Текст книги "Письма и записки Оммер де Гелль (Забытая книга)"

Автор книги: Павел Вяземский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)

Чтобы войти в контору, я должна была перейти двор, обнесенный палисадником. Едва только управляющий отворил дверь, как пятеро осужденных все разом бросились к моим ногам. Я прошла сени и велела привести молодую осужденную и 2 пожилых женщин. Одна из них начала молодую сильно бить довольно толстою и сучковатою палкою. Они менялись по очереди. Это предупредительное внимание относилось ко мне. Услуга всегда делается мужчинами. Явился на сцену кнут и начал свое ужасное действие. Я подошла к наказываемой и к великому удивлению узнала, что она еще девушка. Она бросилась к моим ногам и горячо благодарила меня. Ее увели в сени. Комната мне показалась очень хорошо меблированной: два кресла красного дерева, с подушками из зеленого сафьяна, называемого Гамбс, по имени изобретателя, диван, обтянутый зеленым сафьяном, три стола, покрытые зеленым сукном, ширмы, графин с холодною водою и флакон одеколона, который заставил меня улыбнуться. Горничная, которой не нужно было соблюдать тех же осторожностей, как мне, прошла в сени. Я советовалась с моим оракулом; он сказал мне, что это необходимо.

Короткая расправа проконсула шла своим порядком. Трое были уже наказаны, в том числе и девушка, не испустив ни малейшего крика. Право, это было удивительно! Я вышла в сени, чтобы принять обычную благодарность. Они бросились к моим ногам и благодарили за наказание, заслуженное ими. Я приказала войти в комнату женщине 40 лет, которая по своим годам очень сохранилась и была красавицею: у нее были прекрасные зубы и красивый рот. Она бросилась к моим ногам и во все время, как ее жестоко наказывали, не проронила более ни слова. До наказания она была как бесноватая и страшно бранилась. Она снова бросилась к моим ногам и не имела более сил подняться. Я сделала знак моей горничной поднять ее. Я хорошо изучила выражение лица моей горничной; она была очень бледна и сильно дрожала, но превосходно сдерживалась. Две разбитые бабы подошли помочь ей унести умирающую.

Двое молодых людей, которых я только что благословила, пришли к управляющему узнать о решении вопроса о их свадьбе. Девушка была сосватана отцу молодого человека, а молодой человек – вдове. Она имела корову и двух свиней. Это была очень хорошая партия. Вдова выглядела прекрасною и сияющею, она бросилась к моим ногам, совсем ослабевшая и помертвевшая. Старик отец, 60 лет, имел зловещий вид висельника; он был старшиною в деревне и на коленях благодарил меня за союз с нею. Я оставила свою горничную присутствовать на таких же двух наказаниях, а сама в сопровождении управляющего, пошла отдохнуть на диван, который мне показался очень удобным. Я сидела на нем в продолжение трех наказаний и по очереди принимала благодарность с обычным коленопреклонением. Много было такого, к чему можно было придраться! Постановка сцены оставляла много желать. Все это было слишком грубо и устроено старшиною деревни, который был в одно и то же время и судьею, и ответчиком. Он воспользовался обстоятельствами, чтобы забрать себе эту молоденькую бабенку. У него был недурный вкус, потому что она была очень красива; он получал хорошее приданое для своего сына.

Я расточала свои милости. Двое стариков были только для числа. Чтобы не сделать неприятности своему соотечественнику, я ничего не сказала ему об этом. Мы выпили с влюбленными по стакану холодной воды и съели по большому ломтю арбуза, который в ожидании нас стоял на столе, очень красиво сервированном, о котором я совершенно позабыла, рассматривая комнату главного конторщика. Так называемый в деревне «главный конторщик» был в отсутствии.

Я прошла через контору к месту заключения. Там я увидела одного из каторжников с тяжелыми цепями на руках и ногах, с железною цепью на шее и толстым железным прутом в ногах. Мужик, покушавшийся на жизнь управляющего, оберегался строже. Суд в России очень быстрый, и, конечно, это есть верная защита для честных граждан. В своей книге я уже говорила об этом не один раз. Обвинение читалось перед судом. От господ управляющих, или вообще лиц, которым вверялось управление, требовалось удостоверение своею подписью важнейших фактов. Крестьян же допрашивали только о том, кормили ли их каждый день и не притесняли ли их. Если они говорили, что голодны, то палочными ударами убеждали их в противном. Если же они жаловались на несправедливость, то это считалось бунтом, и судья или управляющий подвергал их наказанию розгами, которое есть настоящая благодать. Чиновник судебного ведомства тотчас же являлся и брал бунтующих крестьян. Это называется в стране «повальным обыском». Двум каторжникам предстояло идти в Екатеринослав для наказания плетьми, затем – вырывание ноздрей и ссылка в Сибирь на всю жизнь. Я оставалась у них не более минуты, я просила его <управляющего> со слезами на глазах щадить себя из любви ко мне. Он казался очень тронутым. Это было для меня очень приятно.

Губернатор, узнав, что я буду у своего соотечественника, дал приказание ускорить суд. Губернатор поторопился наказать их в присутствии знаменитых путешественников. Мы слышали, что власти в России следят по стопам путешественников. Они к ним очень внимательны, но не скрывается ли под этим вниманием полицейская подозрительность, которой они проникнуты?

Выходя из тюрьмы, я взяла руку управляющего.

Мы возвращались от наказанных под руку, и все время беседовали о разных разностях; он рассказал один эпизод, который был мне немного известен еще в первой части моего рассказа.

– В одну прекрасную ночь, в последних числах марта месяца, привезли ко мне в хозяйской телеге, запряженной горячими лошадьми, молодую, 19-летнюю девушку, незаконную племянницу генеральши.

– Это была старшая сестра моей горничной, – перебила я его, – я думаю, и мать находится между вашими клиентками?

Он сделал знак согласия и затем продолжал рассказ:

– Эту молодую девушку следовало позорно высечь. Я встал с постели, чтобы помочь ей выйти из телеги. Следы наказания свидетельствовали, что по крайней мере ее секли 4 дня по нескольку раз. Я дал ей заметить, что это было мне известно. Я также увидел, что она была в таком положении от 4 до 5 месяцев. Я знал, что это все значит. Не в первый раз присылали мне подобный товар, и что делать в подобных случаях, мне было хорошо известно.

– Вы удвоили порцию и в то же время сделали ее сильнее, – сказала я, смеясь. – Вы их сечете на ночь, после того, как они вам служат за завтраком, как это делает генеральша.

– Вы сказали, сударыня, совершенно верно. После того, как ей дали 30 ударов плетью, я ее запер в чулан. После этого я снова пошел спать и на следующий день распорядился дать ей еще 25 розог по заведенному порядку, после чего я начал ее расспрашивать. Она молчала. Я снова распорядился высечь ее плетью: язык стал более развязным. Она мне призналась, что находилась несколько времени в связи с сыном генеральши, который только что был произведен в офицеры, что он один входил в ее комнату, когда ему было угодно. Генеральша с удовольствием смотрела на это и сама поощряла молодых людей, предоставляя им полную свободу. Однажды молодой человек, катаясь с гор с нею и ее сестрой, упал и расшибся. Он не выходил из комнаты около 8 дней. Генеральша приставила к нему молодую девушку, приказав ей ухаживать за ним день и ночь, в случае же сильной усталости заменить себя сестрою.

«Мы остались почти одни, и однажды ночью молодой человек воспользовался моей слабостью. Я не смела отказать ему, – сказала молодая девушка. – Ей-богу, я думала о нем лучше».

«Ваше положение не было так затруднительно, как вы думаете. Вы тогда уже были осуждены; это до вас не касается».

Она казалась очень удивленною; я взял палку и, более для забавы, слегка коснулся ее.

«Генеральша казалась очень довольной. Она осыпала меня подарками, делала шутливые замечания насчет моего положения и несколько раз повторяла, что я должна беречься. Молодой человек уехал, и тотчас же все изменилось. Я ей сообщила с трепетом, что ее поощрения были приказанием для меня. Я должна была улыбаться на все то, что он говорил; он взял мои ноги, и я не посмела сказать ему – нет, что я не хочу. Она ответила мне жестокостью, держала взаперти около своей спальной и подвергала розгам и даже кнуту по 5 и 6 раз в день. На четвертый день пытки она отправила меня к вам».

«Какую же роль играла здесь мисс Пенелоп?»

Она молчала. Несколько довольно чувствительных пощечин сделали ее сообщительнее.

«Я видела, что была приговорена, и мне опять приходилось соединиться с матерью, которой я очень стыдилась. Бог меня наказал».

«Но, черт возьми, объясните же скорее, что за отношения были у вас с мисс Пенелоп?»

«Она уже назабавлялась со мною и покинула меня совершенно с тех пор и даже еще прежде того, как молодой человек полюбил меня. Со времени его приезда она обращалась со мною, как с равною, окружала меня заботами и уважением, как будто бы я выходила замуж за молодого человека, но она уже не могла более уделить мне ни одной минуты».

«Вы забываете, что приходитесь родною племянницею генеральше; может быть, вы имеете предъявить право на наследство?»

Частью измученная ужасными страданиями, которые ей пришлось перенести в продолжение 5 дней, частью по нравственным причинам (может быть, надежда быть прощенной не совсем еще угасла в ее сердце), но она молчала, что сильно мне надоело. Я начал хлестать ее по плечам плетью, вроде молота, которая и произвела настоящее действие. Плеть развязала ей язык. Она призналась, что уже год спала с своей хозяйкой. Затем рассказ вдруг оборвался; я видел, что девушка имела сказать вещи более важные, но не осмеливалась их высказать. Я ударил ее несколько раз кнутом, и девушка призналась, что она и мисс Пенелоп обожали друг друга. Но что они поклялись перед евангелием никому не выдавать этой тайны: ни генеральше, ни молодому человеку, никому в свете!

«Ваша связь с молодым человеком началась в конце февраля. А когда кончилась?»

«В начале марта месяца».

«Мне вас очень жаль, бедная молодая девушка, тяжелая доля выпала вам; это урок на всю жизнь».

«Мисс Пенелоп обожает меня и спасет. Я ее люблю так сильно, что с радостью приму страдания за нее!»

Не прошло еще недели, как мисс Пенелоп, без провожатого, приехала во всю прыть верхом на лошади. Она отдала мне письмо от генеральши, извещавшей о вашем приезде и посылавшей свои приказания относительно вашего приема и 500 руб. ассигнациями. Мисс Пенелоп тотчас же поспешила возвратиться, чтобы поспеть к чаю генеральши. Она послала в контору за нею и, не говоря ни слова, начала бить ее хлыстом, и каким еще хлыстом – с свинцовым наконечником! Она била им обоими наконечниками. Между тем люди, которым я приказал явиться, пришли. Она била ее до того, что та чуть было не умерла под кнутом; англичанка же, вооружась ручкою плети, представлявшей добрую дубину, била ее по голове и груди. Исполнив свою миссию, мисс Пенелоп, ни с кем не простясь, вскочила на лошадь, которая ждала ее у калитки, и поспешно уехала. В 10 верстах от нас была овчарня, где находился охотничий домик. Мисс держала в этом месте свою запасную лошадь, т<ак> к<ак> от него ей предстояло еще сделать 20 верст. Я, право, не понимаю, какое удовольствие находила она ездить верхом по 60 верст для того только, чтобы избить бедняжку, и так уже едва живую от сухотки.

– Чего вы ждете, – сказала я ему, – скорее уничтожьте ее, если надо, сожгите или что-нибудь другое выдумайте. Ее мать также следует уничтожить. Вас за это наградят, мой милый. Генеральша и мисс думают об этом, но не знают, как взяться за дело, для вас же это ничего не составит. Несмотря на ваш ум – вы просто дурак и ничего более. Послушайтесь меня, освободитесь поскорее от этих двух женщин. Вы из-за них потеряете свое место, уверяю вас.

Богадельня была перед нами, впереди деревни; ее отделял от нас только овраг; нас всегда провожала горничная. Комната была полна женщинами различного возраста. Одни обрабатывали пеньку, другие сучили толстые веревки из конопли. Это походило на англичан, которые вводят такие же жестокие наказания в своем Рабочем доме. Работа эта очень тяжела для пальцев наказываемых: перебирая пеньку, можно каждую минуту их порезать, что причиняет сильную боль. Средство излечиться от боли, которое кажется сначала ничтожным, – это продолжать работу без перерыва. Генеральша говорила мне, смеясь, что она слишком засматривается на мужчин; если этого не будет сегодня, то случится завтра. «Я не допустила бы вас уехать, не предложив вам средства ознакомиться с этим делом. Если же вы его не желаете принять, то девушка все равно будет наказана; это уже решено». Я не могла отказаться; так или иначе следует, чтобы девушка была наказана. Действительно, она была мила и имела вид девушки, всегда жившей в хорошем доме. Я всегда выходила из себя от ее смелого вида, всегда готового возмутиться.

– Оказалось, что я обращался с нею очень жестоко, и она поступила в исправительный дом совсем измученная. Я ее скоро нашел. Глаза ее всегда дышали злобою и казались готовыми обвинить меня в дурном обращении с нею из-за удовольствия или просто из любопытства. Я приказал ее высечь кнутом, чтобы ускорить ее близкий конец. Милосердие тогда только хорошо, когда коснется самого себя. Ее злые глаза угрожали мне местью, если бы только она когда-нибудь встала. Это было весьма возможно, хотя генеральша ни в чем не могла упрекнуть ее. Я позвал мать и приказал высечь ее кнутом. Она будет это помнить до конца своих дней, которых ей остается немного прожить. Я позвал старшую дочь, едва уже двигавшуюся, но не имел мужества наложить на нее руки.

Она умерла от сухотки, как уже мне говорил управляющий. Последний заявил мне, что ввиду дружеских отношений, которые связывали меня с генеральшею, для меня было необходимо оставить воспоминания о посещении тюрьмы. В случае сильной усталости я могу удалиться в соседнюю комнату. Я спросила его, присутствовала ли другая сестра при наказании. Он ответил, что это обязательно.

Мы пошли в соседнюю комнату, и я стала расспрашивать о пище, которая давалась заключенным. По правде сказать, я не знала, есть ли у него время отвечать на мои вопросы. Когда я вошла туда, то увидела несчастную совсем умирающей. Ей оставалось жить несколько дней, может быть, несколько часов. (Мои заметки совсем перепутаны и не занумерованы; после стольких лет очень трудно разобрать их.) Выходя от заключенных, он сказал мне, что на 20 человек, находящихся в комплекте, выдается на день 11 /2 ф. хлеба, 11 человек сверхштатных кормятся с ними же. Более и нельзя, они зарабатывают только на продовольствие.

– А работницы модных магазинов?

– Это другое дело, сударыня, им каждый день дают говядину и суп; их хорошо кормят. Но они зарабатывают гораздо более. Все, что затрачивают на их продовольствие, они возвращают обильной работой. Содержательницы модных магазинов оказывают еще большую жестокость, с которою мы, управляющие, не знакомы. Видя, что розги причиняют лихорадку и отнимают драгоценное время, палочные удары – мешают работе, они в большинстве случаев вводят моду выбивать зубы железным прутом, т. е. аршином. Это не отнимает времени и долго заставляет помнить о страданиях; их часто не забывают до конца жизни. Это имеет за собою то преимущество, что страдания повторяются время от времени, не оставляя за собою ни малейших следов. Все это гораздо экономичнее. Сначала они выбивают им зуб с одной стороны, через два или три года – на другой, затем, но это очень редко, вышибают передние зубы; впрочем, таких немного. Часто употребляются утюги, что является одним из очень хороших средств к исправлению. Они проводят им 2 или 3 раза по спинам своих работниц и их учениц. Правда, это очень больно, но зато не мешает работе и даже сидеть, и в то же время есть верное средство, к которому они прибегают в минуту гнева и нетерпения, что случается довольно часто: они берут все, что только попадается им под руку, и немилосердно бьют неумелых работниц, случается даже, что горящей головней. Но, поразмыслив хладнокровно, они предпочитают из всех средств более действительное – это выбивать зубы. Я далек от мысли бросать камнями в наших дам. Суммы, получаемые ими, очень велики, ущерб же, причиняемый неумелой работницей, стоит не одной, а нескольких челюстей. Работницы ничего бы лучшего не желали, как поменяться положением с нашими деревенскими женщинами, но сделать это не в их власти. Они поставляются в наши модные магазины своими хозяевами, по окончании ученья снова возвращаются к своим владельцам или же помещаются в качестве мастериц в модные магазины, которые платят за них владельцам большие оброки.

Я видела крестьян, убирающих на поле свое сено. Всякий раз управляющий, при встрече с крестьянином, бил его палкою; там он встретил четырех несчастных, которых стал бить без счету. Наложив на троих крестьян наказание и сильно избив их, он обратился ко мне с следующей речью:

– Барщина налагается на них безвозмездно вне рабочего дня. Это необходимо.

Поэтому-то наш обязательный соотечественник предложил нам очень любезно трех дрянных лошадей, измученных дневною работою, и кучера, всего избитого своим хозяином. Он, не выпуская моей руки, бил его палкою. Пропали ли они в то время, как мы блуждали по долине роз? Он ехал за нами верхом на своей кобыле, за которой бежал жеребенок, две другие лошади принадлежали двум крестьянам, которых он только что прибил.

Мы оставили эту станцию в 6 часов вечера и должны были сделать 20 верст до первой деревни, немецкой колонии «Молочная», где рассчитывали провести ночь. Благодаря дурным лошадям и бестолковому кучеру, которых с моего согласия получили от нашего соотечественника, признаюсь, что едва проехали четверть пути, как уже были в совершенной темноте. Кучер, жестоко избитый своим хозяином во время нашей прогулки по деревне, в дополнение или в виде ободрения получил еще шесть пощечин. Едва мы только выехали из деревни, как Антуан начал выходить из терпения. Кучер каждую минуту менял дорогу по своему желанию, не обращая внимания на выговоры, которые делал ему Антуан в виде внушения. Мы увидали, что лошади не могли более двигаться, и во всяком случае положение, в котором находился наш кучер, было вызвано более его упрямством, нежели неловкостью. При каждом новом вопросе, с которым мы к нему обращались, получали короткий ответ – не знаю. Русский употребляет это слово, когда не умеет дать ответа, и ничто в мире не заставит его сказать, что з н а е т, – даже палочные удары. В тот вечер мы убедились в этом. Наконец мой муж вышел из себя и дал ему отеческое наказание; он так его колотил, что разбил вдребезги свой чубук. Это была прекрасная расправа, и я еще ободряла мужа, чтобы он, наконец, показал ему свою власть. Я сама показала пример, приколотив его изо всех сил железным наконечником зонтика, с которым очень удобно ходить по горам. Я думаю, что это изобретение Крыма. Пушкин, хотя и либерал, первый подавал пример: он сек до смерти всех ямщиков, не говорю уже о других. Казак, наконец, устал от бесплодных расспрашиваний злополучного кучера и начал бить его по плечам длинным кнутом, который из предосторожности всегда носил за поясом; наказание это не достигло никаких результатов. Необходимо было на что-нибудь решиться, если мы не хотели провести ночь под открытым небом. Г. де Гелль предложил казаку отпрячь одну лошадь и отправиться на разведку окрестностей в надежде открыть какое-нибудь указание, по которому бы можно было продолжать дорогу. Я была того же мнения, но настаивала на том, что раз уже наказание началось, следует его продолжать до тех пор, пока преступник не станет лучше и не смягчится. Минуту спустя наказание кнутом возобновилось с такою же грубостью и жестокостью, как и вначале. Г. де Гелль очень устал; наказание показалось ему тем более ужасным, что оно не кончалось. Он вышел из терпения и дал заметить казаку, что им овладело смущение. Я же оставалась совершенно спокойной, но это спокойствие смешивалось с припадками бешенства, которые требовали продолжения зрелища. При виде наказания я испытывала неизъяснимое смятение: я чувствовала в сердце какую-то тоску, а между тем я ее не имела. Ласки, расточаемые моим казаком, проникли в мою кровь. Я следила за правильным движением кнута, ударяя в такт своенравною ногою, как высказался Альфред де Мюссе в стихах, мне посвященных. Невольно вспомнила я эти стихи, вызывавшие решительный ответ. Я отбросила в сторону все воспоминания, т<ак> к<ак> мне было не до того в эту минуту: ведь я решилась посвятить этот день на основательное изучение вопроса, и мне хотелось покончить этот день так, как я его начала.

Все описано здесь мною без пропуска и ложного стыда, потому что, в конце концов, ведь только любовь к познаниям и моя страсть к путешествию заставляет меня странствовать вдоль и поперек России, в погоне за неожиданностями и чудесами. Удары кнута сыпались подобно граду, я придала им tempo allegro vivace, смешанное с crescendo и forto fortissimo, и руководила ими опытною рукою. Наказание произвело свое действие; мужик начал реветь, как вол, которого ведут на бойню: «матушка, прости, знаю, знаю». Мы оставили его кричать и реветь, сколько ему угодно. Казак не останавливался, продолжая бить его без устали. Воздух пропитался кровью. Я чувствовала на губах какое-то странное ощущение, как будто бы вкус омертвелого тела. Наконец мне все это надоело, и я дала знак прекратить наказание.

Казаки поистине любезные люди. Будучи постоянно настороже, они повинуются малейшему знаку. Удары прекратились, оставалось только связать ноги этому глупцу. Казак взял тотчас же пучок веревок, который всегда был у него под рукою, накинул на шею негодяя, затянул узлом и, закрутив несколько раз, повалил на землю бестолкового мужика. Затем, с помощью Антуана, он загнул за спину его руки, с силою стянул их и связал его, как связку табаку. Я благодарила в душе провидение, которое бодрствует постоянно над путешественниками и удаляет все препятствия, встречающиеся на их пути. Мы видели, что казак спас нас от большой опасности, которая в самом деле нам угрожала. Откровенно говоря, я ужасно боялась за мои драгоценности и деньги. Мы совсем не предполагали о возможности преступления; конечно, это было бы нелепо. В стране, где народ находится в рабстве, разбойничество является, слава богу, совсем невозможно. Мы питали сильную веру в могущество монархического правления, к тому же нас охранял бравый казак, вооруженный с головы до ног, верный своему долгу и присяге, которому, по правде, мы вполне доверились. Но упорное молчание кучера далеко нас не успокаивало.

Он, очевидно, ждал, когда мы заснем, чтобы подлым образом задушить нас всех четырех, с помощью людей, быть может, бродивших кругом нас. Мои бриллианты были в кармане юбки. К счастию, наш ямщик начал молить о пощаде в тот самый момент, когда беспокойство мое достигло высшей степени, и этот крик совершенно успокоил меня относительно его. Я с облегчением вздохнула; теперь он представлял собою какой-то омертвевший и окровавленный тюк, его нечего было более опасаться. Воздух был насыщен электричеством. Г. де Гелль был мрачен и молчалив и, казалось, не хотел шевелиться. Антуан, испуганный, не спускал глаз с кучера.

Я, с легкостью и успокоенным сердцем, выпрыгнула из брички и, довольная, отправилась отдать распоряжения и с благодарностью пожать руку нашему ангелу-избавителю. Он поднес руку к губам и покрыл ее поцелуями. Казаки созданы для того, чтобы жить в свете, ничем их не удивишь, и они отлично умеют пользоваться обстоятельствами. Меня охватило какое-то странное волнение. Я быстро отошла от него и села около мужа. Он оставался мрачным, несмотря на мои заигрывания и ласки.

Казак еще раз вывел нас из затруднительного положения, посоветовав запрячь в повозку жеребенка, который бежал за своею матерью, не подозревая, что ему с этого вечера придется начать свою тяжелую службу. Эта помощь, как она ни была ничтожна, все-таки позволила нам двинуться с места, т<ак> к<ак> наши лошади совсем стали, выбившись из сил. Я предложила запрячь жеребенка около правой пристяжной. Меня занимали его прыжки и ловкость импровизованного кучера, который мигом справился с ними, как будто бы всю жизнь ездил. Я не могу передать, насколько это меня забавляло. Лошади тронулись с места и даже изредка переходили в рысь. Правда, злосчастного кучера, который задерживал их, не было уже на козлах. Я о нем и забыла, или, вернее, не хотела и говорить, до того он мне опротивел. Оставить его было бы величайшей глупостью, взять с собою – значило только излишне загрузить экипаж; мне пришла смешная идея запрячь его на вынос, и я сама начала привязывать его к оглобле. Эта выдумка понравилась и казаку; он хотел привести ее в исполнение. Он привязал руки мужика к оглобле, выпустив его немного вперед, и, благодаря своему длинному кнуту, который производил чудеса, он, казалось, превратил избитого мужика в легкого, быстроногого древнего центавра.

Мы услыхали, как пробило одиннадцать часов. Приятные звуки раздавались в наших ушах, и казалось, что мы, как в волшебной сказке, были перенесены в долину Мурж. Колокол призывал сбившихся с дороги путешественников. Эта неожиданная мелодия быстро изменила настроение моих мыслей. Сладкое томление овладело мною. Казак, всегда вооруженный своим неутомимым кнутом, не забывал хлестать им по плечам сильно страдавшего мужика и по бокам жеребенка, который казался угрюмым и с трудом передвигался. Надо думать, что он так старался для того, чтобы я его не забыла, и приносил к моим ногам дань моей изобретательности. Я это скорее чувствовала, нежели видела, т<ак> к<ак> ночь была совершенно темна и скрывала от меня все его движения, отрывала меня от мыслей и возвращала к однообразной и скучной действительности, которая, впрочем, не лишена была некоторой прелести в виду продолжительной дороги. Мы приказали отпустить кучера, велев ему прийти за лошадьми к Шульцу. Г. де Гелль объяснил мне, что мы употребили на этот переезд не более того, сколько следовало, так как невозможно было с измученными лошадьми сделать в 4 часа более двадцати верст; и если прибавить к этому еще час, потерянный казаком на разведку, то – «вы видите, сударыня, что расчет верен».

Он упрекал меня в нетерпении и безрассудстве и утверждал, что наказание было нанесено только ради моего удовольствия. Я с достоинством и спокойно отвечала ему, что казак лучше нас знал, как надо обращаться с русскими, и ему досконально известно, что побои и синяки считались ничем в сравнении с тревогою женщины. Я прибавила, что нехорошо забывать после минувшей опасности такую важную услугу. К тому же казак, как представитель исполнительной власти, назначенный для нашей охраны и имеющий полномочия, никому не должен отдавать отчета а своих действиях, и нам остается только преклониться пред ним в молчании. К тому же мое изучение нравов было пополнено, В остальном же на будущее время я обещалась быть умнее и осторожнее и сдержала слово. Мир был заключен и закреплен.

ПРИМЕЧАНИЕ АВТОРА

Позже я возвратилась в Одессу, чтобы получить некоторую сумму денег от принадлежащих мне девушек. Им оставалось служить мне два года. Сначала они этого не поняли. Я живо сделалась россиянкой и дала им полдюжины пощечин, которые произвели надлежащий эффект. Это был страшный грабеж со стороны правительства. Я тотчас же приказала взять их в полицию. Мне сопутствовал полицейский офицер, предложивший мне Страсбургский пирог, омары и бутылку французского вина, чем я и воспользовалась с удовольствием. Когда на следующее утро я снова пришла в модный магазин, то хозяйка его, испуганная вмешательством полиции, тотчас же принесла мне главную книгу. Мы просмотрели ее очень внимательно, и я заметила 100 р., которые не были занесены в нее; я должна была получить 500 р., которые составляли сбережение, оставшееся от расходов на девушек. Я взяла скорее эти деньги и заставила подписать квитанцию. Хозяйка, напуганная вниманием ко мне полицейского офицера, предложила мне заплатить 200 р. за два года вперед, чтобы только я подписала бумагу в удостоверение того, что отступилась от своих претензий; она же оставляет девушку (в крепостном состоянии) на собственный счет еще на два года. Я дала ей законную доверенность, и мы отправились к нотариусу. Она уплатила, не поморщившись, и мы расстались добрыми друзьями.

– Мы очень любим оставлять у себя девушек, – сказала она, – которых вверяют нам господа, менее издерживаешься на них и в то же время относишься с большею взыскательностью.

Четыре девушки пришли поклониться мне в ноги и со смирением поблагодарить меня; на их лицах, уже отцветших и лишенных зубов, была постоянная ангельская улыбка, но они уже не походили на красивых девушек 1842 года. Я благополучно выбралась из неприятного дела; конечно, оно было очень ничтожно. Я положила в карман деньги, в которых тогда, увы, очень нуждалась. Хорошенькая мисс Пенелопа Сквейрс сопровождала меня в Одессу, где у нее были различные дела; она была 20 г<одами> старше. Она находилась в очень печальном положении: быть бонной при детях в Яссах, получать тысячу франков жалованья после того, как прежде властвовала над крепостными, которые дрожали при одном ее приближении. Какое печальное положение! Генеральша умерла и ничего ей не оставила. Как я благоразумно поступила, не приняв предложений малороссиянки. Я потеряла бы 700 рублей. Эту сумму я одолжила, уезжая в Ростов, мисс Сквейрс. Она мне выплатила ее очень аккуратно. Я вызвала ее к себе в услужение после второго моего путешествия в Константинополь. После того, как было уже решено, что я не буду сопровождать г. де Гелля к графине Жильбер де Вуазен, она перешла к графине, которая и пользовалась ее услугами до Крымской кампании. Муж графини, граф Жильбер де Вуазен, был так обязателен, что впоследствии поместил эту девушку во французский модный магазин, поручив ее заботливости голландского консула. Через 20 лет я нашла ее в том же доме; но она уже переменила фирму. Дочь прежней хозяйки магазина передала ей по контракту всю обстановку магазина. Я обратилась с письмом к голландскому посланнику с просьбой доставить мне более надежное обеспечение моих прав как владетельницы. Из дружбы ко мне он заставил поместить в контракт параграф, который давал мне возможность наложить запрещение на 500 р., которые ей были должны. Когда я спросила эту девушку, кто ей выбил зубы, так как у нее недоставало двух передних и одного с левой стороны, она сказала мне, что это граф, который приходил на помощь жене, когда та уставала драться.