красного восстания.

По мнению Патэ Тэйкки, их убеждения и идеи были поверхностными и очень примитивными.

Эти вещи оказались бы недоступными для объектива кинокамеры. Зато она увидела бы и показала, как падает срубленное дерево, как нагружают бревна, как возы длинной вереницей тянутся по дорогам и как на берегах замерзшей реки скапливаются огромные штабели древесины, Она показала бы зимний лес, причудливые заснеженные деревья и недолгий багровый отсвет солнца на их верхушках.

Сотни людей валили в этом лесу деревья. Одним из них был Патэ Тэйкка, тот, кого по одежде, манерам, образу жизни характеризовали в человеческом роде категорией «лесоруб», «яткя». Он был одним из тех, кого жизнь заставляла постоянно иметь дело с хвойными, – этими наиболее распространенными представителями северной флоры. Он был ничтожным винтиком огромной машины. Если его не станет, найдется другой, точный его дубликат. И так обстоит дело с каждым отдельным человеком. Он подобен пузырю в вечном течении человеческой реки. Такова судьба всякого индивидуума. Пузырь появляется и исчезает, но ничто существенно не меняется.

И все-таки каждый из этих лесорубов был отдельным индивидуумом. Кости и мышцы у всех различной формы и величины. Каждый ходил, говорил, сплевывал по-своему, чем-то отличаясь от других. Каждый обладал своим умом. И каждый считал себя, свое «я» центром мироздания.

Но, может быть, все-таки существовало какое-то более объемлющее «я»? Может быть, таким «я» обладал человек на лыжах, который следил за тем, чтобы они правильно валили деревья, и который ставил клеймо на бревнах? Может, этого «я» еще больше имелось у начальника лесоучастка, который имел право одному сказать «уходи», а другому – «приходи» и который заседал в расценочной комиссии. А в голове начальника округа должно вмещаться уже несколько участков. Потом где-то был президент акционерного общества, человек, который все знал, который распоряжался: столько-то древесины таких-то сортов к такому-то сроку приготовить к погрузке на пароходы. И как можно дешевле. («Сокращайте, сокращайте издержки производства»). Иначе держатели акций не получат дивидендов.

Было ли все это беспорядком? Разве это не огромная система, не огромная машина, в которой шестеренки хорошо подогнаны и если где-то что-то заскрипит, механизм регулируют, смазывают.

Вот так.

– Капиталистическая система хозяйства, – сказал Книжник Тякю, – система, основанная на стремлении к личному обогащению, личной выгоде…

Акционер – человек, не имеющий прямого отношения к лесопромышленной компании, живущий где-то. быть может, на другом материке. Дивиденды – это удобная квартира, пища и развлечения, добытые без всякого труда и забот.

Патэ Тэйкке эта система представлялась огромной паутиной, простиравшейся в самую отдаленную глушь. Где-то нуждались в древесине, где-то древесину покупали. А здесь древесина есть и есть люди, которые продают силу своих мышц. Кто-то, обладающий загадочным существом – капиталом, трудом некогда живших людей, мертвым трудом, покупает древесину и нынешний труд людей как можно дешевле и продает их как можно дороже. Торговые сделки… Видимо, торговые сделки обладают слишком большой властью в этом мире, ибо если все идет хорошо, посредник умножает свой капитал, наживается или, другими словами, гарантирует свое благополучие и, кроме того, благополучие своих потомков. Странно! Зато сам труд не дает никаких гарантий даже на завтрашний день.