Текст книги "Путешествие восьми бессмертных (Собрание сочинений. Т. II)"

Автор книги: Павел Шкуркин

Сюй хотел ответить монаху, но, посмотрев ему в лицо – был поражен: глаза монаха неестественно расширились, впились в лицо юноши; улыбкой счастья дрогнули уста…

– Сын! – воскликнул монах, протягивая руки к юноше, который, рыдая, упал в ноги Ханьвэню, узнавшему в юноше свой молодой портрет.

Ханьвэнь не мог скрыть своей гордости. Ведь это – его сын, его маленький Спящий Дракон – чжуань-юань, первый ученый, которого почитает сам император! О, если бы могла это видеть его мать, незабвенная Сучжэнь!

Тщетно монах старался гнать от себя нечестивые мирские мысли; тяжелые и радостные воспоминания властно проникали в его сердце и мутили его ум. Не будучи в силах сохранить даже наружное спокойствие, – он прибегнул к последнему средству.

– Сын мой, – сказал он, – пойдем, возблагодарим великого Фо за оказанные тебе милости!

Они вошли в храм. Прохладой, мраком и торжественной жуткой тишиной охватило их. Глядя на отца, распростершегося перед гигантской статуей великого миролюбца – Будды, сидящего на лотосе и благословляющего одной рукой весь мир, – юноша почувствовал, как мир и тишина проникают в его пылкое сердце.

Хань поднялся. На его глазах были слезы, но лицо выражало спокойствие.

– Отец, – сказал юноша, когда они вышли из храма, – идем скорей к Фахаю. Ведь уже исполнилось двадцать лет с тех пор, как моя несчастная мать была погребена под башней этим жестоким человеком. Срок исполнился, все искуплено, – он должен ее освободить!

– Не говори дурно о святом человеке, – возразил Ханьвэнь. – Он – только рука Будды. Пойдем к нему, и ты увидишь, какой это достойный человек.

Но, несмотря на все поиски, они не нашли Фахая. Второй привратник сообщил им, что настоятель еще утром ушел из монастыря с посохом и до сих пор не возвращался.

Молодой Сюй не мог ждать.

– Отец, – пылко говорил он, – идем сейчас же домой и освободим мать!

Хань грустно улыбнулся.

– Дитя мое, ты забыл, что я теперь только жрец великого Фо; быть может, он, по своей благости, и простит меня за то, что я питаю к тебе чувство отца, – но для меня не должны существовать радости семейной жизни. Я так погряз в грехах, что до сих пор меня волнуют воспоминания прошлого… Иди, мой сын, один и освободи свою мать; а я – я должен остаться здесь и до конца моей жизни молить Безначальный Свет, – да простит он всем нам наши грехи!

Сердце сжалось у Спящего Дракона от отцовских слов, и он горько заплакал. Но он понимал, что отец не может поступить иначе и, поклонившись отцу в ноги, он вышел из монастыря.

В тот же день он отправился в Хан-чжоу.

XXIV

На четвертый день молодой Сюй был уже в Хан-чжоу. Купив ладан и ароматы, чтобы возжечь их у гробницы матери, он ближней дорогой поспешил к Башне Громовой Стрелы. За ним шли родственники и друзья.

Вот и длинная лестница, которая ведет от подножия до вершины холма, на котором стоит башня. Юноша стал быстро подниматься по ней; сердце его учащенно билось – и одна мысль, одно слово, казалось, било ему в виски: «Скорей, скорей, скорей!»

В тот момент, когда он был уже наверху, его поразило дивное благоухание, распространившееся вдруг в воздухе. Взглянув невольно вверх, он увидел большое белое облако, медленно опускающееся около башни. Когда оно достигло земли, из него вышел высокий худощавый монах с лицом, выражавшим могучую волю; он подошел к алтарю, стоявшему в нише башни, и сделал троекратное коленопреклонение.

Сюй сразу догадался, кого он видит перед собой. Подойдя к монаху, он спросил:

– Вы – Фахай?

– Совершенно верно, – ответил священник.

Бешеная злоба закипела в груди Сю я.

– Зачем ты заключил мою мать в эту ужасную башню? – проговорил он, едва сдерживая себя.

– Для того чтобы она сделалась бессмертной, – бесстрастно отвечал монах, не взглянув на юношу.

Спокойствие жреца окончательно вывело Сюя из себя.

– Я давно искал тебя, негодяй, – закричал он, нанося монаху страшный удар кулаком по голове.

Как сноп, упал Фахай на землю.

Сюй был юноша очень сильный; он чувствовал, что сейчас он способен убить этого волхва – эту гадину, тварь, погубившего его мать и навеки разбившего счастье его отца…

Но жуткая и острая мысль пронизала его мозг: «Что я делаю? Так ли нужно освобождать мать?» И когда он увидел распростертого на земле не страшного Фахая, а беспомощного старика, – другая мысль заставила его густо покраснеть:

«Как я, изучивший все правила почтения к старшим, мог поднять руку на старика?»

Между тем, Фахай с трудом поднялся с земли. В лице его не было злобы, – оно было по-прежнему бесстрастно.

– Только сегодня, – спокойно сказал он, – для твоей матери окончился срок искупления ее грехов. Сегодня она сделается бессмертной и вознесется на небо, где она не будет более знать ни мучительных страстей, ни грязнящего греха, ни земных желаний; тлетворное трепетание земных радостей, мук и скорбей не нарушит более ее покоя; она не исчезнет, но сольется воедино с жизнью вселенной. Она была змеей, животным, – но сегодня она перейдет в высший разряд духов, и не телом, а духом. И она познает бесконечную жизнь – счастье, неизмеримое временем, – покой.

Сюй виновато стоял перед монахом, и чувство почтения к священнику зародилось в нем.

Фахай, подойдя к башне вплотную, своим длинным посохом ударил три раза в землю, громко воскликнув:

– Разверзнись, о древняя мать Земля, разверзнись!

Основание гигантского здания треснуло и застонало; и вдруг, сдвинувшись в сторону, открыло огромную, бездонную щель.

– Белая Змея, – воскликнул громко Фахай, – выходи!

Благоухающий порыв ветра пронесся из глубины зияющей пропасти; послышался звук, как от крыльев стаи голубей – и перед башней появилась ослепительно прекрасная, улыбающаяся Сучжэнь; такая же, какой она была 20 лет назад, но выражение лица ее было одухотвореннее, спокойнее, глаза глядели мягко и проникновенно…

Волна безумной радости и счастья залила сердце юноши. Как очарованный небесным видением, смотрел он на мать, но уже через мгновение с криком бросился к ней, схватил Сучжэнь на руки, целовал ее и плакал.

Из глаз Сучжэнь тоже текли слезы и она, улыбающаяся, гладила волосы своего маленького Спящего Дракона.

Когда к Сюю вернулась способность речи, он воскликнул:

– Мама, дорогая! Никогда не было в мире человека счастливее меня! Идем скорей домой – о, как мы счастливо заживем!

– Нет, мой сын, – грустно улыбнулась Сучжэнь, – нет, я не могу этого сделать. Сегодня я кончила искупление моих прегрешений, и сегодня же я должна вернуться к Праматери – ибо я освободила свой дух и сделалась бессмертной.

Затем, повернувшись к пораженным и восхищенным родственникам и знакомым, толпившимся рядом, она продолжала:

– Дорогие мои! Благодарю вас от всего моего сердца за любовь и заботы, которыми вы окружали моего сына в дни его юности; благодаря вам он сделался первым ученым в Поднебесной и прославил родину.

Сюй был так поражен словами матери, что не мог произнести ни слова; черты лица его исказились горем.

В толпе раздались рыдания.

– Не плачьте обо мне! – обратилась Сучжэнь к родным. – Годы моего мира и счастья начинаются только сегодня. А теперь, перед разлукой, я вам расскажу то, что до сих пор было скрыто от людей, расскажу вам мою первую вину, за которую давным-давно я уже была осуждена Небесным Промыслом пройти круг жизни человека, испытать его радости и горе…

Это было давно – очень давно, в то время, когда в Поднебесной наш народ, Хань, еще не жил; тогда здесь, на устье Да-цзяна, обитало племя маленьких ростом, слабых, но добрых и благочестивых людей. Они не умели проводить каналов, и поэтому вся эта страна была покрыта бесчисленным количеством болот, между которыми кое-где возвышались холмы и горы. Болота населяли лягушки, а холмы – змеи. Между теми и другими всегда велась беспощадная война, причем перевес был то на той, то на другой стороне.

Когда я, Белая Змея, сделалась царицей змей, война приняла счастливый для нас оборот: мы почти всегда одерживали победу над врагами и совсем бы уничтожили их, если бы царем лягушек не сделался хитрый волшебник, искусство которого равнялось моим знаниям.

Однажды, после большой битвы, где мы, змеи, тоже одержали верх, царь лягушек захотел погубить нас другим способом. Посредством магических заклинаний он поднял воды реки так, что вода залила всю страну. Бесчисленное количество змей и других животных погибло в воде; спаслись только те, кто был на горах. Я сама едва избежала смерти.

Царь лягушек торжествовал победу.

Но горе в том, что во время этого наводнения погибло также множество людей…

Небо было раздражено тем, что мы с царем лягушек из-за наших счетов погубили людей. Чтобы мы поняли, насколько человеческая жизнь дороже и полнее нашей, Оно предначертало нам пройти весь цикл людской жизни; и в наказание – мне суждено было быть слабой, испытать любовь и счастье, и – окончить эту жизнь под башней; а царю лягушек – быть могучим и мудрым, но никогда не ведать ни радости, ни счастья.

Но я сама узнала об этом только впоследствии.

И – я уединилась в Грот Чистого Ветра.

Теперь вы все знаете… Одно меня сокрушает: что я не могу исправить зла, сделанного мной в жизни.

Сучжэнь умолкла и поникла головой.

Тогда Фахай, молчавший все время, выступил вперед и сказал:

– Теперь, люди, слушайте меня. Тот волшебник, тот царь лягушек, о котором говорила Белая Змея, это – я!

Пораженная Сучжэнь сделала движение.

– Не бойся, – улыбнулся Фахай, – прежнего твоего врага давно нет: теперь – я только монах.

После того, – продолжал священник, – когда наводнение, о котором говорила Белая Змея, прекратилось и почти все змеи погибли, я торжествовал победу, думая, что и мой главный враг – царица змей – погибла. Это было для меня единственное утешение при виде смерти той массы людей и животных, которых я погубил…

Но вот воды вошли в свои берега; змеи стали быстро размножаться на оставленных людьми местах, и я посредством моей волшебной силы узнал, что мой враг – Белая Змея – жива.

Тогда раскаяние и сожаление о загубленных мной жизнях так овладели мной, что я решил уйти из области Да-цзяна и отправился путешествовать.

Много-много лет я, в виде лягушки, бродил из страны в страну, гонимый роком, не находя себе ни смерти, ни покоя.

Однажды я отдыхал в тени большого дерева около дороги. Это было далеко отсюда, в иной стране. Вдруг на дороге показалась группа людей, которые шли прямо ко мне. Я хотел было убежать, но шедший впереди всех человек так поразил меня своим видом, что я остался на месте. С помощью моего волшебного зрения я увидел сияние вокруг его чела; я увидел бесконечную любовь и жалость его сердца; я увидел, как демоны зависти, коварства и зла в ужасе бежали от него…

Люди сели в тени того же дерева, под которым был и я, а Он стал их учить. Святые слова то огнем падали мне на сердце и жгли его, то как роса и благоухающий елей врачевали его…

«Ни в воздушном пространстве, ни посередине моря, ни если ты поднимешься на горные вершины, – ты не найдешь места на земле, где бы ты мог избежать плодов твоего злого дела», – говорил Он.

Меня объял ужас – я понял, что Он говорит мне.

«Пламя нашего существования при переселении душ блуждает по отдаленным странам от неба к аду и от ада к небу. И, в зависимости от дел, ты переродишься в адское существо и будешь мучиться в огне; или в прет – и будешь мучиться от голода и жажды; или в животное – и будешь попадать в капканы; или в человека – и будешь страдать от людских пороков; или в тенгри – и будешь страдать от гордости… Но если ты всегда будешь избегать зла, т. е. страданий, то сможешь, наконец, слиться с Нирваной-первоисточником, будешь частью мировой души…»⁵⁶

 
«Очам неспящим ночь долга,
Стопам усталым долог путь,
Долга и возрожденья скорбь,
Кому неведом правды свет…

Как озеро зеркальных вод
Спокойно, чисто, глубоко,
Находит сердце мудреца
В ученьи истинный покой.

Ты жизни ток затормози,
Из сердца похоть изгони;
Кто знает созданного тлен,
Несозданного видит мир.

Напрасно вечно я блуждал
Перерождения путем,
Ища владельца бытия;
Несчастен всех рождений рок.
Строитель дома! Ты открыт.

Уж дома не построишь впредь!
Разбиты балки все твои,
И крыша дома снесена.
Дух, все земное позабыв,
Достиг конца желаний всех»⁵⁷.
 

Так говорил Готама, и мое сердце переполнилось такой сладкой болью, любовью ко всему живущему и сокрушением о моих злодеяниях, что я мысленно воскликнул: «О, Великий! Если бы я мог самыми страшными муками заплатить за миллионную долю того зла, которое я причинил ничтожнейшему из живых существ, – я с радостью пошел бы в костер или дал бы себя растерзать на тысячу кусков!»

В это время к нам подошел пастух со своим стадом. Увидев группу учеников и посреди них проповедовавшего Святого, он подошел ближе, чтобы послушать слова Готамы. Пастух оперся на свой длинный посох – и конец посоха уперся как раз в меня…

Страшная боль едва не лишила меня сознания. Но я помнил, что, закричи я – я прервал бы святые слова поучения…

А Будда продолжал проникновенным голосом:

 
«В ад попавши, знать не будешь
Ты стремлений к жизни лучшей;
Средь мучений позабудешь
Звук небесных всех созвучий».
 

Посох все сильнее давил меня, а божественная речь лилась:

 
«Если раз хоть в жизни низкой
Пред святынею смиришься,
То, ввиду кончины близкой,
Помни: претом возродишься».
 

Кости мои трещали и я понял, что умру, если пастух сейчас не поднимет своего ужасного посоха. Но пастух внимательно слушал, устремив взоры на Учителя…

 
«Но, когда средь злодеяний
Красоту добра поймешь,
После долгих лет скитаний
Вновь животным жизнь начнешь».
 

Тело мое было совсем расплющено. Посох пронизал меня и пригвоздил к земле. Я решил умереть, но не издать ни одного звука. Казалось, не уши мои, а сердце ловило святые слова:

 
«Коль душа твоя двоится
Между злом и меж добром,
Человеком возродиться
Суждено тебе потом.

Но, когда в земной юдоли
Не забудешь божество,
То в награду доброй воле
Узришь тенгри торжество.

Если ты не вознесешься,
Гордый дух смиряя вновь,
С Безначальным ты сольешься:
Нирвана – Свет, Душа, Любовь»…
 

Это были последние слова, которые уловило мое ухо среди мук агонии…

И – следующие мои воспоминания относятся уже к тому времени, когда я, мальчик, играю на коленях у матери; я возродился в человека.

С тех пор я еще смутно помню несколько перерождений в человеческом мире; помню только, что я никогда не был счастлив и не испытал любви. Теперь – я служитель великого Фо и понял, что моя жизнь в этом перерождении подошла к концу. Две чаши наполнены доверху: сбылось уже предопределенное мне и Белой Змее…

Немая толпа внимала монаху. Вместо прежнего выражения страха и ненависти к нему, на многих лицах отражалось почтение и благоговение к этому могучему волшебнику, но несчастному человеку, к этому избранному сосуду вышней воли…

– Сучжэнь, – обратился Фахай к прекрасной женщине, – кончились наши земные странствования, – простись с сыном.

Сюй упал в ноги матери.

– Дитя мое! – сказала она, и голос ее задрожал и прозвенел, как металлическая струна, готовая оборваться. – Дитя мое! Что же я тебе скажу перед вечной разлукой? Ты думаешь, у тебя нет семьи, дома, отца? Твой дом – от востока и до запада, от севера и до юга, а крыша – посмотри, какая она высокая и какая голубая!..

Ты думаешь, у тебя семьи нет? Оглянись кругом, сколько старых дядей, взрослых братьев и малых детей, больных, измученных, несчастных не по своей вине, без вины виноватых окружают тебя?! Матери у тебя нет? А наука! Ты – ее любимое детище; недавно она тебя всенародно усыновила… Отца нет? Есть отец, отец всей твоей семьи, всего твоего народа, Император. Сын мой, завещаю тебе – храни ему верность и любовь; оправдай честь и доверие, оказанные тебе родиной, оправдай возложенные на тебя надежды. Прощай, родной, – дух мой будет с тобой!

Сюй рыдал и бился у ног матери. Он чувствовал, что должен что-то предпринять; но чья-то могучая чужая воля, сильнее его собственной, парализовала его.

Повернувшись к Фахаю, Сучжэнь просто сказала:

– Я готова.

Фахай махнул жезлом. Тончайший аромат, неведомый никому на земле, распространился в воздухе.

Вдруг над башней появилось колеблющееся и волнующееся облако, нежное, жемчужное, переливающееся всеми цветами радуги; оно остановилось на один момент в воздухе и затем плавно опустилось к ногам Сучжэнь.

– Всходи, – приказал священник.

Бледная, как туман самого облака, но прекрасная как никогда и улыбающаяся, Сучжэнь ступила на облако и опустилась на колени.

– Дитя мое, – сказала она, кланяясь сыну и протягивая руки к нему и к родственникам, и невыразимая нежность светилась в ее взгляде, – и вы, дорогие мои! Будьте вечно счастливы!

Облако поднялось: сначала медленно, потом все быстрее и быстрее, и скоро скрылось на западе за горизонтом.

Фахай снова махнул своим посохом. Плывшее по небу золотистое облако тотчас опустилось к его ногам, распространяя благоухание ладана. С волшебным кубком в одной руке и жезлом в другой, Фахай легко вспрыгнул на сверкающее и волнующееся руно облака и с возгласом: «Ом мани падме хум», – исчез в сиянии.

ЭПИЛОГ

Смущенный духом, разбитый нравственно и физически, молодой Сюй вернулся домой. Как ни священны были для него наставления матери, но все-таки – его отец – монах, его матери нет, все кругом чуждо… Жизнь представлялась такой безотрадной, такой мрачной…

Тяжелое одиночество и постоянное мрачное раздумье юноши тронули сердце его кузины. Она была одних с ним лет и они были помолвлены еще детьми.

Теперь, сочувствуя горести двоюродного брата, хорошенькая Сяо-я решила нарушить обычай: она сама напомнила брату их обязательство и сообщила, что ничего не будет иметь против того, если он немного поторопится с совершением брачной церемонии.

– Это только для того, – уверяла ее мать, принесшая Сюю письмо дочери, – чтобы она имела право утешать и поддерживать вас в вашем великом горе.

Это было бальзамом для надломленной души молодого чжуан-юаня. Благоприятный день был назначен и молодые вместе преклонили колени пред табличками предков.

Примечания к Легенде о Белой Змее

1) «Путь» – дословный перевод слова «Дао», откуда произошло название народной религии Китая – «даосизм». Этим словом Лао-цзы назвал основной элемент своего учения.

Ли-дань, по прозванию Лао-цзы («древний мудрец»), родился в 604 г. до Р. X., старший современник и противник Конфуция, величайший мыслитель Китая.

Слово «дао» в том смысле, как употреблял его Лао-цзы, – непереводимо. Сам Ли-дань говорит: «ДАО неопределимо словами и непостижимо чувствами, вечно и не имеет имени; и то ДАО, которое можно определить словами – не есть вечное ДАО. Оно не дает впечатления или вкуса для рта, ни света для глаз, ни звука для ушей… глубоко и непостижимо ДАО; это бездна, породившая все предметы».

Европейские ученые пробовали перевести это слово греческим «логос» (верховное бытие, разум и слово) и «натура», «первопричина вселенной», «метод»; это – самодовлеющее начало и конец идей, силы и материи.

Учение Лао-цзы, изложенное в его книге «Дао-дэ-цзин» («Книга пути добродетели»), во многом сходно с философией Шеллинга (см. брошюру Гарлесса: «Лао-цзы, первый философ китайский или предшественник Шеллинга в VI веке до Р. X.»).

2) «Праздник персиков» – пань-дао-хуй, собрание гениев и богов в гесперидских садах богини Си-ван-му в день ее рождения, 3-го числа 3-ей луны.

3) Си-ван-му – «западная княгиня», баснословная царица на горах Кунь-лунь, в садах, где растут персики бессмертия, в золотых стенах, над девятью слоями облаков, против Сев. Медведицы. У даосов она есть начальница всех бессмертных женского пола (Палладий).

Вопрос о Си-ван-му – крайне интересная загадка для истории всей Азии, над разрешением которой трудились историки-китайцы, иезуиты и персы в течение не одной сотни лет. Без сомнения, личность или, вернее, личности Си-ван-му – вполне реальные, оставившие яркий, но недостаточно определенный след в истории Китая. Писатели-иезуиты 18-го столетия хотели видеть в Си-ван-му царицу Савскую, приходившую на поклон к Соломону, а в последнем – императора Му-вана. В тот период, когда история встречается с рассказом о Си-ван-му, может быть, в стране этого государя или этой династии и управляла королева. В позднейшее время присутствие королев в северо-западных и восточных частях Тибета помогло закреплению народного взгляда, что Си-ван-му всегда была женщиной и является даже одной и той же бессмертной королевой. Но изучение древних китайских текстов нигде не подтверждает, чтобы Си-ван-му была непременно женщиной. Имя Си-ван-му встречается еще во времена императора Хуан-ди (2698–2598 до Р. X.), которому Си-ван-му прислала в подарок яшмовые кольца и топографические карты. Терриен де Лакупери, желая видеть в Хуан-ди вождя того племени китайцев, которое выселилось из Месопотамии в Китай, приурочивает этот факт к тому времени, когда он проходил через Восточный Туркестан. Императору Шунь Си-ван-му прислала в подарок кольца из белой яшмы. Великий Юй также имел сношение с Си-ван-му. При династии Шан, около 1530 г. до Р. X., к Си-ван-му было отправлено посольство для получения волшебных снадобий. Но самое знаменитое путешествие к Си-ван-му выполнено императором Му-ваном (в 986 г. до Р. X.), после которого Си-ван-му явился[2]2
  Так в тексте (Прим. ред.).


[Закрыть] ко двору императора.

Наиболее заслуживающее внимания упоминание о Си-ван-му мы встречаем в рассказе о вышеупомянутом путешествии чжоуского Му-вана. Очищенный от преувеличений, он является со всеми признаками точного и весьма древнего рассказа о путешествии Му-вана. Д-р Эйтель, опубликовавший это сообщение на английском языке в 1889 г., убежден, что основная часть этого труда по происхождению очень древняя, и что составление ее отстоит очень ненадолго от событий, в нем описываемых. Тот же взгляд разделяет Т. де Лакупери.

В самом продолжительном из своих путешествий, продолжавшемся год и четыре месяца, My-ван дошел до Карашара, если не западнее, и в это время посетил страну Си-ван-му и ее правителя. Терриен де Лакупери, после подробного анализа маршрута, приходит к заключению, что царство Си-ван-му нужно приурочить к долине реки Хайду-гола, которая впадает в озеро Баграч-куль; из озера река вытекает под именем Конче-Дарьи и течет в Тарим. Этот писатель упоминает и указывает на распространенную легенду, записанную у Фирдуси, будто My-ван женился на дочери персидского царя.

Известен также факт брака дочери Му-вана с одним из принцев хорасанских.

Другие источники сообщают также сведения о положении владения Си-ван-му, в большинстве случаев согласные с рассказом о путешествии Му-вана. Вторая книга, одна из древнейших частей сочинения Шань-хай-цзин, сообщает, что на западе, в стране движущихся песков, имеются яшмовые горы, где обитает Си-ван-му. Эти горы всеми комментаторами отождествляются с упомянутой в путешествии Му-вана горой яшмы, помещаемой исследователями возле Турфана.

Это и некоторые другие показания, происходящие из разных источников и относящиеся к различным датам, определяют местопребыванием Си-ван-му страну между Карашаром и Кучей.

То же заключение может быть выведено и из других источников. Даосский писатель Ху-ай-нань-цзы сообщает, что владение Си-ван-му находится за границей «движущихся песков». В географической главе летописи Ханьской династии Хань-шу сообщается, что эта страна находится на севере за Лобнором. Записки о Ша-чжоу в западном Гань-су, относящиеся к периоду Танской династии, и история 16-ти государств – ши-лю-го, около 500 г. по Р. X., сообщают, что место, где обитала Си-ван-му, лежит к северу-востоку от Ян-го, каковое имя приписывается Ян-ги-шару, около Кашгара, местности на восток от Кучи. В таком случае, горы, о которых здесь упоминается, будут на запад от Карашара – именно Байрак-таг, а под знаменитыми садами Му-вана будет разуметься Юлдузская долина, покрытая роскошной растительностью (А. Позднеев).

Открытия Свена Гедина, блестящим образом подтвердившие показания древних китайских историков, проливают новый свет на царство Си-ван-му и, конечно, дадут новый толчок изучению этого темного вопроса.

Открытие Гедином (благодаря рассказам туземцев) под песками пустыни развалин древних городов Такла-Макан и Кара-дун и вырытые предметы искусства доказывают, что когда-то страшная пустыня Такла-Макан представляла из себя цветущее царство с высоким уровнем культуры.

Если верить показаниям туземцев (а не верить им нет основания), то к югу от Ачик-Дарьи (Арка-Дарьи), т. е. недалеко на юго-запад от озера Баграч-Куля, находятся развалины города Шар-и-Катах, который, конечно, принадлежал к царству Си-ван-му. Если южная область с городами Такла-Маканом и Кара-дуном, и северная, около Баграч-Куля, не представляли одного государства, то связующим звеном между последними являлся город Шар-и-Катах.

Сам С. Гедин определяет время гибели открытых им городов не менее 1500–2000 лет назад; и эта дата вполне согласуется с теми выводами, которые можно сделать, сличая древних китайских авторов.

К величайшему сожалению, С. Гедину были, конечно, неизвестны китайские источники (Чжу-шу, Шан-хай-цзин, Му-тян-цзы-чжуань, упомянутая записка о Ша-чжоу и пр.), иначе его бы не удивило открытие им в пустыне древней китайской дороги, охраняемой древними, хорошо сохранившимися крепостцами и пао-таями – башнями.

Тогда бы ему в силу необходимости пришлось убедиться, что эта дорога не только «важный тракт, связывавший Курлю с древним Лоб-Нором», – но дорога (правда проходившая через Лоб-Нор и Курлю), шедшая далее на север в царство Си-ван-му, и по которой император My-ван в 984 году до Р. X. приехал в столицу Си-ван-му, стоявшую среди райских садов Юлдузской долины…

Эта долина – единственный уцелевший до наших дней остаток когда-то большого и культурного государства – до сих пор совершенно справедливо носит название «земного рая».

3) Цзинь-му, золотая мать, «древняя мать», – Ева, как Цзинь-гун, «золотой принц», – прародитель, – Адам китайского мистицизма.

4) Эти гладкие, без пушка, персики, называвшиеся еще «ледяными», «заоблачными», «персиками души», даровали бессмертность вкусившим их, поэтому они еще носили название «бессмертных». Для своего роста до первого цветения дерево требовало 3000 лет; столько же нужно было для цветения и образования завязи; и, наконец, еще 3000 лет должны были пройти прежде, чем плод мог созреть. Урожай этих персиков был очень обильный, – конечно, для того, чтобы плодов могло хватить «всей небесной породе» – всем бесчисленным даосским божествам.

5) У китайцев существует пословица: «Шань-тянь-ю-тань, ся ю Су Хан», т. е. – на небе есть рай, а на земле Су-чжоу и Хан-чжоу.

Действительно, трудно найти другое такое место на земле, как город Хан-чжоу, где бы природа и человеческое искусство, поддерживая друг друга, могли бы создать такие красивые виды. Марко Поло (1270 г.) и Одорик (1324 г.) описывают Хан-чжоу, как величайший и красивейший в мире город.

Действительно, и в настоящее время, после целого ряда разрушений, даже после разрушения Тайпинами (в середине позапрошлого столетия) всех казенных сооружений, т. е. всех достопримечательностей города, он поражает красотой своего местоположения и каким-то чудом уцелевшими остатками старины. Одно озеро Си-ху стоит того, чтобы его поставили во главе красивейших мест земного шара. Теперь Хан-чжоу примыкает к озеру только с одной стороны; во времена Марко Поло город был в десять раз больше и озеро было почти в центре города.

6) Цин-мин, «чистый разум», праздник весны или праздник усопших, 5 числа 3 луны (в наст, году 1 марта; через 125 дней после зимнего солнцестояния, когда солнце вступает в 16-1 градус Овна, т. е. по-нашему – 5 апреля). В этот день китайцы совершают поклонения у гробов предков и поправляют могилы. Часто сверху рассыпают цветы или втыкают их в насыпь, как у нас в некоторых местах 30 мая.

7) Тянь-чжу-сянь-ши – известный рынок благовоний, которыми торгуют буддийские монахи.

8) Многие исторические данные указывают на то, что в древности, при погребении китайца, ему в могилу клали не только его любимые вещи, утварь, телеги, и т. п., но даже лошадей, коров, слуг и жен. Для удовлетворения всех земных потребностей покойника в загробной жизни, конечно, ему нужны были и деньги. Впоследствии такая трата имущества была признана непроизводительной, и действительные предметы стали заменять их изображениями, сделанными из стеблей гаоляна, обклеенными бумагой и раскрашенными в естественные цвета. Деньги также стали делать из бумаги, в виде общепринятой в Китае формы кружка с квадратным отверстием посередине, и в виде юань-бао, т. е. слитков, имеющих форму лодочки с грузом посередине. Такие «слитки» делались из золотой или серебряной бумаги; они наз. «чжи-цянь» – бумажные деньги.

Все эти предметы при погребении и при поминках сжигаются на могиле в уверенности, что они тотчас передадутся усопшему.

По древним правилам, в первые 100 дней после смерти родителей, дети должны ежедневно совершать поклонения на могиле, приносить яства и сжигать бумажные деньги; в следующие три года – церемония должна совершаться раз в месяц, а потом дети должны совершать поклонения не менее 4-х раз в год в течение всей своей жизни.

Все это соблюдается всеми китайцами по настоящее время, но, конечно, не так часто, как требуют правила.

9) Дяо – «связка» – народная монетная единица в Китае. Это – 1000 мелких медных монет, чохов, нанизанных на веревочку. Теперь в ходу «двойные» пекинские чохи, поэтому нанизывают только 500; но счет идет по-прежнему на 1000. Курс дяо меняется в зависимости от цены на серебро. В настоящее время курс очень низок: в одном ляне серебра теперь содержится 5 дяо, и 1 дяо равняется приблизительно 24 копейкам (см. пр. 21).

10) Жители Хан-чжоу, благодаря климатическим условиям и примеси большого количества крови древних аборигенов края, отличаются чрезвычайной худобой и настолько малым ростом, что люди, по европейским понятиям, среднего роста, резко выделяются среди толпы хан-чжоуских уроженцев.

11) Си-цзан – Тибет; Четырехречие – Сычуань, самая западная, прилегающая к Тибету, провинция Китая; доступ в нее очень труден, почему она заселилась значительно позднее остальных провинций.

12) Белая Змея, в одном из своих перерождений, родилась близ Хан-чжоу; ее мать была великий Дракон Гор, а отец – знаменитый Пай, полководец императорской армии.

13) Чжэ-цзян – провинция Китая к югу от устья реки Ян-цзы-цзяна; столица этой провинции – Хан-чжоу.

14) Юй-хуан-ди, «Император Нефрита», верховный правитель мира в религии даосов. В даосской литературе он называется еще «Бог-Отец» (Giles).

15) «Башня Громовой стрелы», Лэй-фын-та. Эта единственная в своем роде башня была выстроена во времена Сунской династии, около 968 года по Р. X, княгиней Цянь, вдовой князя Цянь-шу, который был владетелем значительного княжества, составляющего ныне округа Хан-чжоу и Шаосин. Княгиня назвала ее «Хуан-фей-та», т. е. «башней вдовы Хуан», п. ч. ее девичья фамилия была Хуан. Но впоследствии (неизвестно в точности когда) холм, на котором построена башня, передал свое имя и башне, которая с тех пор и до настоящего времени известна под именем «Башни Громовой стрелы».