Текст книги "Письма и записки Оммер де Гелль (Забытая книга)"

Автор книги: Павел Вяземский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)

№ 99. Г-ЖЕ ДЕЛОЖ

Верхнеднепровск. Пятница, 15 марта 1839 года

Я сюда приехала, чтобы скрепить некоторые бумаги в суде. Я просто влюблена в Н-на или правильнее Н-ну. Удивительно, какие она туалеты делает, и я принуждена им вторить. Чистое разорение! А не гоняйся за ней, разом лишусь обещанного состояния. Ей надевали шелковые ажурные чулки, вышитые на подъеме. Ее чудные ноги были обуты в розовые атласные башмачки, совершенно остроконечные. Когда я вошла в комнату, уже переодетая мужчиной (я была одета амуром Людовика XV), она себе велела подать зеленые, как мои, надела их и велела дать пряжки из чудных, большущих бриллиантов. Их можно носить, как гребенки, над локонами. Бриллианты были так хороши, что заставляли мечтать о себе. Я невольно приклонила колени и стала молиться на них.

В это время расстреливали виновных. Н-н каждый раз подходил к окну и стрелял по этим несчастным. Это каждый раз производило во мне сотрясение. Моя кровь кипела от негодования. И все это из-за непосеянного картофеля! Мужики говорили, что это чертовское зелие. Что за варвары! Они накинулись на начальство и двоих из них убили. Троих расстреляли, шестнадцать человек кнутом наказали и отправляют на каторгу в Сибирь, восемь человек сквозь строй прогнали; солдат было по сто человек с каждой стороны. Они проходили шестьдесят раз сквозь строй, и многих должны были положить на тачки, потому что у них более сил не хватало. Они, конечно, заслуживают наказания, но зачем так варварски, так медленно наказывать? Как можно сравнить с гильотиной! Гильотина гораздо лучше: она действует скоро, а русские палачи щеголяют как будто своими кнутами. Они их прилаживают с расстановкой и потом ударяют. Мы бы не выдержали. Здесь этого еще не понимают. Я помню, как Морни мне читал из отцов церкви; кажется, Иоанн Златоуст, говоря о зрелищах в Древнем Риме, распространяется об истязаниях, которым подвергались древние христиане; он пишет, что ему сначала было противно, он даже глаза закрывал, чтобы не видеть мучений, а потом открывал глаза и смотрел с удовольствием.

Если в твоей библиотеке еще нет этого замечательного перевода аббата Гильома, то пошли за Франсуа в Компьен. В третьем шкафу, на краю от двери, на четвертой полочке, в творениях отцов церкви, том XXI, если не ошибаюсь, а не то вели принести том IV Тертулиана; в нем прочтешь главу о зрелищах. Оба очень поучительны и живо изображают нам большой свет. Если ты не найдешь ни в том, ни в другом, то поблагодари меня за указание хороших книг. Выдавать под расписку г-же Делож и только по одной книге зараз, которую спросит; камердинеру Франсуа – в Компьен.

Мне, впрочем, припоминается, что ты, вероятно, этого не найдешь в сокращениях аббата Гильома. Мне помнится, что многие тексты Иоанна Златоуста мы читали с Морни в латинском переводе. Я двенадцати лет читала Лукиана по-гречески с Адамантом Кораи и заставляла его краснеть моими объяснениями греческого текста. Никто из переводчиков Лукиана, даже латинский, не понял самого текста и доселе. Я тогда готовилась в гувернантки, и, быть может, лучше было бы. Нет, но спокойнее. Я умела бы вертеть людьми, и мне бы наверное попался такой, который годился бы мне в мужья. Герцог или, по крайней мере, маркиз. Что я за вздор с тобой мелю!

Н-н все твердит: мало им досталось за дерзкое ослушание. У него странная смесь изнеженности женщины и неутолимой взыскательности военного человека; двух лет нет, что он носит военный мундир. Непонятно.

– Если бы на вашем месте сидела тут Помпадур, она воспротивилась бы этим злодеяниям.

– Не думаю, – сухо отвечал Н-н и попросил к себе барона Ф<ранка> с нами втроем отобедать. Н-н занимал верхний этаж, имел свою прислугу и поваров и жил совсем отдельно. Барон, не любивший оргий, немедленно поднялся наверх. Я так много говорила о моем страстном желании иметь земли, населенные крепостными крестьянами, особенно с тех пор, как мой муж получил Владимирский крест, прямо дающий потомственное дворянство. Он присягнул немедленно, по моей просьбе. Он немного кобенился, но я его убедила и умаслила. Он вступил в государственную службу в Горное ведомство гютенфервальтером. Я теперь имею неоспоримое право владеть моими собственными крепостными крестьянами.

За обедом барон мне сказал, между прочими любезностями, что он мне подносит около тысячи десятин на Буге, в пятидесяти верстах от Вознесенска и в восьмидесяти верстах от Одессы, недалеко от Аделаидино, так что земли смежны. Он уже дал приказание отправить около пятидесяти отцов семейств, людей, выбранных от двадцати до тридцати лет, со всеми стариками, с детьми и женами, которые готовились выступать в поход с их телегами, запряженными парою волов. Он был настолько любезен, что к их скарбу присоединил еще около сорока пар волов, которые оставались излишними при уходе бунтовщиков в Сибирь. Я бросилась к нему на шею и страстно поцеловала его. Н-н входил в это время в комнату и снова удалился в порыве нескрываемой ревности. Барон очень рассердился на меня за необдуманность моего поступка. «Если нам придется полюбить друг друга, то ради бога не при посторонних. Вы должны себя держать крайне сдержанно. Я человек должностной и женатый». Он точно подавился, говоря, что он женат. Я уехала одна, конечно, с моими людьми, в дормезе, поставленном на полозьях. Какая разница с полувозком, полукибиткой моего мужа, меня все время тошнит в нем. Барон поскакал впереди, чтобы сделать необходимые приготовления к моему приезду. Мы остались вдвоем – среду, четверг и пятницу. Барон умолял меня раньше трех дней не приезжать. Я, само собой разумеется, воспользовалась его разрешением.

№ 100. ГРАФУ САЛЬВАНДИ

Воскресенье, 17 марта 1839 года

Невозможно искоренить в человеке желание проявлять свою мыслящую способность и сообщать ее себе подобным. Ежели бы полшара земного было заставлено книгами, ежели бы на каждом шагу кричали: «Все, что можно выдумать, все, что можно сказать, все было выдумано и сказано прежде вас», – и тогда бы люди не перестали писать и печатать, и это не прекратится до тех пор, пока человек будет человеком. Что ж это значит? Не что иное, как то, что дух человеческий есть излияние духа теоретического; в ком этот дух пробудился, тот не может уже не творить. Каждый человек, в котором развернулась способность размышления, хотя бы он не писал, не печатал, есть творец, потому что каждый мыслящий человек, соображая, обдумывая предметы, выводит свое заключение, упрочивает свое убеждение, свою веру. Нет нужды, что прежде тысячи людей обдумывали те же предметы и достигли того же верования, но он это произвел движением собственной мыслящей силы, и потому это убеждение есть его творение, его дитя, которое он любит; вот почему бывает людям так трудно расставаться с ложными своими мнениями, которые иногда порождает дух, отуманенный страстями.

Нет, право, не стану упрекать поэтов, пускай ползут себе на вершину Пинда, упиваясь своим пением. Одно условие: не терзать ушей человеческих, читать только добровольным слушателям, а ежели их не найдется, то снисходительным четырем стенам своей комнаты повторять громогласно, с живою декламациею свои высокие творения. Разве этого недостаточно? Кто со мною не согласен, тот не поэт, тот не знает наслаждения слушать себя самого!

Но шутки в сторону. Кто из писателей не испытал торжества души, когда в уме рождается светлая мысль и выливается в звучном, стройном, удачном выражении на бумагу? С чем эти минуты сравнить можно? Что может доставить подобное? Все земное забыто, все прах, душа плавает в сфере возвышенной, в мире духовном. Может быть, эти сладкие мгновения намекают на жизнь замогильную, когда душа, освободясь от уз страстей и суеты земной, которые ее здесь давят, будет погружаться в созерцание чудес надмирных и издавать звуки стройные, возвышенные, в честь и хвалу творцу своему. Если можно минуты назвать счастьем, то это счастье меня посещает тогда только, когда я с пером в руках за письменным столом или когда в летний прекрасный день на высокой горе могу беседовать без свидетелей с небом и землею.

№ 101. Г-ЖЕ ДЕЛОЖ

Вознесенск. Среда, 20 марта 1839 года

Путешествие совершилось так себе, с горем пополам. На козлах сидел рядом с кучером почталион Филомафицкий. Он безбожно дрался с ямщиками. Я его, впрочем, не бранила, я уже знала, что без этого в России нельзя. Это было бы крайне неприлично, и ямщики не так бы охотно ехали. Странный народ! У меня прибыло двое служителей, которых мне подарил Н-н; они также были вооружены. Около дверец дормеза стояли четыре вооруженные казака, на случаи, что карета рискует опрокинуться. Я точно на войну собиралась. Это мне устроил Н-н; он ужасно боялся, чтобы на меня в этих степях не напали бы шалившие по дорогам крестьяне. Мои девушки ехали впереди в фургоне, положенном также на полозья. Они сидели в приделанной назади фургона вроде коляски. Я их всегда могла иметь, когда они мне нужны были, – только стоило платком махнуть из окошка. Казак ехал на перекладной мне заготовлять лошадей. Из Верхнеднепровска наш путь шел через Кременчуг. Я останавливалась на два дня в Елисаветграде. Я очень хорошо спала. По настоянию Н-на, один из моих выездных лакеев, прошлогодних калужских косцов, спал в коридоре у дверей моей комнаты; а у другой моей двери – другой косец. Они носили весьма чистое белье и приучили себя так чисто держаться, что их, пожалуй, в постель можно было пригласить. Говорят, что с принцами и лакеями не следует ложиться в постель. А на диване можно? Напиши мне, что ты об этом думаешь.

Проехав несколько станций, я увидала целую колонну переселенцев. Это были мои мужики. Мне чудилась, что я застаю один из моментов того древнего переселения народов, еще двигающихся с Востока на Запад, в силу какого-то определения неведомой судьбы. Они передвигались в силу моей воли. Если бы я не съездила в Верхнеднепровск, то они бы там и остались. Я, значит, орудие провидения. Я маленький бич божий. Я и тому рада; оно щекочет мое самолюбие. Временное политическое соображение или просто хозяйственное двинуло одну массу народа занять места, давно насиженные. Прежние обыватели встали и пошли гулять, пока не явился Аттила и не организовал само переселение. У меня сердце забилось очень сильно; проехав в дормезе несколько шагов, я велела остановиться и вышла, объявив им, что я их помещица. Они все разом кинулись в ноги. Я велела вынуть из фургона четыре окорока ветчины и сотню яиц вкрутую. Вообрази, что эти варвары отказались, говоря, что у них великий пост. Я, немного вспылив, хотела подать знак моим казакам, чтобы они, откатав их нагайками, дали бы им памятный урок, что значит французская учтивость. Но опомнилась и велела им подать водки и черного хлеба, коим я запаслась в Елисаветграде у одного полковника, командующего округом, Варпаховского. Окорока и яйца я им оставила для их разговения, до которого осталось еще недель около двух с небольшим; как бы яйца не испортились. Они с радостными криками приветствовали меня и, несмотря на утомительный, почти девятидневный путь, начали петь.

В Вознесенске я остановилась, чтобы видеть князя Б-а. Я осталась обедать у князя. Он, кажется, командует гусарскою и уланскою бригадами. Я с ним очень сблизилась в Одессе. Он был видный мужчина, с черными, как смоль, бакенами и усами и с огромным носом. Его наружность явно обличала его нерусское происхождение.

№ 102. Г-ЖЕ ДЕЛОЖ

Аделаидино. Великий четверг, 16/28 марта 1839 года

Вчера земля была еще промерзлая, а нынче можно было сеять, Я немедленно отдала приказ, чтобы тридцать из моих новеньких мужичков шли завтра, чем свет, подымать новину не глубже двух вершков под гирку, просо и лен. Барон меня застал рано утром уже на работах. Я ехала верхом, смотря внимательно, как пахали и с должною ли чистотой боронили. Я велела боронить двадцать десятин, вспаханных в прошлом году, и посеять арнаутку. Боже упасти, чтобы глыбы были не размельчены. Я сама похлестывала моих неряшливых работников скаковым хлыстом каждый раз, что моя лошадь оступится. Так меня застал барон. Мой Шеригигадоглу тотчас подлетал и ножнами старой кавалерийской сабли честил их по головам. Я его спрашивала, откуда он достал саблю такой курьезной формы. Он отвечал, что получил за храбрость от Мегмет-Али. Ты себе представить не можешь его хвастливости; как негр, вышедший на поруки из тюрьмы, хлещет этих тридцать здоровенных мужиков. Не правда ли, странно? Ты с твоим политическим чутьем, наверное, мне объяснишь. Пожалуйста, напиши.

Я немного сконфузилась, что барон меня застал за таким не дамским делом, но он нахвалиться не мог и удивлялся моей распорядительности. Он во мне не чает души. Я предоставила распоряжаться моему приказчику, родному брату одесского музыканта Мейера и нашей доброй Луизы Мейер, но носящему другую фамилию, Салман, не знаю точно, почему. Он, кажется, под судом и оставлен на сильном подозрении и под своим настоящим именем не может управлять имениями. Мне это все равно, он мне нужный человек и, по свидетельству барона, очень опытного хозяина, умеет взяться за дело. Он просто клад, а если узнаешь поближе, то уверишься, что он при разнородной его деятельности сущее сокровище. Он очень хорош с военным начальством, а это главное в здешнем крае, находящемся и в судебном отношении под военною властию. Впрочем, до суда нам дела нет. Я велела моему груму дать свою лошадь барону. Я не помню, говорила ли я тебе о моем верном Шеригигадоглу? Он чистокровный негр из донгола, я его освободила из Одесской тюрьмы. Он немного выучился по-французски. Сожалею, что не могу брать его дальше моей деревни. Он служил у герцога Немурского, я его помню в Компьене. Он что-то напроказил, и ему дали бежать в Константинополь; в Константинополе он опять что-то напроказил, кажется, убил турку; его отправили на каторгу в Терсане, там его взял князь Василий Кочубей и, приехав в Одессу, подарил графине Воронцовой. От нее он попал опять в тюрьму. Я насилу выхлопотала у графа Воронцова, чтобы мне его дали на поруки, но с условием запрещения въезда в Одессу. Он курьезный человек и готов за меня в огонь и в воду.

В лесу человек тридцать, старых и малых, и пятьдесят женщин наряжены были очищать лес, собирать старые ветви и расчищать сад; прежде всего я велела осушить и посыпать песком хотя одну каштановую аллею. Она сохранилась, когда сажали самый лес, тому лет сорок; кажется, прежнего владельца звали Мезон или Демезон. Я очень рада владеть имением, которое обязано своим существованием моему соотечественнику. Я чувствую себя дома. Я восстановлю все его предначертания. Сорок семейств новых поселенцев пусть обрабатывают землю. Сто сорок моих прежних рабов, мужчин и женщин с их детьми, пусть работают на фабрике, которая теперь уже два года не работает. Станки все сохранились довольно исправно.

Барон все мои планы вполне одобрил. Мы поехали по лесу, погруженные в наши размышления, и въехали в каштановую аллею. Подъезжая к дому, я сошла с лошади и пошла по разостланному песку вплоть до дому.

– Как сухо ходить, – сказала я барону, выходя из моего раздумья.

– Не мудрено, земля здесь насыпная и убитая исстари щебнем, а в лесу нельзя было бы двух шагов сделать, – сказал барон.

Мы снова задумались. У меня хозяйственные соображения так и роились, и мне весь мир казался таким жалким. Где вы все, запорожцы мои? Вас вытеснили с ваших раздольных и привольных степей. Вы бились с турками и поляками, а вам бы следовало ударить на русских и постоянно тревожить их. А теперь вы пропали навеки. Я теперь стала одной из ваших повелительниц и прошу не зевать, я зевать вовсе не намерена. Мне стало страшно скучно, а дело только с стариком и могло подвигаться. Я пошла одеваться. Прощай, моя ненаглядная.

№ 103. (Г-ЖЕ ДЕЛОЖ)

Аделаидино. 5 апр. 1839 г. (страстная пятница по-русски)

Я вчера пошла одеваться, кажется, в страстную пятницу – ужасно сбивчив этот розный календарь. Русские не могут даже привести это в порядок, хотя уже Петр Великий думал об этом, живя сам в цивилизованном мире. Он дал слово в торжественном собрании в Сорбонне согласовать оба календаря и подчинить русскую церковь нашей; видно, на это характера у него не хватило. Но, впрочем, тебе все равно и мне тоже. «Мне наплевать, да и твоя сестра счастливее ли от этого?»[60]60
  В подлиннике перевода сохраняется французский текст je m'en bats 1'oeil et ta soeur est-elle heureuse?


[Закрыть] – как мы, бывало, говорили в пансионе.

Меня ожидали, кроме моих девушек, еще приказчик Мейер и один престарелый хохол (так называют русские малороссиян). Они от русских совершенно отличны, их по-настоящему не следует считать русскими, а рутенами. Они много имеют общего с поляками. Мне Мейер доносил, что одна из моих девушек начинает баловать. Пример скверный. Он мне советовал выдать девушку за двенадцатилетнего сына этого хохла; он вдов и имеет еще старшего сына. Они могут поселиться в лачужке в лесу и присматривать, чтобы лес не воровали. Он на это еще годен. Я его отпустила милостиво, он прежде у барона ходил в чумаках за солью и пьяный отморозил себе ноги. Я ему велела взять девку, не желая иметь при себе горничных зазорного поведения, и разрешила женить старшего сына на одной вдове, из моих дворовых, которую не помню кто мне подарил в Одессе.

Приказчик мне доложил, что всех новых работников он разместил на первое время в двухэтажных казармах в одиннадцать окон с каждой стороны, так что все сорок четыре семейства могли очень удобно разместиться. Нижний этаж, в котором окошки были наглухо забиты тростником и глиной, доставил очень хорошее помещение для рабочего скота. Коровы, разгонные лошади и овцы были размещены в хлевах и под навесами. Три семейства лесников уже прежде помещались в лесах на пространстве десяти верст. У них земли в разных местах считается до сорока десятин. Новый лесничий займет вторую хату, которая осталась не занятой после покойника.

Мейер смотрел, как обували мои ножки в розовые чулки, и ежеминутно заглядывался; он, несмотря на его рожу, должно быть, знаток. Кто бы это ожидал? Мне приготовили черное бархатное платье с вышитыми по всем швам маленькими розами с зеленью. Я надела светло-серые гроденаплевые ботинки – это просто прелесть! После обеда я села играть на клавикордах, мастерски сыграла очень трудную пьесу Фильда, играла вальс Вебера, что его очень растрогало; пела его любимые романсы и арии из новейших опер. Я играла два часа битых. Мы сели вдвоем в двойное кресло пред пылающим камином и просидели еще два часа, занимаясь всякой болтовней. Я вытягивала мою ножку и подымала ее очень высоко, но все это было «для короля прусского». Ты, верно, догадываешься, что я ему, как Демидову в Париже, держу торбу еще выше. Ты вполне угадала, но ты не угадаешь, если я тебе не доверю, кого я безумно люблю. Я люблю без памяти молодого польского дворянина Ольщанского. У него большой талант к живописи. Я его завезла, когда приезжала смотреть Аделаидино в первоначальном виде. Днем он пишет много; я его принимаю по ночам, когда мы одни, и мы ночи проводим, говоря о любезной Польше и об Украине, которую он очень любит, но не так, как меня. Я его страшно люблю и им горжусь. Вообрази, он от меня ничего не берет, даже за свои рисунки. У меня их набрался целый альбом, и я их часто посылаю в «Дамский журнал» и другие иллюстрированные журналы. И даже за них он отказывается от платы; по меньшей мере я ее насчитываю до четырех тысяч франков. Это просто несносно, и у нас часто до ссоры доходит. Ты знаешь, я и ты, мы очень редко щедры. Он очень беден, надо ему помочь, и я не знаю как? Я ему сделала бархатную, зеленого цвета, очень богатую шубу, обшитую золотым галуном, красный контуш с золотыми галунами – вот и все. Шубе и контушу он был рад. Он любит щеголять и рад был надеть свой национальный костюм, что у них князь Паскевич не особенно долюбливает. В боковой карман контуша я ему положила в зеленом бархатном портфеле, шитом золотом, тысячу франков. Он мне возвратил деньги с портфелем: «Вы, вероятно, ошиблись». Он мне сказал «вы». Я навзрыд зарыдала, говоря, что я сама его вышивала. Он остался неумолим. Правда, он так жарко целовал меня и утирал слезы, что я невольно усмехнулась и предалась в его объятия. Как ему помочь? Отвечай, пожалуйста.

Я весь апрель и, может быть, май пробуду в Екатеринославе. Мне там обещают массу наслаждений, но в случае, если будет скучно, то вернусь и ранее, разумеется, в Аделаидино. Пиши генеральше Марковой для передачи г-же Оммер де Гелль в Екатеринослав, в ее собственный дом, А там я велю оставить мой адрес, куда я уеду. Я оканчиваю письмо бедной вдовой. Мой чичисбей, наконец, уехал в Екатеринослав, точно таким же, каким приехал, и я его провожала верхом до границ моего поместья. Я дописываю письмо и ожидаю Ольщанского. Что он так долго не идет? Я заезжала верхом сама его звать, уже будет с полчаса. Он, верно, пишет масляными…