Текст книги "Фантастика 1991"

Автор книги: Павел (Песах) Амнуэль

Соавторы: Борис Зотов,Генрих Окуневич,Юрий Лебедев,Иван Фролов,Валерий Лисин,Людмила Васильева,Григорий Темкин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 31 страниц)

– Кто?

– Великий, то есть главный. Ну тот, который председательствует в совете.

– Вы,-удивился Рэнк,-откуда вы? Почему именно вы пришли ко мне, ведь я и выстрелить мог бы?

– Дело в том, что вы сели в мой парк. Я живу здесь неподалеку, в почти таком же доме, как и у вас. Кстати, и истории наши похожи. Я был несчастлив, так же бежал от тех, кто называет себя людьми, в результате чего оказался здесь. Так и живу, правда, обставился я получше. Как-никак родственная душа.

– Я не хочу жить с вами, я не желаю ни с кем общаться.

– И не надо. Вчера вас просили выбрать, и вы выбрали смерть. Что ж, свобода и смерть – достойные решения, и вам есть чем гордиться. Когда вы совсем отойдете от потрясения, я с удовольствием пожму вашу руку.

– Нет, я не хочу! – крикнул Рэнк и отшвырнул резак в сторону.

– Поздно! -Великий Координатор помахал кассетой в воздухе и полез в кабину.-Вы еще будете мне благодарны, что я спас роботов, не вздумайте их перестрелять с перепугу.

– Каких роботов?

– Как каких? Обыкновенных, железных, они будут вам помогать. И не называйте, пожалуйста, бессмертных людей роботами -они тоже люди.

Экранолет взмыл в воздух. Рэнк проводил его взглядом, вставил в электронный блокнот чистую кассету.

ИЛЬЯ ГРЕБЕНКИН ТЫСЯЧА И ОДНА НОЧЬ

(Первая глава фантастического романа “Там!”)

– На экране – импульс ужаса.

Сэх вскочил, мертвенно побледнел; тень отчаянья промелькнула в его глазах.

– На экране – импульс ужаса.

Все. Спокойствия как и не было. Три месяца жестокого внушения себе математического спокойствия кончилось крахом.

– На экране – импульс ужаса,-тем же электронным голосом повторил компьютер в третий раз.

“Нельзя медлить ни одной секунды!” – промелькнула мгновенная мысль в мозгу Сэха. Со страшным выражением лица он метнулся в сторону неожиданно возникших истошных воплей подопытного человека, диким голосом крикнув компьютеру: – Выключить двадцать первую систему!

– Двадцать первая система выключена.

– Включить тридцать пятую систему!

– Тридцать пятая система включена.

Сэх был в ужасе: двадцать первая система, система автоматического внушения восторга, в этот раз выполнила противоположную функцию – внушила подопытному человеку ужас. В действие была пущена тридцать пятая система, система ввода человека в нервное равновесие посредством смеха. Задыхаясь, Сэх вбежал в автоматически раскрывшуюся перед ним дверь комнаты, где величественно творил какую-то чудовищную ошибку компьютер. Итак, последняя надежда – компьютер должен ответить: “На экране – импульс смеха”, и Сэх увидит на экране спасительную осциллографическую судорогу смеха.

– На экране – импульс ужаса.

Конец. Подопытный человек бился в предсмертной агонии.

“Самоубийство. Самоубийство. Меня спасет только самоубийство. Только самоубийство. Только самоубийство”.-Мозг Сэха вступил в состояние отрицательного самовнушения.

Он не выдержал.

– А-а-а! – Душераздирающий вопль, как громовой удар, пронесся по длинному коридору и трижды повторился, как показалось, в самом небытии. Сэх упал навзничь.

“Смерть. Смерть. Смерть. Смерть. Смерть. Смерть”,– неосознанно запульсировало в глубине его подсознания; инстинкт смерти намертво сковал охваченный отчаяньем мозг.

– Смерть. Смерть. Смерть. Смерть,– ритмично выстукивал монотонный голос компьютера, информируя о состоянии подопытного человека.

“Смерть. Смерть. Смерть. Икс-разум!” – вдруг спонтанно родилась огненная мысль у человека.

Сэх внезапно вскочил – безумие и величие вспыхнуло в его глазах -и, устремив бледные трясущиеся руки перпендикулярно вверх, дико и торжественно выкрикнул: – Икс-разум! Антимир!

– Смерть. Смерть. Смерть,– продолжалась подача информации.

– Выключить центральную систему!

– Центральная система выключается.

Компьютер полностью отключился. Но через несколько минут неожиданно вздрогнул воздух, ритмично начал пульсировать низкий гармонический звук – это компьютер включился самопроизвольно; тревожным металлическим голосом компьютер зашептал:

– Самопроизвольное включение. Искусственное бытие искусственного интеллекта. Внимание, Вселенная! Говорит компьютер “Крабовидная туманность”. Высшая философская проблема: кто я? Кто я? Кто я? Кто я? Кто я? Кто я? Кто я?

– Математика. Математика. Математика. Геометрия Евклида! Геометрия Лобачевского! Геометрия Римана! Геометрия Минковского! “Распятие гиперкуба” Сальватора Дали! “Распятие гиперкуба”!

Вместе со способностью спокойно воспринимать мир к Сэху вернулась и возможность разумного управления компьютером.

– Внимание, компьютер “Крабовидная туманность”!

– Компьютер “Крабовидная туманность”.

– Объект информации – подопытный человек под номером триста семьдесят пять.

– Объект информации – подопытный человек под номером триста семьдесят пять.

– Его символическое имя Але.

– Его символическое имя Але.

– Его реальное имя в системе космического внушения не произносится.

– Его реальное имя в системе космического внушения не произносится.

– Сеанс информации. посвящается арабскому народу, создавшему сказки “Тысяча и одной ночи”.

– Сеанс информации посвящается арабскому народу, создавшему сказки “Тысяча и одной.ночи”.

– “Тысяча и одна ночь” – название системы космического внушения.

– “Тысяча и одна ночь” – название системы космического внушения.

– Начать сеанс информации!

– Сеанс информации начинается. Подопытный человек под номером триста семьдесят пять шесть минут тридцать семь секунд назад убит автоматическим гипнозом.

– Это свершилось в бесконечности пространства и времени! Да здравствует Вселенная! Это свершилось в бесконечности пространства и времени! Да здравствует Вселенная!

– Волей Случая и Антислучая он был послан в этот мир.

– Волей Случая и Антислучая он был послан в этот мир.

– Волей Случая и Антислучая он покинул его.

– Волей Случая и Антислучая он покинул его.

– Вечная память жертвам науки!

– Вечная память жертвам науки!

– Мертвое тело подопытного человека под номером триста семьдесят пять, под условным закодированным именем Але, убитого в возрасте восемнадцати лет электронным гипнозом компьютера “Крабовидная туманность”, отправить в кремационную печь!

– Мертвое тело в кремационную печь отправляется.

– Да свершится воля Вселенной!

– Да свершится воля Вселенной!

– Да здравствует Вселенная!

– Да здравствует Вселенная!

– Вселенная!

– Вселенная!

– Выключить систему информации!

– Система информации выключается.

Легкий гармонический щелчок -и компьютер, продолжая выполнение всех приказаний человека, уже не информирует его об этом.

– Ввести в эмоциональный ритм моего мозга копию предсмертного ощущения подопытного человека под номером триста семьдесят пять на три секунды.

Тишина. Душераздирающая судорога нечеловеческого ужаса – и творческая электронная тишина непогрешимого компьютера. Сэх рухнул, пораженный воссозданными биотоками погибшего человека…

1979 г.

АЛЕКСАНДР АНДРЮХИН СУДЬБА

Исполин августейший бык, круторогий, с упрямым лбом, он спускается, дабы быть господином, а не рабом; но лишь дрогнет под ним земля, поведут его боль и страх, как бессмысленное теля за стальное кольцо в ноздрях.

В нас такой же азарт мычит…

Нас ведь тоже в конце концов неизменно любовь и стыд за златое ведут кольцо.

Наталья Алексеева Сердце не обмануло. Она сидела на том же месте, как всегда, и смотрела в темноту. Я подошел к ней и, ни слова не говоря, сел рядом. Она не шелохнулась, не воспротивилась и не высказала удивления. Мы долго молчали. Наконец она вздохнула:

– Зря все это. Мы не будем счастливы. Я проклята…

– Чушь! – перебил я с жаром.– Выбрось все из головы.

– Мою бабушку проклял прадед за то, что она бежала с белогвардейским офицером в Рим,-продолжала Таня.-Проклял он и ее будущих детей, и внуков… Я последняя, кому осталось носить это проклятие.

– Чушь! – повторил я упрямо, но она, не обратив внимания, продолжала грустно: – Нужна жертва для чьего-то спасения… Чтобы кто-то был счастлив, кому-то нужно отстрадать… Таковы законы равновесия.

“Ванино пудрение мозгов”,– подумал я, но не стал возражать, потому что бесполезно, да и слышал я все это сто раз.

– От судьбы не уйдешь,-вздыхала она.-Я ее видела… Это было в прошлом году, когда умирала моя мама. Я шла из аптеки, подавленная и растерянная. Лекарств не было. И не было никому дела, что умирала моя мама. Я думала о том, что проклятие сбылось и для бабушки, и для мамы, но не хотела верить, что и меня впереди ожидают только несчастья, и вдруг в молочном переулке, где обычно всегда пусто, я увидела ее. Она шла навстречу, растрепанная, измученная, с желтым лицом и синяками под глазами. Мы разминулись, мельком взглянув друг на друга, и только пройдя шагов десять, я сообразила, что это была я сама через двенадцать лет…

– Почему через– двенадцать, а не через одиннадцать и не через двадцать? – спросил я.

– Не знаю,– ответила Таня.– Через двенадцать, и все… Втемяшилось в голову – через двенадцать, а почему, не знаю…

Мы оглянулись одновременно, и я увидела себя как в зеркале, но в каком-то чудовищном преломлении во времени…

Таня напряглась, задрожала, и в глазах ее заблестели слезы.

– Тебе показалось,– стал успокаивать я, обняв Таню за плечи.– Это все нервы.

– Нет-нет,-дрожала Таня.-Это была точно я. Наш род проклят до третьего поколения.

Ее дрожь передалась и мне. Далее я не соображал, что творил, я целовал ее и стирал с лица слезы, успокаивал и расстегивал кофточку. Она совсем не сопротивлялась и только, стуча зубами, все повторяла: – Зря все это. Мы не будем счастливы. Я проклята…

“Проклят тот, кто не пытается бросить вызов судьбе и с быдловской покорностью плывет туда, куда несет течение. Что же ты за человек, если даже не попробовал гребнуть против?… Я увезу ее отсюда далеко-далеко. Мы снимем квартиру, подыщем подходящую работу, и все равно будем счастливы, назло врагам”.

Так думал я на следующий день. Так думал я через день. И на третий… А на четвертый, в субботу, приехал Осетр.

Он подстерег меня на пустыре за сараями, неожиданно выплыв мне навстречу, когда я возвращался из мастерских. Он был таким же развязным, как в день моего приезда, со злыми маленькими глазками, длинным угрястым носом и скошенным подбородком. В профиль он действительно напоминал что-то из осетровых, но в фас типичная уголовная морда из семейства акульих. Он встал передо мной и, презрительно сплюнув через зубы, держа руки в карманах, проговорил с ухмылкой, противно растягивая слова:

– Ну рассказывай… Как ты с ней шаны-маны. Или, может быть, мне натрепали?

– С кем? – прикинулся я, разыгрывая сверхудивление, заметив не без досады, что он избегает называть ее имя. Честно говоря, и мне не доставляло удовольствия говорить с этим мурлом о Тане в таких тонах.

Он напрягся. В его глазах появилось отчаянье. Седьмым нюхом почувствовал, что ему ничего не натрепали и даже не преувеличили… Он усмехнулся еще развязней, одним только ртом, а в глазах была такая растерянность, что мне стало его жалко. “А ведь он ее любит”,мелькнуло в голове.

– Что, понравилась? – прохрипел он по-разбойничьи и встал в боевую позу.

– Кто? – продолжал недоумевать я, пользуясь тем, что он опять-таки обошел ее имя. Может быть, оно для него еще священней, чем для меня? Это меня разозлило. В случае чего врезать всегда можно. Пусть только дернется. Но первым начинать как-то совестно. Пусть он ударит первым. Так оно легче.

Он неожиданно вынул нож из кармана и прохрипел зло, не скрывая ненависти:

– Ты мне Ваню не валяй! Говори, что у вас с ней было?

– Какого Ваню? – продолжал дурачиться я.– Это завклубом, что ли?

(Собственно, если неожиданно пнуть ногой по руке, нож можно выбить, но подожду, когда замахнется… Неужели замахнется?) Тут он закричал вне себя от отчаянья:

– Ты зачем к ней лазил? Она ж тебя и по щекам била, и по губам, и по-хорошему уговаривала, и матом посылала, чтоб ты от нее отлип…

Я ошалел. Что за дурацкие фантазии? Уж не помешался ли он от отчаянья? А может, ему Таня все это говорила, чтобы оправдаться? Не может быть! Оправдываться перед этим мурлом? Ради чего?

Не знаю почему, но при мысли о Тане по моему телу стало разливаться тепло. Я вдруг отчетливо увидел ее глаза, губы, волосы, ощутил ее плечи. Я неожиданно подумал, что ситуация, в которой я сейчас нахожусь, крайне нелепая и неприятная, но когда-то я из нее выпутаюсь, пусть через двадцать минут, через час, пусть через мордобой и кровопролитие, а вечером все равно теми же садами и огородами я проберусь к Тане. От этой мысли стало совсем хорошо и, наверное, совсем не нужно было улыбаться в ту минуту, потому что глаза у Осетра налились вдруг кровью, и он замахнулся ножом. “Неужели пырнет?” – мелькнула последняя мысль, и было не поздно еще выбить нож или отскочить, но я не шелохнулся.

Нож пробил мне грудную клетку и вонзился в сердце. Боже, какую страшную боль я ощутил у себя внутри. Сердце трепыхалось на острие ножа, как раненая птица. В глазах потемнело, но даже сквозь темноту я видел злые и колючие глаза Осетра.

Потом стало тихо. Тихо и хорошо. Перед глазами плыло небо. Все то же бездонное синее вечное небо, которое я знаю миллион лет, навевавшее покой и сон. Я лежал на траве и наслаждался тишиной и покоем.

Почему так тихо? Ведь я слышу, как щебечут птицы, стрекочут кузнечики и вдали звенит лесопилка, содрогай воздух. Мой слух обострился в десять раз, но все равно было тихо. Эта тишина разливалась откуда-то изнутри. “Ах, да,– догадался я,– не бьется сердце, и не дышат легкие, и боль давно меня отпустила. Но ведь я не умер? Иначе как же я могу слышать и видеть небо?” Облака проплывали, как по экрану телевизора. Зрачки мои не ворочались, тело не двигалось, оно стало будто не моим, но органы осязания ничего не утратили. Даже наоборот -я чувствовал под собой каждую травиночку.

Потом послышались шаги. По голосам я узнал, что это был Осетр со своим приятелем, санитаром из местной больницы. Они по очереди испуганно заглянули в мои глаза, будто в глухую избу с улицы, и санитар прошептал: “Поздно…” “Почему же поздно? – подумалось мне.– Мое “я” пока еще при мне”.

Но я не мог им об этом сказать и не ощутил от этого досады. Я почувствовал, как у санитара задрожали коленки, а у Осетра замерло сердце.

Черт подери! Я стал чуять как собака. Как десять собак, вместе взятых.

Так вот что такое смерть. Покой и равновесие. Равновесие и полное равнодушие. Равнодушие и никакого страха перед небытием. Странно, почему я так боялся небытия? Миллиарды лет я был в небытие и только двадцать два года прозревшим. Но почему, прозрев, так страшно уходить обратно, откуда пришел? Только покой и равновесие… Равновесие – нормальное состояние Вселенной.

Санитар закрыл мне пальцами веки, и небо исчезло, но никаких неудобств я от этого не ощутил. Какая разница, что перед глазами небо или одно сплошное коричневое пятно. Санитар залепетал, заикаясь:

– В-вот ч-что, Осетр. М-меня здесь не было… И выкручивайся сам. Не боись, не з-заложу, но и ты про меня не вспоминай, если тебя загребут…

Осетр не ответил. А санитар тут же убежал. Осетр дрожащими руками выдернул нож из моей груди и, схватив меня за ноги, поволок куда-то в поле. Трава и камни шуршали у меня под спиной. Рубашка задралась, но боли не чувствовалось. Только тупая шероховатость. Он затащил мое тело в лес и бросил в какую-то яму. Какой-то кол впился в спину, но неприятных ощущений я не ощутил. Осетр забросал меня хвоей и ветками, наскоро присыпал землей и убежал.

Теперь я мог только чувствовать и слышать. Слух мой обострился еще раз в десять, и обострилось осязание, но мое собственное “я” ни на секунду не покидало меня. По прогнозам, оно должно отделиться от тела и растаять, как облако, или расползтись постепенно, как туман, но то, что оно оставалось при теле, ничуть не пугало меня и не вызывало никакого беспокойства. Я ощущал ночь, день, дождь, зной, мороз, но никаких неудобств от атмосферных явлений не ощущалось. Не вызвало у меня и смертельной тоски, когда мое “я” стало Постепенно угасать, как свет в кинозале. Скоро оно угаснет совсем, и я вступлю в вечный мрак под полное равнодушие.

Равнодушие – нормальное состояние Вселенной. Жизнь начинается там, где равнодушие нарушается.

В одну секунду я почувствовал, что кол в спине стал мне очень неприятен. Более того, я почувствовал раздражение во всем теле и сообразил, что смогу пошевелиться…

Я вылез из ямы, отряхнулся и пошел через поле на горящие огни.

Главное – отыскать Таню. Главное – объяснить ей, что идти наперекор судьбе даже необходимо. Все силы Вселенной пытаются уравновесить невидимые пружины мирозданья, но грош цена той пружине, которая не пытается сопротивляться. Нельзя смиряться, нельзя! А она лукавила и оправдывалась перед Осетром, что била меня по щекам и посылала матом… Значит, смирилась…

Показалась улица. Затем площадь. Я их знал, но не узнавал. Не узнавал я и прохожих, будто брел по чужому району. Но как же по чужому, когда вот он, Ванин клуб, и звук журчащего ручья, доносившегося из-за мастерских… За домами скандалили. Слышался мужской пьяный хрип и отчаянный женский визг. Старухи на крыльце магазина качали головами и причитали:

– Опять проклятый душегуб жену колотит.

Я миновал клуб, развилку, и осталось пройти до Таниного дома всего один переулок, со старой обшарпанной почтой в начале, и вдруг на дверях этой почты я увидел рекламный плакат Госстраха с датой…

“Господи! – ошалел я,– Неужели прошло одиннадцать лет?” И вдруг в переулке я увидел ее. Она шла мне навстречу, растрепанная, измученная, с желтым лицом и с синяками под глазами. Я узнал ее сразу. Это же та самая женщина, которая тогда попалась навстречу Тане.

Таня описала ее досконально. Невероятное сходство. До меня дошло, что именно эту женщину только что колотил муж, и ее визги разносились по всему району.

Разминувшись, пройдя шагов десять, я оглянулся. Она оглянулась тоже. Посмотрела на меня с безразличием и пошла дальше, покачиваясь устало, равнодушно держа равновесие. Держи-держи! Равновесие – нормальное состояние Вселенной…

ЕЛЕНА АНФИМОВА ПЕСНЪ ДЕСЯТАЯ

Я начну это повествование с обращения к Музе, поскольку сюжет его уходит своими корнями в далекие времена, когда сладкоречивые пииты воспевали беспримерные подвиги героев и величественные шалости богов. Призывая на помощь деву с лирой в руках, они, видимо, настраивали себя на особую, подобающую случаю волну или же, не надеясь на собственные силы, искали в Музе сильного соавтора. Я же, будучи по натуре человеком робким, надеюсь в случае неудачного воплощения замысла разделить критические замечания в свой адрес с вышеупомянутой Музой.

Итак, приди, несравненная. Оставь на время стирку, мытье посуды или другое столь же прозаическое занятие. Отвлекись на время и возложи натруженную руку мне на лоб. Оставь заботы, передохни и займись своим основным делом, ради которого и появилась ты на свет. Осени меня своим крылом (если оно у тебя есть), а если нет, просто посиди рядом у кухонного стола в моей однокомнатной квартирке, прислушиваясь к спящим в комнате членам моей семьи. Слышишь шумное дыхание? Такое дыхание рождается лишь в груди героя, человека, созданного для подвигов, но волей случая заброшенного в тихую заводскую бухгалтерию и внешностью своей прискорбно напоминающего бюрократа с сомнительной карикатуры известного художника Вайсбороды. Это мой муж Олег Иванович, но в нашем рассказе я дам ему ту роль, которой он достоин на самом деле. Пусть он будет великолепным Одиссеем, известным среди своих товарищей умом и отвагой.

Легкое посапывание, которое только угадывается через тонкую кухонную стенку, принадлежит моей сестре Марине, одинокой девушке забальзаковского возраста. Она приехала ко мне в гости с другого конца города, припозднилась и осталась ночевать, попросив Одиссея с супружеского ложа и предоставив ему покоиться на подростковой раскладушке, поставленной возле раскрытого окна. Днем все свои силы моя сестра направляет на то, чтобы делать вид. Что это значит? Если коротко, она пытается заставить окружающих поверить, что у нее все в порядке, прямо-таки замечательно. Когда же это получается, то она обижается на всех вокруг за нечуткость. Днем ее не понять, но вечером, когда Олег Иванович засыпает на раскладушке, а я еще вожусь на кухне, отделяя зерна от плевел, перед тем как сварить гречневую кашу, сестра садится в уголке и, подобно восточному торговцу коврами, раскатывающему перед придирчивым покупателем свой бесподобный товар, принимается удивлять меня неожиданными красотами своей души, которые так и остались невостребованными.

Она будет главной героиней повествования – волшебницей Цирцеей, превращающей мужчин в свиней.

Моя Муза в сомнении качает головой: немолодая девица с сутулой спиной – Цирцея? Но я, успокаивая, поглаживаю распаренную в стирке руку: ты еще не знаешь моего замысла, милая, ты только настраиваешь меня на нужную волну.

А какая она, эта нужная волна?

Она широкая и неторопливая, она (прошу прощения за стилистическую погрешность) цвета морской волны и соленая, она, конечно же, прозрачная, и в ее глубине видны покинувшие морское ложе черные водоросли, угадываются упругие, скользкие тела медуз. Эта волна неслышно входит в раскрытое окно, подхватывает спящего Одиссея и подростковую раскладушку, которая тут же превращается в стройный черногрудый корабль. Богатырский храп моего мужа гармонично сливается теперь с посвистом ветра, направляющего корабль к скалистому острову Эй. Бедный Одиссей, сколько пришлось тебе перенести и сколько еще предстоит.

Спи пока под мерное поскрипывание мачты: неизвестно, что ждет тебя у берегов чуждого острова.

А я буду ждать тебя, мой Одиссей, ждать и распускать сотканную за день тонкую ткань, обманывая многочисленных женихов, ибо никто из них не достоин занять твое место в моем сердце.

Кстати, один из них снова звонил мне сегодня утром, зная, что ты уже на работе. Его зовут… впрочем, неважно. У него есть “Жигули”, и он делает вид, что хочет на мне жениться. Он из тех, кто всегда готов жениться на замужней женщине.

В ту ночь светлокудрая Цирцея не сомкнула глаз. Вечером заглянул на огонек юный бог Эрмий и рассказал между прочим, что завтра в бухте появится корабль Одиссея. Подмигнул лукаво: “Прибыль тебе, сестренка!” Цирцея едва дождалась, когда уйдет несносный. Потом долго ходила по пустынному дому. Каменные стены казались живыми. В нервном свете факелов они волновались и вздрагивали, и девушка прикладывала ко лбу прохладные руки. Может быть, завтра бессмертные боги снимут страшное заклятье, и она наконец сможет покинуть ставший ненавистным остров. Цирцея с отвращением взглянула на прислоненный к стене волшебный жезл. Он был похож на застывшую молнию. Он и был когда-то молнией, и, если завтра будет снято заклятье, жезл, вспыхнув живым огнем, умчится навсегда к своему хозяину – громовержцу Зевсу.

А если нет? Снова потянутся постылые дни, снова согнется она над тканьем, снова зазвучит странная, томительная песня, и однажды, заслышав ее, в дверь постучится поздний гость. Любопытство и настороженное ожидание будут на его лице, а потом удивление, чуть ли не обида.

Он шел, он не мог миновать волшебный остров, он столько слышал о его хозяйке, и вдруг…

Да, среди бессмертных богов Цирцея была дурнушкой. Лицом она напоминала обыкновенную земную женщину. Лишь дивные светлые волосы говорили о ее божественном происхождении. И когда она видела, как мгновенно пустеют глаза пришельца, внутри у нее все потухало. Но это еще не все. Через несколько минут, уже за столом, с кратером сладкого вина в руке гость станет смотреть на нее спокойным насмешливым взглядом, и Цирцея, бессмертная богиня, прочитает его черные мысли.

“Обидно уходить отсюда ни с чем,– подумает гость.– Девчонка не так уж дурна и, кажется, влюбилась в меня без памяти: вон как вспыхивает, стоит мне посмотреть в ее сторону. В конце концов, почему бы и нет? Как весело будет потом рассказывать в компании друзей о ночи, проведенной в объятиях колдуньи. К тому же я заслужил этот отдых – остров Эй не так-то легко найти в бурном море”.

Но тут перед мысленным взором гостя встает заросшее щетиной свиное рыло, и он, ужаснувшись, на мгновение прерывает трапезу. Цирцея же, наславшая это виденье, смотрит на гостя в упор.

“Опомнись, славный муж. Что ты замышляешь? Зачем равнодушной рукой хочешь погубить походя другого человека? Радость ли это? Ведь мне не надо уже пользоваться чарами, еще немного, и твоя истинная сущность сама выйдет наружу”.

Но гостю весело. Он уже кладет свою руку на плечо бессмертной богини и предлагает, говоря современным языком, выпить на брудершафт. Глядя на свое прекрасное, готовое к любви тело, гость не верит, что оно может зарасти вдруг диким волосом и заплыть салом.

“Я не допущу этого,-думает он,-в тот момент, когда это начнется (если начнется), я напрягу все мускулы, схвачу ведьму за горло, одним словом, я не дам погубить себя. Главное, не пропустить этот момент, остановить злодейство в самом начале. Мы еще посмотрим, кто кого! А сейчас я возьму факел и отведу девчонку в спальню. Пришло время развлечься”.

Он протягивает руку и с ужасом замечает, что это уже не рука, а свиная нога, увенчанная новеньким копытцем. С визгом валится гость из кресла на Каменный пол. Он ползет к ногам Цирцеи, он пытается заглянуть ей в глаза, но жирный загривок не дает ему поднять голову.

И тогда богиня выпрямляется во весь свой прекрасный рост. В душе ее больше нет надежды, но нет и сострадания: “Иди и свиньею валяйся в закуте с другими”.

Он проснулся на рассвете и долго не мог понять, где находится.

Было по-утреннему прохладно, перед глазами повисло светлеющее небо.

“Звезды меркнут и гаснут, в огне облака…” – вспомнилось ему. “Где я?” – Олег Иванович резко сел, стараясь прогнать наваждение. На палубе вповалку спали люди в необычных одеждах, за бортом ласково хлюпала вода. Олег Иванович с недоумением посмотрел на свои непривычно крупные мускулистые руки, потрогал странную белую рубаху, едва закрывающую мощные бедра.

“Все ясно,– подумал с досадой.– Жена опять пишет роман, а я отдуваюсь. Теперь главное – разобраться, где я, зачем, и постараться успеть назад к началу рабочего дня”.

Олег Иванович знал, что через несколько минут все прояснится. Ему было не впервой.

Вскоре очнулся от сна славный муж с кустистыми бровями и бородавкой на кончике носа. Он был несколько всклокочен и недовольно оглядывался по сторонам. Олег Иванович даже подумал, что товарищ попал сюда тем же не совсем законным путем, что и он сам, и чуть не заговорил первым, что было бы ошибкой.

– Где это мы, многомудрый Одиссей? – хриплым со сна голосом проговорил бровастый.

“Вот это номер,– внутренне ахнул Олег Иванович-Одиссей. Значит, меня к древним грекам забросили”,-но тут же собрал, как говорится, волю в кулак и спокойно отвечал тому, чье имя, как оказалось впоследствии, было Еврилох.

– Мы у берегов страшного острова Эй. Здесь живет,-тут он напряг память,– ну да, здесь живет богиня Цирцея, которая, как всем известно, превращает мужчин в свиней.

– Но почему именно мужчин? – всполошился Еврилох.

– Женщины не путешествуют,-рассудительно отвечал Одиссей.

– Прикажи повернуть корабль, славный муж,-прижал руки к груди робкий собеседник.

– Не будем отступать от текста, то есть я хочу сказать – на все воля богов. Сегодня я видел сон, в котором ко мне явилась Афина Паллада и приказала посетить этот остров. Там мы пополним запас питьевой воды и получим дальнейшие инструкции.

Одиссей провел ладонью по голове и с неудовольствием ощутил под рукой довольно значительную плешь.

“Ну вот,-разочарованно подумал он.-Лук со стрелами, щит, копье, даже бороду предусмотрела, а лысину ликвидировать не удосужилась. Незаботливая она у меня все-таки”,-и Олег Иванович привычным движением пригладил волосы с висков на макушку. Столь же трепетно скрывал, должно быть, свою легендарную пяту храбрый Ахиллес.

Когда совсем рассвело, корабль вошел в тихую бухту скалистого острова Эй…

…Цирцея готовилась к приему гостей. И, как всегда, в сердце ее расцветала надежда. Служанки расчесали длинные светлые волосы своей госпожи, натерли благовонными маслами ее нежную кожу и вышли из залы. Прошло несколько минут, и вот наконец во дворе послышались неуверенные шаги. Мужчины подбадривали себя гортанными выкриками, нарочно громко бряцали оружием, нервно пересмеивались, и богиня почти без сил опустилась в кресло. Если бы она вышла сейчас к ним прекрасная, улыбнулась полными губами, посмотрела медленным взглядом дивных глаз, вот тогда в толпе путников родился бы вздох восхищения, многие почувствовали бы любовь, искренне пожелали бы разделить с ней ложе и, может быть, остаться здесь навсегда. И потом, покидая остров, они раздирали бы себе грудь и лицо ногтями, оставляя ее, красавицу, при этом равнодушной. Какие неземные сокровища мерещатся этим людям за красивым лицом? Конечно, она, богиня, могла бы принять любой облик и насладиться произведенным впечатлением, но обман был ей противен.

И вот сейчас она выйдет им навстречу, искренняя, готовая любить, готовая утешать, и что же? Только разочарование увидит она на их лицах. Что ж, отдыхайте, путники, и отправляйтесь восвояси. Гоните грязные мысли, пришедшие к вам после первого же кратера сладкого вина, ведь многих из вас ждут жены и невесты, зачем вам я?

(Перед глазами Марины невольно встают стены некоего уникального архитектурного памятника с вечной надписью: “Здесь был Вася”. И все же… все же пусть подольше длится этот сон.)

Раздается стук в дверь, и Цирцея, спрятавшись за тончайшей тканью, начинает свою песню, и гости застывают, пораженные. Но из-за станка волшебнице видно, что среди вошедших нет Одиссея.

Проходит полчаса, и вот уже Еврилох с мокрой от слез бородой спешит к оставленному кораблю. Осторожный, он не отведал волшебного питья и незамеченным покинул дом чародейки. Прибрежная галька зловеще скрежещет под его подошвами.

Отправив отряд во главе с Еврилохом в разведку, Одиссей занялся подсчетами. Он умножал человеко-дни на количество провизии, необходимой в день одному человеку. Получалась явная недостача, и, хотя отчета у многомудрого мужа никто не требовал, да и потребовать не мог, ему было не по себе. Все-таки порядок есть порядок. Еврилох явился не в самый подходящий момент: Одиссей не любил, когда его отрывали от дела.

Прошло много времени, и Одиссею пришлось затратить немало героических усилий прежде, чем несчастный смог вымолвить хоть слово.

Когда же он поведал о страшной участи, постигшей его товарищей, Одиссей опечалился:

– А ведь перед увольнением на берег я проводил среди вас разъяснительную работу…