Текст книги "Фантастика 1991"

Автор книги: Павел (Песах) Амнуэль

Соавторы: Борис Зотов,Генрих Окуневич,Юрий Лебедев,Иван Фролов,Валерий Лисин,Людмила Васильева,Григорий Темкин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 31 страниц)

– Я еще жив… ну, ответьте… жив? Или мне чудятся близкие, кажется, они посещают меня… и моя Анна… Но их нет… они там…

Взгляд больного несколько оживился, стал более осмысленным.

– А! Мои картины… посмотрю…

Он достал со стеллажа картины, посмотрел, перебрал рисунки. Бросил все в беспорядке, присел на стул, не сводя взгляда с изображения царицы.

– Да-да, знаю – должен работать, работать… видения, одни видения… устал…

Больной пошатнулся, кристалл выпал из рук, исчезло изображение царицы. Климанов и Яронских все это время находились в мастерской, скрытые ширмой. Действие излучателя быстро сказалось на их самочувствии.

Владислав потерял сознание. Яронских приставил аппарат “отключения” к его затылку. Теперь Владислав будет жить во сне… теперь можно…

ЖИЛ ТАКОЙ ПРОФЕССОР СЕДОВ…

Эта загадочная история несколько лет волновала ученых, но в конце концов, как и многое на свете, забылась. Некоторые пришли к мысли, что в основе своей это выдумка. Но они были не правы. Один из немногих друзей Седова и после смерти ученого продолжал утверждать, что в этой истории нет и капли вымысла.

Прожив несколько лет в странах Африки, Седов дольше всего находился в Египте. Он был, что называется, ученый-универсал: психолог, археолог, историк, врач и, помимо этих, имел еще немало других специальностей. В научной работе ему помогало знание многих, в том числе древних, языков, а в письменности Египта он разбирался словно в отечественном букваре. Он не любил сенсаций, не публиковал свои труды скороспелыми, они должны были, по его мнению, прежде чем “увидеть свет”, “отлежаться”, “обрасти” убедительными аргументами.

Седов был человек не только серьезный, но даже в какой-то степени и нелюдимый. Всю силу страсти, привязанности, верности он отдавал науке и презирал “выскочек” от науки, болтунов и людей “поверхностных”. Он был порой резок, непримирим к ним, отчего имел немало врагов. О своих открытиях он помалкивал до той поры, пока его, как он выражался, “не припекало”. По воспоминаниям друга, Седов после возвращения из Египта засел в “домашней лаборатории”. Научные учреждения – академия и институты оказывали ему всяческую поддержку. Самая бурная научная деятельность Седова началась, пожалуй, с момента его знакомства с Яковом Покровским, дядей Владислава Покровского. Встретились они в Египте. Некоторое время работали вместе, но ничего не публиковали и, более того, свои изыскания держали в тайне. Затем они расстались; друзья не очень уверенно предполагали, что размолвка произошла из-за немого, о чем в то время Седов упомянул лишь мельком, не вдаваясь в подробности.

Когда Яков Покровский умер, Седов ездил к его родным, и друзья помнят, что, возвратившись оттуда, он однажды показал им рисунок, найденный в Египте. На нем изображения двух человек и рядом множество знаков. Показав рисунок, он спрятал его в сейф.

– Вот только теперь мне, может быть, удастся развязать этот хитросплетенный узел, а ключ к этому – в рисунке. Но сначала как следует продумаю, не принесут ли.эти знания вред человечеству. Да-да, посмотрю и подумаю хорошенько, стоит ли отдавать все это в руки не всегда разумных людей…

Несколько лет Седов работал со своим немым помощником; друзья не знали, над чем они трудятся. Лишь однажды разговор зашел о стихийности действий массы людей, о влиянии отдельной личности на события. Разгорелся спор, приводились примеры, опровержения. Седов слушал, больше помалкивал и только потом сказал:

– Все ваши разговоры – детские рассуждения. Вот древние психической энергией могли управлять…

Прошло полгода после этой встречи с друзьями, как Седова обнаружили мертвым в его лаборатории. Медицинская экспертиза дала заключение, что он умер во время сердечного приступа – болел уже давно.

Смерть не была насильственной.

Не могли найти немого помощника Седого, он исчез бесследно. Исчезли все труды Седова, ни одной страницы его записей, даже черновика завалящего не осталось. Казалось загадкой, что при современных возможностях расследования не могли найти немого помощника и труды Седова.

ПОХИЩЕНИЕ

Катя приподнялась на кушетке. “Значит, меня похитили…” Она осмотрелась. Комната просторная, с высокими потолками с лепниной. Много растений. Слева на стене, рядом со старинным массивным шкафом, большой гобелен со сценкой в духе семнадцатого века: на лугу хоровод девушек, в тени под деревом собака, с ней играет юноша, радом девушки плетут венки. Цвета розовые, золотистые, зеленые. В углу комнаты высокое трехстворчатое зеркало с туалетным столиком – такое теперь увидишь лишь в музее. Много книг, явно старинных: толстые фолианты в кожаных переплетах со стершейся местами позолотой. Сверху, на полках, вперемежку с книгами, скульптурные группы из фарфора, выдержанные в cтиле всей обстановки.

Катя привычно всунула босые ноги в легкие домашние туфли. Ее платье и белье висели на видном месте. Но пижама на ней чужая… Ее внимание привлекли картины: Ватто, Фрагонар, Буше. Она двигалась по комнате нарочито замедленно, не сомневаясь, что кто-то наблюдает, за ней, глядя на экран. “Пусть поломают голову… небось думали, что я брошусь к окну или стану рваться в дверь и призывать на помощь…” К окну она подошла. Увидела пышные кроны деревьев, клумбы с цветами и пепельно-голубое небо. Обстановка самая мирная. Настораживала лишь тишина – в небе не видно воздухолетов. “Не в темницу же я брошена в разорванных лохмотьях. Вполне в духе времени – плен с полным комфортом, в этих старомодных уютных покоях”.

Но как произошло все это? Ни одного воспоминания… Последнее, что запечатлелось,-ее разговор со школьником. Они стояли у ее картины “Дом в океане”, и мальчик рассказывал, как они с отцом были в океаническом городке неподалеку от Владивостока. “Дальше – ничего, ни проблеска… Нужно думать, как вести себя теперь…, Хочется выпить чая…” Катя прошла в кухню. Создавалось впечатление, что за домом следит добросовестная хозяйка – чистота, в продуктах недостатка нет. “Нужно поесть, не будут же они меня немедленно травить, раз водворили сюда”.

Она приготовила завтрак, выбрав овощной салат, яйцо и немного сметаны. Заварила чай. Позавтракала на кухне, прошла в комнату, открыла шкаф. В нем несколько платьев и еще кое-что из одежды. Прикинув, Катя решила, что все соответствует ее размерам. Включила видеообозреватель, осмотрела прилегающие к дому места. Люди не появлялись. Она спустилась с верхнего этажа, прошла верандой в сад. Был приятный день, солнце, словно полуприкрытое легкой завесой, посылало мягкий ровный свет. Несмотря на безветрие, жары не было. Катя решила сразу же определить границы своего заключения – в том, что они были, она не сомневалась. Дорожка, присыпанная красноватым песком, привела ее к поляне с ветвистым старым дубом. Она смело пересекла ее и очутилась перед полосой подрезанного декоративного кустарника. Но стоило ей приблизиться к нему, как тело закололо, словно в него вонзились тысячи иголок, а ноги перестали повиноваться. “Здесь и есть граница, дальше не двинешься. Где же я примерно нахожусь? Кипарисы, дом увит виноградом, уединенная вилла, тайна, тайна…”

Катя прошла к дубу, села на скамью под ним и стала ждать. Чего? Должен же появиться кто-то, кто запрятал ее сюда. Так она сидела, будто бы спокойная, вертела в руках травинку с видом вполне независимым, но внутренне была скована возможной встречей с неизвестной опасностью.

Вспомнились события прошедших дней. Выставка заинтересовала зрителей, вызвала много отзывов в прессе и видео. Похитители дали ей время на это, явно рассчитав, что ее исчезновение во время выставки будет слишком сенсационным. Но и ждать долго они, видимо, почему-то не могли. И как только экспозиция была свернута и картины упакованы, ее срочно украли. В тот день мальчик, сын служащей выставочного зала, попросил ее побеседовать со школьниками – его приятелями. И вот… она здесь.

Человек, по-видимому, точно знал, где ее найти. Он шел к ней, не оглядываясь, неторопливо, спокойно. Подойдя, доброжелательно улыбнулся, словно был с ней давно знаком и именно здесь она назначила ему свидание. Протянул руку. Своей руки Катя не подала. Он укоризненно покачал головой заговорил по-русски почти без акцента:

– Вы сердитесь. Я так и предполагал. Конечно, похищение, каким бы оно ни было, есть насилие.

Катя откровенно зло посмотрела на него:

– Свинство. Просто недостойно современного человека, мерзостно и пошло.

– Вы торопитесь с выводами. Слишком ошибочно-сразу же, не разобравшись, приписывать все только злу.

– Не морочьте мне голову, а скажите прямо, зачем и куда меня приволокли. И что за этим последует по вашей программе…

– Ах, Екатерина Васильевна, невозможно, глядя на вас, даже предположить, что вы можете быть так грубы… Но я не хочу отвечать вам в подобном духе. Кстати, вам нелишне знать, что меня зовут Анатолем Константиновичем, фамилия – Севенарт. Я полуфранцуз, полурусский. Послушайте меня, Екатерина Васильевна, давайте не будем пререкаться, а поговорим разумно, по-деловому. Могу прямо сказать: ничто вам здесь не угрожает, наоборот – обстановка для отдыха превосходная, а вы устали от подготовки к выставке и ее проведения. Столько встреч, разговоров, интервью.

Катя вскочила со скамьи, встала перед опешившим “миротворцем”:

– Прекратите болтовню! Я сама знаю, устала или нет… Или вы немедленно меня отпустите, или я найду выход… То, что вы проделали со мной, не пройдет безнаказанно для вас. И знайте, я не подчинюсь никакому насилию.

Севенарт с сожалением смотрел на нее:

– Вы взрослая, а так неразумны… Вы же ничего не знаете: ни того, кто вас увез, а не похитил, а точнее, спас от грозившей вам далеко не пустяковой опасности; ни того, зачем вы здесь и почему вас не уговорили предварительно уехать по доброй воле. Вот и давайте разберемся во всем, а затем вы вольны вести себя как вам заблагорассудится.

Севенарт встал, взгляд его явно выражал снисхождение к Кате и ничем не пробиваемую доброжелательность.

– Может быть, вы все-таки, как женщина и хозяйка, пригласите меня на чашку чая и выслушаете…

– Я не знаю, что вы мне скажете, но заранее предупреждаю: пока я не свободна, никакого разговора “на равных” не будет. И чем скорее вы освободите меня, тем лучше для вас… Не надейтесь, что многим безразлично, куда это я исчезла…

– Хорошо, хорошо… Сначала выслушайте…

Катя нервно и решительно вошла впереди Севенарта в дом, показывая, что не намерена соблюдать церемонии. Она заварила чай, налила Севенарту, сама села, демонстративно отодвинувшись от стола. Севенарт, поморщившись, стал неторопливо пить.

– Повторяю вам, Екатерина Васильевна, все, что произошло, не похищение, а стремление спасти вас. В том мире, где вы до сих пор жили, творится нечто, не менее страшное и уничтожительное, чем война. Чьято злая воля, чей-то изощренный ум решил повести смертельную борьбу с существующей политической системой. Но в этой борьбе гибнут наиболее ценные талантливые личности. Вначале у нас, людей, принадлежащих к обществу доброй воли, возникли предположения, что губительная эпидемия, поразившая содружество,– один из новых способов борьбы оппозиции. Но ученым стало ясно, что зловещие заболевания не есть результат деятельности особых микроорганизмов, а поражение психики, вызванное иными причинами. Это “бунт” психики, реакция, ранее неведомая человечеству, на длительное насилие. Эта болезнь, видимо, “дремала” в людях несколько столетий. Еще с тех пор, когда страны были разобщены, когда человечество было угнетено постоянным страхом ожидания войн, сначала ядерной, а затем “высоких энергий”. Угнетенный мозг -вот результат такого состояния, и он проявил в потомстве свои новые свойства. Этим можно объяснить и то, что болезнь, как правило, поражает людей, выдающихся, наиболее талантливых. А катализатором явились либо изменения, пусть даже незначительные, атмосферы, либо новые реакции… да мало ли что еще…

– Допустим…-Катя резким движением руки перекинула за плечо прядь рассыпавшихся волос.– Но какое отношение это имеет к тому, что вы сделали со мной? Я же не из тех ученых…

– Не спешите… Все, происшедшее с вами, связано именно с этими событиями. Наше общество решило спасти вас от опасности заболеть той страшной болезнью. У нас вы изолированы от нежелательного и постороннего общения с кем-либо, и мы уверены, что здесь болезнь вас не тронет. У нас есть свои, особые методы профилактики. Мы не спасаем всех подряд-это довольно дорогое удовольствие. Но вы-в расцвете творческих сил, талант ваш очевиден и нужен человечеству. А ведь, согласитесь, лучше того, что сделали мы,-ничего не придумаешь..

– Вы решили, что я уникально талантлива?

– От вас можно ждать большего, а печальный случай с художником Покровским заставил нас спешить…

– Ладно,-Катя налила себе чай и придвинулась к столу,-а как же быть с моими родными, близкими?

– Все, все продумано. Если вы напишете или наговорите на запись – до них это дойдет. Ваше дело успокоить их…

– А если я захочу сообщить им, что нахожусь в заключении, и попрошу помощи?

– Но, позвольте, Екатерина Васильевна, какое же это заключение? – Севенарт повел рукой, указывая на убранство комнаты – Это почти дворцовая обстановка… И, кстати, если вы поинтересуетесь другими помещениями, то мастерская и все материалы для вас приготовлены. Можете спокойно работать. И не надо делать глупости… Вы не пленница. Это временная, вынужденная изоляция, да и то, как я считаю, приятная.

Катя встала.

– Если все действительно так, то я посмотрю…

– Все будет хорошо.

– Кстати, а какова ваша роль во всем этом и кто вы такой?

– Имя и отчество могу повторить, и фамилию также, я не делаю из этого секрета. Анатоль Константинович Севенарт. Врач.

– Точнее, тюремный врач?

– Екатерина Васильевна, я был уверен, что вы умнее и тоньше… Впрочем, возможно, я вел бы себя примерно так, очутись на вашем месте. Не буду на вас сердиться. Убежден, что скоро станем друзьями. И, пожалуйста, не думайте, что вы будете проводить все время в одиночестве. Совсем скоро вы сможете общаться с коллегами, людьми искусства, с теми, кто живет в нашей стране и где мы предоставляем им идеальные условия для творчества, не'хуже чем в вашем городе Искусств.

– Это что же, коммуна или убежище для умственно неполноценных маньяков?

– Екатерина Васильевна,– Севенарта явно коробила грубость Кати. – Ну как можно говорить такое, еще ничего не видя и не зная?

– А страна-то, страна, куда вы меня затащили? Надеюсь, это не другая планета?

– Я лично хотел бы, чтобы планета была другая, тогда с вами было бы проще… А страна -самая прекрасная, воспетая и прославленная поэтами, писателями, художниками,– Франция.

Севенарт с улыбкой, показывая, что его ничуть не рассердили выходки Кати, распрощался.

С того дня, когда Севенарт познакомился с Катей, прошло больше месяца. Катя жила все в тех же “покоях”. Она стала спокойнее, уже не встречала Севенарта враждебно, а вполне непринужденно беседовала с ним, даже позволяла себе быть чуточку кокетливой. Иногда Севенарт приходил не один, но он всегда заранее испрашивал согласие Кати на это. С ним приходили разные люди -ученые, литераторы, художники.

Ежедневно женщина, ведущая хозяйство, приносила Кате газеты и журналы. Кроме того, в распоряжении Кати был стереоинформатор, можно было смотреть спектакли и фильмы. Музыкальная аппаратура позволяла слушать любую музыку. Был и рояль, на котором Катя иногда играла.

Она работала в мастерской, но мало, изредка, что удивляло Севенарта и даже, как казалось Кате, заметно тревожило. Поразмыслив, Катя решила не огорчать своего “миротворца”, как она с первой встречи окрестила Севенарта, и побольше работать. Так она и сделала. С этого дня ее чаще всего можно было застать в мастерской. Но что она писала? Манера ее заметно изменилась. Тематика картин была странной, ранее ей не присущей. Понять ее живопись было делом непростым. Даже посещавший ее иногда вместе с Севенартом искусствовед не мог в ней разобраться и задавал Кате бесконечные вопросы, что выводило ее из себя. В ответ на осторожные вопросы Севенарта Катя лишь недоуменно крутила головой и пожимала плечами. Иногда бывала более “доступной”.

– Я и сама не могу объяснить, откуда это у меня. Просто появляется потребность писать именно так. То, что я делала раньше,– слишком примитивно. Я думаю, что это болезнь “роста”, хотя не знаю, к чему меня это приведет.

А Севенарта это, кажется, устраивало. Он считал, что Катя успокоилась и настроение у нее неплохое. Похоже на то, что теперь у нее нет желания расстаться с этим уютным домом и, пожалуй, с ним.

Территория, куда Катя беспрепятственно могла ходить, заметно расширилась. Однажды, гуляя по парку, она перешла овраг, поднялась на холм и направилась к аллее кипарисов, казавшихся на фоне окружающей зелени особенно темными и мрачными. Она подошла к ограде кладбища. Прошла вдоль стены с замурованными урнами. В самом конце ее остановилась у совсем недавнего захоронения: еще не высох скрепляющий камни цемент. Необычные цветы были посажены возле этого места: яркие кусты календулы – цветок Украины, России, как считала Катя. Рядом с розами и лилиями он горел неярко, словно сознавая, что не смеет соперничать, Катя прочитала фамилию умершего: Франсуа Мелонье, какой-то француз. Еще молод. Подошли женщина и мужчина, после приветствия спросили Катю:

– Вы знали его?

– Нет. Я здесь недавно.

Ответ, по-видимому, удовлетворил пару, и они ушли, тихо беседуя.

Катя загляделась на бабочку. Она порхала над календулой, затем, словно торжествуя, взлетала высоко и снова припадала к цветам.

Захрустел гравий. Перед Катей остановился мужчина. Он был худ и бледен, одет в свободного покроя блузу с короткими рукавами и в темные шорты. Какая-то болезненная робость была в его взгляде, движениях. Он спросил заикаясь:

– Вы пришли к нему? -Он кивнул головой в сторону свежего захоронения.

– Нет, зашла случайно.

Незнакомец странно, как-то особенно печально еще раз оглядел Катю. Ее будто что-то подтолкнуло.

– А вы его знали?

– Знал. Его многие знали. А вот вы оттого и не знали, что никогда не приходите к нам. Не интересуетесь, значит… все… никто не нужен, лучше в одиночку…

Катя не могла понять -то ли он разговаривает сам с собой, то ли обращается к ней.

– Но я не знаю, куда это к вам. Вы так странно говорите..

Незнакомец не спешил ответить. Печаль в его глазах словно еще сильнее обозначилась. Он вынул откуда-то из-под блузы маленький камешек с нарисованным на нем кругом и положил рядом со стеной.

– Что это означает? – Катя нагнулась, рассматривая камешек, не решаясь дотронуться до него.

– Это память о наших беседах. Круг – символ вечности…

– Он был вашим другом?

– Зачем? Не стоит это делать здесь. Так часто все уезжают, бросают людей… Уходят, все уходят… Вот так и живем, расставаясь вечно с кем-то и с чем-то…

“Он болен – видно по всему”.

– Франсуа… Он француз?

– Вы хотите это знать, вам это нужно? Да?… Хорошо, вы мне нравитесь, я покажу вам его облик.– Незнакомец опять откуда-то из-под блузы достал сложенный в несколько раз листок, развернул, разгладил. Контурным, мастерски выполненным рисунком анфас и в профиль был изображен человек явно негроидного типа. Катя едва удержалась от возгласа удивления. Она узнала этого человека. Но это же никакой не Франсуа Мелонье – он носил совсем другое имя… Катя дважды встречалась и беседовала с ним на выставках. Она помнит его улыбку: открытую, дружелюбную. Нет, она не ошибается – он не был похож на кого-то. Он был особенным, этот замечательный, без вести пропавший художник.

– Вам нравится его лицо?

– Очень. Хорошее, доброе. Вы страдаете от этой утраты?

– До чего вы странная… О чем страдать? Раз я помню его, значит, не утратил. А ему так лучше. Кончилась эта бессмыслица…

Глаза незнакомца вдруг изменили выражение, словно где-то в глубине засветился огонь. Он заговорил, хоть и заикаясь по-прежнему, быстро, и хотя Катя свободно владела французским языком, едва успевала улавливать смысл сказанного.

– Неужели вы все еще пребываете в неведении? И, похоже, радуетесь жизни? Но это ненормально, совершенно ненормально… Здесь мы только обязаны выполнить долг, внушить людям, чтобы они больше ни к чему не стремились. Остановиться… вернуться к истокам жизни, не бежать… Из-за этой спешки и алчности гибель неизбежна, близка. Он,незнакомец указал рукой на урну,-выполнил свой долг, сделал, сказал что нужно… хорошо сказал… Теперь он отдыхает. Покой. Вам знаком покой? Вы изведали его?

Незнакомец крепко сжал запястье Катиной руки. Она отдернула ее и инстинктивно отмахнулась как от безумного человека. Он тотчас же замолчал, взгляд погас.

– Ну да, я вас напугал… Но я не хотел этого. Я не понял, что вы еще не прозрели. А мне почему-то так хочется, чтобы мы одинаково смотрели на мир.

Катя, переполненная состраданием к этому, чем-то невыразимо симпатичному ей человеку, сама взяла его руку, слегка сжав.

– Я не испугалась – нисколько… наоборот, мне хочется подружиться с вами. Вы художник?

– Да. Я плохой художник, но много работаю -это требует выхода. Вы мне очень, очень нравитесь…

– И вы мне. Проводите меня, я покажу, где живу. Меня зовут Катей, а вас?

– Я Жак Лавер.

Жак пошел с'Катей и не отказался от приглашения на чашечку кофе.

Он держался деликатно, по-прежнему робко, пил кофе маленькими глотками.

Когда Катя вышла проводить Жака, был вечер, точнее, тихие теплые сумерки, но под деревьями сплошная чернота, серп месяца едва светился, и лишь сиренево-алая полоса пересекала вечернюю прозелень неба. Свет из окна дома падал на лицо Жака. Катя дотронулась до его рукава.

– Вы придете завтра, Жак? Я буду вас ждать.

Но тут же она почувствовала, как невидимая преграда словно отдалила его, сделала чужим, посторонним. Он явно не видел ее и думал о своем, хотя понял, о чем она просит.

– Может быть. Но я же работаю и работаю. Так, как сегодня, бывает редко. Я потерял слишком много времени. Это плохо. Но мне казалось, что Франсуа меня позвал, что я ему был зачем-то нужен. Доброй ночи, мадемуазель Катрин.

Катя стояла в дверях веранды до тех пор, пока фигура Жака не растворилась в уже по-настоящему вечерней темноте. Серп месяца стал ярким, и под ним, чуть в стороне, загорелась вечерняя звезда.

ЗАПОЗДАВШИЕ СОЖАЛЕНИЯ

Все страны Земли уже сотню лет назад объединились в сообществе “Единство”. В центр управления “Единства” избирались лучшие умы мира. Конечно, создание сообщества было долгим и трудным, окончательно оно сформировалось лишь тогда, когда миновала угроза войн “высоких энергий”.

Казалось бы, на земле наступает долгожданный золотой век. Но земляне не ожидали, что их поджидает беда. И беда страшная. Новая болезнь, избиравшая своими жертвами лишь выдающихся людей науки, культуры и политики.

Вот об этом только что закончился разговор главы Всемировой тайной охраны “Единства” Гая Марковича Кленова с известнейшим врачом.

Теперь, оставшись один, он ждал посетителя. Пришел человек с иссинячерными длинными волосами. Черты лица несколько асимметричны, пристальный взгляд небольших колючих глаз. Кленов с удивлением его рассматривал.

– Ну, Фарид, да тебя не узнаешь… Чудо перевоплощения.

Кленов по-отечески обнял Фарида.

– Не бойся сна. Теперь, после операции, тебе не страшны их проверки.

Проводив Фарида, Кленов зашел в большую комнату. Весь пол в ней был устлан репродукциями картин. Кленов прошелся, рассматривая их.

Возле аппаратуры хлопотал сотрудник.

– Как, хороши картинки? Никакая наука полсотни лет назад не могла додуматься, что можно превратить в орудие убийства. Тяжело работать?

– Насмотришься на них, чувствуешь себя дискомфортно. Мысли лезут, как раньше говорили, “от лукавого”. Если репродукции так заряжены, то картины – изощренные убийцы. Отвращение к ним будто к живым, будто в них сконцентрирована ненависть и злоба к людям.

– Ничего. Потерпим до поры… Что сообщил “горец”?

– Наши предположения подтвердились. “Цех” художников действительно существует, находится всего в двадцати километрах от Парижа. Это якобы психиатрическая больница закрытого типа, куда помещают хроников с тяжелой формой болезни. Картины создаются там. Проверены данные многих исчезнувших художников из разных стран. Большинство из них “пропадали” одинаково: заболевание, приезжает врач и забирает больного. Куда увозили, что за врачи, установить тогда не могли.

Кленов еще раз бегло окинул взглядом репродукции:

– Все фантастически усложняется в наше время. Еще двадцать лет назад работали совсем иначе. А что дальше?

Доктор Дадышо наблюдал за происходящим на экране. Вспышки редкие, слабые, неритмичные. Значит, контакт с “приемником” нарушен, он не может брать энергию и работать по заданной программе.

Дадышо вызвал ассистента.

– Распорядитесь, чтобы проверили все каналы связи с “Око”.

Дадышо знал, что во всем мире люди охвачены тревогой. Причины заболеваний не разгаданы. “Концерн” Дадышо может продолжать работу и готовить “объекты”. “Мир так изменился… не надо разрушительных бомб, не надо ничего уничтожать. “Единство” рухнет. Можно представить, какие битвы разыграются за лучшие куски; Напрасно Маргарет считает предварительный раздел мира надежной основой. Будет большая свара… Дадышо помрачнел, мысли складывались не радужные. “Не придется ли мне “усмирять” наших теперешних союзничков? А потом? Где конец насилию над человеческим разумом? Вот его участь “властелина рассудка” -не злая ли это насмешка судьбы? Убивай, убивай, убивай…” Дадышо прошел в библиотеку, посмотрел репродукцию с картины Покровского “Метаморфозы Анны”. Он перевел изображение в объемное и любовался прелестью незнакомой женщины. Чистота, величие духа угадывались в этой славянке – сильная кровь не отравлена, как у изнеженных ночных женщин.

Хобби Дадышо – выдающиеся люди всего мира. Он занимается разработкой повторяемости событий в мире, а главное, повторяемости отдельных людей, абсолютно идентичных. Он накопил уже массу материала об этом и теперь много времени отдавал решению этой задачи.

“Какие законы управляют этим удивительным явлением?” О людяхдвойниках у него собрана большая.коллекция, книги о них, произведения искусства, созданные ими, и даже сведения о частной жизни.

Последние дни собственные мысли делали Дадышо пленником, приходили незваные, заставляли память служить им. Он много думал о Покровском. Его угнетало сожаление о скорой гибели художника. Может быть, это вызвало желание удалиться в маленький кинолекторий, где он любил смотреть старинные кинофильмы.

У Дадышо было множество знакомых на протяжении всей его жизни, но, как ни странно, никогда не было товарища, друга, с которым он бы мог поделиться своими мыслями и планами, с кем мог отвести душу”.

И вот теперь такое место в его мыслях занял Владислав Покровский.

Дадышо представлял, как бы они беседовали, спорили или вместе отправились в дальнее путешествие.

Мысли о Покровском причудливо переплетались с каждодневной его жизнью, и, наконец, без этих мыслей, без мечты о дружбе и общении с Покровским Дадышо не проходило и дня. Более того, исподволь у него зарождалась антипатия к магистру, порой переходящая в отвращение к нему: ведь это он выбрал Покровского объектом для использования его в своих зловещих намерениях, зная, чем кончится этот эксперимент.

Случилось так, что, изучая творчество Покровского, Дадышо обнаружил поразительное сходство художника с артистом Дворжецким, жившим во второй половине двадцатого века. Артист сыграл несколько ярких ролей в кино и рано умер.

Дадышо интересовала связь внешности человека с характером и способностями. Возможно, в Дворжецком мир мог бы обрести выдающегося художника, а Владислав Покровский мог стать большим артистом. Дадышо сожалел, что проверить свои предположения он уже не сможет – Покровского очень скоро не будет.

Дадышо поудобнее уселся – сейчас он посмотрит старый фильм. По экрану пробежали большие, красные, словно накаленные, буквы:

“Бег”.

По одноименному роману Михаила Булгакова.

Мягкий пушистый снег покрывал землю. В экзотической стране русских творилос безумие. Славянские характеры проявлялись отчетливей в бушующем хаосе. Спасал прелестную, беспомощную женщину русский интеллигент. Все было как в нелепом, кошмарном сне. Хлестали выстрелы, падали люди, метались кони. И в этом вихре, в этом бесцельном безудержном беге людей появился генерал Хлудов. Он безумен, уродлив, страшен и прекрасен.

“Они так могли… гореть, забывать, что это игра… не жалеть жизни… какой артист!” Дадышо, отдавшись чувствам, сопереживал, волновался, многое ему было непонятно, но все было настолько убедительно, что усомниться в правдивости рассказанного о той, ушедшей, жизни было невозможно. Все дышало правдой, вся игра талантливых актеров была не представлением, а скорее их истинной жизнью в актерском перевоплощении.

Но вот в далекой, чужой стране томились те, кто уже не имел права ступить на землю родины. И как монумент остался на берегу моря стоять и тосковать полубезумный, одинокий человек, в забытьи, полубреду грезить о том крае, где было все, чем мог жить русский человек. И лишь собака лежала у его ног, охраняя, быть может, несостоявшегося гения.

Экран погас. Дадышо не сразу перешел “в другой план бытия”. Перед его глазами все еще стоял образ Дворжецкого-Хлудова. И этот образ был настолько слит с воспоминаниями о Покровском, что Дадышо вдруг так захотелось очутиться где-нибудь с художником вдвоем и поделиться впечатлением о фильме. Может ли знать Покровский о своем поразительном сходстве с этим артистом? Может быть, Покровский так и не узнает этого. Жаль…

Анна каждый день приходила взглянуть на Владислава. Он лежал в стерильно чистой палате с подключенной к нему аппаратурой. Жизнь дремала в нем, дыхание было едва уловимо. С закрытыми глазами он походил на больного ребенка: губы расслаблены, глазницы, непомерно большие, западали под крутой лоб, словно темные провалы, неестественно белые руки лежали неподвижно вдоль туловища, их бескровная белизна вызывала у Анны желание припасть к ним, оживить своим дыханием.

Но не разрешали даже прикоснуться к нему. Врачи и сестры казались Анне слишком суровыми. И Мария Яновна приходила словно гостья и сидела поодаль, не сводя глаз с сына, и во взгляде ее был страх.

ЧЛЕН БРАТСТВА КОЗИМО

На севере Италии, во дворце спорта, стоящем на берегу моря, братство праздновало свой юбилей. Но, конечно, это не рекламировалось и проводилось строго конспиративно.

В укромной комнате дворца леди Галь встретилась с человеком из числа “двенадцати”. Леди пылко уверяла собеседника в том, что до их полной победы над миром остались считанные месяцы. Разумеется, что приближается день, когда придется поделить между “Двенадцатью” всю площадь планеты, включая океан и воздушное пространство. Тогда для их союза наступит поистине “Золотой век”. Ведь народ будет находиться под действием принадлежащей им “тонкой” энергии. Управлять массами не составит большого труда. Люди будут жить по заданной программе.