Текст книги "Под грозой (сборник)"

Автор книги: Павел Сурожский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

конским навозом. Антошка обрадовался этому

запаху и жадно потянул носом. Пахнуло чем-то

знакомым, деревенским1 .

Антошка увидел пред собой большое углубле-

ние, вроде комнаты, укрепленное столбами. В углу

лежал большой ворох сена. Вдоль стены, у длин-

ного ящика на столбах, стояли лошади. Их было че-

тыре. Они тыкались мордами в ящик, где было на-

валено сено, отфыркивались, помахивали хвостами.

Антошку поразила эта подземная конюшня.

Он и прежде слышал, что в шахте есть лошади,

но не представлял себе этого ясно, а теперь вот

они перед глазами, и ему кажется странным, почти

диким, пребывание здесь лошадей.

Возле ящика, между лошадьми, двигалась ка-

кая-то темная, коренастая фигура, не обращая вни-

мания на пришедших.

– Дядя Иван, вот тебе помощника привел,

получай,—'крикнул шахтер.

Фигура обернулась, посмотрела на Антошку

и проворчала:

– Это не помощь, а немощь. Дают замо-

рышей, писклят, только возня с ними. Могила!

И, отвернувшись, стал ворочаться возле ло-

шадей.

Шахтер ушел. Антошка стоял у входа и не знал,

что делать.

«Дядя Иван, должно быть, не из ласковых»,

тоскливо подумал он. Все сегодняшнее тяжело

ложилось на душу, и эта новая работа в шахте не

обещала ничего хорошего.

Он посмотрел на лошадей. Они с покорным

сосредоточенным видом жевали сено, точно это

была тоже работа, и Антошке стало жаль их. Бед-

няги, попали куда! Бегать бы им на воле, таскать

на себе телеги, глядеть зоркими глазами по сто-

ронам, а их вот забросили в шахту, и живут они

в темноте, как слепые, и едят грязное, пыльное

сено...

– Ну, что ж стоишь?—искоса глянул на Анто-

шку дядя Иван.—Вон сено. Ложись спать.

– Спа-ать?—удивился Антошка.

– Ну, да. Что ж тебе делать? Больше нечего.

– Меня в помощь вам прислали,—робко сказал

Антошка.

– В помощь,—заворчал дядя Иван.—Хороша

помощь. Чай, в шахте в первый раз?

– В первый,—сознался Антошка.

– Ну, то-то. Не знаешь, куда и ступить. А туда

же... помощь.

– Я возле лошадей могу,—сказал Антошка.—

У нас дома лошади есть.

– Дома,—засмеялся дядя Иван.—Вот дурной

хлопец. А шахты у вас дома есть?

– Нету.

– То-то, что нету. Дома ты на ночное лошадей

гонял, а тут куда погонишь? Ведь тут ходы—нора

на норе. Знающему заблудиться можно, а такому

сморчку, как ты, и подавно. Дают тоже помощни-

ков. Могила!..

Антошку ошеломил такой прием. И почувство-

вал он себя в шахте, как в лесу. Ведь, в самом

деле,—что он здесь? Червяк, козявка —не больше.

Не знает, куда и ползти. И страшно как: темь да

темь, да шорохи разные. Весь в земле, как в кап-

кане. Обвалится глыба, прихлопнет– и следа не

останется. Никто и знать не будет...

Однако, как ни ворчал дядя Иван, а все-таки

велел Антошке взять на повод двух лошадей и итти

за ним. Двух других он повел сам.

Дорогой Антошка спросил:

–■ Не знаете ли, дяденька, где тут работает

Аверьян Пантелеев.

– Это здоровый такой? Русявый?

– Да.

– Далеко, брат, в дальнем забое. А тебе он

зачем?

– Это мой тятька.

– Бона,– сказал дядя Иван, и в голосе его про-

скользнуло что-то доброжелательное.—Аверьяна

я знаю, не раз с ним по трактирам путался. Чело-

век он теплый... А тебя как зовут?

– Антошка.

–■ Ну и ладно, так, значит, и будем величать.

Вид у дяди Ивана стал совсем простой, прими-

ряющий, и у Антошки отлегло от сердца. Дядя

Иван совсем не такой, каким показался сначала;

ворчит, а на самом деле добрый, с ним можно жить.

И Антошка веселее оглянулся кругом. Темнота

шахты уже не казалась враждебной, пугающей.

Лампочки светят хотя и тускло, а все же разго-

няют мрак. И свет у них мягкий, приветливый.

Что-то шумит далеко,—должно быть, вода. Ло-

шади идут тихо, спокойно, склонив головы, и в их

спокойствии есть что-то доброе, близкое человеку.

«Ничего,—думал Антошка,– и в шахте жить

можно, лишь бы только не обижал никто. Тут хоть

ребят озорливых нету и некому дразнить и коло-

шматить».

IV.

Много в тот день нового увидел Антошка, так

много, что даже не почувствовал тягости от пре-

бывания в шахте.

Видел, как грузят углем вагончики и таскают

их лошадьми от забоев к клетям по галереям

шахты. И сам Антошка водил уже лошадей туда

и обратно и быстро наловчился прикреплять

и отцеплять вагончики.

Видел, как работают шахтеры. Ой, какая это

трудная, тяжелая работа! В забоях душно, низко,

тесно. Угольная пыль так и лезет в рот и глаза, от

глазоедки не продохнешь, и зуд такой в горле,

будто кто водит там тонкой травинкой.

В забоях по пяти—шести человек. Одни стоя,

другие сидя, третьи лежа, колотят кайлами по пла-

сту, ломают уголь. Только и слышно: тук-тук, тук-

тук. Лампочки чуть освещают фигуры и лица, чер-

ные, присыпанные осколками угля и пыли. Эти

осколки брызжут фонтанами от ударов стали и по-

крывают черным слоем голову, шею, плечи. Когда

их соберется много, шахтер встряхнется, как

лошадь, и опять долбит, долбит...

Тут же копошатся и другие фигуры. Они под-

бирают уголь, грузят вагончики, откатывают их

к продольной галерее, где лежат рельсы.

И над всеми этими копошащимися в тупике

людьми висит темное, тяжелое дыхание изнуритель-

ного труда. Слышится порою смех, говор, окрик,

иногда и запоет кто-нибудь, но все это быстро

обрывается, точно звукам тяжело и тесно в пыль-

ном забое, и только слышится глухое, однообраз-

ное постукиванье– тук-тук, тук-тук...

Иногда громыхнет что-нибудь вдали и пробе-

жит тихой дрожью по галереям, всколыхнет сон-

ный воздух шахты. Это в других забоях взрывают

динамитом крепкие слои угля. И становится жутко

от этого громыханья. Чудятся обвалы и взрывы

гремучего газа, о которых уже не раз слышал

Антошка.

Он смотрит внимательно, следит за всем, что про-

ходит перед глазами, и его охватывает тайная жуть

и тревога. Страшен ему кажется труд шахтерский.

Это не то, что землю пахать, сеять, молотить. Там

человек на просторе на солнышке, при свете днев-

ном; а здесь вечная тьма, жуть и всякие страхи. Тут

над человеком владычит темная земля. От нее ни-

куда не уйдешь, человек в ней, как мышь в ло-

вушке—прихлопнет, и все кончено... Да и работать

наверху разве так трудно? Там можно встать, вы-

тянуться, расправить усталые члены. Покурить, па-

конец, можно. А здесь-то и курить нельзя. Попро-

буй, чиркни спичкой—и гремучка—газ такой в шах-

те– полыхнет по всем галереям так, что и души

живой не останется. Одних обожжет, других заду-

шит. Она– как порох. Чуть подведи огонь, так

и вспыхнет. И уже не зальешь потом, не утушишь.

Антошка вспомнил, что тут где-то работает

и его отец. Вот так же, может быть, лежит в забое,

скорчившись, и долбит уголь. Жарко, неудобно,

пыль засыпает рот и глаза, а он только отфырки-

вается и долбит. И вдруг Антошке стало понятно,

почему отец приходит из шахты такой разбитый

и вялый, точно его там в ступке толкли, почему

жалуется на боль в спине и стонет, когда спит.

И жаль ему стало тятьку, так жаль, что даже

в горле защемило.

День прошел, как в тумане, да и дня, как при-

вык понимать Антошка, не было. Все тьма да

тьма, да огоньки, да люди, похожие на тени, на

страшилища.

Кончилась дневная смена, стали подымать на-

верх шахтеров; пошли на отдых и дядя Иван

с Антошкой и лошадьми. Все устали– и люди, и

лошади. Тащились нога за ногу, медленным шагом.

Придя в конюшню, лошади взялись за сено, а дядя

Иван и Антошка—за хлеб и сало. Поели, подло-

жили сена лошадям, напоили их и легли спать, тут

же, на ворохе сена. Сено шелестело, шел от него

мягкий, щекочущий запах, светила лампочка туск-

лым огоньком, но Антошка ничего не видел и не

слышал. Заснул он сразу, наворочавшись за день,

и даже снов никаких не видел.

V.

Потянулись для Антошки дни темные и скуч-

ные, как земля. Только и видел он, что дядю

Ивана, шахтеров да лошадей. Наверх его не поды-

мали, обещали поднять только в воскресенье, и он

томился в шахте, как в тюрьме. На третий день ему

до слез захотелось наверх– посмотреть на свет

дневной, на поля просторные. Может быть, дождь

перестал и солнышко светит... Его мутило от едких

рудничных газов, которыми наполнена была шахта,

весь он был черный и грязный, тело чесалось,

горело, покрытое слоем угольной пыли, и ему каза-

лось, что он стал похож на кусок угля—хоть

возьми, положи в вагончик да вывези. А до воскре-

сенья еще три дня.

– Нельзя ли меня наверх как-нибудь ?– спро-

сил он у дяди Ивана.

– Зачем тебе наверх?

– Нудно тут. Хоть бы ветром обдуло.

– Ишь, чего захотел,—проворчал дядя Иван.—

Нежный какой. Не даром у тебя шея тонкая. Тебя,

видно, мать баловала, а?

– Не баловала, а жилось дома хорошо,—тихо

сказал Антошка и вздохнул.

– То-то, что хорошо,—промолвил, нахмурив-

шись, дядя Иван.– Хорошо—это мало, нужно

й плохое узнать. В жизни всего бывает. А в нашу

шахтерскую торбу больше плохого попадает, чем

хорошего... Нет, брат, сиди. В субботу вечером

пущу погулять, пыль из горла повытрясти, а теперь

сиди.

Антошка только вздохнул. Дядя Иван как будто

и добрый, а уступить не хочет. Что поделаешь,

пускай по его.

Видел Антошка в шахте и отца. Аверьяну ска-

зали наверху, что его сына взяли к лошадям

в шахту, и он зашел проведать. Антошка не узнал

было тятьку сразу– показался ему отец каким-то

другим, непохожим, а когда узнал—обрадовался

и застыдился сразу.

– Тятенька-а,—сказал он протяжно, кривя рот

в улыбку и показывая зубы.

– Что и тебя в шахтеры обернули?—сказал

Аверьян и, всмотревшись в Антошку, добавил:

– Эге, как тебя тут обчепурили—одни глаза

да зубы. Вот, кабы мамка увидала– отказалась бы.

Не мой, сказала бы, сын. Мой был беленький,

а этот, как цыганенок.

– Марко тут очень,—сказал Антошка.—Куда

ни прислонись—все пыль да уголь.

– Ничего, приучайся, – промолвил серьезно

серьезно Аверьянов. —Надо, сынок, работать. Без

работы нашему брату и житья нет.

Подошел дядя Иван, поздоровался по-прия-

тельски с Аверьяном.

– Сына пришел навестить,– сказал Аверьян. —

Ну, как он тут?

– Ничего, все с лошадьми разговаривает,—до-

бродушно сказал дядя Иван.—Должно быть, чтоб

сесть на какую-нибудь да ускакать тайком к мамке.

Аверьян и Антошка засмеялись.

– Из шахты не ускачешь,—сказал Антошка.

– То-то, что не ускачешь, а то бы ты, небось,

давно уже убег,– ворчливо промолвил дядя Иван.

– Ты тут его пробирай почаще,—с напускной

суровостью сказал Аверьян.

– Да ему тут и так достается, – таким же

тоном ответил Иван.—Все наверх просится, про-

дуться на ветерке, а я не пускаю...

Постоял еще немного Аверьян, поговорил

и ушел на работу. И показалось Антошке, что было

что-то новое, сердечное в словах его отца. Как

будто тятька жалеет его, Антошку, что попал он

в такую страду, и только сказать не хочет. И что-то

теплое, хорошее шевельнулось у него опять

к отцу.

Прошло еще два дня, наступила суббота, а не-

терпение Антошкино и тоска по свету все росли

и росли. Тело изнывало от потребности сбросить

с себя грязную кожуру, темнота угнетала'. Порой

ему казалось, что он слепнет. Болели и чесались

глаза от угольной пыли, и свет лампочек казался

тусклым, серым.

– Дяденька, можно ослепнуть в шахте?—

спросил он у дяди Ивана.

– Нет,—хмуро ответил дядя Иван.—Лошади

слепнут, а люди нет, разве что долго пробыть

в шахте... А коням тут—могила. Вот выведи теперь

этих на свет,—указал он на лошадей,—ни одна

ничего не увидит, у всех глаза попорчены.

– Значит, из шахты им уже нет ходу?

– Говорю тебе—крышка, могила,—проворчал

дядя Иван.—Человека хоть наверх подымают,

а лошадь месяцами в шахте живет. Ну, и пропа-

дают глаза.

И Антошке еще больше стало жаль лошадей.

Бедные коняги, ни за что вы погибаете в шахте!

Люди хоть по доброй воле сюда идут, плату за

труд получают, а вы-то из-за чего страждете?

Антошка жалел лошадей, любил возиться

с ними, и дядя Иван не даром говорил, что Антошка

разговаривает с лошадьми. Он, действительно,

говорил с ними, и ему казалось, что лошади пони-

мают его.

Это были простые, смирные, заморенные рабо-

той клячи. И все разной масти. Серую звали Ряб-

чиком, буланую– Ласточкой, пегую—Бычком, а во-

роную – Мальчиком. Клички дал им Иван,

сообразно с характером каждой лошади.

Ласточка была чуткая, подвижная, ржала тонко,

озиралась по сторонам. Рябчик часто вертел хво-

стом, кашлял и вздрагивал, точно его мучили

какие-то страшные воспоминания. Бычок был

ленивый, неповоротливый, шершавый. Ноги у него

были, как колоды, толстые, мохнатые, а хвост

обдерганный, куцый. И его часто называли еще

Куцым. Мальчик был щеголь: у него были тонкие

ноги, красивая голова, гладкая шерсть. По всему

видно было, что Мальчика прежде берегли, холили,

как дорогую лошадь, а потом бросили в шахту,

и он здесь захирел.

Мальчик был зол, жаден, драчлив и часто ссо-

рился с соседями из-за корма. Антошка не долюб-

ливал Мальчика за его злость и жадность, за

щегольской, помятый вид.

– Это у нас панич,—говорил он дяде Ивану

про Мальчика.

– Благородной крови,—усмехнулся Иван. —

Прежде самого хозяина возил, а теперь тачки

с углем таскает.

И добавил задумчиво:

– Так оно часто и с людьми бывает.

Больше всех Антошка любил Бычка и Ласточку.

С Бычокм они были приятели. Такой он простой,

спокойный и смешной в своей неповоротливости.

И куцый хвост даже идет к нему и шершавые

ноги... Хорошо на такой коняге в ночное ездить.

Шибко не бежит, зато и не растрясет. И не уйдет,

не обманет: будет себе мирно травку щипать—

и треножить не надо.

Ласточка немного беспокойная, но тоже лошадь

хоть куда. Любит она свежее сено, да и все они

любят. Слышат по запаху, когда привозят новые

вязанки, оглядываются, шевелят губами, смеются.

Должно быть, от свежего сена пахнет простором,

свежим воздухом, солнцем, и эти тревожные запахи

напоминают о зеленых лугах, о сочной росистой

травке, о вольных пастбищах в летние ночи или

на зорьке...

Антошка заметил это и всегда с удовольствием

давал лошадям свежего сена. Ему нравилось смо-

треть, как они жадно убирают его крепкими зубами

и тычут в него мордами, словно наслаждаясь его

тонким, чистым запахом.

«Бедняги»,—думал он, подкладывая охапку за

охапкой.– «Только и радости, что свежее сено,

а все остальное не для них».

И любовь к этим тощим, заморенным клячам

у него росла, и казалось ему, что дышит он с ними

одним духом, томится одними желаниями.

VI.

В субботу, в полдень, в шахте случилось

несчастье.

В одном из забоев обвалилась плохо укреплен-

ная порода и придавила шахтера. Случилось это

почти на глазах у Антошки. Он возвращался

с пустым вагончиком от ствола шахты. Вдруг гро-

хот, гул, а потом слабый, протяжный крик. Замета-

лись в темноте огоньки —туда, сюда, испуганно, бы-

стро; послышались голоса, топот и шарканье ног.

Антошка обмер. Ему подумалось, что возрва-

лась гремучка и сейчас по шахте пронесется ураган

пламени и дыма. Но было спокойно, и только мель-

кали огоньки и слышались голоса. Антошка погнал

быстрее лошадь. Вот и забой,—кучка шахтеров

наклонилась, гомонит. Стоны идут тихие, мучи-

тельные; от них и страшно, и больно. Точно тер-

пугом по душе водит.

– Наверх его, в больницу, – послышались

голоса.

Заколыхались, расступились. Подняли что-то

бессильное и темное с земли. Поднесли к вагон-

чику, положили. Бедняге повредило ноги и спину.

– Погоняй,—крикнули Антошке.

Антошка дернул за повод Бычка, вагон пока-

тился по рельсам. Стоны затихли. Группа шахтеров

шла за вагончиком, тускло блестя огоньками; лица

были темные, хмурые. Пахнуло на всех ужасом

шахтерского труда, беспощадной властью темной

враждебной земли...

Антошка несколько раз оглядывался, видел

качающуюся голову, высунувшуюся из тележки,

и ему казалось, что он везет мертвеца.

У ствола, где бегают клети, увечного вынули из

вагончика и положили в клеть. Он уже был без

памяти. Клеть вздрогнула, тихо поднялась

и исчезла в темноте.

– Что он, из пришлых?—спросил кто-то.

– Нет, тутошний,—ответил чей-то голос.—

Семейный. Не выдержит, бедняга. Ноги, как

в ступе, потолкло.

– Заработал!..

– Эх-хе-хе! Жизнь наша!..

Поговорили и разошлись. Антошка повел

лошадь к забою. Он дрожал, все в нем как-то похо-

лодело, замерло и только глубоко внутри шеве-

лился ужас перед совершившимся. Он заглянул

в вагончик и отпрянул: там стояла лужа крови.

И на минуту все поплыло у него перед глазами—

и дальние огоньки, и темные ряды крепей вдоль

галлереи, и темнота. Он зашатался и чуть не упал...

Все время Антошке мерещилась голова изуве-

ченного шахтера и стояли в ушах стоны его—

тихие, мучительные. Антошка опасливо смотрел на

своды шахты—черные, неровные, покрытые впа-

динами и выступами, местами закрепленные дере-

вом и камнем, и каждый дальний шум и грохот

заставлял его вздрагивать и озираться. Прежде он

не боялся, а теперь стало страшно земли. Слепая

и темная, она полна вражды к человеку за то, что

он своими ударами тревожит ее немую, веками

лежавшую в безмолвии, глубь. А человек—точно

букашка, не больше. Тут их в шахте триста чело-

век, а случись несчастье—пожар или взрыв – и все

погибнут, как мухи, всех загребет в свои лапы

смерть.

И Антошка ждал и не мог дождаться часа, когда

начнут шабашить. Наконец, работы окончились,

и шахтеры стали подыматься наверх. Стал соби-

раться и Антоша.

Дядя Иван отпустил его с напутствием.

– Гляди, хлопче, гуляй хорошо да ворочайся

завтра вечером беспременно. А то больше не пущу,

тут тебе будет и крышка.

– Ворочусь, дяденька, точка в точку,—говорил

Антошка обрадованным голосом.

Он не побежал, а полетел к выходу, забыв

и о страхах, просунулся меж шахтерами, юркнул,

как мышенок, в клеть и прижался в уголке. Захлоп-

нулись дверцы. Клеть сорвалась с земли и стала

подыматься.

VII.

Обманчивое ощущение не под'ема, а спуска

куда-то еще ниже в темноту, шум, свист, брызги—

и вдруг мягкий свет, чистый, голубоватый, в кото-

ром тусклыми пятнами горят фонари. Останови-

лись.

Антошка выпрыгнул из клети и устремился

к выходу. Что это?.. Земля белая, нарядная. Снег...

Какая радость! Выпал на четверть, лег ровно,

пушисто, все покрыл собой– землянки, крыши,

дорогу, кучи угля, и все светится молодым чистым

светом! Сумерки, а между тем светло. Антошка

глянул вверх. Там, чуть прикрытый тучками, стоял

месяц, еще молодой, неполный, и светил ласково,

тихо.

Антошка засмеялся и задышал часто, быстро.

Сладко закружилась голова, забилось сердце. Анто-

шка отбежал немного от шахты и стал прыгать,

вертеться на снегу. Его охватила неудержимая

радость, восторг. Смеялся и прыгал, как теленок,

сорвавшийся с привязи.

Шли мимо шахтеры, увидали и засмеялись:

– Гляньте, сдурел хлопец. Кружится, как

дзыга.

– Да это наш откатчик. Рад, бедняга, что

вырвался.

Антошка не слышал. Он сорвал с головы кар-

туз и бросил его на снег. Там, где он упал, отпе-

чаталось грязное пятно. Антошка набрал полную

горсть снега и стал тереть им руки. Потекла гряз-

ная вода. Антошка вымыл снегом руки, а потом

лицо, шею и голову. Снег обжигал ему кожу, было

и холодно, и приятно. Антошка смеялся, барах-

тался в снегу, и казалось ему, что смеется и месяц,

и кружевные прозрачные тучки, и белая тихая даль.

Он чувствовал, как вливается свежесть в его исто-

мленное темнотой и грязью тело. Хотелось раз-

деться и выкупаться в снегу, чтобы удалить всю-

нечисть и грязь шахты. Но надо было бежать в

казарму. Антошка целую неделю не ел горячего, и

ему уже чудился вкусный запах щей с мясом и

каши, сваренных умелыми руками Евфросиньи.

Антошка побежал напрямик по снегу к казарме,

стараясь выбирать такие места, где еще не было

следов. Приятно было видеть отпечатки своих ног

на чистом, белом снегу. Вбежал в казарму розовый,

бодрый.

– Что, Антош, высвободился?—встретил его

отец.

Антошка улыбнулся и сказал:

– Отпустил дядя Иван до завтрева.

– Проманежили там тебя,– с оттенком сожале-

ния промолвил Аверьян.

– Ничево-о,—храбро отозвался Антошка. Его

радовали свобода, свет, казарменная суета. Вон и

Евфросинья возле стола хлопочет. Увидела Ан-

тошку—улыбнулась глазами.

– Ну, садись, щей похлебаем,—сказал Аве-

рьян.—А то ты там в сухомятку жил.

Сели за стол, где уже стояла большущая миска

со щами, замахали ложками, как косари. Ели все

дружно, весело, изредка перебрасываясь словами.

Антошка ел много, жадно—он отощал, изголо-

дался в шахте, и после горячих щей, теплой

казармы, снежного умыванья и свежего воздуха

его распарило и разморило. Лицо у него стало крас-

ное, лаковое, а глаза превратились в щелки, и в

голове стоял какой-то блаженный, опьяняющий

туман. Он был в эту минуту вполне доволен, почти

счастлив. Ничего ему сейчас не хотелось, разве

только спать. В казарме было дымно и душно, как

всегда, но какой светлой и чистой казалась она

ему после шахты! И лица шахтеров, умытые, посве-

жевшие, казались привлекательными, хорошими.

Поужинали. Разбрелись по углам, по нарам, кто

куда. Загудели там и сям– разговоры, тихие, уста-

лые. Всех клонило к отдыху, и многие уже укла-

дывались.

Хоть и слипались глаза, а все-таки Антошка не

утерпел и еще раз выскочил из казармы. И засто-

ялся, засмотрелся.

Луна стояла уже низко, светила косо, и тень от

казармы, четкая, синяя, лежала на снегу. Ясно вид-

нелась труба, и серые волокна дыма плыли по

снегу, как настоящие. Антошка глянул вверх, на

крышу. Труба курилась, и против месяца дым

казался пепельно-серебристым, красивым.

На руднике было тихо. Шахта молча чернела

вдали под белой кровлей снега. Как сторожа, сто-

яли трубы, черные, стройные, и из одной лениво

подымался сизый дымок. Небо было чистое, про-

зрачное; тучки уплыли, тихо светили звездочки,

бледные при свете луны. Стучал в колотушку сто-

рож, и эхо откликалось вдали—воздух был звон-

кий, морозный. Где-то далеко шел поезд, земля

гудела, а потом раздался тонкий, пронзительный

свисток.

Антошка потоптался возле казармы на снегу,

выделывая ногами разные вензеля, и, весь охвачен-

ный дрожью и сладким позывом к дремоте, пошел

и лег спать. И когда засыпал под гул усталых раз-

говоров и шарканье ног—казалось ему, что он

дома, что тут возле него и мать, и сестры, и все

родное, домашнее...

VIII.

Хорошо провел Антошка этот день.

Встал рано, как только зашумела казарма,

оделся в чистое и выскочил на двор.

Было холодно; солнце недавно взошло, небо

еще отливает розовым светом, и снег чуть розовеет

вдали, а ближе он белый-белый. Солнце зажигает

на снегу радужные искры, они прыгают, горят,

переливаются, а тени лежат густые, спокойные,

синие. Дымятся трубы; дым подымается вверх

столбами, тихо покачивается и тает. На селе зво-

нит колокол. Плывут медные удары звучно, при-

зывно, как будто выговаривают:

– К нам, к нам, к нам!

А потом посыпался веселый трезвон:

– В гости просим, в гости просим,– отчетливо

и быстро вызванивали маленькие колокола.

И церковь видна на бугре, белая, с золотыми

крестами. Кое-кто из пожилых, семейных пошел в

церковь, а другие просто так на село. Там сегодня

базар, понаехали с окрестностей, навезли всякого

добра. Весело, людно.

Аверьян ушел на село, а Антошке хорошо и

дома. Он побежал к пруду, который был в балке,

за рудником, думая, что уже стал лед. Но пруд

лежал темный, свинцовый, отливая синевой на

средине, и только вдоль берегов узкой каемочкой

морщился ледок.

У пруда Антошка встретил своих приятелей, с

которыми выбирал уголь —Петьку Голована, Ваську

Дырявого и Андрюшку Грунькина. Все прибежали,

надеясь найти на пруде лед. Андрюшка даже

коньки приволок.

Антошку встретили дружескими восклицаниями;

– А, тульский самовар, наше вам! Шахтером

заделался?.. Ну, как там в шахте? Вихры тебе не

оборвали?

– Не,—улыбнулся Антошка.—Там у меня дядя

Иван—душа человек, пальцем не тронет.

– Да ты, вихрастый, врешь. Ну-ка покажи свои

вихры? Целы—тогда поверим.

Нечего делать. Антошка снял шапку и показал

приятелям вихры. В другое время его непременно

дернули бы за эти соблазнительно торчащие вихры,

а теперь не тронули, только посмотрели. То, что

Антошка работает, как большой, в шахте и пробыл

там безвыходно целую неделю, возвысило его в

глазах товарищей, которые хотя и жили не первый

год на руднике, а шахты по-настоящему еще не

нюхали. И Антошка чувствовал это и держал себя

с товарищами независимо.

– Что, вихрун, страшно в шахте?—опросил

Голован.—Там, говорят, нечистые, как жабы,

скачут.

– Брехня все это, бабьи выдумки,—спокойно

сказал Антошка. – Страшно не нечистых, а гре-

мучки да обвалов. Вон вчерась в нашей шахте, как

одного ахнуло...

– Да ты видел?—с сомнением спросил Голован.

– Как же, на моих глазах это было.

И Антошка толково и серьезно, как большой,

рассказал то, что он видел вчера в шахте. Това-

рищи внимательно слушали, а когда Антошка ска-

зал, что он вез увечного в своем вагончике до

ствола шахты, Васька Дырявый с оттенком поч-

тения и зависти промолвил:

– Ишь, тульский, в какое дело попал.

Потом Антошка рассказал ребятам о лошадях

в шахте, разобрал каждую по косточкам, и все

согласились с ним, что Мальчик– хвастун, пустая,

ничего нестоящая лошадь, и ежели есть в шахте

порядочная коняга, так это именно Бычок.

До обеда протарабарил Антошка с приятелями,

и все убедились, что Антошка парень хоть куда—

сметливый, расторопный, умеет и подметить, и рас-

сказать в точности, что видел. И расстались с ним

дружелюбно.

Петька Голован, самый старший, считавшийся

среди товарищей коноводом, сказал, когда ушел

Антошка:

– А тульский– парень дошлый. Хоть и щуплый

на вид, а молодчага. Мы его напрасно спервона-

чала затуркали.

И все согласились с Голованом.

А после обеда опять сошлись вместе. Солнце

светило; снег стал мягкий, таяло. Сделали бабу из

снега, очень искусно, с носом, бровями и ртом.

Голову обмотали тряпкой, вместо глаз всунули два

уголька, а в руки дали старую метлу. И стала баба,

как живая, и имя ей дали– Марковна. Была на

руднике такая старуха, неуклюжая, толстая. Она

лечила простой народ от всяких болезней травами

и наговорами, и мальчишки называли ее колдуньей.

А потом бегали на село. Там были почти все

шахтеры, и тьма народу ходила по улицам. От-

крыты были лавки и трактиры. В чайной хрипел

граммофон, и мальчики долго стояли под окнами и

слушали. Много было пьяных; они шатались по

улицам с криками и песнями, иные падали и долго

потом не могли подняться. Над ними смеялись и

дружески помогали им встать. Один пьяный шах-

тер, увидев мальчиков, заплакал, заговорил что-то

про своих детей, а потом вынул из кармана коше-

лек, порылся и дал ребятам двугривенный. Маль-

чики обрадовались, мигом помчались в лавку,

купили конфет, орехов и поделили поровну.

– Это Матвей—забойщик,—сказал Голован,

который знал всех на руднике.–У него перемерли

все дети, на глотку хворали, в одну неделю всех

подушило,—так вот он, как пьяный напьется, так

и вспоминает, плачет.

На обратном пути забежали в яр, лежавший

возле дороги, и притаились в нем, как зайцы. Голо-

ван, мастер на все руки, достал из кармана бумажку

с табаком, сделал собачью ножку, закурил, сплю-

нул, потом дал потянуть и другим. Потянул и

Антошка. Было горько, противно, в горле щипало,

но старались не подавать виду, что скверно, и

только Васька Дырявый не выдержал, закашлялся

и на глазах у него выступили слезы.

Его осмеяли.

– Эх ты, суслик,– презрительно сказал Голо-

ван, вырывая у него папироску.—Давай сюда, не

порть!

И он с шиком, поминутно сплевывая на стороны

сквозь зубы, докурил собачью ножку и потом поту-

шил окурок о подошву.

IX.

Вернулись домой, довольные, усталые. День

оканчивался, приближался вечер, а вместе с «им

подымалась и росла в груди Антошки тревога:

надо опять опускаться в шахту. Днем он не думал

об этом, храбрился, гнал от себя все, что напоми-

нало о шахте, а теперь нельзя было не думать;

через час завоют на шахтах гудки, потянутся тем-

ные ряды шахтеров, работающих в ночной смене,

и он, Антошка, должен итти вместе с ними.

Опять, значит, темнота, пыль, глазоедка и вся-

кие страхи на всю неделю... Что же делать? Как

уйти от этого? Антошка не знал. Как он завидовал

теперь своим вольным товарищам, которые рабо-

тают наверху, копаются тихонько в кучах угля,

весело, с шутками, с прибаутками,– и ничего не

знают. День окончился– разошлись по домам, а

завтра опять на работу. А он вот должен итти в эту

темень, живым зарываться в могилу.

Антошка стал искать отца. Попросить его,—

может, он сделает так, чтобы его оставили наверху.

Но отца не было, он еще не вернулся с села, да и

вернется он, надо полагать, пьяный и сейчас же

завалится спать.

Солнце приближалось к закату, стала темнеть

земля. Антошка с тоской следил, как опускается

все ниже, вот уже касается земли багрово-огнен-

ный шар. Уже повалил дым из рудничных труб,

застучала машина. Зайдет солнце – и запоют

властно, призывно медные гудки, все в один голос:

иди, иди!

И пойдут, угрюмые и темные, на новую недель-

ную страду, и он, Антошка, вместе с ними.

С каждой минутой разрасталась все больше тре-

вога в душе Антошки. Он думал, куда деваться,

куда уйти от шахты, от ее темной глубины,– и не

находил места. Бродил возле землянок и казарм,

с тоской поглядывая на черные трубы. И снег уже

не радовал его– на нем уже лежали вечерние тени,

не радовала небесная синева.

Солнце зашло, затеплилась заря, нежно-розо-

вая, мягкая", и воздух стал синий, прозрачный. Небо

прильнуло к земле с тихими вечерними речами,

рдея закатом, и земля чуть-чуть порозовела, тихо

улыбнулась сквозь сон, сходивший вместе с сумер-

ками на поля.

И вот поднялась над шахтой тонкая струя пара

и заревел гудок. Антошка вздрогнул и со страхом

уставился на эту струйку, чуть розовую в свете

зари. Стало холодно рукам и ногам. «Зовет, зовет»,

шептал он и пятился, точно видел перед собой

что-то страшное. Вспомнилось лицо того шахтера,

которого вчера задавило в шахте, его качаю-

щаяся, как у мертвого, голова. Вот так и его звал

гудок, может быть, и ему не хотелось итти, а по-

шел, погнала нужда– и встретил смерть...

Гудок рявкнул– и умолк, —чем-то поперхнулась

медная глотка. И стало тихо на шахте и вместе с

тем как-то тоскливо. Сгущались сумерки и все

точно уходило куда-то из глаз, обволакивалось

прозрачным туманом . Рабочие медленно потяну-

лись к шахте. Где-то на краю поселка выкрики-

вала звонко и отчетливо гармоника шахтерскую

частушку, и чей-то голос подпевал залихватски:

Шахтер в шахту опустился,

С белым светом распростился.

Ты прощай, мой белый свет,

Ворочусь назад иль нет?

И в этих коротких и частых выкриках чув-.

ствовалась давняя, глубоко спрятанная тоска.

Антошка быстро шел и думал: «Уйти, уйти.

Уйти куда-нибудь подальше, чтобы никто не знал

и не видел. Уйти туда, где жизнь лучше. Ведь не

все же так, как здесь. Живут люди и по иному,

работают на воле, без опаски, без страхов. Не

работа страшна, а шахта. Работать он готов, а вот

темноты страшно, гремучки, обвалов... Ах, уйти бы,

уйти!».

Он незаметно очутился возле станции. На вто-

ром пути стоял товарный поезд, на крышах вагонов

белел снег. Сдержанно и серьезно, блестя огнен-