Текст книги "Заколдованный круг"

Автор книги: Пентти Хаанпяя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

– Значит, вы сами намекнули ленсману, что властям следовало бы вмешаться в дела компании на лесных делянках? Это несколько странно, не лояльное по отношению к компании поведение…

Патэ Тэйкка почувствовал себя беспомощным перед этим человеком. Он собирался выложить ему всю правду и заранее подобрал выражения, а теперь все заготовленные слова показались ему жалкими и смешными. Он долго молчал.

Керосиновая лампа освещала неоструганную поверхность стола, бумаги, телефон. У Патэ Тэйкки мелькнула мысль, что телефон – это нерв в гигантском теле лесопромышленной компании. Через него прошел сигнал, и вот перед ним сидит этот светловолосый спокойный чиновник, как сгусток белых кровяных шариков, которые изгоняют из организма компании его разложившийся и ставший помехой шарик.

За перегородкой, где жили рабочие, на губной гармошке играли «Цветок асфальта». Наконец Патэ Тэйкка заговорил:

– Мой поступок может показаться странным. Но не станете же вы отрицать, что у властей действительно было основание сказать свое слово о здешних делах. А кроме того, мне кажется, что в деятельности компании не должно быть ничего такого, что следует скрывать и прятать под сенью леса.

– Конечно, нет. Но все это очень относительные понятия. Истязание животных, к примеру, невозможно зафиксировать никакими цифрами или единицами измерения. Такие определения основываются на эмоциях. В мире очень много всяких идей. Чего только я о них не наслышан. Но я не стану их оспаривать. Идеи хороши, пока они остаются идеями. А вот претворение этих идей в жизнь – это проблема…

– Если бы вы, господин советник, понаблюдали неделю-другую за вывозкой, вы без всяких безменов и метров убедились бы, что это далеко не отрадное зрелище.

– Не спорю. Всем достается. Но что могу сделать я? Или вы? Вы, очевидно, хотели улучшить положение рабочих? Чего вы достигли? Подумайте. Стало ли легче лошадям, рабочим, компании от того, что работы прекратились? Наше предприятие, конечно, не золотое дно, но это не наша вина. Однако мы до сих пор даем работу и хлеб тысячам людей – это факт. Чтобы они делали без нас? Были бы безработными, жили бы на пособие, как какие-нибудь калеки.

– Это верно. Но вы же понимаете, в каком трудном положении я оказался. Тут поневоле будешь смотреть на вещи и с другой стороны.

– Да, вы рассматриваете вещи слишком разносторонне. Очевидно, вы не на правильном пути. И сами вы признаете свое положение трудным. Мы не можем утруждать вас. Я думаю, нам следует пока что освободить вас от работы. Не только из-за этого инцидента. Издержки производства на вашем участке выше, чем на других, например, на Муставаарском.

– Возможно. Только я маневрировал расценками лишь в пределах предоставленных мастеру по трудовому соглашению, которое было подписано осенью.

– О, да! То-то и видно, что вы маневрировали, или вы просто платили высшую ставку, которую вам разрешено выплачивать только в исключительно трудных условиях работы. Неужели на вашем участке все время встречаются исключительные трудности, которых избегают на других участках?

– Я не знаю, насколько изворотливы ваши мастера на других участках и как они избегают трудностей, однако на этом участке главную трудность для рабочих представляют низкие расценки. Поэтому я платил столько, сколько имел право, и если компания потерпела из-за меня убыток в несколько пенни, то она же имела от меня и прибыль, исчисляющуюся марками… Сооружения на Рантакоски…

– Это разные вещи. Оставим и эту историю с расценками, поскольку продукция вашего участка, насколько я успел заметить, хорошего качества. Речь идет об окончательном расчете.

Советник Берг сидел с пером в руке. Теперь он напоминал Патэ Тэйкке цифру, аккуратно написанную солидную восьмерку. Его освещенные лампой пухлые руки лежали на бумагах. Поблескивала черная поверхность телефона. Гармошка за перегородкой умолкла. Там уже спали. А советник компании Берг и Патэ Тэйкка составляли окончательный расчет в конторке лесоучастка. Под потолком клубился табачный дым. Перо в руках советника поскрипывало. Время от времени они перекидывались репликами.

– Вы, кажется, не скупились на авансы. Придется удержать.

Оказалось, что причитающаяся Патэ Тэйкке зарплата почти полностью пошла на погашение этих расходов.

Было уже за полночь, когда Патэ Тэйкка в последний раз вывел свою роспись на документах компании.

– Итак, с завтрашнего утра вы свободны от работы в компании. Вы еще молоды и убедитесь в том, что мир нужно принимать таким, какой он есть. Возможно, тогда мы сможем работать вместе. А если вы были как-то причастны к сооружениям на Рантакоски, то отстаивайте свои права. Мне об этом ничего не известно.

– Существует только одно право – право сильного. А в этом деле сила на стороне компании.

Они легли спать. Патэ Тэйкка в последний раз растянулся на постели мастера участка.

Утром он зашел попрощаться в барак к рабочим.

– Ну, прощай, Пастор, я вылетел… Посмотрим, как другие, ослабят ли они гайки.

– Похоже на то. Советник, говорят, поднял немного расценки за вывозку на длинные расстояния.

– Хорошо! Скажите мне за это спасибо, каким бы я там ни был.

Он закинул за плечи рюкзак, встал на лыжи и направился в ближайшее село.

ЗАКОЛДОВАННЫЙ КРУГ

Морозный заиндевелый день. Патэ Тэйкка идет на лыжах по лесной дороге. Целые сутки у него не было во рту ни крошки. Он голоден, но не хочет признаться в этом даже самому себе. Разве это не смешно, не стыдно: здоровый, сильный мужчина плетется голодным, хотя готов выполнять даже самую тяжелую работу и только за кусок хлеба, чтобы быть в состоянии работать и на следующий день. Разве его желание такое уж непомерное? Ио, видно, работа и хлеб – теперь роскошь, далеко не про всех.

Патэ Тэйкке казалось и раньше, а особенно в последнее время, что он знает это. Конечно, он заметил, что лесорубов стало слишком много. Однако непосредственно его это не касалось: у него имелась работа и заработок, за обеденным столом он не был лишним. Но после расчета в его карманах оказались считанные марки. Патэ Тейкка получал больше, чем простые лесорубы, но никогда не отличался бережливостью. К тому же все, что оставалось, он высылал матери в далекую деревню. Она была батрачкой и видела в своей жизни только тяжелый труд. Лет тридцати она родила сына, как говорится, согрешила.

«Да, согрешила, – размышлял Патэ Тэйкка. – Но если мне приходится скитаться голодному по Заполярью, то это не кара святой церкви».

Он часто вспоминал мать, но в этих воспоминаниях не было особой любви и тоски по ней. В его памяти сохранилась худосочная, преждевременно состарившаяся женщина, которая после своего грехопадения находила утешение в чтении молитвенника, псалтыря и осуждении своих ближних. Такой запомнилась Патэ Тэйкке мать. И все-таки он посылал ей деньги. То ли ему хотелось доказать людям, что иногда грех молодости со временем предстает в виде хрустящих банкнот, то ли ему просто было приятно сознавать, что одна старая женщина, сидя вечерами за вязанием серого чулка, думает о нем.

Итак, Патэ Тэйкка закончил свою карьеру начальника таким же нищим, каким и начинал ее. Однако, получая расчет, он не печалился, а скорее даже радовался: его ждали свобода, новые места, новые люди, новые встречи. Ему и раньше нередко приходилось странствовать почти с пустым карманом, но его никогда не покидала бодрая уверенность, что будет день и будет пища.

Когда Патэ Тэйкка добрался до таежного села, деньги у него уже кончились. Оставались часы и еще кое-какие вещички – излишняя роскошь. Ему удалось обратить их в деньги, хотя он отдал все буквально за бесценок, как всегда случается с попавшим в беду человеком. Но Патэ Тэйкка был доволен и этим, ибо даже в том таежном селе он встретил немало людей, у которых в эти ненастные времена за душой не было ничего, кроме рабочих рук. Нелегко этим рукам ухватиться за что-то твердое, чем можно работать, и получить что-то помягче, что можно жевать. Оставалось только сжимать их в кулаки и грозить в бессильной злобе кому-то невидимому.

Все же Патэ Тэйкка считал, что его дела не совсем плохи. За несколько десятков километров к югу расположен лесоучасток, которым руководит начальник промышленного округа Пасо. Там для него, наверняка, найдется работа и хлеб хотя бы на некоторое время – знакомства и связи в этом мире вершат и большие и малые дела. Снова взять в руки пилу и топор, после того, как ты побывал в начальниках, – это, конечно, шаг назад, но шагать приходится туда, куда можно ступить.

И вот через несколько дней Патэ Тэйкка оказался перед начальником округа. Пасо жевал табак и брюзжал:

– Докатились, значит! Я-то думал сделать из тебя человека, а ты опять волком рыщешь. Я ведь тебя подсадил на сук, а у тебя не хватило силенок удержаться на нем…

– Сук был гнилой! Да и черт с ним. Что было, то прошло. Наверное, у тебя участок не так уж здорово забит людьми, чтобы не вместить еще одного человека?

– А ты не шутишь, просясь на работу? Уж если ты устроил себе расчет, то, наверное, предусмотрел, что сможешь прожить без работы несколько месяцев или даже лет.

– Нет, не предусматривал. Между мной и голодом осталось немного дней.

– Я не могу принять тебя на работу. И чтобы ты напрасно не упрашивал, скажу: получено указание не подпускать тебя даже близко к лесоучасткам. Ты подмочил свою репутацию. Расскажи-ка лучше, что у тебя там стряслось.

Патэ Тэйкка рассказал в нескольких словах.

– Сумасбродство, – сказал Пасо. – Человек не видит дальше своего носа. Даже более благородные устремления не смогли изменить этот мир. Зато ты теперь можешь ходить на лыжах в свое удовольствие и подтягивать брюхо.

Теперь Патэ Тэйкка поверил, что можно оказаться в лыжном походе с пустым брюхом и не знать, где финиш.

Вначале он хотел спуститься в низовье, в лесопромышленный город, поближе к людям. Там можно будет возбудить дело против компании и восстановить свои права на сооружения на Рантакоски. Но есть ли смысл затевать тяжбу? Чем он докажет свои права? Ведь ему ничего и не обещали. Судебная волокита потребует сил и средств, которых у него нет. Кроме того, ему неприятно даже вспоминать об этом изобретении. Нет, он не станет кланяться и просить милостыню у компании.

Итак, первый план был отклонен. Там, в этих больших деревнях, для него не нашлось бы места. Если там даже имеется какая-то работа, то есть и люди на этой работе, а кроме них – сотни безработных, голодных. Он только пополнил бы их ряды. Шатаясь голодным по местам, где еды хоть завались, он чувствовал бы себя полным ничтожеством. Пышные караваи хлеба и красные головки сыра в витринах магазинов только дразнили бы его.

Голодный, одетый в рубище, он видел бы там современную роскошь, средства передвижения и связи, различные способы убивать время, а его голову сверлили бы слишком беспокойные мысли: ведь все это создано человеком, но, видимо, люди не способны производить столько пищи, чтобы ее хватало всем. Вернее, производить-то способны, но не могут донести ее до каждого рта. Тысячи ртов жаждут хлеба, в сотнях животов слышно недовольное урчание, а за витринами горы пищи ждут не дождутся едоков-покупателей. Да, там бы он чувствовал себя словно в заколдованном царстве: голодный человек видит много еды, но взять ее не может.

Казалось, лучше, естественнее терпеть голод и холод здесь, в тайге. Можно утешаться хотя бы тем, что здесь нет ничего съедобного вокруг только леса да необозримые снежные пустыни. Но среди лесов и снегов голова все равно не давала покоя. В ней вдруг зарождалась крамольная мысль о том, что лесной торпарь с семьей распаривает и грызет мерзлую кору смолистой сосны в то время, как в некой другой стране сжигают горы хлеба, чтобы поднять на него цены. Анархия, беспорядок. Уж слишком многообразна эта жизнь.

Даже гудение телефонных проводов у дороги вызывало раздражение Патэ Тэйкки. Он совершал каждый день многокилометровый переход, шел по малонаселенным местам через маленькие деревушки, хутора и торпы. Он надеялся найти работу на одном из таких хуторов, но эта надежда была смешной и призрачной: в каждом доме имелись свои рабочие руки, даже в самых маленьких деревушках свои безработные, отчаявшиеся и все же ждущие чего-то. Казалось, мир был настолько закончен, что в нем почти ничего не оставалось доделывать.

Потом наступил день, когда он истратил последние пенни. Затем он променял на хлеб нестиранную пару белья и рюкзак. Сделать это ему было очень нелегко. Можно обменять вещь на помятую бумажку, ассигнацию, которая в свою очередь обменивается на пищу. Но получая хлеб за пропитанную потом рубаху, он как бы выдавал себе свидетельство в крайней нищете. Однако и это еще не был подлинный аттестат – у него оставалась одежда на себе да початая коробка папирос.

В этот день Патэ Тэйкка не ел. Работая лыжными палками, он бесцельно брел вперед. Вокруг простирались сопки, белые, бесконечные. Безлюдье и безмолвие. Только шуршат лыжи да поскрипывают палки одинокого голодного путника. Через занесенную снегом лыжню длинным пунктиром протянулись лисьи следы.

«Если бы можно было обратиться в лису, – подумал Патэ Тэйкка. – Стать обладателем пышной шубы, быстрых ног, зубов, тонкого нюха. У лисы есть нора, как утверждают ученые книги… И никакой тебе безработицы. Тогда не пришлось бы подыхать жалкой, голодной смертью. Чтобы убить тебя, понадобились бы яд, капкан, пули. Тогда бы ты не окачурился, как какая-то бесполезная букашка. Твой мех грел бы и украшал белую шейку важной дамы. Но кому нужна шкура такого двуногого, живого или мертвого».

Навстречу Патэ Тэйкке нескончаемой вереницей шли лыжники. Ноши покачивались на их спинах в такт ходьбе, а черные дула винтовок угрожающе смотрели в небо: солдаты-пограничники на маневрах.

Патэ Тэйкка сошел с лыжни, присел и закурил. Папиросный дым успокаивал нервы, притуплял чувство голода и усталости. Солдаты один за другим скользили мимо. Они с удивлением оглядывались на человека, молча сидящего на снегу с цигаркой во рту. Какой-то унтер-офицер подошел к нему и спросил документы. Патэ Тэйкка протянул удостоверение личности. Его бумаги были в порядке. Потом он подумал, что, пожалуй, лучше бы не показывать документы: он вызвал бы подозрение, может быть, его задержали бы для дознания, и ему удалось бы поесть раз-другой за счет государства, согреться…

– В порядке? – переспросил он. – Кабы у нас и все остальное было в таком же порядке, как бумаги…

Но унтер не захотел вступать в разговоры. Он выполнил свой долг и пошел дальше. Патэ Тэйкка остался сидеть, наблюдая, как солдаты проходят мимо.

Сто, двести, триста человек, сытых, хорошо одетых. Им не нужно ломать голову, куда идти, где найти работу, хлеб… Патэ Тэйкка вспомнил, как Книжник Тякю восторгался армейскими порядками, воинской дисциплиной, организованностью. Офицер-воспитатель управляется с разнообразнейшими индивидуальностями, учит, наказывает, пестует людей, стремясь как можно больше подавить личные наклонности каждого, чтобы толпа стала организованным отрядом, который состоит из тысяч совершенно одинаковых людей, солдат. Вернее, не людей, а боевых единиц. Никаких отклонений, никакого беспорядка. Над всем царит железная дисциплина, все личные побуждения задушены во имя коллективного. По его мнению, в этом смысле буржуазная мысль давно признала коммунизм и применила его на практике самым лучшим способом. Частная инициатива в этом деле отступила на задний план: вероятно, ее шансы на успех были крайне сомнительными. Защита отечества – очень важное дело! Все, все на защиту отечества, все, как один! Только не надейся, что железная дисциплина применима и в остальной жизни, что и там есть смысл жить коллективом. Нет, вне этой организации каждый может делать что хочет, предпринимать что может, и не важно, имеет ли он что-нибудь от этого иди нет.

Книжник Тякю видел этот незыблемый, идеальный воинский порядок распространенным на всю производительную деятельность человечества. В самом деде, если этот порядок был превосходно применим на войне, в искусстве убивать, в уничтожении ценностей, то его можно использовать и в производстве, в созидательной деятельности. В современном обществе ростки этого уже налицо. Например, дороги, уличное движение в городах, освещение, водопровод, школы… О, какой непочатый край работ ожидает тех, кто поставил целью своей жизни искоренение всех ростков социализма! Им, вероятно, придется скатать в рулон даже дороги? Неужели им не приходило на ум, что даже дорога, по которой они мчали в автомобиле приверженцев коммунистических идей, что даже песок этой дороги попахивает коммунизмом? Неужели им невдомек, что оплот отечества – армия всей своей блестящей организацией и отменным порядком провозглашает социалистическое учение?

Солдаты прошли. Папироска Патэ Тэйкки догорела. При виде отряда ему пришла мысль, что правители страны больше заботятся о том, как лучше научиться убивать русских, чем о том, как сохранить жизнь финнам.

Вечер. В одном конце дома в окнах виднеется тусклый свет. Опираясь на лыжные палки, Патэ Тэйкка долго смотрит на эти окна. Светит луна. На снег падает необычайно длинная, словно призрак, тень неподвижно стоящего человека.

Одинокий человек размышляет. Перед ним дом, тепло, вероятно, там найдется и еда. Но все это принадлежит другим. Если ему и удастся получить что-то, то это будет подаянием. У него нет денег, этих бумажек, удостоверяющих, что он имеет право на свою долю тепла и пищи. Он имеет только мускулы, силу, которая здесь так же не нужна, как и всюду. Как трудно, очень трудно войти в этот дом! Но голод и холод – это рычаги, которые кого угодно сдвинут с места. Он входит.

Тускло горит лампа. Хозяин стоит, прислонившись к печке, дети глядят, разинув рты. Семья только что отужинала. За столом старый-престарый дед, очевидно, прежний хозяин дома, заканчивает ужин. Он весь трясется, с кончика его заострившегося носа поминутно капает, похлебка выплескивается из ложки. Каждый раз, когда ему удается донести что-нибудь до рта, он бормочет имя господне. Это уже не человек, а мертвец. На него жутко смотреть. В голову Патэ Тэйкки приходит мысль, что человеку не следовало бы доживать до такой старости. «Разве я не более подходящий, не более полезный человек, чтобы есть эту похлебку?»

Хозяйка убирает со стола. По ее фигуре можно заметить, что она ждет ребенка. Патэ Тэйкка с испугом думает, что это преступление… Еще один человек, хотя их уже и без того слишком много. Никакого порядка! Зачем производить, когда нет никакого спроса… Он мысленно выругал себя. Кто он такой, чтобы осуждать других?

– Нет ли у вас для меня работы?

– Нет. Нам самим не мешало бы найти работу на стороне, да где ее возьмешь!

Видно, за зиму не он первый зашел в эту избу в поисках работы и еды.

– Ну хотя бы какая-нибудь такая работенка, за которую платой был бы ужин и ночлег.

Он впервые предлагает свои услуги за такую мизерную плату, и ему стыдно даже говорить о ней.

– Нет ни работы, ни работенки. А едоков, как гость сам видит, хватает. Небо с овчинку покажется, пока сохранишь всю эту ораву до лета в таком состоянии, чтобы они были еще способны есть.

– Ну, видно, ничего не поделаешь. Что же, помолимся взамен ужина. Может, вы все же разрешите вздремнуть на этой лавке. На улице мороз, а я целый день шел на лыжах.

Хозяин не нашел сразу ответа. Хлопотавшая по хозяйству жена опередила его:

– Поди знай каждого, почему он шляется по дорогам. Что-то ты больно красив для работы. Кто тебя знает, может, ты только и делаешь, что наведываешься к хозяйкам…

Патэ Тэйкка подумал, что в ней пробудилась самка, которая огрызнулась, боясь за своих детенышей. Она опасается, что если этот назойливый гость останется ночевать, то он наверняка отнимет кусок у ее семьи. Возможно, она боится, что у нее самой не хватит сил отказать ему, или вдруг гость украдет что-нибудь, и ей не придется спать всю ночь. Можно ли таких людей называть бессердечными? В самом деле, кто поручится за каждого прохожего – стоит ли его кормить или нет? Да и дела в доме выглядят неважно, нищета уже не за горами. Кроме того, к ним, очевидно, частенько наведываются такие путники, голодные и без пенни в кармане. Люди всякие бывают. Потом в сознании Патэ Тэйкки мелькнули слова «больно? красив». Он вспомнил, как Хилтунен Гнусавый, ужасно некрасивый мужчина с изрытым оспой лицом, рассказывал, что его только один раз в жизни назвали «красивым», когда он попросил накормить его. А может быть, хозяйка имеет в виду его костюм? Одежда, действительно, была чистая и не рваная. Его вдруг охватила такая усталость, что не было сил даже спросить, нельзя ли получить взамен одежды что-нибудь поесть и какую-нибудь одежонку похуже, которая более соответствовала бы его положению. Словно откуда-то издали до него донесся голос хозяина:

– Конечно, без ужина паршиво. Мы пытались подавать, да подавать-то становится уже нечего. Здесь, за несколько километров к югу, находится дом Корпела – большой, богатый хутор. Если уж там не найдется работы и хлеба, то, видно, быть светопреставлению.

Блуждающий взор Патэ Тэйкки задержался па библии, что лежала на полке в углу, словно со стороны он услышал свой удивительно спокойный голос:

– В той книжечке говорится кое-что о призрении бездомных и страждущих. Говорится даже, что следует поделиться последней рубашкой. Но, как видно, это всего-навсего бесполезные слова…

Он вздумал учить? Так ли подобает разговаривать нищему? В голосе хозяина послышалось раздражение:

– Если вы позволяете себе еще и дерзить, то не может быть и речи о еде и ночлеге! Несколько лишних километров и туже подтянутый ремень могут научить вас кое-чему…

– Возможно. Недаром говорится: чем больше, тем лучше.

Он вышел в зимнюю ночь, где светила луна и переливались зеленоватые огни полярного сияния.

Путь одинокого голодного лыжника освещает мощный фейерверк. На черном небе полыхает северное сияние. Вокруг простирается пустыня, необозримая и холодная. Но Патэ Тэйкка не чувствует холода. Его тело и мозг охвачены лихорадочным жаром. Мир потерял свои прежние масштабы.

Луна кажется не остывшим небесным телом, а насмешливой физиономией беспристрастного бога. Бог просунул голову в окно на небе и поглядывает между прочим, как одинокий путник бредет сквозь полярную ночь!

«Нажимай, нажимай, голубчик! Конец недалек?»

Мир кажется мифической страной, а жизнь заколдованным кругом. В мире так много запасов продовольствия, что приходится сокращать его производство, уничтожать, сжигать, а несчетное количество людей не имеет куска хлеба. Масса раздетых, разутых людей, и еще больше не находящей применения одежды и обуви. Дома пустуют – и все-таки люди скитаются под открытым ночным небом. А если бы даже всех этих материальных благ и не было, то в мире достаточно сырья и свободных рабочих рук, чтобы создать их. Только безработные руки не могут дотянуться до сырья…

Богу, конечно, только и остается поглядывать с безразличным удивлением из небесного окошка.

Что это, неумолимый закон природы? Может быть, род человеческий улучшается, оздоравливается? Немощные и неразумные пусть гибнут, а сильные и мудрые выживают. Но бесталанные, слабые живут, живут, как умеют, родятся, вымирают и гибнут без конца и края. Почему бы в дело не вмешаться врачу? Лишнюю часть человечества нужно обесплодить. Тогда будет легче дышать и более одаренным, так как те, что бесконечно мрут, мешают и им жить. Эти несчастные обращают к всевышнему такой крик… Жаловаться могут только живые, мертвые молчат.

Смерть – это конец всему. В ней нет ничего плохого. Дело только в том, как и в каких условиях она настигает тебя. Стыдно, стыдно, если найдут его труп и установят, что смерть наступила от голода. Говорят, труп скончавшегося от голода безобразен: вываливается прямая кишка. Умереть от голода, когда в мире продовольствия больше, чем требуется… Такой беспомощности не простил бы и сам бог.

Именно такая участь ждет Патэ Тэйкку. Заколдованных кругов этой жизни нельзя нарушать. Разве не из-за самого себя ему приходится совершать этот великий ночной переход при свете небесных иллюминаций. Ведь когда он говорил в черную трубку телефона, то знал, что сказанные им слова могут иметь для него серьезные последствия. Таких, как он, много: миллионы. Не только с ним голод упорно старается завести знакомство, не он один под луной не может вползти в теплую нору. Миллионы людей не имеют работы, им остается только размышлять о заколдованных кругах Они тоже потеряли всякую надежду, чувство, о котором какой-то мудрец сказал, что оно остается хорошим товарищем до самой смерти. Неужели злой рок преследует их, неужели они все немощны, никудышны, беспомощны?

Он чувствовал некоторое утешение от того, что был не одинок. Таких как он много по белому свету – на разных континентах, в различных климатах. Их называют армией. Жизнь отпихнула их всех от себя, но они еще путаются в ногах у живых. Его положение еще не из самых худших – ведь у него нет потомства, он не обеспокоен будущим своих детей. Их гороскоп было бы легко составить: они будут гибнуть, их гибели не будет ни конца ни края.

Патэ Тэйкка вдруг подумал, что есть только единственное средство покончить с этим нескончаемым процессом гибели: человечество надо крепче связать единой судьбой, оно должно стать одной большой семьей. Но как это сделать? Коллективное производство, коллективное воспитание нового поколения. Если государство считает необходимым иметь хороших граждан, пусть оно не позволяет взращивать их в частном порядке, потому что многочисленные семьи этих бесталанных частников, не думающих об экономической стороне дела, прозябают в нищете и поставляют мрачных духом людей. Как тень, как извечная угроза нависают они над более удачливыми людьми. Ведь люди уже настолько ушли вперед в развитии, что стремятся воспитывать детей в какой-то мере совместно. Они ввели обязательное образование в школе. Если можно дать в коллективном порядке духовную пищу, то куда легче сделать это же с пищей телесной. Тогда не будет разделения. Если наступит бедность, пусть она будет общей. Если одни худеют, то другие не должны обжираться и глотать таблетки от ожирения. Если одни раздеты, другие не должны быть ходячими гардеробами.

Было ли это гениальным открытием или только бредом, казавшимся в воображении голодного человека оригинальной и прекрасной мыслью? Во всяком случае, эта идея, зародившаяся в мозгу бредущего по огромной пустыне лыжника, оставалась только при нем. Она не могла взлететь в поднебесье и стать путеводной звездой или полыхать там, как северное сияние.

Патэ Тэйкка чувствовал себя частицей легиона, армии безработных, и все-таки он оставался одиноким. Он брел по ночной тайге, как голодный зверь, и мечтал только об одном – лишь бы добраться до большого хутора, что за несколько километров.

«Если уж там не найдется работы и хлеба, то, видно, быть светопреставлению».

Но этот хутор не мог стать прибежищем для миллионов, а лишь временным пристанищем для него или кого-нибудь другого.

Если бы в тот момент у Патэ Тэйкки был пульт управления таинственным механизмом северного сияния, то в небе заполыхали бы письмена:

«Коллективное производство, коллективное воспитание!»

ДОМ В ЗАХОЛУСТЬЕ

Патэ Тэйкка лежит на лавке. Воскресенье. Весна. Ясно, солнечно, блестит снег, дует свежий весенний ветерок.

Патэ Тэйкка лежит и курит. Он только что досыта поел. Ему не нужно бесцельно брести куда-то. Вдруг он с удивлением обнаружил, что идея коллективного производства уже не волнует его так горячо и сильно. А ведь совсем недавно, в ночь, освещенную северным сиянием, она представлялась ему величественным видением, гениальным открытием. Набейте животы хлебом и дайте работу незанятым рукам и мозгам… Все так просто! И если вы, вожди народа, сделаете это, то исчезнут многие недобрые идеи, рождающие смуту! И социализм, кажущийся вам страшным драконом, превратится в ничтожного червяка.

Патэ Тэйкка разглядывает ромбы, которые солнце отпечатывает на широких половицах через оконные стекла. Все в этом доме широкое, прочное, серое: стены из неимоверно толстых бревен, широкие лавки, стол в три сажени и печь величиной с добрую избу. Этот дом прочно утвердился на высокой горе, откуда далеко кругом видна необъятная синева неба, и куда ни глянь – далекие лесистые холмы. Но весенняя тоска, которую навевают эти дали, теперь нежгучая, слабая. Слишком свеж в памяти Патэ Тэйкки великий лыжный переход, который он совершил по этой бескрайней синеве и белизне.

Его воображение не рисует чудесных устойчивых городов, скрытых за этими синеющими лесистыми сопками. Теперь ему кажется более надежным этот дом с его черными каменистыми пашнями, покрытыми белым снегом. Говорят, эти поля никогда не трогали летние заморозки. Под горой раскинулось осушенное болото, при виде которого Патэ Тэйкке почудилось, как стрекочет косилка, и струи молока бьют в подойник. Дальше – тысячи гектаров леса, который по сути дела был источником изобилия и устойчивости хозяйства, – тысячи деревьев, уже отшумевших свое и умерших, и тысячи деревьев, в ветвях которых и теперь заводил свою песню весенний ветерок.

Таково хозяйство дома Корпела, на лавке которого лежит Патэ Тэйкка в воскресный весенний день. Когда он пришел сюда, смертельно усталый и голодный, хозяин прочитал ему длинную проповедь и учинил допрос, которых не вынес бы сытый и отдохнувший человек.

– А вы не из тех, кто хочет переделать мир? Не из коммунистов? Тех я не кормлю!

– В данном случае я больше верю в хлеб и рыбу.

Хорошо, что он не стал выкладывать свои ночные размышления о коллективном производстве. В противном случае ему пришлось бы продолжить лыжный поход, который мог бы стать для него последним.

Впоследствии Патэ Тэйкка узнал, что под словами «коммунист» и «социалист» хозяин понимал почти то же, что и под словами вор, убийца, поджигатель церквей и вешатель попов. Его старший сын погиб во время мятежа^[6], и хозяин говорил, что социализм повинен и в этой смерти.

– Не скажу, чтобы я был очень уж угодный богу человек. Скажу только, что бог не всегда бывает слишком милостив к своим нахлебникам. Было время, работники задирали нос. Еще недавно они не очень-то охотно нанимались к хозяевам: плати больше, а работы давай поменьше. Вот и мне пришлось взять одного явного социалиста. Он роптал Даже на еду (на чистейший хлеб!), сделал служанке ребенка, распевал песенки, что-де трудовой народ живет в нищете, – и смотал удочки…

Хозяин казался Патэ Тэйкке нехитрым творением природы, быком, олицетворением самых прямолинейных понятий. Для него не существовало никаких противоречий и сомнений. Он видел все в удивительно ясном свете. Ему никогда не пришла бы мысль, что к вещи можно подойти и с другой, оборотной стороны. Но у него нашлась работа даже в то время, когда ее не было нигде. Однажды Патэ Тэйкка слышал, как, отмеряя муку торпарю, он приговаривал: «Да окажется помощь нуждающемуся, так говорится в библии. Только бедный должен быть покорным и не мечтать о каких-то там фокус-покусах, которые сделали бы их всех богатыми…»