Текст книги "Под грозой (сборник)"
Автор книги: Павел Сурожский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)
Доктор ушел, а у Антошки осталось надолго
приятное, теплое чувство. Точно его обогрели и
приласкали с холода. Отвык он от этого, и у него
даже зачесалось в горле.
Потом он заснул и проснулся только вечером.
Софья Васильевна принесла ему супу и молока.
Самому было есть несручно, и Софья Васильевна
накормила его. Вышло у нее это просто и ласково.
И опять у– Антошки защекотало в горле.
– Спасибо,—сказал он и заморгал глазами.
В голове гудело по прежнему и ныла глухо нога.
– Что мне повредило?– спросил Антошка.
– Голову ушибло да ногу, ступню,– сказала
Софья Васильевна.—Да это ничего, пройдет. По-
лежишь недельки три и заживет.
– У вас тут хорошо,—тихо сказал Антошка.—
Не то, что в шахте...
Софья Васильевна улыбнулась и сказала:
– Ну, спи, не болтай зря. А если что надо—
позови.
Она ушла к другим больным, легкая и белая.
Антошка следил за ней глазами и ему казалось,
что всем она несет с собой ласку и успокоение.
Сумерки вливались в окно. Синими казались они
и печальными. А потом вспыхивали звезды и стало
светло... Нет, это не звезды, а лампы, но как они
горят мягко и ровно... Ликтричество...
Антошка заснул. Что-то срывалось и падало
в голове, точно кто-нибудь вязал и обрывал не-
умело кривые узлы. А потом затихло, угомони-
лось, и стали разворачиваться хитрые узоры снов.
XV.
Началась для Антошки новая полоса жизни—
в больнице. Он не жалел, что попал сюда. Болела
нога, гудело в голове, что-то твердое, как кол,
стояло в спине, но это пустяки. Поболит и пере-
станет. Со всеми это случается, а он чем лучше?
Зато он отдохнет здесь—в чистоте, в тепле и
уюте.
Как хорошо проснуться утром не в шахте, не
на грязном сене, а на чистой кровати, в чистом
халатике, видеть свет дневной, снег за окнами и
чистые стены... Немного холодно бывает по утрам,
но сейчас затопят печи и пойдет от них сухое,
здоровое тепло. А потом завтрак... Пища вкусная,
хорошая, только дают мало. Софья Васильевна,
всегда одинаково приветливая и ласковая, говорит:
– Много есть нельзя – вредно. Лучше по-
меньше да почаще.
Славно дремлется после еды. Спишь не спишь,
а так, какое-то забытье... Хлопнут двери, заговорит
кто-нибудь и сна уже нет, улетел, как пух от дыха-
ния, а потом опять что-то обволакивает, обнимает.
В полдень приходит доктор—и вся палата ожи-
вает. Точно дух бодрости вселяется в нее. Он
весело балагурит с больными, выслушивает, рас-
спрашивает, и кажется, будто боли стихают, и
входит здоровье в истомленное тело.
С Антошкой у него всегда шутливые разго-
воры.
– Ну, как дела, старичок?– спрашивает, по-
смеиваясь, доктор.
– Ничего, лучше.
– Мышки в голове бегают?
– Есть немного,– смеется Антошка.
– Ну, мы их скоро выгоним. А нога будет, как-
новенькая, еще танцевать будешь. Спи побольше,
ешь хорошо, смотри весело—и все будет ладно.
Антошку утешали слова доктора. Радовала и
Софья Васильевна своей неизменной приветливо-
стью. В палате она, как солнышко,—и светит, и
греет. Антошка даже удивлялся, откуда берется у
нее эта ласковость. И вид у нее такой, что сразу
располагает к себе: серые глаза с просинью, тем-
ные волосы чуточку вьются, лицо худощавое, не-
много бледное, две тонкие чорточки возле губ—
и в них, казалось Антошке, прячется вся приветли-
вость Софьи Васильевны. Улыбнется, шевельнет
этими черточками,– и станет светло на душе, хо-
чется и самому улыбаться... И словоохотливая при
этом– слова у нее, как река, текут. О себе Антошке
как-то вечером рассказала. Антошка спросил,
давно ли здесь живет Софья Васильевна. Она
ответила:
– Два года.
– А прежде где жили?
– А прежде училась. Сначала в гимназии,
потом в Москве на курсах.
– Счастливая вы, в Москве жили,– сказал
Антошка.
– Счастья мало,—вздохнула Софья Василь-
евна.—Трудно мне в Москве жилось. Денег не
было, приходилось зарабатывать и учиться, а это
дело нелегкое. В гимназии хоть на казенный счет
училась, а тут все свое... Год прожила в Москве,
а тут отец заболел, со службы уволили,—он поч-
тальоном в местечке служил,—пришлось и семье
помогать. Так вот и жила, перебивалась, пока не
кончила. Хорошо, хоть сразу на место попала...
Ну, теперь ничего, живу. И семья при мне, еще и
сестренка учится...
Антошка слушал—и еще милее, ближе стала
ему Софья Васильевна.
«Вот она какая,– с гордостью думал он. —
И сама в люди вышла, и других за собой тянет.
Вот это человек... настоящий!»
Антошка вскоре присмотрелся и к своим сосе-
дям. Их было пять, и все были шахтеры, получив-
шие увечья на работе. Это случалось часто—кале-
чила шахта людей, била и толкла, как пшено
в ступе, и не успевал оправиться один, как на его
место клали другого.
Рядом с Антошкой лежал молодой парень с по-
мятой грудью. Его придавило в шахте при дина-
митных работах. Откололась глыба породы и стук-
нула в грудь так, что думали—дух вышибет. Но
в больнице парень оправился и шел теперь на вы-
здоровление. Он был худощавый, сухой, муску-
листый, и глаза у него были сосредоточенные,
думающие.
Рядом с ним лежал пожилой шахтер в густой
бороде с проседью, с темным худым лицом. У него
повреждена была спина, но лечение шло туго, и
оттого у него был скучный, унылый вид. Он все
молчал, а если и говорил, то только о том, как бы
поскорее выздороветь и уйти с рудника на родину.
Дальше лежал старый шахтер, у которого от
натуги образовалось растяжение жил. Борода была
седая, а глаза живые, зоркие, острые черты лица
и тонкий голос. Весь он был какой-то насторожен-
ный, как птица, испуганная ружейным выстрелом.
Должно быть, его не на шутку напугала шахта.
За ним, на соседней кровати, лежал парень
огромного роста с забинтованной головой– от-
крыты были только нос, рот и одна щека. Он
недавно сорвался с клети и разбился до полусмерти,
и только крепкое здоровье поддерживало в нем
жизнь.
В самом углу, возле печки, лежал маленький
тщедушный человек с кротким лицом и ясными,
спокойными глазами. Его обожгло паром возле
машины, кроме того, у него была давняя грудная
болезнь. Был он самый тихий в палате, лежал
молча, и в ясных, поднятых кверху глазах была
какая-то большая глубокая дума.
Все больные лежали спокойно. Днем говорили
мало,– кто спал, кто читал книжки, которые при-
носила Софья Васильевна, а в сумерки и по вече-
рам, когда читать было запрещено, вели тихие
беседы, иногда общие, а больше сосед с соседом,
но уголкам.
Антошка вскоре сдружился с парнем, который
лежал рядом с ним. Звали его Михаила. Он был
из Харьковской губернии, на руднике жил первую
зиму и собирался итти весной дальше—на Кавказ.
Была у него бродячая натура, беспокойная душа.
Лет пять уже бродил он так из одного места в дру-
гое, ища нового, лучшего.
– В книжках я больше всего люблю читать
про путешествия и сам люблю бродить,—говорил
он Антошке.—Поживу месяц, другой на одном
месте и уже тянет на другое. Соберу деньжат на
дорогу и иду... Весело, скажу я тебе, этак бродя-
жить! Сколько людей и мест новых увидишь,
сколько разных случаев с тобой приключится...
Вот я побывал уже на Дону, на Кубани, на Волге,
в Одессе, на Черном море—и везде хорошо, инте-
ресно. Вся жизнь перед тобой, как на картине...
А теперь на Кавказ хочу пробраться, да еще
Сибирь манит.
– Ишь ты,—удивлялся Антошка.—Весь свет
обойти хочешь?
– А что ж? Человек, как птица, должен всюду
летать, все видеть, обо всем знать,– с веселым
задором говорил Михаила.—А это, по-моему, не
жизнь, если сидишь на одном месте и дальше
своего носа не видишь. Это выходит по-куриному:
с гнезда да во двор, со двора на седало... Вот,
скажем, ты. Привезли тебя сюда—и сколько ты
тут нового увидел. А дома просидел бы зиму за
печкой, как таракан. Ну, в школу, положим,
ходил бы, да ведь жизнь-то лучше всякой школы
научит, только умей слушать и понимать... Пусть
иногда и круто приходится,—не всегда сразу ра-
боту найти можно,—зато и радости и удовольствия
сколько!.. Правду я говорю?
– Правду, – соглашался Антошка. – Только
этак, что же, за плечами нужно семь дел таскать?
– А это, брат, тоже интересно—на всякой
работе себя испробовать,—живо подхватывал Ми-
хайла.—Работа, как человек, бывает всякая—хоро-
шая и плохая, и пока сам не попробуешь, трудно
сказать, какая лучше... Я вот работал и на рудни-
ках, и на заводах, и на рыбных промыслах, и в эко-
номиях, а лучше работы пока не нашел, как на
соляных шахтах. Это недалече отсюдова—в Бах-
мутском уезде... Вот, понимаешь, работа—замеча-
тельно!.. Соль, как уголь, большущими пластами
в земле лежит, и так же, как и здесь, шахты соля-
ные прокладывают. Только там уже ни грязи, ни
пыли, ни газов—ничего нет. Чисто, просторно,
электричество светит, на глыбах соль разными
огнями отливает, и светло так, что и солнца не
надо. Ходишь по штольням, как по дворцу, все
белое, как мрамор, все горит дорогими камнями,
н даже не верится, что это шахта. Дворец, палаты
царские!..
– Вот бы попасть туда,—вырвалось у Антошки.
Он жадно слушал слова Михаилы, и ему рисова-
лись эти волшебные шахты, высеченные в белых
сверкающих глыбах соли. Вот бы туда!..
– Попадешь, если захочешь,—сказал с улыб-
кой Михаила,—жизнь впереди большая, всего уви-
дишь, лишь бы охота была. Умей только видеть
да понимать...
Много рассказывал Михаила о том, где он
бывал и что видел. Иногда они читали вместе,
больше про путешествия, про разные страны, и
много нового узнал Антошка. Михаила был парень
начитанный, толковый, недаром толкался между
людьми, и мог об'яснить Антошке многое, что
смутно шевелилось в его сознании.
Часто в разговор вмешивались один за другим
остальные, и Антошка слушал тогда с жадным
вниманием. У каждого было что сказать, каждый
вел в жизни свою борозду, захватывал плугом
то мельче, то глубже, насколько хватало сил, и
когда говорили о работе, о шахтах, о хозяевах и
рабочих, о разных случаях жизни, каждому хоте-
лось вставить свое слово—всех это касалось и
брало за живое. Много было горечи в этих речах,
и порой Антошке казалось, что перед ним не пять
человек, искалеченных и помятых шахтой, а целые
сотни шахтеров, несущих суровую ношу своего
труда бестрепетно и молчаливо...
Часто беседы переходили в спор, горячий и за-
путанный, горячились даже старики, доказывая
каждый свою правду, и смолкали только тогда,
когда приходили Софья Васильевна или фельдшер.
Громко говорить и спорить было запрещено.
Антошка вслушивался в споры и не мог понять,
кто говорит правду и кто ошибается. Сначала ему
было досадно, что он не может отличить, где
настоящая правда, а потом он понял, что у каждого
своя правда, собранная по крупинке и зернышку
долгим опытом трудовой жизни, и для того, чтобы
найти эту правду, нужно самому много пережить,
передумать, много видеть и испытать.
XVI.
В первое же воскресенье пришел в больницу
Аверьян навестить сына. Его не хотели было
пустить, но доктор разрешил, и Аверьяна привели
в палату.
Антошка еще издали увидел отца, закивал голо-
вой, обрадовался.
Аверьян подошел осторожно к кровати, точно
боясь ступать своими большими, неуклюжими
сапогами по чистому крашеному полу, серьезно,
внимательно посмотрел на Антошку и сказал:
– Здравствуй, сынок. Ну, как ты тут?
– Ничего, подкрепляюсь,—сказал Антошка.
Лицо у него было худое, бледное, нос за-
острился и вихры торчали, как стреха, но глаза
смотрели весело, и Аверьян успокоенно перевел
дух. Ничего, поправляется малец.
– Не скучаешь тут?
– Нет, – сказал Антошка. – Тут хорошо– и
пища, и обхождение—все.
– Так... А из дому письмо было.
– Что ж там?—живо спросил Антошка.
– Ничего, все здоровы... Жеребеночек новый
есть, от Зорьки.
– Вона-а,– запел Антошка,—эта новость его
очень обрадовала.—Теперь, стало быть, у «ас будет
пара... А еще что?
– Ничего. Про тебя мамка спрашивает... Ску-
чает.
Антошка вздохнул. Мать его любит. Ласковая
она, жалеет Антошку...
– Ты не пиши про то, что я в больнице,—ска-
зал он отцу.—Я отсюда скоро...
– Нет, не буду,– сказал Аверьян. Он смотрел
на сына сердечными, теплыми глазами, и Антошке
было хорошо от этого взгляда. Он улыбнулся и
сказал:
– Давай, тятька, на соляные шахты пойдем.
– Что это тебе вздумалось? —спросил Аверьян.
– Хорошо там, говорят. Ни сажи, ни пыли, ни
гремучки. Чисто так, как здесь в палате.
– Нас туда не пустят, – шутливо сказал
Аверьян.
– Почему?
– Дюже мы грязные, всю шахту замараем.
– А мы в бане вымоемся.
Антошка стал подробно рассказывать о соля-
ных копях. Аверьян слушал и удивлялся: где это
он набрался такой премудрости?
Посидел с полчаса Аверьян и ушел. И стал
приходить к Антошке каждый праздник, а иногда
и в будни заглядывал. Раза два приходил с ним
и дядя Иван. При дневном свете он показался
Антошке каким-то другим, непохожим. Антошка
думал, что лицо у дяди Ивана круглое и гладкое,
как мяч. А на самом деле все оно было в бугор-
ках, морщинах и царапинах, запыленных угольной
пылью, и, что больше всего удивило Антошку, на
бороде оказалось несколько золотистых волосков.
Он все щурился, точно ему больно было смотреть
на свет, и пахло от него гремучкой и темнотой.'
Дядя Иван заметил, с каким удивлением рас-
сматривал его Антошка, и сказал, посмеиваясь:
– Что, думаешь, меня подменили? Нет, брат,
все тот же, а только солнышко тебе не лампочка—
яснее светит.
Антошка был рад видеть дядю Ивана– привык
он к нему в шахте.
– Что ж это ты тут валежничаешь,—шутливо
– сказал дядя Иван.—Там об тебе Бычок беда как
скучает. Даже сена не ест.
– Ну?—удивился Антошка.
– Прямо слезами плачет. Спрашивал—чего ты?
Так молчит, только головой мотает.
Антошка засмеялся. Милый Бычок!.. И Антошка
тоже соскучился об нем. С удовольствием погла-
дил бы его по шершавой морде.
– А новый как?
– Новый, как дома,—с добродушной насмеш-
ливостью сказал дядя Иван.– Шахта ему по вкусу
пришлась. Ест так, что аж страшно: хрум, хрум
и нет вязанки. Зато и ленив же—прямо совести
нет. Не ходит, а волочится; не он, а его вагончики
таскают. Могила!
– А кто у вас теперь помощником?– с любо-
пытством спросил Антошка.
– Шахтерик один, из плохеньких,—помор-
щился дядя Иван.—Мы с ним не ладим.
– Почему?
– Спать больно любит. Чуть только с глаз
спустишь его, так сейчас бух на сено и захрапел.
И спит, понимаешь, так, что хоть из пушек пали...
А потом еще манеру взял лошадей бить.
– За что?– возмутился Антошка.
– Да так, ни за что. С досады, видно, что
спать мешают. Я уже пробирал его. Дурак ты,
говорю, разбойник! За что скотину обижаешь?
Она и так тут много терпит, а ты еще хлыщешь
ни за что, дурья голова...
– Что ж он?
– Молчит, да чмышет. Не нравится... Совсем
пустяшный человек!..
Приходила к Антошке и Евфросинья. В первый
раз даже всплакнула: показался ей Антошка
худым, заморенным. Принесла ему сладких пирож-
ков, а фельдшер не позволил было давать, да уж
Софья Васильевна уговорила.
Антошке нравились эти посещения, он их ждал
всегда и бывал рад, когда с Аверьяном приходил
и дядя Иван.
Прошло около трех недель, как его положили
в больницу, он окреп, в голове уже не гудело, и
повязку сняли еще на прошлой неделе. Нога срос-
лась, подживала, но ходить ему еще не позволяли.
Как ни хорошо было Антошке в больнице,
а за три недели надоело, и когда он смотрел в окно,
то ему казалось, что там, за окном начинается
другой прекрасный мир.
С каждым днем Антошку все больше трево-
жило это большое, выходившее на простор степ
ной окно. Начиналась весна, дни стояли солнечные,
таял снег, плакали хрустальными слезами крыши.
Небо иногда было такое синее, глубокое, что,
глядя на него, начинало тревожно биться сердце
и душу охватывала тихая грусть... У окон вози-
лись и чирикали воробьи, и по их беззаботным
движениям видно было, что уже тепло, весна уже
близко, и не сегодня-завтра зашумит под снегом
вода.
Антошке стало скучно в больнице еще и по-
тому, что ушел Михаила. Его выписали на работу,
и он ушел радостный и бодрый, думая о том, как
с первыми же теплыми днями двинется в путь ни
Кавказ. На прощанье он поцеловал Антошку и
наказал ему жить не по-куриному, а по-соколи-
ному—летать по всему миру, видеть его жизнь и
красоту.
На место Михаилы положили в тот же день
худого, тощего шахтера, у которого от долго-
временной работы в шахте отнялись ноги. У этого
шахтера было темное лицо, скучные глаза, тусклый
простуженный голос, и весь он был больной, уста-
лый, заморенный. Он кашлял, стонал и жаловался
на боль в ногах.
– Ноги, как колоды стали, повернуться труд-
но,—говорил он, тяжело дыша.—Все сырость,
шахта... Губит она нас, проклятая, губит... Сколько
уж там наших на бугорке лежит. Вот и меня скоро
потащат... А какие мои года? Сорок шесть лет...
В другой работе мне было бы и сносу не было, а
шахта—доконала...
Он кашлял долго и говорил, глядя заслезив-
шимися глазами на Антошку:
– Вот и тебя с малых лет на шахту приво-
локли. Напрасно это, совсем напрасно... Пускай уж
большие страдают, а детям пошто?.. Вот тебе ногу
повредило, а там, гляди, совсем калекой сделают.
А для чего?—Разве тебе места нет дома?.. Пус-
кай уж мы, гиблые, дохнем тут, а детей не след...
Детей жалеть надобно...
От этих слов Антошке было грустно и больно.
Он слышал правду в них—зачем, в самом деле,
его сюда бросили? И ему жаль было себя и хоте-
лось уйти подальше от этой тяжелой жизни, где
только и слышишь жалобы да стоны...
XVII.
Прошла еще неделька, и доктор позволил
Антошке ходить по палате. Сначала он шатался,
как пьяный,—отвык за месяц от ходьбы– и все
хватался за кровать и стены, чтобы не упасть,
а потом ничего, размялся. Но левая ушибленная
нога действовала плохо, что-то мешало твердо
опираться на нее, стоять прямо, и Антошка думал,
что это—пока. Так говорили и доктор и Софья
Васильевна. И только шахтер с простуженными
ногами смотрел на ковыляющего по палате
Антошку жалостливо и говорил тихо, как бы про
себя:
– Испортили парня, калекой сделали... Эх,
жисть наша!..
Теперь Антошка почти не отходил от окна.
Стоял уже март месяц, весна приближалась
быстро, сверкала голубым небом, теплыми лучами
солнца, звенела песнями жаворонков, ручейками
тающего снега, ледяными, падающими с крыш
сосульками. Все оживало, шевелилось, плыло.
Шире расползались по земле проталины, в ямах
и канавах сверкала вода. Дым из труб то падал
вниз и расстилался по земле сизым покровом, то
подымался в синеву высокими столбами и таял
в огне от солнечных лучей.
И во всем, во всем чувствовалась весна. Кача-
лись от ветра тощие деревца за окнами и видно
было, что им приятны, радостны эти покачивания.
Падал по утрам на землю туман, и казалось, что
он шепчет что-то ласковое оживающей земле, а
потом, когда пригревало солнце, он поднимался
вверх, сворачивался клубами и уплывал, прозрач-
ный и белый, в синеву. 'Часто налетали теплые
дожди, солнце светило иногда сквозь дождевые
капли, и можно было подумать, что с неба падают
жемчуга и алмазы—так сверкали эти первые
радостные слезы весны.
По вечерам, когда небо загоралось закатом,
пели на шахтах гудки. В их властные голоса вли-
валось теперь что-то новое, какая-то неслыханная
прежде мягкость, и казалось, что они поют не о
суровом труде, а о весенней радости, о том пре-
красном и светлом, чем дышала теперь земля...
Антошка смотрел, и все это тревожно волно-
вало его, и он не знал—радость или печаль поды-
мается у него в душе.
Стал подходить к окну и тихий шахтер с
ясными глазами, лежавший прежде в уголке.
Теперь его положили на другую кровать, ближе
к окну,– Софья Васильевна похлопотала, и ему
это было приятно. Солнце часто заглядывало
теперь к нему на кровать теплыми весенними
лучами. Ожоги его подживали, но грудь болела
сильнее, что-то хрипело в ней,—и был он бледный
и слабый, как тень.
Станет у окна и смотрит в степь, и трудно уга-
дать,—о чем он думает.
Как-то спросил Антошку неожиданно:
– Ты откуда?
– Из-под Тулы,—сказал Антошка.
– А я киевский—с Днепра.
Сказал это тихо, ласково, точно пропел. Потом
посмотрел на Антошку ясными глазами и промол-
вил с улыбкой:
– Вот мы с разных мест, а любим одно: землю-
матушку, простор, солнышко... Лучше этого ничего
в мире нет.
Иногда Антошка просыпался среди ночи и
видел лунный свет. Антошка вставал с кровати и
подходил к окну. Земля отливала голубыми и
серебряными полосами, и что-то прозрачное, тон-
кое висело над ней. Слышно постукиванье машины
на шахте. Дымит высокая труба, и кольца дыма
кажутся серебряными в лунном свете. Там идет
ночная работа. Как кроты, роются в земле люди,
не видят ни дня, ни ночи... Там вот и тятька
Антошки—Аверьян. Ворочается где-нибудь в забое,
долбит кайлом пласт, и сыплются на него черным
дождем осколки угля... Тяжела, ты, доля шахтер-
ская, а работать надо! Работай или помирай
с голода, если работа в тягость... «Скверно жизнь
устроена,—думает Антошка.—Много в ней труд-
ного, горького, а радостей мало. Отчего нельзя
жить так, как живут птицы, как шумит ветер—
вольно, свободно? Что захотел—сделал, куда за-
хотел—полетел... Вон Михаила—он вольная птица.
Пойдет на Кавказ, а там дива такие, как в сказке.
А тут хоть бы на соляные шахты попасть, пора-
ботать в чистом да светлом. Вот выйду из боль-
ницы– опять в шахту, в темноту, гремучку гло-
тать, пылью осыпаться. Не хочется, и думать об
этом тошно. Лучше бы домой... Там теперь, вес-
ной, тоже дела много».
Так думает Антошка и не спит, смотрит в окно,
где месяц светит, где земля лежит в тихой весен-
ней дреме. Тревожит его эта красота. Не находит
он ей имени, а смотреть хорошо, и еще лучше
было бы выйти на простор из больницы...
И только, если кто-нибудь ворочался или сто-
нал в палате, Антошка отрывался от окна и ло-
жился. Засыпал не скоро, думы, как пчелы, шумели
в голове, и сны плелись яркие, пестрые, как цветы
на лугу, и казалось, что их посылает весна.
В светлые дни, когда за окнами играло солнце,
врываясь иногда яркими лучами в палату, всем
становилось как-то не по себе. Мало говорили
и думали о чем-то упорно и долго. Антошка заме-
чал, что и вся больница томится тогда чем-то невы-
сказанным. Приходила Софья Васильевна, по-
прежнему она приветлива и ласкова, весело гово-
рит с больными, но когда, случалось, подходила
к окну и смотрела на влажную, теплую, залитую
солнцем землю, лицо у нее становилось печальное,
усталое, резче обозначились черточки возле губ, и
вся она точно уходила мыслями куда-то далеко. И
Антошке казалось тогда, что больница для нее—
все равно, что шахта для него, Антошки,—тесно
и темно ей здесь, к другому душа тянется, луч-
шего ищет... А потом точно просыпалась, встря-
хивала легенько головой, как бы прогоняя тре-
вожные думы, и, подойдя к Антошке, говорила:
– Ну, что, скоро на выписку?
– Да, только нога вот... Ковыляет,– опасливо
говорил Антошка.
– Ничего, это пройдет, выходишься,—уте-
шала Сфья Васильевна.—Проси только, чтобы
тебя отец домой отправил.
– Я тоже так думаю, что мне лучше бы домой.
– Ну, конечно. Я вот скажу отцу, и доктор
скажет. Ишь, вылежался, как восковой стал. Куда
тебе в работу?
Антошка с благодарностью смотрел на Софью
Васильевну. Добрая она, спасибо ей. Если бы не
она—тоска заела бы тут. А то придет, поговорит,
засмеется– и точно огонек в душе засветит.
XVIII.
Прошли первые весенние праздники—теплый
Алексей и Благовещение. Уже зеленела земля,
отливала на солнце нежным изумрудом, и даль
звала и радовала светом, теплом и простором.
Как-то раз пришел в обычное время доктор
осмотрел Антошку ногу, заставил его пройти по
палате несколько раз и сказал:
– Ну, старик, сегодня мы тебя выпустим. Что
могли—сделали. Будешь немного прихрамывать,
да это со временем пройдет. Старайся не ходить
много месяц или два, пока нога не окрепнет. Иди
в приемную, там тебя выпишут.
Антошка с радостью принял эту весть. Надоело
ему в больнице, хотелось поскорее на волю, на
солнышко.
Он пошел в приемную, там фельдшер отметил
его по книге и выдал ему его старую одежонку.
Антошка переоделся, попрощался со всеми и, не
дождавшись обеда, вышел из больницы.
Как светло и радостно было кругом! Солнце
сверкало, пекло, ласково синело небо, пахло моло-
дой травкой, влажной землей. Пели жаворонки. За
больницей начиналась степь, уже зеленая, и жаво-
ронки звенели там, как колокольчики. Падали
серыми комьями на траву, точно обессилев от бле-
ска и песень, опять подымались и пели, пели...
Антошку опьяняло тепло, звуки и свет. Отойдя
немного от больницы, он остановился, поднял го-
лову, закрыл глаза и долго стоял так, чувствуя на
лице горячую ласку солнца, теплый, ароматный
ветерок.
Потом пошел дальше, прихрамывая. От яркого
света и воздуха кружилась голова, чувствовалась
слабость. Ноги заплетались, а душа горела жела-
нием двигаться, прыгать, лететь. Он побежал, но
с первых же шагов запутался и чуть не упал.
Мешала искалеченная нога. Казалась она чужой,
несвободной, тяжелой. Он почувствовал это болез-
ненно и остро только сейчас, когда так хотелось
бегать, прыгать, радоваться своему освобождению.
И Антошка притих, затуманился, подошел, ковы-
ляя, к камешку, лежавшему у дороги, и сел на
него.
– Стало быть, я калека,—вслух сказал он и
заплакал.
Жаль стало себя, своей прежней легкости, лов-
кости. Зачем его испортили, зачем? Прежде он мог
носиться, как ветер, едва касаясь земли, а теперь
вот и десяти шагов не пробежал, а ноги цепляются
и сил нет.
– Куда мне теперь, хромому?—шептал он.—
Что я буду делать и как жить?.. Как я домой пока-
жусь, хромоногий?.. Засмеют...
Было горько и больно на душе. И казалось ему,
что он уже не прежний Антошка, здоровый и без-
заботный:—тот Антошка остался где-то в шахте,
в больнице, в казарме, разошелся по руднику, как
дым,– а другой, замученный и усталый, который
знает уже, что такое тяжелый труд, болезнь, горе,
всякие невзгоды в жизни...
– Это все шахта, шахта,—с горечью шептал
он, качая головой.
С бугорка видны землянки, казармы и черное
здание шахты с высокой трубой, выпускающей
клубы дыма. Слышно, как постукивает машина
и белые струйки пара сверлят воздух, блестя на
солнце. Шевелятся люди... Бежит по рельсам ма-
ленький паровоз, таща за собой длинную нитку
красных вагонов... Сейчас их нагрузят углем
и повезут куда-то далеко...
Стучит, дымится шахта, кажется издали спо-
койной, красивой, а отняла у Антошки здоровье,
испортила его. И сколько она портит людей– счету
нет. Одни, как Антошка, выходились, ожили, по-
шли опять в дело, а других отнесли в степь—вон
на тот бугорок с крестиками, что виднеется за
больницей...
Пели жаворонки, синело и улыбалось небо,
плыли в воздухе теплые запахи земли, но это уже
не радовало Антошку. Он посидел на камне, пого-
ревал втихомолку и пошел, ковыляя, на рудник.
XIX.
В казарме Антошку встретили так, точно он
пролежал в больнице не месяц, а год. Обрадова-
лись, а потом вслед и опечалились– слишком уже
невеселый, заморенный вид был у Антошки.
– Бедняжечка!—всплеснула руками Бвфросп-
ния. – Как тебя там залечили! Кожа да кости...
Еще и хромуляет.
Она отвернулась, вытерла фартуком глаза и тут
же напустилась на Аверьяна, который в это время
был в казарме.
– Перевели мальчика, калекой сделали. Надо
было тебе его сюда приводить? Вот теперь и будет
всю жизнь хромулять. Сами себя губят и других
за собой тянут. Как на него теперь мать глядеть
будет?..
Аверьян чесал голову и оправдывался не-
складно:
– Что ж, с кем не бывает... Хотелось, как
лучше... Так вышло.
– Хоть теперь-то уж не пускай его в шахту,—
не унималась Евфросинья.
– Да, теперь ему туда не след. Пускай тут
пока. А там посмотрим...
Антошка стоял невеселый затуманеный. Что
с него теперь, какой толк? Все жалеют, но эта
жалость, как камень на душе,—не облегчает,
а только давит...
С неделю Антошка оставался без дела, отдыхал.
Ходил по руднику, на станцию, где смотрел на
поезда, к больнице—навестить своих, знакомых,
грелся на солнышке, валялся, где сухо было, на
зеленой травке... Видел своих приятелей—Голо-
вана, Дырявого, Гунькина и других, но, встретив-
шись с ними раза два, почувствовал, что он уже
им не товарищ. Они здоровые, быстроногие.
Стоят, балагурят, а потом вдруг, как стая воро-
бьев, снялись и полетели, махая руками, как кры-
льями. Антошка, как подбитый, ковыляет за ними,
где уж—пеший конному не товарищ! Ребята
жалели Антошку, не затрагивали его, но и в этом
было что-то обидное. Ему нужна не жалость, а рав-
ные товарищеские отношения, а этого-то и нет.
И от всего этого Антошке стало скучно. Все
в работе, все знают свои часы труда и отдыха,
только он один без дела. В больнице месяц ле-
жал,—ничего не делал и тут зря болтается. Не при-
вык он так... Захотелось какой-нибудь работы
и еще больше захотелось домой. Там теперь весна
в самом начале, в поле повыезжали, хлеб сеют,
боронят. Мать там одна разрывается, дела много—
а от сестер какая помощь? Лучше всего поехать
бы ему домой.
Стал он просить отца:
– Отпусти домой, тятька, Там я в помощь
буду, а тут что? Одна скука.
И Евфросинья поддержала:
– Чего даром парня держать? Пускай домой
едет. Там возле матери скорее окрепнет.
Отец подумал и согласился. Вот только одного
пускать не охота. Надо подождать, может быть,
попутчик найдется.
Стали расспрашивать—не едет ли кто в Тулу,
но таких не нашлось. А тем временем Аверьян
сходил с Антошкой в рудничную контору, пред-
ставил от доктора свидетельство о том, что его
сын, Антон Пантелеев, 13 лет, получил поврежде-
ние ноги в шахте во время работы, что повлекло
уменьшение его трудоспособности,– и стал про-
сить, чтобы выдали ему вознаграждение за увечье
сына. Требование было законное, и Антошке назна-
чили к выдаче восемьдесят рублей.
Повздыхал Аверьян, потолковался—хотел еще
выторговать хоть пятерку—и взял деньги. Мало
дали, нога дороже стоит, парня на всю жизнь
испортили, да что поделаешь? Не судиться же
с ними—пришлось согласиться.
XX.
В вербное воскресенье, вечером, Аверьян повел
Антошку на поезд. Евфросинья напекла на дорогу
пирожков, поцеловала Антошку, дала гривенник.
Проводила, как родного.
На станции купили билет. Поезд был прямой,
до самого места. Аверьян долго наставлял Антош-
ку, чтобы сидел в вагоне смирно, не выходил на
станциях, берег свою сумочку и деньги. Дал он
Антошке для дома десять рублей и велел спрятать
в сапог.
Ударил звонок, подошел поезд, Антошка с бью-
щимся сердцем вошел с отцом в вагон—большим
и важным делом казалась ему эта поездка. Выбрали
место возле окна, в уголке—в вагоне было сво-
бодно. Аверьян дал Антошке билет и на харчи
полтинник, потом заторопился и стал прощаться,
боясь, как бы и его не увезла машина.
– Ну, прощай, сынок, кланяйся мамке и всему
дому. Ждите меня на Троицу,—говорил он торо-
пливо.
– Прощай, тятька. Будь здоров!
Поцеловались. У Антошки навернулись слезы.
Аверья.н перекрестил сына и вышел.
Антошка припал к окну. Отец шел по плат-
форме, глядя на окна, и остановился против окна,
