Текст книги "Заколдованный круг"

Автор книги: Пентти Хаанпяя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

Да, хозяин Корпела походил на безрогого, твердолобого быка. Его представления были во многом такие же, как у быка. Если быку показать красную тряпицу, он рассвирепеет, а хозяина Корпела наверняка хватит удар, если ему рассказать об идее коллективного производства. Единственное, что его сдерживало, – это бог и душа, как кольцо в ноздрях и цепь для привязи. Душа… Патэ Тэйкка вспомнил историю о прежнем хозяине дома, отце нынешнего хозяина, и его душе. Ему рассказал ее человек, всю жизнь батрачивший в этом доме.

В те времена в крестьянах жил еще этакий дух первобытного коммунизма, в том смысле, что они не вполне признавали частную собственность на леса. Они не считали преступлением рубить деревья, где попало, ибо дерево – творение рук божьих. Тогдашний хозяин начал строить этот дом из бревен, нарубленных в государственном лесу, хотя своего леса было хоть завались. Его вызвали в суд, хотя прямых улик не было. В доказательство своей невиновности хозяин должен был присягнуть перед богом, и он присягнул. Когда после этого ему случалось поссориться с женой, она кричала:

– Молчи! Посмотри на стены! Вот она твоя душа…

– Ну и пусть! Благодари бога, что у твоего мужа такая объемистая душа…

Объемистая душа покойного хозяина все еще согревала его потомство. Вот и теперь к ней прикасается легкая нога дочери хозяина, которая, покачивая бедрами, ступает по солнечным ромбам на полу. Красивая девушка! Патэ Тэйкка закинул ей словечко, но в ответ она только высокомерно усмехнулась. Ей ли точить лясы с каким-то бездомным бродягой, который! только благодаря их хлебу вырвался из пасти голодной смерти. Но Патэ Тэйкка заметил, что весенний ветерок и синева далеких гор волнуют кровь девушки. Она не чувствовала себя счастливой на этом одиноком хуторе. Она куда-то стремилась, хотела учиться, но ей стоило труда вырваться даже на одну зиму в народное училище. Отец считал, что женщина, в конечном счете, создана рожать детей. Неужели теперь даже этому нужно учиться в школе, тратить деньги на обучение? Навозные вилы, коровье вымя, чистка глиняных поилок – занятие намного интерес нее и полезнее, чем все эти пустые учения.

Есть у хозяина и сын, тоже напоминающий твердолобого быка, тоже серьезный, точно идол. Ему нетерпится стать хозяином, владельцем. В его словах часто проскальзывает мысль, что старому хозяину пора бы устраниться, исчезнуть, перейти на даровой хлеб. Сын хочет жениться и все-таки не женится: он считает, что прежде всего нужно иметь дом, хозяйство, если не это, то какое-нибудь другое. А старый хозяин придерживается мнения, что в доме Корпела места хватит и для невестки. Он здесь хозяин и останется им до тех пор, пока сможет шевелить хоть одним пальцем. Он не позволит растаскивать свое добро при жизни, но и в могилу его не заберет. Ждите! А потом живите, как хотите.

Сын предлагал продать этот дом в глуши и перебраться поближе к людям. А хозяин утверждает, что До неба отсюда так же высоко, как и в любом другом месте. Если сын думает, что где-то жизнь лучше, чем здесь, то пусть себе отправляется туда. Никто его не держит.

Да, парень уже делал попытку уйти из дому. Одно лето он был штрейкбрехером во время забастовки портовых рабочих. Он рассказывает об этом, как о подвиге: портовые рабочие якобы по указанию русских хотели сорвать экспорт леса, а он вместе с другими спас положение. За эту поездку парень узнал вкус водки, в нем пробудилась жажда жизни и путешествий. Его уже не удовлетворяло однообразное прозябание в глуши, в доме, где он не чувствовал себя хозяином. С большим трудом сыну удалось выклянчить у отца деньги, чтобы уехать в Канаду. Но через год он вернулся. Уехав, он избавился от однообразия жизни в глухомани и от сердитых взглядов отца, но в то же время остался без привычной работы, ясных указаний и накрытого обеденного стола. Он оказался ни на что не способным. Ему даже пришлось голодным торчать в очереди за бесплатной похлебкой. Научился ли этот человек понимать положение рабочего класса? Но разве бык может что-либо понять? Кроме того, от рабочих его отделяла пропасть: он был штрейкбрехером и наследником своего отца, который владел тысячью гектаров леса. Хутор Корпела на высокой горе оставался его прибежищем. Отец выслал сыну денег на дорогу, и он снова увидел родной дом и взгляд отца. Стоило ему теперь заикнуться о своих мечтаниях, как старый хозяин прерывал его:

– Ты уже побывал в земле обетованной! Эта прогулка обошлась мне в двадцать тысяч…

Но в парне жило большое желание стать хозяином. Видно, где-то в глубине души он начал сознавать, что без усадьбы Корпела грош ему цена. Однако причину своей неудачной поездки в Канаду он объяснял иначе: мол, финские коммунисты там совсем распоясались и не дают житья настоящим людям.

Патэ Тэйкка жил в доме Корпела уже несколько недель. Он ездил на лошади, работал с топором и лопатой. Получит ли он за свой труд что-нибудь, кроме еды и постели, – этот вопрос пока оставался открытым.

Вот уже и лето. Луга и пашни вокруг высокой горы и по ее склонам раскинулись большим зеленым ковром, расписанным грядами серого камня. Эти гряды точно памятники-монументы героическому труду и поту прежних поколений.

Патэ Тэйкка и хозяйская дочка сидят на траве под рябиной и болтают о том, о сем. Сердце этой девицы оказалось вовсе не стальным, и, чтобы растопить его, не потребовалось жаркого пламени горна. Она уже снизошла до разговоров с Патэ Тэйккой. Вокруг лесные просторы, необъятная синева небес, а на самом хуторе жизнь идет точно в глубокой тесной маслобойке: волей-неволей приходится общаться, и люди становятся знакомыми. И что из того, что Патэ Тэйкка забрел к ним, как голодный пес. Все-таки он человек новый, незнакомый, о котором можно воображать что угодно. Тем более, что ничего другого, более интересного, все равно не предвидится.

Небесный купол по-праздничному синий и высокий, каким он может быть только в самое прекрасное летнее воскресенье. Ласково дует ветерок. И так приятно видеть рядом девушку в цветистом платье. Все это словно по тайному сговору навевает мысль, что мир прекрасен и жить хорошо. Жить? Разве это жизнь? Нет, для него, Патэ Тэйкки, это не жизнь. Настоящая жизнь, словно могучая река, бурлит где-то далеко отсюда. А он испугался ее кипения, выполз на берег, забился в укромное местечко, где и сидит теперь, как пугливый зверек.

А может быть, Жизнь крестьянина и есть настоящая жизнь. Он работает, дышит свежим воздухом, крепко спит, ведет бесхитростное и спокойное существование. Радости деревенской жизни: сто, тысяча таких воскресных дней. Крестьянин, в конечном счете, сам себе хозяин. Ему не надо искать работу, не надо никому кланяться. Если он и терпит нужду, страдает от заморозков и засухи, то ему никогда не приходится быть у кого-то в подчинении. Он живет по собственному разумению. Он никогда не оказывается совершенно беспомощным в заколдованном круге экономической жизни.

Так ли это? Когда-то дела обстояли так. Но теперь, даже в этот чудесный день, краеугольные камни сотен, тысяч, даже сотен тысяч крестьянских хозяйств вздрагивают. Тысячи крестьян чувствуют, что устои владений и их положения расшатываются, и заботы не дают спать им по ночам. Их церквями стали банки. Они входят в банк благоговейные и серьезные, как некогда их праотцы в храм божий. Случалось и раньше, что какой-нибудь мужик – пьяница и лодырь – разорялся, оставался без земли. Но теперь это явление стало общим. Земля по-прежнему плодоносит и зеленеет, но в воздухе носится какая-то необъяснимая болезнь, чума. Сотни тысяч крестьян в страхе озирают горизонт: неужели поднимется буря, которая все перевернет вверх дном, разрушит, сметет. Но ведь после бури воздух всегда чище… А может быть, бури и не будет. Да простятся им их грехи и долги, и да не станет им досаждать сборщик налогов. Тогда они будут довольны, будут трудиться и работать, растить сыновей и дочерей, даже больше, чем надо. Ведь они не бунтовщики, не враги общества. Они ничего не замышляют. Они только ждут какого-то чуда природы. Все должно измениться. Иначе они задохнутся.

Но есть еще и такие хозяйства, краеугольные камни которых кажутся незыблемыми. Непоколебимо, как само время, стоит на горе и этот дом. Он перешел по наследству, без долгов, с тысячей гектаров леса на корню. Земля родит, удои неплохие: есть что поесть и попить. О большем здесь никогда и не мечтали, твердо зная, что в состоянии дать скудная, родная земля.

Патэ Тэйкка пришел в этот дом гол, как сокол, но все-таки не совсем в чем мать родила. А последнее было главным. Ибо в такие надежные прибежища надо являться абсолютно голеньким и маленьким, иначе в них трудно удержаться. Только какой-нибудь сметливый счастливчик со временем может стать их хозяином. Такие примеры есть. Одному ятке удалось где-то в здешних местах стать хозяином дома, а потом подняться очень высоко, в большую жизнь…

Звонкий смех прервал его размышления. Видимо, девушка уже не раз сказала ему что-то, но Патэ Тэйкка не слышал и не отвечал. И она хохотала над ним, таким глухим.

Да, вот такая девица и послужила тому счастливчику трамплином для взлета. Он забрел сюда с юга обыкновенным лесорубом, который ничем не выделялся среди своих собратьев по профессии. Он не был заводилой в попойках, драках, в картежных играх. Во всяком случае ему не доставало той блаженной бездумности и беззаботности, с какой истинный яткя относится к земной суете. Уже тогда в нем чувствовалась какая-то задумчивость, богомольность, утонченность. Но язык у него был хорошо подвешен, и он умело пользовался им, особенно для обольщения женского пола. Это и помогло ему навязаться в зятья хозяину богатого дома. Ведь ни один крестьянин не отдаст по доброй воле свою дочь за бедного лесоруба, бродягу. Но поскольку молодые уже успели в полной тайне связать себя супружескими узами, пришлось сводить их к попу, чтобы тот свершил свои таинства. Вопреки ожиданиям зять не свел старого крестьянина в могилу. То, что он, бездомный бродяга, обрел надежную почву под ногами, сделало его благодарным ко всевышнему – он стал набожным, лестедианином. Поскольку у него была голова на плечах и хорошо подвешенный язык, то он стал ходить по деревням, проповедуя слово божие, и приобрел известность далеко за пределами своего округа. Так, ступенька за ступенькой, словно взбираясь по лесенке, он сумел завоевать расположение степенных жителей этого северного края. Религиозные чувства не мешали ему преуспевать и в житейских делах. Он решил, что там, где раньше вырастал только один стебелек, должно вырастать два. Доходы от леса пошли на осушение болот. Старому крестьянину пришлось с изумлением признать, что и среди бродяг попадаются настоящие люди.

Его зять опять же заметил для себя, что земля, этот кусок отечества, творит чудеса. Она придавала человеку в глазах людей солидность, добродетельность, ум, в то время как все хорошие качества бедняка всегда оставались незамеченными. Свидетельство материальной нищеты считается в то же время свидетельством нищеты духовной: если человек беден, значит, он не может быть истинно верующим, по-настоящему умным и действительно добродетельным.

В таком духе он иногда высказывался и в своих проповедях и, вновь взбираясь, как по лесенке, завоевывал сердца самых бедных. Эта лесенка привела его потом в парламент. Но бывший яткя и там не стал пешкой. У него был сообразительный ум и хорошо подвешенный язык, и ему доставляло удовольствие пользоваться им. Кроме того, у него была вера: он верил в бога, в землю, в ее плодородие и в разные полезные вещи. У него всегда был под ногами как бы трамплин. Его избрали в парламент один раз, потом другой и третий.

Так он дошел до министра. На его голове поблескивал цилиндр и фалды его фрака развевались в самых высоких домах страны. Ему открывали двери, как безрукому, как собаке и кошке в его далеком доме. А ведь когда-то этот человек гнул спину у замерзшего дерева и растягивался на отдых в закоптелой избушке. Очень далек путь оттуда до высокого министерского кресла. Но этот малый одолел его, не проходя курса наук, по-настоящему не читая книг, не изучая иностранных языков.

Однажды чиновник со скрытой усмешкой показал министру документ на иностранном языке:

– Взгляните-ка, господин министр, как непонятно эти иностранцы пишут! Что вы на это скажете, господин министр?

Образованный чиновник был полон злорадного ожидания.

– Переведите! – спокойно сказал новый министр тоном человека, достигшего своей цели.

…Звонкий смех снова вернул Патэ Тэйкку на высокую гору, на траву, где западный ветер нежно ласкал кожу. Он улыбнулся, что-то сказал, но его мысли витали где-то далеко отсюда.

Достоин ли этот пример подражания? Ведь он мог бы поступить приблизительно так же. Вот она, эта первая ступенька, самая нижняя на лестнице… Можно испытать, сумеет ли он взобраться на нее, выдержит ли она его.

Но внутренне он понимал, что проторенный этим человеком путь – не его путь. Просто-напросто в нем не было веры. Жизнь казалась ему сомнительной штукой. Брак? Дети? Но ведь людей и без того слишком много. Даже он сам – ненужный, лишний. Он постиг это совсем недавно, тащась на лыжах по тайге. Разве производство на свет всякого нового человека теперь – не преступление, достойное наказания? Что из того, если он и доберется до высокого министерского кресла? Возможно, его личная жизнь будет устроена. Но разве сможет он удобно сидеть, сытно есть и наслаждаться обеспеченным будущим, зная, что там, внизу, так много людей, жизнь которых осталась прежней. Разве сможет он прикинуться ничего не знающим о тех людях, которые живут и рожают непростительно много детей, хотя и сами с трудом могут перебиться? Извечный вопрос: только я или другие тоже?

Теперь он очнулся не от смеха, а от постукивания каблуков: хозяйская дочь уходила от него. Всей своей походкой, каждым шагом, даже колыханием юбки она словно говорила:

– Ну и спи, если нравится дремать и сидеть, словно набрав в рот воды, когда рядом с тобой дочь Корпела…

Ну а если путь того парня, добравшегося до министерского кресла, – только его путь, значит ли это, что каждый должен найти свою тропу? Разве не существует широкой дороги, большака, по которому тысячи людей могут вместе идти в новую жизнь?

Западный ветер летел над тайгой, неся на широких крыльях по небесной синеве белые облака.

Хутор Корпела на горе был словно маленький обособленный мирок. Серые жилы шоссейных дорог и оживленные судоходные артерии проходили стороной. То, что было там, за лесами и болотами, порой казалось очень нереальным, далеким, относящимся к другой планете.

В длинные летние дни Патэ Тэйкке казалось, что небо сжалось над ними в маленький стеклянный колпак: никто к ним не может прийти, никто не может уйти, ничего не может произойти.

Но все-таки кое-что произошло. В дом Корпела завернул путник, человек. На плече у него висело ружье, за спиной рюкзак. На нем была чистая выглаженная одежда, но на щеках топорщилась щетина, похожая на запыленную щетку. Трудно было угадать, кто он и почему путешествует. И об этом у него, конечно, спросили.

– Странствую по свету, странствую по свету! А сам я представитель многообразного рода человеческого, хотя и начинаю, как видите, обрастать шерстью…

Он отдохнул, порасспросил о тропинках и расстояниях, о характере местности, о рыбных местах. Затем поел, накупил пищи, сложил ее в рюкзак и ушел. Хозяин смотрел вслед ему из окна.

– Что за чудак? Но деньги-то у него есть. Ну вот, упал, раззява!

Перебираясь через каменную ограду, человек с рюкзаком поскользнулся и упал. Видно было, что он не может подняться. Пошли узнавать, что случилось.

– Кажется, ногу вывихнул, – сказал путник. – Попробуйте, друзья, дернуть ее.

С ноги стянули сапог. Хозяин и Патэ Тэйкка принялись дергать ногу. Человек давал советы, подбадривал, кряхтел и ругался. Голень поскрипывала, хрустела.

– Хорош, – сказал человек с рюкзаком. – За помощь положено благодарить, хотя она и причинила боль. Но сапог на ногу пока надевать нельзя и наступать на нее тоже нельзя, по крайней мере несколько дней. Придется просить вас, дорогой хозяин, отвести мне под лазарет какой-нибудь угол. Чертовы камни! Сколько лет пришлось пахарю объезжать их, ругать и таскать в кучу! Я думал, что теперь они уже ручные, культурные, и не опасался…

Так и пришлось этому человеку с рюкзаком отлеживаться в углу большого дома Корпела и распаривать ногу компрессами. Камень, покатившийся из-под ноги, и неверный шаг привели к тому, что этот человек сыграл немаловажную роль в жизни Патэ Тэйкки.

Случайность? Или, быть может, на все имеется предписание свыше? Вагон отцепляют, направляют на новые стрелки, прицепляют к составу, и он везет свой груз к станции назначения. Что в нем везут и куда – это уже вагона не касается.

Ночь, заполярная белая ночь. Мягкий свет, тишина, далекое посвистывание дрозда. Странный покой такой ночи не дает иногда спать даже уставшему человеку.

Патэ Тэйкка лежит на лавке и курит, а путник с больной ногой сидит на своей постели. Они беседуют. Пришелец только что пояснил в присущем ему шутливом тоне, что он устал от всей мирской суеты, от современных удобств, цивилизации, что он ищет здесь какую-то новую, первобытную жизнь и покой. Следовательно, он как бы запоздалый средневековый отшельник, странник, святой. Возможно, на его мощах будет когда-нибудь воздвигнут монастырь. Времена теперь такие, что нужны святые и монастыри. Переломное время, время разбитых иллюзий, истрепанных нервов.

Его голос звучал с какой-то странной саркастической хрипотцой, напоминающей шуршание крыльев птицы.

– Да, время такое и мир таков, – соглашается Патэ Тэйкка. – Только я думаю, что вся наша планета объята беспокойством, оно всюду, как воздух. Север тоже действует на нервы, во всяком случае бедняку. Мне довелось бродить здесь с пустым кошельком и налегке при весьма низкой температуре воздуха. Ни современных удобств, ни суеты, но покой не вселялся в мою душу. Мне кажется, что зимой здесь уже одна погода выведет непривычного человека из себя. Помню, я работал первую зиму в лесу и однажды высунулся из барака за дровами. Я имел неосторожность открыть рот, и от мороза у меня перехватило дыхание, как у грудного ребенка. Пришлось захлопнуть дверь, отдышаться, сжать губы и попробовать выйти снова. Тогда даже градусник примерз к лежанке, и американские часы в бараке начальства остановились. За точным временем приходилось ездить к соседям, закутавшись в три шубы. Рассказывали, что слова застывали на лету и висели в воздухе еще и на второй день – погода-то была тихая, безветренная.

– Мне думается, что никакой мороз не причинит моему телу такой боли, как причиняет душе внутренний, неестественный холод в цивилизованном обществе.

В словах пришельца уже не слышалось саркастической насмешки. Его взгляд был усталый, тяжелый, печальный…

– Значит, вы думаете, что здесь, в необъятных лесах, ничто не будет давить душу. Может быть. Здесь вдоволь простора и тишины. Если вы ищете себе что-то вроде курорта, то лучшего места, чем дом Корпела, вряд ли найдете.

– Нет, здесь я не намерен оставаться. Здесь чувствуется тысячелетний запах пота, видны следы слишком многих людей. Этот дом тоже в сетях: слышно, как сеть вздрагивает. Скажу, как змей в сказке: фу-фу, человечьим духом пахнет… Я не ищу недельного отдыха на загородной даче, а хочу пройти такой курс лечения, который, быть может, потребует всей моей жизни. Хочу отыскать место, где нет следов человечьих, и жить там, рыбачить, охотиться.

– Это заманчиво Во всяком случае сама идея. Такая жизнь может, в конце концов, оказаться настоящей. Но для меня это только мечта. Пока что я застрял в сети, здесь, в этой крайней ячейке. И нить, которая меня удерживает, – это абсолютная нищета…

Пришелец молчал.

– Для иной жизни, – продолжал Патэ Тэйкка, – эти места пока что непригодность. Всюду людские следы, всюду пахнет человеком. Слишком близко огромная сеть жизни и ее ячейки все разрастаются. Надо идти на север, дальше на север.

Пришелец все молчал. Его обросшее лицо казалось Патэ Тэйкке кустом, в котором что-то таилось.

– Не хотите ли пойти со мной? – сказал он наконец. – Если вас не держит ничто, кроме упомянутого вами обстоятельства, то я могу помочь вам разорвать эти путы.

– Я сам хотел предложить свою компанию, но подумал, что мое общество может не понравиться вам.

– У меня во время нашей беседы мелькнула мысль, что вы могли бы помочь мне на первых порах. Вам, как мне кажется, знакомы места и дела, о которых я не имею представления.

– Думаю, что мы уживемся, а если нет, то можем и разойтись.

– Разойтись, конечно, можно, хотя и это бывает иногда трудно. Значит, решено. Двинемся в путь, как только моя нога поправится. Моя фамилия Раунио^[7], я – ходячая развалина. Учился уму-разуму в университете. До сего времени жил искусственной, ненастоящей жизнью. А теперь собираюсь жить еще более искусственной жизнью, возвратившись во времени назад, в далекое прошлое к праотцам.

– Меня называют Патэ Тэйккой. Большую часть жизни прожил, как дятел, долбя дерево. Я – так называемый северный яткя.

– У меня было о них несколько иное представление. Но, может, вы не типичный экземпляр.

Тишина. Часы тикают. В воздухе клубится голубой табачный дым. И снова Патэ Тэйкка слышит голос сидящего на постели. Раунио говорит как бы с самим собой, и, кажется, по его разросшейся бороде проносятся порывы ветра.

– Как я устал от бестолковой толчеи этого мира. Мира шутов, нелепых обычаев, трусости, мира алчности и подлости. Мне надоели его уложения и законы, вечно меняющиеся указы, законодатели, которые гонятся за призраками. Я терпеть не могу, когда твердят о патриотизме и космополитизме, о парадах и безработице, о балах и нищете, о мире на земле и отравляющих газах, о прибылях предпринимателей и воровстве, о новых модах и лохмотьях, о пилюлях против ожирения и бесплатной похлебке для голодающих.

Я не терплю этой пустопорожней религии. Не терплю ни церквей, ни куполов, ни учителей, ни книг, ни газет, ни театра, ни спорта, ничего из того, что называется развлечением. Я устал от них, как древнееврейский бог. Я спрашиваю, на сколько вершков стало больше у людей счастья от скорости автомобиля? Очень ли мы счастливы от того, что аэроплан может подняться в воздух и оттуда сбросить на нас бомбу? А речи, речи, политиканство, ура-патриотизм, воинствующий коммунизм! Я должен уйти от всей этой сумятицы, отмежевываюсь от этого. Я хочу вдохнуть полной грудью воздух, который не осквернен ничем…

Потом он как бы пришел в себя. На его лице появились какая-то растерянность и смущение, и он сказал уже другим голосом:

– Не можете ли вы сменить воду в этой миске?

В ГОРАХ

Река несла лодку – неукрощенная, стремительная северная река. Ее зеленоватая, с синеватыми оттенками вода была удивительно прозрачной: дно виднелось, как через тонкое стекло. Это была девственная вода, свободная, бурная. Она никогда еще не работала на человека: не вращала жернова и турбины, не носила бревна. Лодка, которую она несла теперь на своей волне, возможно, не была первой, но во всяком случае одной из первых. Может быть, какой-нибудь лапландец рыбачил на этой реке и какой-нибудь искатель жемчуга пристально вглядывался в ее воду. Она неслась между горами и сопками на восток, все на восток. На ее берегах не возвышалось ни одного человеческого жилья, не курился дым, не слышно было назойливого звона топора. Она несла свои сказочно прозрачные воды на восток, пробиралась через холодный Кольский полуостров и потом покачивалась в тяжелых, темных, гигантских волнах Ледовитого океана.

Сюда, на север, они ехали на автомобиле по большому тракту. Раунио затрепетал от восторга, когда дорога стала подниматься на пустынную, неприветливую, величественную гору:

– Вот это да! Сколько широты! Какой воздух!

Потом им повстречалось большое лапландское поселение. Бегущий от современности Раунио с опаской озирался вокруг, губы его недовольно кривились:

– И здесь! Неужели придется купить билет на землю Франца Иосифа?

В поселении были фактория, коттеджи служащих, почта, больница, аптека, полицейский участок, многоэтажная гостиница. Все ярко окрашено. Имелись телефон и телеграф. С наступлением полярной ночи по проводам побежит электричество. Красные бензозаправочные колонки стояли, словно идолы. Легкомысленные сигналы множества автомобилей. Масса туристов в брюках-гольф была похожа на петухов.

А вдали синели горы. Их рыжие лысые макушки местами прикрывали снежные шапки. Солнце и тучи, словно сговорившись, бросали на них колеблющиеся тени. Раунио все это представлялось как бы девичьей улыбкой, манящей и многообещающей: жди, мол, и надейся! Все, что ты видишь впереди, – это еще только начало, только узкая часть дороги метров десять в ширину. Дорога, протянувшаяся через меня к водам Ледовитого океана, словно указующий перст цивилизации, гигантский указательный палец. Но этим пальцем пока еще мало шевелили. Еще найдутся нетронутые земли и воды, которые сохранились в том первоначальном состоянии, в каком великий строитель выпустил их из своих рук.

В поселении они заказали лодку, запаслись хлебом, мукой, солью, сахаром и чаем. Но все надежды они возлагали в основном на обетованную землю, которая должна была прокормить их своими дарами – мясом и рыбой.

Пересаженный черенок прививается не сразу, и Патэ Тэйкка сомневался, что эта пересадка вообще удастся: слишком многими нитями связан человек с могущественным организмом, именуемым цивилизацией, обществом, государством. Странный человек Раунио: он страшился того организма, который давал ему силу даже для этой затеи – для прыжка в пустыню. Его чековая книжка была той пуповиной, которая питала эти замыслы. Она дала им лодку, снаряжение и продовольствие. Благодаря ей они переправили все это к верховью северной реки.

И вот река несет их лодку. Связующие нити казались теперь и в самом деле порванными. Они одни. Красная чековая книжка Раунио среди прозрачных вод и темных гор стала бесполезной. На большом тракте она еще обладала своей удивительной силой, а здесь от нее не было никакого проку.

Магистр Раунио принимал теплую ванну. Это была особая ванна: каменная, выдолбленная в скале самой природой. Рядом шумел водопад. Вода крутилась, бесновалась, пенилась, как молоко. Весной, в ледоход, когда в лесах и на горах стаивали метровые снега, когда мчались тысячи ручьев, могущество водопада возрастало. С громовой песней катилась вода через ныне сухую прибрежную скалу. В небольшой расщелине этой скалы когда-то застрял камень, принесенный вешними водами. Под напором воды он крутился в своем гнезде, расширяя и вытачивая углубление. Точил, точил и точил сутки напролет, беспрестанно. Потом, когда вода опустилась, камень остался в своем гнезде на скале. Наступил новый паводок, и камень снова завертелся в углублении, все глубже вгрызаясь в скалу. Так приходили и уходили весны – десять, пятьдесят, сто, а может, и больше. Трещина в скале расширялась, углублялась, пока не образовалось подобие небольшой ванны.

Раунио натаскал в нее до краев воды, солнце нагрело ее, и теперь он купался здесь. Его обросшее лицо выглядывало из массивной ванны, как голова тюленя. Магистр чувствовал себя превосходно: его тело нежилось в тепловатой воде, от водопада веял освежающий ветерок, прогоняя комаров. Он разглядывал пену и водяную пыль, в которой переливались радугой солнечные лучи.

«Вот где кроются лошадиные силы, – размышлял он. – К счастью, они не рассчитаны, не измерены, и порог не обуздан. Приятно сознавать, что это непокоренная, свободная стихия…»

Правда, эта сила чуть не искромсала их лодку, когда они спускали ее на веревке.

На берегу стояла белая палатка. Над нею поднимался серый дым. Это Патэ Тэйкка варил форель и кипятил в котелке чай. Раунио замахал рукой.

– Эй, – крикнул он. – Горячие ванны среди пустынной Лапландии! Мы живем в роскоши, как турецкий султан…

Конечно, его голос не был слышен из-за шума водопада, но Патэ Тэйкка помахал ему в ответ. Его лицо светилось улыбкой. Он понимал, что магистр крикнул просто так, от переполнившего его ощущения радости жизни, ее поэзии. И он, Патэ Тэйкка, тоже должен был внести в это звучание свой ритм.

Сидя в скальном углублении в нагретой солнцем воде, магистр Раунио чувствовал, что он живет, что он счастлив. Это была та жизнь, тот мир, которого жаждала его душа. Удивительно хорошо, проснувшись утром, увидеть стремительные воды неукрощенной реки и синеющие вдали горы. Для иных людей было счастьем видеть по утрам груды кирпича и раствор для кладки стен, слышать шум уличного движения. Здесь они зачахли бы, погибли, как дерево на скалистой вершине. Здесь нужно быть человеком другого склада – и телом и душой; уметь жить, как живут звери. Люди разучились жить естественной жизнью. Они живут только умом и поэтому чувствуют себя плохо.

Отец магистра Раунио, служащий, был человеком разума. Он жил спокойно, ровно, без волнений и скачков, без большого счастья, но и без несчастий. У него был только один ребенок, ибо, как человек неглупый, он рассуждал, что всего должно быть в меру, смотря по обстоятельствам и средствам. Он надеялся, что сможет указать жизненный путь своему единственному сыну: это позволяли и средства и условия, – но он ошибся. Он забыл, что кроме ума существовало и нечто другое. Это нечто, далекое, устаревшее, сын Раунио унаследовал от своей матери. Правда, мать умерла, когда он был еще ребенком, но ее облик хорошо сохранился в памяти сына: она казалась ему птицей, томившейся в клетке.

Уже в школе сын Раунио проявил свое недовольство и непоседливость. Школа, по его мнению, была замкнутым, искусственным миром, своего рода яичной скорлупой, в которую маленького подвижного человека заключали для созревания. Он видел во всем этом много ненужного, бесполезного: схемы, даты, огромное количество разной трухи, которой забивали голову. Эта труха мертвых знаний была ему противна. Для того, чтобы она выветрилась, потребовалось время, ветры и дожди.

Сын Раунио очень рано понял огромное значение силы привычки. Традиции прошлого были словно тюремные стены, в мрачной тени которых жила и двигалась современность. И если эти старые стены разваливались, то на их место вставали стены новых привычек, новых традиций. Когда наступал вечер, и солнце заходило, огромные мрачные тени их закрывали будущее.

Но сын старика Раунио много не размышлял. Он жаждал жизни, а жизнь, по его мнению, была движением. В искусственном школьном мире имелась только одна живая отдушина – спорт. На этом поприще он достиг блестящих результатов, но не любил соревнований. Бежать, высунув язык, чтобы доставить удовольствие толпам зрителей, – в этом он не видел ничего геройского, ничего великого.