Текст книги "Под грозой (сборник)"

Автор книги: Павел Сурожский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

ными глазами, шипел паровоз.

Антошка пошел по платформе. Там было пусто.

В окнах вокзала светились огни, двигались какие-

то фигуры. Вышел сторож, позвонил в колоколь-

чик и ушел.

«Сесть бы на машину и уехать», подумал

Антошка, и ему вдруг показалось, что это легко и

возможно. Он не раз слышал, что на товарных

поездах возят шахтеров. Отчего ему не попро-

бовать?..

Опять заскрипела дверь, вышел кондуктор с

фонарем, постоял, посмотрел в ту сторону, где

стоял паровоз, и пошел по платформе к хвосту

поезда.

У Антошки вдруг забилось сердце и стало тесно

в груди. Он подошел к кондуктору и сказал:

– Дяденька, возьмите меня на машину.

Кондуктор посмотрел на него и спросил:

– А деньги у тебя есть?

– Нету,—робко промолвил Антошка.

– Так как же тебя взять? Чудак. Даром никто

не возит. Да тебе куда собственно!

– В Тулу.

– В Тулу? Вот чудомор,—рассмеялся кондук-

тор, вертя в руке фонарь.—До Тулы полтора дня

езды, семь рублей билет стоит, а ты хочешь зада-

ром. Да и поезд наш не туда идет.

Кондуктор взмахнул фонарем и пошел дальше,

бормоча что-то.

Антошка смотрел ему вслед тоскливо. Никто не

хочет помочь ему. И стало горько. Видно, никуда

ему не уйти от шахты, ничего не сделать...

Заревел опять гудок. Это уже второй. Зовет,

зовет... Медная глотка чуть не давится—кричит.

Антошка скривился, замотал головой и побежал на

шахту. Бежал и всхлипывал. Стыдно было плакать,

а глаза так и застилало, и месяц, уже стоявший в

небе, светил, как в тумане, скрываясь порою из

глаз.

Антошка забежал на минутку в казарму, пере-

оделся в старую одежонку, взял кусок хлеба и мет-

нулся к шахте.

Ревел уже третий гудок, стучала и пырхала чем-

то недовольная машина, разматывая стальные ка-

наты, на которых бегали клети. У спуска толпились

шахтеры, ожидая очереди.

Минут через десять Антошка уже мчался в глу-

бину шахты, и где-то глубоко в нем дрожал и пере-

ливался живым серебром лунный свет и вечерняя

морозная свежесть– то последнее, что видел он

наверху. Он уносил это с собой в шахту.

X.

Дядя Иван встретил Антошку ворчливо:

– Нагулялся?.. Что так долго?

– У клетей задержка была,– сказал Антошка.

– То-то задержка. А ты бы пораньше... Вот

в другой раз возьму и не пущу.

У него был скучный, вялый вид; он как будто

завидовал, что Антошка так долго был наверху.

Антошка молчал, копаясь в углу возле сена.

Била в нос глазоедка. Темнота тревожила. Лошади

шуршали сеном. Они не обратили на Антошку вни-

мания, и только Бычок оглянулся, когда услышал

голос Антошки, и посмотрел на него дружелюбно.

– Наверху зима уже,—сказал

Дядя Иван только крякнул. А потом заворо-

чался, почесал голову и сказал:

– Наверху все может быть—и зима, и лето, и

водочка, и табачок. Да... А тут вот– могила.

Он зевнул, потянулся и сказал тусклым голосом:

– А скучно, понимаешь ли, одному в шахте.

За работой хоть время идет незаметно: вымо-

таешься, заснешь,—день да ночь—сутки прочь. А в

праздник—могила... Есть хочешь?

– Не хочется,–сказал Антошка.—Я там ел.

– Ну спать давай.

Легли, протянулись на сене. Зашелестели сухие

травинки, повели между собой тайные беседы о

чем-то своем, непонятном. Может быть, тоже жало-

вались на скуку и темноту в шахте и вспоминали

о зеленых лугах, где стояли, цвели, пока не упали

под острой косой.

И шорох этот тревожил, раздражал. Не спа-

лось. Ворочался Антошка, ворочался и дядя Иван.

Лампочка тускло светила в темноте. Вздыхали и

шуршали сеном лошади. Кашлял простуженный

Рябчик.

– Что не спишь?—спросил дядя Иван, припо-

дымаясь.

– Так, думается,—сказал Антошка.

– Про что тебе думать? – усмехнулся дядя

Иван.—Думы растут с годами, как дерево. А у тебя

что? Одни черенки, только что из земли выты-

каются.

– Зачем меня на шахту привезли?—с тайной

горечью сказал Антошка. – Худая тут жисть,

трудная...

– Вот это правильно—зачем привезли,—живо

подхватил дядя Иван.—Это ты правду сказал. Тебя

бы, по-настоящему, в ремесло какое-нибудь отдать,

мастерству хорошему научить,– мастеровой чело-

век теперь дороже денег,—а тебя в шахту запро-

торили. Зачем?.. Чему ты тут научишься? Тачки

с углем таскать? Так это не дело. Это—пустое заня-

тие. А парень ты смышленый и года у тебя самые

такие, что только учиться чему-нибудь хорошему.

Ты в школе был?

– Был, да не кончил, еще год остался. Читать

умею, а пишу плохо. Титька взял.

– И тоже напрасно. Без грамоты теперь

трудно, грамота везде нужна. Вот, кабы ты был

моим сыном, я бы тебя первым делом школу заста-

вил кончить, а потом бы в мастерство отдал—в

слесаря или машинисты. И живи тогда, работай в

свое удовольствие... А от шахты толку мало.

В землю зароешься и сам, как земля, станешь...

Могила!

Антошке нравились слова дяди Ивана. Он и сам

так думал. А машинистом– быть хорошо: катайся

себе на паровозе или стой возле машины, прибав-

ляй—убавляй ходу. Дядя Иван правильно говорит.

– А у вас детей нет?—спросил Антошка.

– Нету, милый,—сказал дядя Иван и вздох-

нул.—Были да померли, а жена бросила. Раньше я

по экономиям жил, у генерала Батманова—был

такой пан—десять лет конюхом прослужил. А по-

том на шахты попал. Послали меня сюда, к лоша-

дям, да вот и куликаю тут шестой год... Хочу бро-

сить да опять на старое дело пойти. Надоело в

земле сидеть, гремучку нюхать. Могила!

Дядя Иван приподнялся, подумал и сказал:

– Трудно человеку по своей линии итти. Меня

вот с малых лет к мастерству тянуло, а отдали на

конюшню, конюхом сделали. А из меня хороший

бы мастер вышел. Я и теперь всякий механизм

понимаю, даром, что не учился... И может быть,

если бы я по своей линии пошел, то и жизнь моя

была бы другая. А то вот свертелась так—ни туда,

ни сюда, и можно сказать, что я не жил, а так, без

толку по' земле слонялся...

Дядя Иван лег опять, отвернулся и сказал:

– Ну, давай спать, всего не перескажешь. Это

у меня от скуки такие мысли пошли. Спи, хлопче!

Но Антошка еще долго не мог уснуть. Думал

и о себе, и о дяде Иване, который вдруг показался

ему с новой стороны. Есть у них что-то сходное,

одинаковое. Не по своей они дороге идут, чужое

дело делают, свою линию потеряли. И хоть у

Антошки, по словам дяди Ивана, были не мысли,

а черенки, все-таки он понимал, что многое в

жизни неправильно идет, и люди сами в этом вино-

ваты. Путают сами себя и других, а толку нет; и

живут хорошо, в довольстве и радости, только

немногие, какая-нибудь горсточка, а остальные

мыкаются, страдают.

Вот и он, Антошка. Зачем ему учиться не дали?

А он ведь хотел учиться... Зачем сюда привезли?

Зачем в шахту бросили? Ему тут тошно, противно,

а уйти нельзя—некуда, стало быть, мучайся, терпи..

Кто-то злой распоряжается людьми, бросает их

туда и сюда, из одной беды в другую, бьет, ломает,

а радостей не дает, как будто люди только для слез

родятся. И выходит, что жить хорошо, радостно

только травам полевым, деревьям да птицам небес-

ным—не знают они ни труда, ни неволи,– а людям

плохо. В чем же тогда сладость жизни? В чем?..

Долго волновали Антошку разные думы; были

в них печаль и мука и какая-то тайная сладость.

Где-то глубоко рождались они и разворачивались,

плыли, как темные ленты, волнуя и трогая до слез.

Дядя Иван уже спал, дремали и лошади у

корыта, перестав жевать сено, а Антошка все воро-

чался и думал, прислушиваясь к шелесту сена, к

темным шорохам земли, к дальним гулам. А потом

у него вдруг поднялось в груди что-то жгучее,

сладкое, мучительное, схватило судорогой горло,

подплыло теплой влагой к глазам.

Он приподнялся и стал шептать горячо, отры-

висто молитву.

Слова путались, мешались со слезами. Горело в

груди что-то жаркое, как огонь в печи, и на этом

огне плавилась встревоженная Антошкина душа.

Таинственно шептались о чем-то сухие тра-

винки и вздыхала тяжело и печально темная земля.

XI.

Время тянулось в шахте медленно, однообразно.

Сменами рабочих отмечалась смена дня и ночи, и

трудно было, не выходя из шахты, установить пра-

вильный счет дней. Так проходили недели, по

четырнадцати смен в каждой, а из них складыва-

лись месяцы.

Настала зима, выпало много снега, стояли звон-

кие колючие морозы, часто были в степи сильные

метели, наворотило всюду громоздкие сугробы, а

здесь, в шахте, все было по-прежнему: ни зима, ни

лето, ни холод, ни тепло, а одна только пыльная

душная темнота... И казалось, что это была не

жизнь, а сон, затянувшийся надолго, и часто хоте-

лось сделать усилие, отогнать от себя темные виде-

ния ночи и проснуться.

Антошка привык к шахте и стал спокойнее. Что

поделаешь? Надо работать. Не он один, все так...

Пройдет зима, там и весна пробежит незаметно,

а на Троицу они получат расчет и поедут на

родину.

Антошка часто думал в шахте о доме. Когда

жил дома, не казалось все таким близким, родным.

А вот теперь встанет перед глазами лицо матери,

или родная хата, или угол двора с темным обдер-

ганным навесом– и станет так грустно и больно, и

таким теплом от них повеет... И ничего ведь осо-

бенного не было дома. Бывало и голодно, и хо-

лодно, жили они бедно, случалось получать толчки

и колотушки, и плакать не раз приходилось... А вот

все забылось—и слезы, и обиды; осталась только

одна тихая дума, что там далеко, под Тулою, есть

родное село и дом в нем, и мать, и сестры.

Чаще всего вспоминалось Антошке домашнее,

когда он лежал на сене. Может быть, это травинки

луговые навевали своим шелестом такие воспоми-

нания, но дом вспоминался ярко, живо,– и двор, и

улица, и большая широкая река. Как живые, вста-

вали лица матери и сестер. У Антошки две сестры,

старшая и младшая, и он между ними, как калачик

в печи. Старшей шестнадцатый год, она рослая,

краснощекая, русая—в отца; она уже ходит по

праздникам в сарафане, в лентах и поет на улице

звонким голосом—через год невеста. А младшая,

Анюткой зовут, худенькая, как цыпленок, нос длин-

ный, а волосы темные, и вихры торчат, как у

Антошки, говорит, как горохом сыплет,—быстро-

быстро и задорная– страсть. Всякого затронет,

передразнит,—вот бы ее сюда, на шахту. Со всеми

бы перегрызлась, из синяков бы не выходила...

Антошка с сестрами в дружбе, но с Антюкой часто

грызется, хотя и любит ее больше, чем старшую.

А мать у Антошки спокойная, справедливая, не оби-

дит напрасно; весь день на ногах, за работой, и не

кричит, не сердится, только Анютке часто достается

за длинный язык да за проказы.

«Как-то они там теперь?—думает Антошка.—

Вспоминают ли меня? Чай, и не снится им, что я

под землей живу, света белого не вижу...»

И многое еще вспоминается Антошке: рыжая

лошадь Зорька, простая и смирная, как Бычок;

школа, куда Антошка ходил два года; учитель

Андрей Антонович, низенький, в очках, с проседью;

школьные товарищи—Антошка между ними не

последний был. Эту зиму они кончают, экзамен

сдавать будут, а Антошка вон в какую школу

попал... Вспоминаются поля с глубокими оврагами,

река с низкими песчаными берегами, лес на той

стороне... Как хорошо было переплыть на лодчонке

реку и нырнуть в гущину леса! Сто раз там бывал,

а всегда увидишь что-нибудь новое: дерево особен-

ное или гнездо птичье, полянку, какой раньше не

видел... Хорошо было рыбу в реке ловить, купаться,

валяться на песке на берегу, а потом опять в воду...

Все, все перед глазами, как настоящее, движется,

пахнет, живет,—только в руки не дается... И у

Антошки даже защемит в душе, когда он вспомнит,

что все это далекое, обманное, а настоящее, это—

темнота, гремучка, шорох травинок и вздохи земли.

Раз, а то и два в неделю Антошку подымали

наверх– отдышаться на чистом1 воздухе, помыться

в бане, похлебать горячего варева. И он с наслаж-

дением проводил наверху время и каждый раз с

большой неохотой возвращался в шахту.

Он уже освоился с расположением шахты и

часто в свободные минутки бегал по галереям, от

забоя к забою, где работали шахтеры. Жутко было

бежать по штрекам, особенно, если не было побли-

зости огоньков. Казалось, что кто-то гонится по

следам, хочет поймать, и страшно было огля-

нуться—вот-вот, казалось, протянется мохнатая

черная лапа и схватит за шею... А остановишься,

послушаешь– и тоже страшно. Шепчется о чем-то

с землей душная темнота. Шорохи, стуки, шопоты

так и носятся, так и лезут в уши. Там прокатилось,

там зашуршало, там запырхало– точно в темноте

живут и движутся тысячи невидимых тварей. Ухва-

тишься рукой за столб, подпирающий своды, а он

мокрый, скользкий, как змея, и дрожь побежит по

телу, как будто прикоснулся к чему-то живому.

Крикнешь для храбрости, а вдали что-то откли-

кается, глухо, печально,—и кажется, что это голоса

убитых, задавленных в шахте, и станет еще страш-

нее... И, постояв, Антошка, с бьющимся сердцем и

мурашками по спине, пускался во всю прыть по

шахте к виднеющимся вдали огонькам.

В забоях, где работали шахтеры, бывало иногда

занятно. Люди копошатся, как муравьи. Иной за-

поет, чтобы веселее работалось, только как-то не

удавались песни: подымется и упадет, как грудка

земли, точно ей низко и тесно в забое. А в пере-

рыве, за едой, были разговоры, смех и шутки.

Много любопытного слышал Антошка, ибо сами

шахтеры были люди любопытные. Пришли из раз-

ных мест, от разной работы– кто от сохи, кто от

станка, кто от весла или лопаты– и взялись за одно

трудное дело. Были тут и старые, и молодые, и

простые, и не спроста. Были хорошо грамотные,

кой-чему учившиеся, а один, как говорили, был

даже студент! И всех их уравняла нужда... Каждый

много видел и много испытал, прежде чем попасть

в шахту, и это прорывалось, просвечивало в разго-

ворах. И казалось Антошке, что перед ним не люди,

а самоцветные камни, заброшенные какой-то враж-

дебной силой в шахту. Каждый отливает своим све-

том, у каждого своя игра. Отшлифуй, сложи их

вместе дружными умелыми руками– и вырастет

прекрасная храмина, а так, вразброд, они пропа-

дают, заброшенные, запыленные, никому ненуж-

ные...

Изредка видел Антошка в шахте инженера,

который распоряжался работами на руднике. Ходил

он по шахте важно, со стеклышками на глазах, в

фуражке с молоточками, с ясными пуговицами на

тужурке, накрытый сверху тонким плащом, и гово-

рил с сопровождавшими его штейгером и десятни-

ками кратко и повелительно. Голова была всегда

приподнята, черная бородка гладенько подстри-

жена, и смотрел он на встречных так, точно перед

ним ничего не было.

Шахтеры не любили его, да и Антошке он не

нравился. Его прозвали смешно и метко—«Ды-

байло» за то, что он не ходил, а дыбайло, выступал,

двигая ногами, как ходулями.

Вот штейгера, которые раздавали работу шах-

терам,– те были проще, лучше. Один, впрочем, был

строгий, ругательный, пугал все штрафами, и его

недолюбливали шахтеры; а другой, молоденький,

недавно кончивший штейгерскую школу, был душа-

человек. Звали его Петром Александровичем, был

он приветливый, доступный. С ним можно было обо

всем поговорить. И всех он знал, всеми интересо-

вался, даже Антошкой и его лошадьми. Никогда не

пропустит, чтобы не заговорить. Увидит издали,

улыбается и кричит:

– А, вихрастый, самый большой шахтер в

мире. Ну, что, как—трудно в шахте?

– Трудновато, Петр Александрыч, – говорит

Антошка, весело глядя на молодое смуглое лицо

приветливого штейгера.

– Ничего, терпи, казак, атаманом будешь. Мы

тебя скоро на другую работу переведем.

– Наверх?– с тайной радостью в голосе спра-

шивал Антошка.

– Наверх, – улыбался Петр Александрыч. —

Вот подожди, может, случай выйдет.

– Кабы то так. Век бы благодарен был,

Петр Александрыч...

XII.

Подошли незаметно святки.

Под Рождество дядя Иван отпустил Антошку

наверх, а сам остался в шахте.

– Мне что?.. Я тут привычный,—говорил он,

глядя в сторону и по привычке хмурясь. —А вот

тебе праздник нужен. Иди, гуляй... Может, елку

увидишь, каждый год бывает.

Антошка с радостью улепетнул из шахты. Еще

бы: целых три дня на воле!..

В сочельник Антошка ел кутью и взвар, приго-

товленные Евфросиньей, а на первый день у инже-

нера была елка. Антошка бегал с ребятами смот-

реть на это чудесное зрелище. В окна видно было

только верхушку елки, горевшую огнями и блест-

ками, но даже и то немногое, что видел Антошка,

ослепило и покорило его.

– В прошлые святки в школе елку ставили,

большущая такая, больше этой,—говорил досужий

Голован.– Мне досталось четыре золотых ореха и

книжка с картинками. Я думал, что орехи какие-

нибудь особенные, да расколупал один, а он, пони-

маешь ли, пустой...

– А теперь почему елки нет? – спросил

Антошка.

– Учитель уехал на все праздники, некому

поставить.

Антошка пожалел, что так вышло.

Два дня он провел наверху с ребятами в беготне

по руднику, по селу, на пруде, где очистили лед от

снега и носились кто на коньках, а кто и так, на

подошвах... На первый день ходили христославить

по казармам и по квартирам и собрали кое-что.

А потом разделили поровну и накупили разных

сластей.

Время прошло быстро, незаметно.

А когда на второй день вечером Антошка очу-

тился опять в шахте, дядя Иван, более обыкновен-

ного скучный и хмурый, встретил его неприятной

новостью:

– А тут вот Мальчик захворал.

– Что с ним такое? – тревожно спросил

Антошка.

– Не ест ничего с утра, а теперь вот лег, не

встает. Я ему и кровь бросал, и нашатырю с пер-

цем давал—не помогает.

Антошка наклонился к Мальчику. Он лежал на

земле, тяжело дыша, с опущенной головою, и глаза

были тусклые, мутные.

– Околеет, видно,—сказал дядя Иван.

Антошке стало жаль Мальчика. Хоть и недо-

любливал он его, а все-таки живая тварь—жалко.

– Может, его наверх бы, на холод,—сказал

Антошка.

– Это не поможет, – махнул рукой дядя

Иван.—Пропадать ему время пришло, отработал

свое... Давеча кровь пустил ему, а она такая густая,

как деготь. Дело ясное—застой крови. Могила.

Поговорили, повздыхали над Мальчиком и

легли спать. А среди ночи были разбужены трево-

гой среди лошадей. Сразу догадались, в чем дело:

Мальчик околел. Он лежал неподвижно, упершись

мордой в ножку корыта. Лошади тревожно обню-

хивали его, храпели, вздрагивали. Видно, им

страшно было мертвого товарища.

Дядя Иван и Антошка вытащили Мальчика за

ноги из конюшни. Было еще рано, не видно было

никого. Стали ждать утренней смены.

– Вот тебе, таскал, таскал вагончики, а теперь

самого вытащили из стойла,– сказал дядя Иван с

кривой усмешкой.—Пропала лошадь, а была смо-

лоду хоть куда: на хозяйской конюшне стояла,

овес ела, в дорогой сбруе ходила. А захирела—

сюда ее в шахту, на гнилое сено, таковская... Так

вот и с нашим братом бывает: пока здоров—

хорошо, а чуть захирел—долой, насмарку. И выхо-

дит, что человек, что скотина—все едино. Все мы

рабы у своей судьбы...

Антошке грустно было слушать слова дяди

Ивана—кололи они уши горькой правдой. А потом

шевельнулось чувство вины перед Мальчиком.

Дядя Иван говорил:

– Вот мы с тобой осуждали Мальчика– и злой-

де он, и хвастливый, а ежели подумать, то судьба у

Мальчика была жестокая: с хором да в лазни,

от лакомого куска к гнилушке. Тут поневоле

озлишься. Разве мы все не таковские? Попали в

шахту, как медведь в яму, и стукаемся головами об

стену.. Нет, брат, по настоящему мы должны

Мальчику в ножки поклониться: прости, мол,

нас, лошадь честная, за нашу несправедливость!..

Так-то!

Когда стали подымать из шахты ночную смену,

потащили к клети и Мальчика. Там его положили

в клеть и подняли наверх. В последний раз мель-

кнули перед Антошкой оскаленные зубы, и он

прошептал:

– Прощай, коняга!..

Без Мальчика показалось скучно в конюшне.

Чего-то недоставало. Понимали это и лошади и все

озирались, прислушивались и ждали, не придет ли

Мальчик.

После Нового года в шахту спустили новую

лошадь. Это был крепкий, здоровый битюг, слепой

на один глаз. При спуске связали канатом ноги,

а он все-таки бился, барахтался и ржал. А когда

вели от клетей по галереям, он все шарахался в

сторону и дрожал, пугаясь темноты.

Появление новой лошади в подземной конюшне

было целым событием. Все—Ласточка и Рябчик, и

даже ленивый Бычок заволновались, увидя нового

товарища, потянулись к нему, стали обнюхивать,

тихонько заржали. Он отвечал им коротким низким

ржанием, и между ними завязалась беседа на непо-

нятном лошадином языке.

И долго не могли успокоиться лошади. А когда,

попозже, Антошка подошел к корыту, он увидел

трогательную картину. Бычок и новый стояли

рядом, и голова Бычка мирно покоилась на шее

нового. Поговорили коняги, подружились и братски

обнялись. Если жизнь тяжела и мало радостей

выпадает на долю, то пусть хоть дружба будет

маленьким утешением—все-таки легче...

XIII.

Каждый день в шахте случалось какое-нибудь

происшествие. То придавит кого-нибудь обвалом,

то обрушатся крепи, то пробьется где-нибудь вода,

то клеть прищемит или ударит кого-нибудь. Иногда

в шахте начинают слышаться стоны и голоса, похо-

жие то на лай собаки, то на мяуканье кошки, то на

кваканье лягушек. Это кричит гремучка– скопилась

в шахте и дает о себе знать, предупреждает—

берегись!..

И все это держало постоянно рабочих насто-

роже, мешало легко и просто относиться к труду.

Так и казалось, что вот-вот что-нибудь случится—

не утром, так вечером, не сегодня, так завтра.

А тут еще приходили вести с других шахт и руд-

ников: там случился обвал, там затопило шахту,

там взорвался гремучий газ– и каждый раз кого-

нибудь убивало, захлестывало, обжигало.

Но боялись только молодые малоопытные шах-

теры, а старые давно уже привыкли к своей опас-

ной работе. Как солдаты на войне, они не обращали

внимания па то, что смерть выхватывает из рядов

то одного, то другого, и долбили каменные стены.

Некоторые ухитрялись даже курить в шахте, хотя

это было строго запрещено из опасения взрывов.

При спуске в шахту рабочих обыскивали и отби-

рали у них спички и табак, но шахтеры умудря-

лись проносить то и другое и покуривали втихо-

молку. Проносили и водку, которую тоже запре-

щено было брать в шахту. Мастер был на это дядя

Иван. Как побывает наверху, так и принесет с собой

бутылочку или две. Если бутылки попадались на

глаза, он говорил, что это лекарство для лошадей,

и ему верили, тем более, что он подкрашивал водку

настоем из каких-то корешков.

В шахте «лекарство» выпивалось в компании с

кем-нибудь из приятелей дяди Ивана. Чаще всего

компанионом был сторож у ствола шахты, где сто-

яли водоотливные насосы,—маленький лысый ста-

ричок по имени Стратон. Про "него говорили, что

он и родился в шахте. И действительно, он был

подземный старожил. Знал, что было на руднике

лет двадцать и тридцать тому назад, и любил гово-

рить о прошлом. Случалось ему бывать и при взры-

вах, и при затоплениях, и при обвалах, и каждый

раз он чудесно спасался. Носил он в кармане всегда

три кусочка угля, а где он их достал и какой от них

толк—не говорил, только посмеивался.

– Я человек подземный, меня и смерть не

берет,– говорил он, щуря свои маленькие острые

глаза.—Другие люди тонут, убиваются, калечатся,

а я, как заговоренный, живу и живу, уже и счет

годам потерял.

Это от того, что ты газами пропитался,—

говорил шутливо дядя Иван.—Тебя теперь хоть

режь, хоть печи, хоть в воде мочи– одинаково. Два

века будешь жить.

– А что ж? Я согласен,—простодушно говорил

Стратон.—Чем больше жить, тем лучше. Жизнь

штука занятная и против этого напрасно го-

ворят.

– А ежели она тебе ничего не дает, кроме

досады?– спрашивал дядя Иван.

– И тогда ничего,—утверждал Стратон.—Не

жизнь виновата, а люди. Многого хотят, за все хва-

таются. А ты одну линию гни, одного добивайся—

и скоро не скоро, а добьешься... Ударь меня по

голове, ежели вру.

– А ежели тебя она согнет?

– А ты не сдавайся. В жизни надо упорным

быть, плыть не за водой, а против воды, как рыба-

Антошка любил слушать, когда беседовали

Стратон и дядя Иван. Много любопытного было

в их речах, в особенности, когда Стратон рассказы-

вал о разных случаях в шахте. Часто они спорили

о том, чего и сами не понимали,—о каких-то маши-

нах, которые следовало бы выдумать для облегче-

ния работы в шахте. В последнее время дядя Иван

носился с планом придуманной им машины, с по-

мощью которой можно было бы скорее и проще ло-

мать уголь. Называл он эту машину „землерой".

Стратон относился к его изобретению недовер-

чиво, и это раздражало дядю Ивана.

– Что ты мне говоришь: невозможно?—горя-

чился и доказывал он, крутя безволосой круглой

головой.—Невозможно только на небо влезть, а

остальное все можно. На то человеку и ум дан,

чтобы он до всего достукивался... Ты смотри, я тебе

сейчас покажу своего «землероя»...

И дядя Иван принимался чертить на земле

модель своей машины.

– Вот это, гляди, ножки, здесь вал, винтом

нарезанный, тут на конце зубья, завостренные, кри-

вые, а здесь ручка, как у веялки... Видишь?

– Ничего не вижу, глаза у меня плохие,—

говорил Стратон, зажмуриваясь.

– За ручку верти– и готово дело, уголь так и

посыпится. Один человек за троих выработает.

– За ручку верти– и готово дело: зубья так и

посыпятся, хе-хе-хе,—заливался Стратон тонень-

ким смехом.

– С тобой не сговоришь,—досадливо махал

рукой дядя Иван.—Вот постой, ' сработаю своего

«землероя» да поставлю, так все в шахте только

ахнут... Горе мое, что я в учении не был, не знаю в

тонкости, что к чему пригонять, а то бы я показал

нашим инженерам... Они все на готовенькое, а нет,

чтобы самим что-нибудь придумать...

– Ты вот придумай такую машину, чтобы уголь

сам из земли лез, чтобы не прокладывать шахты

на двести сажен.

– А что ж, когда-нибудь и это придумають,—

говорил уверенно дядя Иван.—Человек все может,

до всего дойдет. Дай только время, срок... Ты

вспомни, что было тридцать лет назад и что теперь.

Совсем другая жизнь, другие люди. Прежде здесь

была глушь, степь, ковыль да бурьян, а теперь

шахты, заводы, поселки, города—узнать нельзя.

А дальше еще скорее вся эта механика пойдет,

люди с каждым годом умнее становятся, все на

большее посягають... Через сто лет, может, и угля

не понадобится.

– А чем топить будут?– спросил Стратон.

– Да ничем. Все будет ликтрическое... либо

другое какое-нибудь. Шахты забросят, загребут,

машины в лом сдадут и только вспоминать будут:

вот были, дескать, прежде люди, шахтерами назы-

вались, в земле жили, землей дышали, ка-аторжная

жизнь была!..

– Ну, до этого, пожалуй, не дойдет,—сомне-

вался Стратон.

– Почему? Все возможно, – утверждал дядя

Иван.—Человек лучшего ищет, к лучшему идет.

А что хорошего в нашей работе? Тягота одна...

И будет стараться свести все плохое на-нет. Я так

думаю, что в жизни все к лучшему идет.

Голос у дяди Ивана был твердый, уверенный и

он как-будто видел то, что говорил.

Антошка любил вслушиваться в чужие речи и

во всем, что слышал, подмечал одно—желание

лучшего, стремление к лучшей жизни. Наверху и в

шахте, молодые и старые, слабые и сильные—все

одинаково думают о лучшей жизни и тянутся к

ней тысячами рук, миллионами мыслей... И у

Антошки понемногу стало складываться понятие,

что люди живут для лучшего, что это лучшее непре-

менно придет к ним, и если терпят теперь нужду,

горе, тяжелый труд, то только потому, что в буду-

щем, через пять, десять или больше лет, жизнь ста-

нет лучше, и можно будет отдохнуть.

Он думал о себе—и находил у себя то же, что

и у других. Разве он не стремится к лучшему, разве

ему не хочется уйти из шахты на другую работу,

к другой жизни?.. Значит, это живет в каждом

человеке, и нужно искать лучшего, тянуться к нему

мыслями и желаниями. Деревья и травы тянутся

к солнцу, к теплу, и только камни мертвы и не-

подвижны. Плохо лежать камнем на земле, нет от

него никому пользы, лучше быть деревом, зеле-

ным, шумящим, тянуться вершиною к небу, пить

соки земли и крепнуть, расти, давая прохладу и

тень.

Антошке радостно от этих мыслей, и когда он

думает так, то и труд кажется ему не тяжелым, и

шахта не пугает темнотой.

XIV.

Думал Антошка о лучшем, тянулся к нему, как

росток к солнцу, а что-то темное и злое, что бро-

дит по следам человека и ловит его в недобрую

минуту, подстерегло Антошку и бросило под ва-

гончик с углем.

Как это случилось, Антошка и сам толком не

мог сказать, но только в одной из галерей, на

крутом повороте, он попал под вагончик, который

гнали ему навстречу. Антошку сбило с ног, смяло,

ударило... От страшной боли у него помутилось

в голове, он потерял сознание.

Очнулся он в высокой светлой комнате, на кро-

вати у окна. Белый свет лился через двойную

раму, и больно было смотреть. Антошка отвер-

нулся от окна и увидел два ряда кроватей, по три

в ряд. Антошка догадался, что лежит в боль-

нице.

Что же случилось?.. Его ударило вагончиком,

сбило с ног, а больше он ничего не помнит.

В голове гудит, дергает, что-то давит. Ноет левая

нога. Антошка поднес руку к голове—голова обвя-

зана. Эге, стало быть, его хорошо стукнуло... А еще

что? Он приподнялся, заворочался—заныла спина.

Одна нога ничего, другая, как деревянная—не по-

вернешь.

Подошла девушка в белом платье, скромная на

вид, приветливая.

– Лежи, паренек, смирно,—сказала она.—Тебе

нельзя ворочаться.

«Должно– быть, меня здорово огрело»,—подумал

Антошка.

Он не чувствовал ни боли, ни жалости к себе.

Напротив, было даже как будто приятно. Он повел

еще раз глазами по комнате и понял, почему ему

так приятно. В комнате чисто, светло, уютно, кро-

вать мягкая, белая и одеяло теплое, мягкое. Он

никогда не лежал в такой горнице. И та барышня,

что к нему подходила, должно быть, душевная:

у нее добрые глаза и голос приятный, ласковый.

После темной, грязной шахты все это кажется

сказочным. Вот только в голове дергает, как-будто

кто-нибудь срывает там какие-то наросты, да нога

ноет, а то бы совсем хорошо.

Пришел доктор, наклонился к одному, к дру-

гому, посмотрел, поговорил—и всем стало как-

будто веселее, легче. У доктора удивительный

голос: бодрый, звонкий, говорит– словно здоровье

в тело вкладывает. И сам он здоровый, молодой,

бодрый: длинный нос, маленькая темная бородка,

веселые карие глаза. С ним фельдшер, серьезный

черный мужчина, борода с проседью, на носу очки;

смотрит поверх них, а снять не хочет.

Подошли к Антошке. Доктор смотрит весело,

улыбается, точно давно знает Антошку.

– Что, брат, опамятовался?

– Уже,—говорит Антошка.—Вот только в го-

лове дергает.

– А нога как?

– Зудит малость.

– Это от старости, – шутит доктор, накло-

няясь к Антошке.—Ведь, ты старенький, а?

– Нет,—улыбается Антошка. Чудной доктор,—

ишь что придумал.

Доктор осмотрел голову, левую ногу, послушал

спину, постучал по животу.

– Ничего, все в порядке,—сказал он, выпря-

мляясь.– Через три недели будешь ходить.

Он посмотрел еще раз на Антошку, прямо

в глаза и спросил:

– Как же это ты под вагонетку попал?

– И сам не знаю... Так вышло,—промолвил

Антошка.

– Ворон в шахте ловил? Ну, ничего, мы тебя

подправим. Лежи смирно, сам не вставай, а если

что надо, скажи вот Софье Васильевне, она все

сделает.

Доктор указал на девушку, которая давеча под-

ходила к нему, а теперь завязывала ему ногу.