Текст книги "Заколдованный круг"

Автор книги: Пентти Хаанпяя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

А Книжник Тякю в одной рубашке остервенело валит деревья (он далеко не крепкого телосложения, и ему приходится стараться, чтобы хоть немного заработать) и видит новое время. Время, в котором не будет посредников, в котором никто не будет наживаться на заготовке и продаже леса, в котором распоряжаться прошлым и настоящим, мертвым и живым трудом будет общество, государство. Тогда просто будут удовлетворяться общие необходимые потребности человечества.

Но сейчас физически Тякю, как и другие, прикован к старому миру. Сотни людей, десятки лошадей пыхтят и потеют целый день. Наступает вечер и все живое хочет отдохнуть, на какое-то время забыться. Опять бараки и навесы из хвои, сено и овес, хлеб и сало – все то, что дает им далекое солнце. Высоко в небе опять мерцают неисчислимые звезды, эти слишком дальние светила, а на земле блестят еще более многочисленные кристаллы снега. Снег и небо смотрят друг на друга равнодушно, словно два огромных лица. Их выражение не меняется, как бы ни жили растения и плоть.

Так протекали дни. Зима пошла на убыль. Неудержимо приближалась весна. Дни становились длиннее, небо просторнее и синей. И ласковое лучистое солнце, показавшись над горизонтом, день ото дня все дольше задерживалось над ним.

Жизнь Патэ Тэйкки шла по-прежнему. Изменений не предвиделось. Но он был молод, и в нем подспудно жила вера, что будущее припасло для него немало интересного. А пока можно рубить лес, вечерами играть в карты и шахматы. Порою он все же задумывался над тем, что многие так и состарились с этой верой. В жизни нельзя ждать, что счастье привалит само собой, его надо искать, создавать из ничего.

Он прочитал одну из толстых книг Тякю, но мало что понял в ней. Слова, слова. Бескровные, бездушные мысли человека, век свой проторчавшего в кабинете, неподатливые, словно проволочная сеть, в которую рыбы не наловишь.

Длинными предвесенними воскресными днями он, как и многие другие, выходил на улицу и с щемящим чувством в душе смотрел на далекие сопки. За ними был большой мир. Многие поговаривали, что их ждут важные дела, и им пора отправляться в путь. Но начиналась неделя, и работа отодвигала на задний план все эти важные дела. Кое-кто из возчиков и лесорубов время от времени все же отправлялся в путь, так как работы становилось все меньше и меньше.

В одно из воскресений в бараках появилось спиртное. Какой-то спиртонос отважился приехать к ним на лошади, так что выпивки хватило на всех желающих.

Материя совершила круговорот. Из древесины, срубленной этими людьми, хитрый немец изготовил спирт. Потом спирт плескался в жестяных канистрах, покачиваемых морскими волнами, в кузовах машин или на плечах спиртоноса. А теперь он здесь, на крайнем севере, ручейками льется в горло этих же лесорубов. О, хвойное дерево, основной продукт северной природы. Какой воистину сложный и извилистый путь приходится проделывать тебе!

День выдался на славу, чудесный мартовский день! Снег сверкал, и солнце стояло довольно высоко. Воздух был напоен удивительным запахом смолы и весны.

Ходили слухи, что в бараке начальства появились женщины. Лесорубы беспокойно бродили вокруг своего жилья. Ведь они тоже смогли бы оказать гостеприимство – чем богаты, тем и рады. Кое-кого даже обуяла страсть к чистоте. Не жалея, плескали воду, брили обросшие щетиной подбородки. Бритвы не хотели слушаться рук, которыми управляли головы, уже возбужденные алкоголем. Но никто, кроме Пастора, не порезался.

– Великих преобразований еще никогда не удавалось добиться без кровопролития, – заметил он при этом.

Патэ Тэйкка знал, что маленькие горькие ручейки могут скоро привести к тому, что жесты станут размашистыми, движения неуверенными, разговоры и смех слишком громкими. Людьми овладеет чувство силы и желание повеселиться, они начнут припоминать обиды, задираться. А там недалеко до драки и поножовщины.

Патэ Тэйкку сейчас это не привлекало. Правда, у него за пазухой была спрятана продолговатая плоская фляжка, которую он купил просто так, по старой привычке. Но потом он решил, что ничего хорошего здесь не будет, взял лыжи и ушел в лес.

Дул свежий ветер. Снег искрился и отчетливо синели тени от деревьев.

Патэ Тэйкка быстро взбирался по склону сопки. Поднявшись на самую вершину, он остановился. Отсюда была видна часть лесосеки. Где прошелся человек с топором, там темно-зеленый покров земли заметно поредел. Словно огромные пролысины, белели узкие и ровные болотины. Вдоль реки высились штабеля бревен. А вон там барак, из которого он только что вышел, Териваарский второй. Люди около барака и на дороге, ведущей к жилью начальства, казались черными точками. Но барак начальства отсюда не был виден, он за сопкой Тайвалваара. Впереди, по другую сторону Териваары, Патэ Тэйкка видел другой барак, Териваарский первый. Там сейчас не жили, потому что лес по ту сторону сопки был уже вырублен и вывезен. Хотя нет – там ночуют Стонки и Старик-Трофейный, два старых лесоруба, которые не переносили шумной жизни в общем бараке.

Стонки – старый северный яткя, с заковыристой, как самая суковатая ель, речью. Он никогда не смеялся. Старик-Трофейный был добыт на войне. Это был карел, бежавший от большевиков. Так, во всяком случае, полагали многие. Старик был настолько молчалив, что казался немым. Он обычно сидел в бараке с трубкой в зубах и словно тяготился присутствием людей. Если кто-нибудь прикасался к его постели, он рычал, как пес. Только со Стонки он как-то сошелся. Оба они трудились на дорожных работах компании и получали поденно. Когда дела здесь кончились и Териваарский первый опустел, старики остались в нем, чтобы наслаждаться покоем, хотя на работу ходить им было дальше.

Вначале Старика-Трофейного пытались разыгрывать:

– Нет, старик, ты ей-богу не зря старался. Ты же попал в образцовое буржуазное государство. У нас так заведено: геройство геройством, а топор в руки бери…

Но все насмешки наталкивались, словно на щит, на непроницаемое молчание старика. К тому же, старик в его положении в самом деле был неподходящим объектом для насмешек. Книжник Тякю как-то оторвался от книги и сказал:

– Пожалуй, не стоит смеяться над ним. Простоту тоже нужно понимать. Если бы на его месте был кто-нибудь помоложе, ему кое-что пошло бы впрок, его можно было бы попробовать воспитать. Даже обделенного умом человека жизнь кое-чему учит, если он только не из той породы людей, которые ничему новому не учатся и ничего старого не забывают.

– Да, это так, – согласился Пастор, – но интересно, насколько милосерден был бы он, если бы оказался победителем? В бога-то он верует, в русского бога, иконам молится… Поглядите, он боится, что его осквернят. Ему и житье не в житье, коли в углу нет боженьки. Я-то знаю их…

Во время войны Пастор работал на строительстве Мурманской железной дороги. Как-то ему удалось обзавестись новой рубашкой, а старую он, озорства ради, напялил на крест, стоявший на краю деревни. Так «боженька» и стоял на морозе, облаченный в грязное, вшивое рубище Пастора с изображением грузового судна на подоле. Но поблизости оказался кто-то из православных и оповестил селян о свершившемся кощунстве. Набежала уйма мужиков, и Пастору пришлось крепко поработать кулаками, чтобы отбиться от них.

Так он рассказывает сам, однако другие утверждают, что Пастор выиграл тогда у русских первое место по бегу. Другого выхода у него не было… Но как бы там ни было, Пастор не ударил лицом в грязь.

После этого разговора Старика-Трофейного оставили в покое.

Небо было синее, земля белая, лес темно-зеленый. Патэ Тэйкка стоял на вершине Териваары и вглядывался вдаль. Потом его взгляд снова остановился на Териваарском первом.

– А что если отправиться туда угостить стариков?

Патэ Тэйкка с почтением относился к людям преклонного возраста. Ему интересно было наблюдать, какой след оставила судьба на человеке. Научила ли она его быть довольным собой и смотреть на жизнь с мудрым хладнокровием?

И он отправился навестить стариков. Выбрав наиболее открытый и пологий склон, он начал спуск. Лыжи скользили хорошо, скорость нарастала. Приходилось напрягать зрение и все мышцы, чтобы объезжать деревья, пни и лежавшие на земле вершины. Снег шуршал под лыжами. Патэ Тэйкка мчался, пригнувшись, наслаждаясь скоростью и уверенностью своих движений. Вью-вью! – и он проскочил в узкий проход между двумя деревьями. По лицу хлестнула ветка, от ствола отлетел кусок коры… Скоро склон кончится. Вот и последний бугорок. Глаза слезились от ветра, снег ослеплял ярким блеском. Патэ Тэйкку несло прямо на отрубленную вершину, и он с ходу врезался в сугроб. Под одежду набился снег. Мелькнула тревожная мысль о фляжке. Но он тут же успокоился: пробка была на месте. Отряхнувшись и собрав лыжи и палки, Патэ Тэйкка поехал дальше.

Когда он открыл дверь барака, оба старика лежали на постелях. Старик-Трофейный даже не пошевелился, а Стонки чуть приподнял голову.

– Вот решил покататься на лыжах. Наши разжились водкой и устроили выпивку, я не стал им мешать.

– С каких это пор Тэйкка стал чувствовать себя лишним при выпивке?

– Всегда немного чувствовал это, а теперь особенно. Но фляжка у меня с собой. Решил ее тихо-мирно распить здесь со стариками. Или, может, не годится?

Стонки медленно приподнялся на постели, сплюнул и прокашлялся.

– Почему бы нет? Старая глотка тоже не прохудившееся голенище. Только ты, парень, не думай, что вино на меня так уж действует… Небось, решил напоить стариков потехи ради. Пусть покуролесят.

– Такое мне и в голову не приходило. Мы, молодые, скорее начинаем куролесить.

Он вытащил фляжку, а старик разыскал старую почерневшую чашку, на внутренних стенках которой было столько наслоений, что, казалось, она уже мало что могла вместить. Выпили по первой. Старик поморщился и сплюнул.

– Уж эта теперешняя водка… Прямо рот обжигает. Придется разбавить чем-нибудь.

Он подбросил дров в печку и поставил на огонь воду. Вскоре был приготовлен пунш из спирта, воды и сахара. От него по жилам растекалось тепло. Низкий закопченный барак показался Патэ Тэйкке словно нереальным и каким-то более уютным. Слабые язычки пламени от углей бросали вокруг мягкий свет. Старик-Трофейный ворочался и вздыхал. Патэ Тэйкка и Стонки поговорили о расценках прошлых лет и сравнили их с теперешними. Потом наступила продолжительная пауза.

Патэ Тэйкка думал о Старике-Трофейном и его судьбе. Как он жил там у себя в Карелии? Избушка на склоне горы, клочок земли, охота и рыбалка, родня и односельчане. Потом налетела буря. Он не захотел признавать нового времени, и оно смахнуло его со своего пути, как соринку, перекатилось через него мощным катком. Новый сеятель вырвал его вместе с корнем, словно вредный сорняк. И вот он сидит, побитый, неразговорчивый, одинокий, похожий на живой труп. И вряд ли у него еще остались какие-то желания или чувства.

– Может быть, и этот лежебока выпьет с нами?

– Вряд ли, – сказал Стонки. – Эй, старик! Хочешь выпить?

– А не хочу, – не сразу последовал ответ.

Это были первые слова, которые Патэ Тэйкка за все время услышал от Старика-Трофейного.

– Я думаю, – продолжал Стонки, – что старику теперь несладко приходится. Это часто бывает с нашим братом бедняком. На нашу долю не достается хорошей еды, шикарных костюмов и квартир. Единственная радость, которую можно иногда урвать, это выпить и побаловаться с женщинами. Да и это не безопасно. Может появиться наследник, которому долго придется отдуваться за наше баловство.

Патэ Тэйкка молчал.

– Так, во всяком случае, я полагаю. Я никогда не мог любить и почитать своих родителей, как требует библия. Какого черта они развлекались за мой счет. Ведь прямым следствием этого оказались несколько десятков лет моей жизни, которая отнюдь не радость для меня.

Стонки отпил из чашки и закурил.

– Меня произвели на свет в Хельсинки. Отец был столяр, и в нашем доме вечно гостили нужда, ссоры и выпивка. Единственное, что я помню о матери, это то, как она учила меня уму-разуму, – схватив за волосы, колотила головой о стену. Она умерла, когда я был еще маленьким. Невелик я был, когда умер и отец. Нас оставалось четверо детей, а всего наследства – краюха черного хлеба да куча столярного клея. Вот с этим, да со своими голыми кулаками мы, малолетки, и остались от родителей в этом холодном мире. Мы собрались, так сказать, на семейный совет и решили ни в коем случае не обзаводиться потомством, так как все равно не сможем позаботиться о нем лучше, чем заботились о нас.

Стонки снова отхлебнул пунша.

– И слово свое мы сдержали. Брат умер бездетным. Две сестры моих живы и замужем. Я заезжал к ним. Детей у них нет. Это теперь доступно и бедным. Всего двадцать марок стоило это в нормальное время. А потом живи себе и ни о чем не думай.

– А как это делается?

– Это уж забота медицины. За двадцать марок все сделал хельсинкский профессор. Ерундовая операция. И ты становишься словно сухостойное дерево.

– И это дает вам удовлетворение?

– Конечно дает – в том отношении, что никаких забот о потомстве. И никто никогда не вспомнит меня недобрым словом за то, что во имя минутной радости я произвел его на этот свет горе мыкать. Многие об этом не думают, а, по-моему, бедняки должны тоже быть несколько предусмотрительнее…

От рассуждений старого Стонки, от его озлобленного голоса на душе Патэ Тэйкки стало мрачно. Он никогда не идеализировал этот мир и людей, но предусмотрительность Стонки казалась ему настолько изощренно-разумной, что производила впечатление чего-то нездорового. Неужели все люди должны прийти к выводу, что, вкладывая силы и труд в воспитание нового поколения, они занимаются совершенно убыточным делом. Конечно, деньги, вложенные в это, приносят весьма нетвердый процент. Насколько меньше стало бы забот и страданий, если бы вместо воспитания ребенка выращивать поросенка. Если человеку стало бы нечего есть, его питомец сам пошел бы в пищу. Но на практике это привело бы к вымиранию человечества. «Махрово-реакционная теория», сказал бы Книжник Тякю. Хорошо, что еще есть люди, живущие бездумно, по инстинкту. Да и вряд ли жизнь будет более радостной, если жить только по холодному расчету, как делец.

И то, что говорит о медицине Стонки, возможно, неправда. Неужели врачи соглашаются на такую операцию?! Осенью Патэ Тэйкка был в городе и читал в газете статью о проблемах обеспложивания. В ней говорилось, что разрабатывается законопроект о лишении умственно неполноценных людей способности производить потомство. Проблемы улучшения породы, селекция…

– Что ж, неплохо, – сказал об этом Книжник Тякю. – Симптомы нового времени. Но это поверхностная операция. Ведь умственно неполноценные и идиоты рождаются и от здоровых родителей. Причина в социальном строе, при котором все живут в состоянии неуверенности: одни – в физической нищете, другие – в духовной. Дайте новое государство, новый экономический строй, чувство уверенности – и тогда исчезнет многое нехорошее, нездоровое.

Подперев рукой подбородок и устремив взгляд на угасающие угли, Патэ Тэйкка задумался. В бараке стало почти темно. Только временами вспыхивали слабым пламенем угольки.

Обеспеченное будущее потомства… Да, тогда и сестры Стонки не уподобились бы сухостойному дереву, которое бесплодно торчит на краю болота.

– Эй, ко сну клонит? – толкнул его в бок Стонки. – А в посудине еще что-то плещется. Эта юдоль печали теперь тоже не прочь выпить.

Патэ Тэйкка очнулся от своих мыслей. Юдолью печали Стонки назвал Старика-Трофейного, который теперь стоял у печки с неопределенной улыбкой на бородатом лице.

– А я подумал, может, согреться…

Спирт еще не кончился. Стонки развел огонь в печке и снова приготовил пунш. Старик-Трофейный выпил и, немного помолчав, начал робко, неуверенно говорить, поглядывая на Патэ Тэйкку, словно спрашивая: «Ты позволишь? Не сердишься?»

Да, он карел. При царе жили неплохо. Что? И нужды хлебнули, но жили спокойно. Каждый был хозяином своему добру. Он не так уж стар, а вот нелегкая жизнь… Восемь лет он прослужил в армии. Потому что война началась…

Он говорил по-карельски. Попадались слова, непонятные Патэ Тэйкке. И даже в самой манере говорить мягко, нараспев было что-то неприятное, чужое.

– Маршируем, маршируем, а противника не видно… Маршируем неделю, другую – противника не видно.

И Патэ Тэйкка представил себе этот марш, большой переход, который так долго казался бесцельным: ведь противника все не было видно.

…Наконец, вошли в соприкосновение с противником где-то далеко в горах, на Карпатах. Война шла долго. Много пришлось перенести. И холод и голод. Потом пришла революция, мир. И все-таки мира не было. Ему все еще пришлось служить. Вступил в армию Юденича, которая шла громить большевиков, захвативших власть. А большевики разгромили их. Победили их и разогнали. Ему удалось спастись бегством. Много было мытарств, пока добрался до дому. Какое-то время жил спокойно. А потом Карелию стали с помощью Финляндии освобождать от большевиков. Он тоже пошел. Большевиков он не любит. Они не признают бога, зарятся на чужое добро. Но и на этот раз ему не повезло. Пришлось уйти в Финляндию. Скучно здесь, очень скучно. Люди чужие, почти все к нему враждебно настроены. Трудно, трудно. В Карелию возвращаться боится. Большевики отомстят. Брат теперь командует в его родной деревне. Написал ему грозное письмо: ты, мол, контрреволюционер, буржуй. Трудным стал этот мир, очень трудным, непонятным.

От выпитого Патэ Тэйкку клонило ко сну. Он слушал, полусонно, равнодушно.

Да, жизнь потрепала тебя, бедного старика. Она забросила тебя сюда, в барак у Териваары. Благодари своего бога, что хозяева компании настроены патриотически, сочувствуют соплеменникам и ненавидят коммунистов… Да, Книжник Тякю как-то сказал, что наши лесопромышленники имеют свои виды на Карелию и ее леса. Потому там и возникали мятежи, потому и находились финские добровольцы.

Патэ Тэйкка опять погрузился в свои мысли, словно в бездонную трясину, и забыл об окружающем.

Из состояния забытья его вывело чье-то пение.

Патэ Тэйкка поднял голову. Мгновение он не понимал, что происходит. Пел Стонки. Пел и смеялся. В неровном отсвете догорающих дров багровое лицо Стонки светилось пьяной улыбкой.

Он допел куплет хриплым, срывающимся старческим голосом. Старик-Трофейный сидел на краю нар с трубкой в зубах, опять молчаливый, словно немой…

– А теперь спать. Завтра работа. У нас заночуешь или как?

Патэ Тэйкка приоткрыл дверь. Время пролетело незаметно. Впереди на фоне неба огромным черным зверем разлеглась Териваара. Над сопкой висела луна, большая и бледная. Казалось, что-то звенит вдали и зовет. И Патэ Тэйкка вдруг почувствовал, как здесь одиноко, бедно, тоскливо. Прочь отсюда, в путь! Там за сопкой люди, там Пастор и его побасенки, мандолина, шахматы…

Его лыжи заскрипели по снегу. Спина то наклонялась, то выпрямлялась. Он шел, огибая крутую гряду, к своему жилью.

ВЕСНА

Солнце только что взошло. Патэ Тэйкка и Книжник Тякю сидели на высоком штабеле бревен и грелись на солнышке.

Весна уже началась. Власти тьмы и лютых холодов приходил конец. Сугробы украсились причудливыми узорами, выгравированными на них ветром, солнцем и ночными заморозками. На чистом снегу появилась грязь. Зима, недавно еще такая круглолицая и белая, выглядела теперь больной и осунувшейся. Река еще была покрыта льдом, но и у нее замечались признаки какого-то беспокойства.

Лес уже не валили, вывозка тоже закончилась. Возчики, как и большая часть вальщиков, уехали: кто имел семью, вернулся в свою торпу, домой, а одинокие, бродячие ятки разошлись по селам. Там они, пережидая межсезонье, бездельничали, проедали марки, сбереженные за зиму, тратили их на развлечения. Целыми днями сидели они в какой-нибудь торпе за кружкой домашней браги – мужицкого напитка – и приударяли за женщинами.

Весеннее межсезонье. Синие вечера. Ятки группами бродят по улице села. Ленсман поглядывает на них с подозрением. Иногда наведывается пограничный патруль и проверяет паспорта. У большинства находится какая-нибудь истрепанная бумажка. Но бывает, что кто-то предъявляет вместо паспорта папиросную коробку.

– Я сын Матти Курилки из Хельсинки.

– Ага! Тогда давай съездим к папаше, узнаем, как ему там живется…

Лицо у парня вытягивается. Видимо, у властей есть основания интересоваться его персоной.

Межсезонье! Лесорубы ничего не имеют против него, но только бы оно не затягивалось слишком долго. Когда реки вскрываются с большим опозданием, многие испытывают денежные затруднения, нужду, и тогда, конечно, не до смеха.

Некоторые находили работу на биржах – перемеряли кубатуру, маркировали древесину, изготовляли направляющие боны. Другие решили, что ждать придется, может быть, недолго, и поэтому не уходили в село, чтобы потом не тащиться обратно по рыхлому тающему снегу. К их числу относились и Патэ Тэйкка с Книжником Тякю.

Книжнику Тякю обещали новую работу – его брали табунщиком. Компания намеревалась рубить лес в этих же местах и в будущую зиму, и поэтому решила оставить лошадей на лето здесь, а не продавать их на весенней ярмарке за бесценок. Потребовалось два табунщика. Желающих на эту должность мало: места глухие, с тоски можно помереть, и многие боятся остаться в тайге даже вдвоем… Но Книжник предложил свои услуги. Платили неплохо, а работа не обещала быть утомительной.

Вот теперь он и дожидается здесь весны и учится обращению с лошадьми. Каждый день они с Патэ Тэйккой подолгу сидят на высоком штабеле бревен, словно две большие птицы. Бревна пахнут смолой, на склонах сопок токуют тетерева, в зубах Патэ Тэйкки попыхивает папироска.

– Как же это ты, человек нового времени и нового общества, остаешься здесь в глухом лесу, который уходит своими корнями глубоко в прошлые века. Не собираешься ли ты устроить себе нечто вроде скита, чтобы обречь себя на искушения лесного дьявола?

– Отчасти и так. В одиночестве хорошо читать, изучать, размышлять. Мне нужно еще во многом разобраться.

Оказывается, он уже заказал себе книги, которые Доставят сюда вместе с лодками и сплавным оборудованием в последние дни перед распутицей.

– Пока я еще не знаю, – продолжал Тякю, – в какой мере смогу быть полезным в распространении идей, в их пропаганде. Но когда настанет время, когда я почувствую себя созревшим для этого, я попытаюсь. Говорилось же в одной книге, которая имела огромный успех, что теория без практики мертва…

Патэ Тэйкка поделился с ним своими сомнениями насчет построения нового общества: ведь даже в лучшем случае деятельность во имя этого общества окажется работой на потомков, на будущие поколения.

– Неужели человек должен жить главным образом во имя будущих поколений? – спросил он. – Разве мы не должны в первую очередь думать о себе?

Патэ Тэйкка лежал ничком на комле большого шершавого бревна и с наслаждением потягивал папироску.

– Я задумывался над этим, – ответил Тякю. – Я убежден, что кроме маленького «я», которое живет самое большее шестьдесят, семьдесят лет, в нас есть и другое, большое «Я». В этом, как ты знаешь, и заключается суть идеи новой эпохи. Это «Я» существовало всегда. Человек инстинктивно, подчиняясь какой-то закономерности, жил во имя этого «Я». Нужно, чтобы это великое «Я» стало осознанным. Только тогда человек с маленьким «я» может познать цель жизни, иначе говоря – стать счастливым. Душевная опустошенность современного человека вытекает из тою, что это классовое «Я» не стало в нем осознанным, а борьба за сохранение маленького «я» не доставляет ему удовлетворения.

Да, теоретически это так. А на деле личное «я» чаще выступает на передний план. Инстинкт побеждает разум.

– Допустим. Жизнь – борьба. Крушение старого и рождение нового всегда проходит трудно. А мы еще вряд ли дожили до родов. Новый мир, новый строй пока еще во чреве. Поэтому мы несколько похожи на верующих: мы тоже ожидаем другой, неизвестной, но лучшей жизни. Но мы создадим этот рай на земле. И мы не будем ждать его, как милости всевышнего: мы построим его сами, трудом своих рук и мозга. В этом разница.

– Разница большая. Но нас, сомневающихся, нетерпеливых, все-таки немало. Нам говорят: ждите, в природе всему свое время. Кобыла жеребая. Она ожеребится, когда придет срок. Нельзя вызвать преждевременные роды – может появиться хилый недоносок… Но ведь в нас может зародиться сомнение: может, кобыла-то яловая и никогда ничего не принесет.

– В этом, в основном, повинны реформисты – наши демократы. Мы не должны сидеть сложа руки, успокаивая себя тем, что всему свое время. Демократы довольствуются мелкими подачками, конъюнктурной политикой, оппортунистическими тропками. Они сползают или, вернее, уже сползли к буржуазному либерализму. Мелкие подачки – это милостыня нищим… Но самого корня зла – капиталистического строя, частной собственности – они не хотят затрагивать. Они говорят, что еще не настало время. И все потому, что лидеры наших демократов не хотят отрешиться от своего маленького, индивидуалистического «я». Они в этом мире уже добились такого положения, что могут ждать, ждать спокойно… А незначительные улучшения могут привести к тому, что великая цель забудется, и жеребенок погибнет в утробе матери. Реформисты говорят, что в России произошли насильственные преждевременные роды и что новорожденный умрет. А если и останется жить, то будет развиваться неправильно. Но эта аналогия с родами, к которой мы сами прибегли, говоря о социальных явлениях, показывает вещи в неправильном свете…

– Я не очень разбираюсь в течениях и направлениях социалистических учений, но мне кажется, что ты склонен исповедовать русский социализм, коммунизм.

– Да, вроде того. Правда, я, как и другие здесь, не могу знать, в какой мере в России стремятся к настоящему социализму и как им удается это осуществить. Но я пришел к выводу, что у нас небольшая, хорошо организованная группа преданных революционеров, революция во главе с этой группой, железная дисциплина, диктатура могут быстрее и вернее привести к социализму, к осознанию великого «Я» массами.

– А ты не боишься, что таким образом может возникнуть бюрократический режим, как говорят, случилось в России? Никакой свободы личности. Не смей ничего сказать.

– Конечно, есть и такая опасность. Но никакое общество не может обойтись без государственного аппарата. И я уже сказал: преданная группа революционеров. Железная дисциплина, необходимая на первых порах, – явление временное. Это насильственное обновление можно сравнить с работой хирурга, который должен быть безжалостным, чтобы помочь человеку. Я не за насилие, но оно необходимо, потому что слишком много темных, одураченных людей, которые будут против рождения нового строя. Оно необходимо также из-за компромиссов и соглашательства реформистов. Этот, назовем коммунистический, метод решил бы и твою проблему. Надо работать, бороться! Ты ведь понимаешь, что старый строй не рухнет так же легко, как подпиленное дерево. А у того, кто трудится во имя верной цели, время летит незаметно…

Патэ Тэйкка ничего не ответил. От дальних штабелей доносились удары маркировочных молотков.

– Кроме того, не стоит слепо верить небылицам, которые сейчас сочиняют о Советской России всякие борзописцы-злопыхатели. Во всяком случае, эта страна уже проявила необычайную жизненность – Она справилась со многими внешними врагами и подавила мятежи царских генералов. У нее еще не было времени, чтобы создать что-то образцовое.

– А ты не думаешь, что насилие рождает новое насилие? Предположим, оппозиционные партии-эти темные души – окажутся слишком многочисленными. Тогда страну охватит еще большая анархия, нужда и голод.

– И так может случиться. Но только на какое-то время. Я твердо верю, что новое общество, новое великое «Я» когда-нибудь будет явью, потому что подсознательно оно уже живет в людях. Однако его нельзя ожидать, как жеребенка от кобылы. Аналогия не верна. Творцов нового мира лучше сравнить с хлебопашцами, поднимающими целину, с садовниками. Чтобы приступить к севу, сначала нужно выкорчевать лес. Нужно уничтожить дикий, непригодный, неподатливый кустарник капиталистического строя. Земля после корчевки может быть ужасна. Но потом приступают к посадке, к севу. Сначала могут быть и ошибки в применении агротехники. Но будет время – и на месте нынешней дремучей чащи вырастет цветущий, созданный по плану, сад. Жизнь будет богаче, теплее, культурнее…

Патэ Тэйкка представил себе эту грандиозную работу. Возделывание земли! Да, конечно, оно требует труда и труда, пота и времени, терпения. И все же земледелец имеет дело с бесчувственным послушным растением. А тут речь идет о людях, упирающихся, развивающихся каждый по-своему, зачастую черствых существах. Каждый из них может сняться с места как перекати-поле, каждый «сам с усам». Невозможно сделать их ручными, обрабатывать их, как садовник обрабатывает почву. Это можно сделать только с их потомками, которых нужно уже смолоду отдать в специальную школу и воспитывать в духе великого «Я». Из них со временем сложится механизм, хорошо смазанный и слаженный, то есть они, потомки, будут жить, как растения: каждый на своем месте и в дождь и в зной… Но разве Книжник Тякю за то, чтобы превратить человека в маленькое, послушное, бездумное растение? А может, он тогда и был бы счастлив…

– Ну, а как ты представляешь эту организованную жизнь, скажем, для лесорубов? Нас много, а господ, которые живут хорошо, мало. Какой средний уровень жизни можно было бы установить?

Книжник Тякю взглянул на собеседника Цвет лица его напоминал подмороженную репу. Серые глаза блестели.

– Невозможно, конечно, сейчас определить все до мелочей. Неужели ты думаешь, что жизненный уровень богатых резко понизится, а бедных – только чуть-чуть повысится? Если реорганизовать и централизовать производство, которое в данное время находится в состоянии анархии, то производительность труда небывало поднимется, не говоря уже о распределении. У всех будут человеческие жилища, одежда, пища. Рабочий лень сократится, будет больше времени на развлечения и отдых…

– Эй, Книжник, черт тебя побери! Слезай с насеста!

Это крикнул напарник Тякю. Книжник тут же спрыгнул с бревен и во всю прыть помчался вверх по склону.

Да, современному строю, современной эпохе этот Книжник Тякю отдавал сейчас всю свою физическую энергию и даже часть духовных сил. И вряд ли когда-либо человек сможет отдать всего себя будущему.

Патэ Тэйкка закурил и стал разглядывать узорчатую кору бревна, на котором он лежал. Дереву было лет триста, а то и больше. Это тоже был дар солнца своим детям. Патэ Тэйкка попытался представить себе, как должен распределяться этот дар, на сколько частей его можно разделить, но сбился в расчетах. Владелец леса, акционеры, вальщик, возчик, сплавщики, рабочие пилорам, грузчики, хозяева и матросы судна, торговцы, строители… Поди знай, сколько их еще можно насчитать. Все они урывают свою долю от этого многовекового дара солнца. Можно ли такое дерево когда-нибудь в будущем поделить справедливее, чтобы всем доставалось одинаково, как небесного дождя праведникам и нечестивым? Интересно, какой же будет жизнь, когда солнце вырастит вместо срубленного новое дерево такого же возраста?…