Текст книги "Заколдованный круг"

Автор книги: Пентти Хаанпяя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

Весна вступила в свои права. Небо было то серым, слезливым, то синим и ясным, и солнце, запущенное под его купол, описывало все более крутую траекторию. Снег таял и превращался в слякоть, в воду. Изо дня в день все больше освобождалась от снега старая степенная земля. Лед на реке растрескался, зашевелился, и зажурчала, помчалась черная вода. Весне помогала компания: динамит крошил, сметал ледяные заторы, поторапливая ледоход. В весеннее половодье в верховьях этой реки дорог каждый час. Надо было приступать к сплаву. Каждая морозная ночь, понизившая уровень воды на несколько дюймов, означала для компании прибавление работ и увеличение затрат.

Межсезонье кончилось. Лесорубы покинули деревни и вернулись на работы. Багры насаживались на еловые древки, и древесина отправлялась в свое долгое плавание.

Патэ Тэйкка ходил теперь в начальниках. Правда, он был самым маленьким начальником – всего лишь десятником. В зарплате он выигрывал немного, но все же чувствовал себя так, словно поднялся на первую ступеньку лестницы. Возможно, на этой первой ступеньке придется пробыть очень долго, терпеливо ожидая, пока не появится следующая, более высокая. Первая ступенька была связана в его памяти с шахматной доской, с черными и белыми фигурками и худощавым остроносым человеком, кассиром компании. Они играли в шахматы. Кассир, очевидно, был вполне уверен, что без особого труда будет хозяином положения, но Патэ Тэйкка заставил его поломать голову. Патэ Тэйкка показал себя вполне достойным партнером. Он стал устраивать всякие хитрые ловушки, пожертвовал слона, создавая в партии острые, интересные моменты. И хотя партию кассир выиграл, но победа, доставшаяся в обоюдоострой игре, побудила кассира, как показалось Патэ Тэйкке, спросить:

– Вы, как видно, умеете находить выход из трудных положений. Вы давно уже в сплавщиках?

– О да! С малых лет.

– Я поговорю с Пасо. Наверное, вы ничего не имели бы против того, чтобы стать десятником.

Итак, в кармане Патэ Тэйкки оказалась тетрадь в черном переплете со списком рабочих. Теперь он может называть их своей командой, приказывать им и, достав бумажник, выдавать деньги.

Дни шли, и работа спорилась. С грохотом катились бревна, падали в воду и, покачиваясь, плыли вниз по течению. И вот уже биржа, еще недавно заставленная величественными штабелями бревен, опустела. В лесу остались только лошади компании и табунщики: Книжник Тякю и Симо Аарет.

Они остались вдвоем, и им предстоит жить здесь, пока снег вновь не покроет землю. Их окружат тишина и покой, небо и ветер. Только барак, лошади, фураж, хлеб, масло, крупа и банка сгущенного молока будут приметами того, что мир когда-то был просторен и, может быть, когда-нибудь снова примет их в свой круг. Какими нереальными покажутся книги Тякю, когда он летом под незаходящим солнцем, окруженный тучами комаров и оводов, будет изучать черные строки? Какое тогда сложится у него представление о несправедливостях капиталистического строя? Не приведет ли это постоянное однообразие к мысли, что все эти сложные проблемы всего лишь старая сказка…

Протяженность реки была велика. В своем верховье она долго блуждала по глухим лесам. Леса сплавлялось много. Поэтому дорога к людям и веселью, как говорил Пастор, оказалась долгой. Немало еще пришлось провести коротких ночей в старых, полуразвалившихся избушках или у костров под открытым небом. Немало дней пришлось обедать на сырой кочке, открывать сумку и вытаскивать из нее хлеб и сало, доставать пуукко из ножен. С лесорубами шли поварихи, черные кофейники которых снабжали их темно-коричневым напитком.

Был среди них и один повар мужчина, которого прозвали «кухонных дел мастером». Это был необычайно проворный человек средних лет, со светлыми усиками на хитром добродушном лице. Усики торчали живописно, как на портрете германского кайзера. Остальная часть лица была гладкая. Брился он ежедневно, так как считал, что на человеке, готовящем пищу, не должно быть волос, в которых может завестись грязь и бациллы. А усы, по его утверждению, должны были служить опознавательным знаком, чтобы его не спутали с женщиной и не лезли к нему ночью.

Во вместительной лодке кухонных дел мастера было много всякой утвари: большой котел, бочонок браги, всевозможные чашки и плошки. Он неплохо зарабатывал и наживался. Правда, договариваясь с начальником сплава о своей почасовой оплате, он утверждал, что руководствуется не коммерческими соображениями.

– Главное, чтоб людям в лесу было что есть…

Но брага в его бочонке изо дня в день становилась все слабее. Скорее всего у кухонных дел мастера вообще не было ни солода, ни дрожжей. Когда он обнаруживал, что содержимое бочонка заметно убывало, он доливал воды. Поэтому напиток становился все жиже и жиже, пока наконец не стал обыкновенной речной водой, мутной, с привкусом смолы. Однако эта вода, проходя через бочонок кухонных дел мастера, давала доход. Будьте любезны – две марки литр!

Да, это был оборотистый человек. Случалось, люди приходили на обед, а обеда не было и в помине. Тогда под котлом мгновенно начинал пылать огонь, правой рукой он сыпал крупу в котел, а левой уже черпал кашу в подставленную миску.

– Надо же людям поесть, – трубил он. – Все для народа.

Однажды пламя сильно разгорелось и полыхнуло вверх. Кухонных дел мастер с перепугу плеснул в огонь воды. Взметнувшаяся зола попала в котел. Повар испуганно отпрянул и ударился головой о потолок (погода была дождливая, и он открыл свою поварню в старой избушке). С потолка закопченный песок ручейком побежал прямо в котел. А кухонных дел мастер, как ни в чем не бывало, уже орудовал черпаком.

Нет, женщина не родила еще другого столь проворного мужчину, как этот кухонных – дел мастер! Не успеешь оглянуться, а он уже напек тебе огромнейшую горку жирных пшеничных лепешек, таких вкусных с кофе. Что ни говори, а этот хитроглазый, добро душный, усатый человек был нужен сплавщикам.

Сплавщики жили и трудились. Если светило солнце и было тепло, они веселились и чувствовали себя счастливыми. Но небо могло нахмуриться, мог пойти мокрый снег вперемежку с дождем. Тогда сплавщики тоже хмурились и становились неразговорчивыми. Насупившись, они сидели в такую погоду на берегу, похожие на окуней со вздыбленными плавниками.

На Ванттаус-пороге, несмотря на все усилия немногочисленных сплавщиков, поставленных у порога, и меры предосторожности, многотысячный поток бревен запрудил реку. Прижатые камнями и водой во всевозможных положениях тысячи бревен образовали залом, который уже целые сутки разбирали более ста человек. По бревну, по жердочке залом удалось уже заметно уменьшить. Предстояло разобрать самый опасный и поэтому самый трудный участок. Груда бревен уже приходила в движение, и можно было ожидать, что залом вот-вот тронется. Большинство сплавщиков поспешило на берег, а завершить работу остались человек пять самых опытных и не раз побывавших в таких переделках сплавщиков. Известно, что остатки сгрудившихся бревен тронутся с места неожиданно, поэтому лучше, если на заломе остается поменьше людей и если не будет ни одного увальня.

Светило солнце. Темная вода и белая пена играли в его лучах. На нижнем конце залома бревна возвышались уступом над водой, а на верхнем конце на эту груду давил слой воды в несколько метров. На берегу трещал костер. Девушка повариха то и дело наполняла чашки из закопченного кофейника. Люди курили и наблюдали за работой на заломе. Сюда пришел сам Пасо, начальник сплава – мужчина огромного роста, похожий на борца-тяжеловеса, вечно жевавший табак или попыхивавший папиросой. Говорили, что его ежедневную дозу составляют две коробки папирос и пачка табака. Обычно он был молчалив. Только выпив или разгневавшись, он становился разговорчивым. Вспылив, он извергал ругательства с такой скоростью, что, казалось, слова вылетали из его рта вверх тормашками и такими сухими, что разлетались вдребезги. Сейчас он сидел на берегу. Челюсти его двигались, и папироса за папиросой превращалась в пепел.

В нижней части залома работали пять человек. Мелькали белые багры, впиваясь в бревна. Люди тянули, толкали, переворачивали, откатывали бревна. Это было поистине грандиозное зрелище: отвага и мужество, равных которым, может быть, нет на земле. Сплавщикам нужно было сдвинуть с места всю груду бревен, а затем выбраться самим на берег из беспорядочной лавины. Это были лучшие сплавщики, те, без кого нельзя обойтись на сплаве в трудную минуту, своего рода акробаты. Любой из них мог промчаться на скользком крутящемся бревне через бушующий порог. Это самый рискованный вид спорта, требующий огромной воли. И они, эти люди, не признавали обычной, безопасной работы на сплаве. Да от них ее и не требовали. Их делом были вот такие, особые, случаи.

Среди этих людей на сей раз был и Патэ Тэйкка. Сейчас его не тревожили никакие мысли о грядущем. Всей душой он жил в настоящем, был только рабочим, разбирающим залом. Его потные волосы свесились на лоб, из-под расстегнутой, развевающейся на ветру рубахи виднелась волосатая грудь. Патэ Тейкка перерубал бревно, которое могло оказаться ключом залома. Топор сверкал, и щепки летели в поток.

Немного в стороне остальные четверо трудились над другим упрямым бревном.

– Хоп-хей! Хоп-хей! – слышалось над рекой.

И вдруг залом тронулся. Наметанный глаз начальника сплава первым заметил опасность: середина затора неожиданно подалась и стала погружаться в воду. Изо рта Пасо вылетела жвачка, потом вырвался резкий, как удар бича, крик, перекрывший шум водопада.

Все увидели, как из рук Патэ Тэйкки вылетел топор и, описав крутую дугу, полетел к берегу. Но он не достиг цели и, сверкнув на солнце, упал в воду. Все пятеро ринулись с залома к берегу.

Но бревна уже пришли в движение… И в какое стремительное движение! Высвободившаяся вода навалилась на них, и бревна неслись, перелетая друг через друга, ударялись и вставали на дыбы, снова падали в воду. С треском, грохотом, со скрипом неслись они неописуемо беспорядочной лавиной. И в этом кромешном аду боролись за свою жизнь пять человек. У них был напряжен каждый мускул, каждый нерв. Их ноги приобрели кошачью цепкость. Каким невероятным вниманием, каким чутьем нужно обладать, чтобы безошибочно ориентироваться в массе скользких, беспорядочно мчавшихся бревен, которые перекатываются, вздыбливаются, погружаются в воду, подскакивают и падают вниз… Надо прыгнуть на самое надежное, самое верхнее бревно! Скорее прочь с груды, из провала, где ежесекундно можешь остаться без ног! А верхнее бревно тоже может в одно мгновение нырнуть, удариться о камни и оказаться нижним. Удар багра! Прыжок! Ловкость, быстрота, каких, пожалуй, нигде больше не увидишь. И все пропало, если хоть один твой мускул подведет! В любой момент можешь сорваться, и бревна раздробят тебя.

Бревна неслись хаотичной грудой, и люди то и дело скрывались из виду. Но снова то тут, то там мелькали багры – пять белых древков, давая знать, что люди удержались на ногах, когда все закружилось, что пока они еще держатся.

Потом совсем недалеко от берега показался Ниеми. Это был тонкий, со стройными ногами парень, щеголявший светлым кудрявым чубом. Он прекрасно бегал по бревнам, и многие утверждали, что он мог бы ходить прямо по воде, как некогда хаживал сын одного плотника. Но сейчас нужно было передвигаться не только по воде. Бревен было слишком много, а в том месте, где Ниеми пытался выбраться изберет, они бились о скалу подобно прибою. Здесь-то парень и поскользнулся. Какое-то мгновение он продержался на четвереньках, потом выпрямился, как пружина. Но тут тяжелое бревно встало дыбом. Ниеми не успел отскочить. Мелькнул чуб, с треском переломился багор. И парня не стало.

Сто человек стояли на берегу, но они не в силах были помочь.

Первым на берег выбрался Патэ Тэйкка, весь в поту, с изменившимся лицом и растерянным видом. Придя в себя, он спросил, что стало с другими…

Да, Ниеми уже не нужно заботиться о хлебе насущном. А как остальные? Их багры все еще мелькали посередине порога. Казалось, они и не стремятся к берегу, а подпрыгивают на бревнах, словно приплясывают. Видимо, они решили пропустить под собой разбушевавшийся поток бревен, а потом добраться до суши на последних, уже спокойных, приотставших бревнах. И действительно, когда залом уже почти рассосался, они, несмотря на предельную усталость, с поразительной ловкостью в самый подходящий момент устремились к плоскому камню посреди порога. Теперь они были пока что в безопасности и отдыхали, стоя по колено в воде, перекатывавшейся через камень.

Грохот лавины уже доносился из нижней части порога, а наверху пенилась полая вода. Но борьба еще не кончилась. Не могли же эти трое навсегда остаться на подводном камне! А снять их оттуда не так-то просто: течение было слишком сильное, а подплывать на лодке к камню опасно. Одноглазый Кунелиус, опытный сплавщик, решил попытаться сделать это. Но он не был уверен в успехе.

– Не могли выбрать места получше, – ворчал он. – Спустились бы на последних бревнах… Видно, кишка тонка. Но и сейчас им нелегко придется. Если я подплыву на такое расстояние, что можно будет прыгать, то они могут попасть в порог, если вообще прыгнут, а если подплыву слишком близко, то и это ничего хорошего не сулит…

Так и получилось. Лодка проскочила мимо. Те трое даже не попытались прыгнуть в нее. И это было понятно. Прыгнуть с камня, на котором они еле умещались и через который все время перекатывалась вода, даже на неподвижный предмет – и то нужно обладать искусством акробата. А тем более – в стремительно несущуюся лодку.

Потом стоявшие на берегу увидели, как один из троих разул сапоги и передал их товарищам. Это был Чемпион Пакканен. Свое почетное звание он получил еще в те времена, когда жил в большом мире и занимался плаванием и другими видами спорта. Теперь его мастерство понадобилось по-настоящему, для спасения собственной жизни. Он бросился в воДу. Обветренное лицо мелькало в волнах порога, как срез двадцатидюймового бревна. Он плыл легко, точно какое-то водоплавающее животное, и, казалось, скоро достигнет берега. Но потом течение стало сносить его все ниже. Он уже не приближался к берегу и порою скрывался под водой: давали себя знать холод и намокшая одежда.

Люди на берегу забегали, готовясь помочь пловцу. Одноглазый Кунелиус рычал на гребцов. Он на своей лодке успел подобрать Пакканена, когда тот уже несколько раз хлебнул воды. Чемпиона втащили За шиворот в лодку. Немного погодя, он приплелся мокрый до нитки к костру поварихи, икая и отплевываясь, потом выпил три чашки кофе, разделся и стал выжимать одежду.

– Ну и сила у этой воды: крутит, что крупорушка, – признался он. – Если плаваешь так себе, то нечего и соваться. Даже мне и то пришлось туго. И не знаю, удалось бы самому выкарабкаться…

Оставшиеся на камне двое – один по прозвищу Ворона, а другой – Щука – стояли в ожидании и покуривали.

– А что с этими-то делать? – недоумевал спасенный Пакканен: – Ворона не умеет летать, а рыба – плавать.

Начальник Пасо откусил жевательного табака.

– Затащите лодку на верхний конец порога и принесите метров двадцать веревки и топор.

Он не стал излагать свои планы обстоятельнее, в лодку сел один, гребцов не взял. С виду Пасо был похож на неуклюжего медведя, но все знали, что, когда начальник входил в раж, он проявлял недюжинную силу и ловкость. Лодка спускалась кормой вперед. Поравнявшись с камнем, Пасо с топором в руке перебрался на носовую часть лодки и что-то крикнул. Топор, привязанный к веревке, полетел прямо на головы стоявших на камне людей. Они успели пригнуться, топор бултыхнулся в воду, и они схватились за веревку. Пасо взял весло и подплыл к берегу.

Дальше все пошло, как по маслу. Стоявшие на камне люди легко подтянули лодку в заводь ниже камня, спустились на ней вниз по порогу и сошли на берег.

– Этот Пасо еще прыткий старик… – были их первые слова.

Так был разобран залом на Ванттаус-пороге. Но еще много лет спустя сплавщики пользовались таким летоисчислением:

– Это было в ту весну, когда Ниеми остался в Ванттаус-пороге…

У Патэ Тэйкки с бригадой выдалась целая неделя беззаботной жизни. Они стояли в Рантакюля. Порог был в порядке, бревна плыли сами по себе, без помощи багра, а почасовая оплата шла чуть ли не за круглые сутки. Какой-нибудь несведущий человек мог недоумевать: Куда же это годится! Ребята лежат себе полеживают, а деньги идут. А на самом деле может случиться и так, что этих «лежебок» у порога окажется слишком мало, и такая экономия дорого обойдется компании. Между прочим, в этом не раз уже убеждались и на Ванттаус-пороге.

Патэ Тэйкка подолгу лежал на крутом берегу, покрытом короткой зеленой травой, словно огромным роскошным ковром. Он лежал и думал о Ниеми, обезображенный и полуразложившийся труп которого, говорят, нашли. Почему не кто другой, а именно этот парень должен был погибнуть на Ванттаус-пороге? Может быть, он созрел для смерти, может, он совершил все, что ему суждено было совершить? Казалось, этот румяный парень с пышной шевелюрой проживет еще много лет, срубит не одно дерево, не один раз пробежит по скользким бревнам, не одну еще девушку обнимет, обзаведется семьей. А его вдруг не стало. Жизнь странная и непонятная штука. Может быть, ею управляет судьба, рок или всесильная случайность? Или, может, у Ниеми не хватило жажды жизни, воли.

Патэ Тэйкка был склонен думать, что жизнь, в сущности, не что иное, как отчаянная жажда жить. В ком живы эта жажда и воля, тот не падает духом, не погибает. Есть люди, в которых словно сам черт сидит: разруби такого на куски – он и то, пожалуй, выживет. Примером тому был некий Туракка, торпарь из Рантакюля. Он вечно был не в ладах с яткями. Никто теперь уже не знал, что они не поделили между собой. Однажды лесорубы так избили Туракку, что тот уже никогда не смог выпрямить своих пальцев: они остались скрюченными, как птичьи когти. Но это не сломило его духа. В этом недавно убедился и сам Патэ Тэйкка. Он хотел пройти через двор Туракки, но тот вышел и заявил, что ятке здесь путь заказан. Патэ Тэйкка не хотел было принимать этого всерьез. Тогда Туракка схватил с крыльца косу, и Патэ Тэйкка увидел, что шутки плохи. Ему стыдно признаться, но он должен был бежать и пройти на берег другим путем.

Как-то зимой он вместе с ребятами сбросил бочку керосина с воза Туракки. Дескать, дорога плохая, воз слишком тяжелый и нельзя так мучить скотину. Но дело было, конечно, не в этом, просто хотелось насолить Туракке, заклятому врагу всех лесорубов. Их было несколько человек, но Туракка отбивался кнутом. Пришлось намять ему бока. Но, говорят, мужик вернулся и все же погрузил бочку на тот же воз.

Однажды зимой загорелся хлев Туракки. Когда он пришел, хлев уже полыхал вовсю, но он сказал, что выведет свою единственную корову. И вывел, хотя так обгорел, что вызванный врач определил ему жить считанные дни. Но Туракка выругался:

– Двадцать лет, всем чертям на зло!

И выжил. В этом человеке была отчаянная жажда жизни. Верно, и насильственная смерть, как у Ниеми, обусловлена душевной слабостью…

Патэ Тэйкка спускался по порогу на бревне. В нем бурлила радость, которую рождали чувство силы и стремительное движение. Под ним была только мутная вода и белая пена. Бревно неслось мимо скалистых выступов. Валявшиеся на берегу ятки чуть приподнимали головы. Крестьяне, бороновавшие прибрежные поля, останавливали лошадей и смотрели. Глядите, как яткя несется на одном бревне! Распахнутая синяя рубашка полощется на ветру, сверкает оправа пуукко, багор, ударяясь о воду, вздымает сверкающие брызги. Вот впереди поворот, камни, бурлящая вода. Что б ему, черту, искупаться!.. Но яткя уже пронесся мимо и скрылся из виду. Когда же бревно ударялось о камни, Патэ Тэйкка подпрыгивал, словно трясогузка. Но не думайте, что на него смотрели, как на чудо, выпучив глаза! Видали здесь таких!

За поворотом на берегу Патэ Тэйкка увидел прачек: пожилую женщину и двух девушек. Из котла на выложенной из камней топке валил пар, стучали вальки. Прачки тоже увидели сплавщика и загляделись на него. Патэ Тэйкке было приятно, что кто-то смотрит, как он спускается по порогу ради спортивного интереса. Плыть по Рантакоски на одном бревне сможет далеко не каждый.

Патэ Тэйкка повернул к берегу и спрыгнул на землю. Освободившись от пассажира, бревно вынырнуло и, покачиваясь, поплыло вниз по течению. Это бревно помогло парню блеснуть своей удалью среди пены и брызг перед стоявшей на берегу красивой девушкой, бойкой и нарядной, как форель в горных ручьях.

– Обязательно надо показать свою удаль девушкам, – сказала старая женщина.

Патэ Тэйкка закурил, беззаботно уселся на траву и бросил несколько шутливых фраз, разглядывая девушек. Вернее, одну из них. Вторая показалась ему слишком толстой, слишком румяной, слишком здоровой, с излишне громким голосом, пустосмешкой. Она пришлась бы по вкусу Чемпиону Пакканену, который всякий раз, когда речь заходила о женщине, интересовался, толстая ли она… «Женщина не должна быть, как доска», – говорил он.

Другая была меньше ростом, изящнее, бледнее и казалась бойкой, живой. Она походила на женщину из высших кругов, хотя ее руки огрубели и покраснели от работы. В ее карих глазах словно поблескивала темная вода порога и переливались лучи солнца. Патэ Тэйкка почувствовал, что взгляд этих глаз приятен ему. Девушка снова напомнила ему форель, резвящуюся в горном ручье, эту быструю рыбу, которая стремительно хватает блесну и пугливо прячется… Может быть, ее делало похожей на благородную рыбу платье в красный горошек.

– У меня когда-то была такая же красивая пестрая рубашка, – сказал он. – Мать дала ее мне, когда я ушел на заработки. Но ее давно уже нет.

– Рубашки? А когда это было?

– Семь лет назад.

– Странно! Неужели даже воротник не сохранился?

– Нет. Я стараюсь жить по-человечески и время от времени отлаю свою рубашку в стирку. А это дорого обходится. Если горошинки и сами по себе выцветают, то в стирке тем более. И потом они совсем исчезают, как и все красивое…

В таком духе Патэ Тэйкка еще долго поддерживал, казалось, ничего не значащий разговор, но когда он пошел от прачек по берегу, девушки задумчиво смотрели ему вслед: яткя, бродяга, незнакомец. В них всегда есть что-то интересное, привлекательное. Никогда не знаешь, что у них на уме. Они приходят и уходят. И неизвестно, что их влечет в путь-дорогу.

А в голове Патэ Тэйкки под широкополой шляпой зароились веселые, беспокойные мысли. Ему казалось, что к нему прикован взгляд темных глаз, в которых смешались вода порога и солнечные лучи. Он поскреб затылок. Да, волосы досадно длинные, хоть косы заплетай. Нужно где-то постричься.

Форель!.. Видно, придется подобрать наживку и заняться ужением.

Конечно, можно спокойно обдумать и решить: я сделаю то-то и то-то. Но может случиться и так, что Патэ Тэйкка вдруг окажется безвольной заводной игрушкой. Он теперь ловил себя на том, что все время думал о «форели» и почему-то оказывался возле дома этой девушки, даже когда собирался идти совсем в другое место.

Его знакомство с «форелью» успешно развивалось. По вечерам они сидели под рябиной. Порог ревел. Иногда в эту вечную мелодию воды вплетался звук гармоники. Значит, где-то на крутом берегу сидит Котилайнен и играет. Котилайнен беспощадно истязал свою трехрядку. Прежде ее всхлипы и неуверенное пиликанье прямо-таки резали ухо Патэ Тэйкки, но теперь та же игра казалась ему прекрасной музыкой, почти искусством. Гармонь ли заново настроена или, может, гармонист навострился играть?

Патэ Тэйкка сейчас забыл все неурядицы этого мира. Он сидел под рябиной, разговаривая с девушкой, и ему было хорошо, как никогда. Может ли быть жизнь лучше этой? В этом мире была белая ночь, большая река, эта девушка-форель да он сам, Патэ Тэйкка. В целом это было чудесное сочетание.

Его очаровательная рыбка отнюдь не была ни холодной, ни скользкой. Да и глупо было бы сравнивать ее с рыбой: такой она оказалась горячей и прекрасной. Губы ее были алые, а руки гибкие. И у нее была клеть, а в клети белая постель.

Патэ Тэйкка провел там не одну ночь. Через множество щелей в клеть пробивался удивительный свет белой ночи в меру прозрачный и какой-то сказочный. Но и он не мог рассеять в клети полумрак, в котором различались кактусы, эти насупленные цветы в горшках, да груда книг. Все это были глупые романы, как выяснил Патэ Тэйкка, когда он оказывался способен хоть о чем-нибудь думать.

И не только эти заброшенные, казавшиеся измученными книги были глупы.

– И мы с тобой очень, очень неразумны, – сказала девушка.

– Да, конечно! Только неразумные и могут быть счастливы.

В своих рассуждениях он пошел даже дальше, думая в тот момент, что говорит умно и серьезно: счастье бывает только у бедных. Богатые заботятся о том, как бы выгоднее разместить свои капиталы, они боятся обеднеть. Так жизнь и проходит мимо них.

– Но ведь опыт показывает, что, в конечном счете, плохо быть бедным и неразумным…

Откуда это было известно прекрасной форели горного ручья?

Но однажды, сидя на берегу, Патэ Тэйкка вновь почувствовал, что мысли его ясны и прохладны. Да, он в самом деле ведет себя, как глупый лягушонок, сидящий весной на зеленом листе. Он нисколько не думает, что будет дальше, что ему делать с этой девушкой? Неужели он удовольствуется такой мелкой, хотя и красивой рыбкой? Его голод познания жизни так велик, что эта рыбка кажется до смешного мизерной. Нет, ему нужно больше рыбы, крупной, разной. Но почему он тратит время на эту очаровательную форель? Ведь голод ему не утолить, а заниматься рыбалкой ради спорта нет смысла.

Кроме того, надо подумать и о самой рыбке. Стоит ли вытаскивать ее из воды, чтобы она задохлась на берегу, если рыболов заранее знает, что жарить эту рыбу не стоит.

И даже в интимных чувствах, которые, казалось, были их частным делом, давал знать о себе общественный строй. Девушка была бедна, он тоже. Если бы они соединились, их бедность увеличилась бы вдвое, а с годами и в несколько раз. Такое будущее Патэ Тэйкку не устраивало. Если бы он был уверен, что эта очаровательная форель не окажется обузой в его стремлении к лучшей жизни, то, пожалуй, он сделал бы свой выбор. Но сейчас он не хотел хоронить себя, обретать вечный покой у этой девушки.

«Остается сказать, – думал Патэ Тэйкка, – что их разлучила злая доля».

Он обдумывал это, сидя на берегу. Внизу черным, могучим потоком неслась вода. Бревна глухо ударялись о скалистые уступы.

Расставание с красивой пестрой форелью казалось трудным, и Патэ Тэйкка долго думал об этом, волновался, переживал, но через несколько дней он должен был отправиться в дорогу. Его ждали новые деревни, новые люди, новые ночлеги, а девушка оставалась. И ее постель, ее деревня оставались прежними. Кто может понять ее? Она чего-то ждала и чего-то дождалась, а теперь все опять уходило. Ее глаза, в которых словно смешались темная вода и солнечный свет, были широко раскрыты и на них навернулись маленькие, прозрачные капельки.

– Что, дождь пошел? – сказал Патэ Тэйкка. – Ну что ж, дождь тоже нужен. Оросится земля, взойдут хлеба, а потом опять будет ясно и солнечно…

– Ты должен писать мне…

Да, конечно. Патэ Тэйкка, десятник сплава, молодой человек, преисполненный надежд, умеет писать и сможет написать. Ну, а что это даст?… Но он все же обещал. Ему почему-то было хорошо сейчас. Ее красивые глаза наполнились слезами из-за него. Из-за него? Да, во всяком случае он был причиной появления слез. Приятно думать, что эта девушка когда-нибудь вспомнит о нем. Может быть, действительно прошел какой-то дождь, который размыл мерзлоту и сделал его, Патэ Тэйкку, лучше и податливее.

В ЛЕСОПРОМЫШЛЕННОМ ГОРОДЕ

Патэ Тэйкка и начальник сплава Пасо пьянствовали в городе, вернее, за городом, на пригорке, поросшем сосняком.

Лето подходило к концу. Солнце светило как-то грустно. С лесопилок доносился глухой и тяжелый грохот. Проезжая по улицам городка, машины поднимали за собой серые клубы пыли. Была видна река, темно-синяя и величаво широкая. На фоне неба грандиозным сооружением возвышался железнодорожный мост. По нему с грохотом проходили составы.

Сплав закончился. Уже двое суток Пасо и Патэ Тэйкка отмечали свое прибытие в город. С самого утра, захватив с собой вино и закуску, они забрались на эту горку. У Пасо в городе был свой дом, но там ему не сиделось.

– Я не люблю город и вообще помещений. В них душно. Почти всю жизнь я провел под открытым небом. И не люблю всякие там правила приличий и разные формальности. Я, например, хоть убей, не надену воротника. Почему это человек должен ходить в ошейнике, как собака?

Эти слова скорее всего адресовались Патэ Тэйкке, который был в новеньком костюме в полоску, в галстуке и штиблетах. Пасо, наоборот, был в своей обычной летней одежде. Он отпустил бороду. В зубах его все так же дымила папироса, а за щекой черным комком шевелился размоченный спиртом кусок жевательного табака.

– Я не люблю город. Стоит мне проспать ночь в своей квартире, как утром хочется выскочить на улицу и заорать во всю глотку. А попробуй, заори! Тут тебе и полиция, и законы, и положения. Я не имею права распоряжаться даже своей глоткой… – Он сделал глубокую затяжку. – Вот возьму и заору.

– Смотрите сами. Полиция может услышать.

– То-то и оно. Человек не имеет права выразить свою радость – покричать, хотя у него и нет дурных намерений. Выражает же птичка божия свои чувства голосом, данным ей от природы, и никто ее не тащит в участок.

– Постановления не распространяются на птиц. У птиц имеются крылья. Если в городе вам нестерпимо хочется орать, то зачем вы поселились здесь, зачем купили дом?

– Из экономических соображений. Заметь для себя: дом и хозяйственность неотделимы. Мне удалось купить дом по дешевке. Он приносит мне изрядный доход. Дом – это собственность, недвижимость. Эта собственность ни с того ни с сего бесследно не исчезает. Я уже не верю в бумаги и в цифры. Однажды я прогорел на них. И как прогорел! Да, мировая война и меня пустила по миру. Я работал, экономил и скопил порядочную сумму. А потом в один прекрасный день обнаружил, что я нищий. Деньги, на которые только что можно было купить многое, которые давали людям чувство уверенности, уже ничего не значили. Можешь поверить, что мне было досадно, когда я увидел, что трудился и копил впустую, но я начал сначала. Черт побери, неужели я так глуп, что меня еще проведут, объегорят! Я заключал сделки, спекулировал продуктами – и наживался. Снова поднялся на ноги. И так больше не упаду. У меня в городе дом – недвижимое имущество. Это тебе не бумажка с цифрами, которая в один миг может потерять всякую ценность…