Текст книги "Под грозой (сборник)"

Автор книги: Павел Сурожский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

гуру, появлявшуюся на улице: не отец ли?

Но шли все чужие, незнакомые.

Выглянул на улицу Петька Сердюков. Лицо у

него было веселое. Подбежал к Андрейке и выпа-

лил скороговоркой:

– А наш Володька вернулся.

– Из тюрьмы?

– Да.

– Ну, и что же?

– Голодом, говорит, морили. Стал худой, да

черный, прямо с ног валится.

– А отца моего не видел там?

– Не сказывал. Да, может, он в другой тюрьме,

их, ведь, без счету сажали.

Андрейке стало скучно. Пол– дня прошло, а отца

нет. Не случилось ли чего?

Смотрел вдоль улицы выжидающими глазами и

видел все чужие лица. Пошел домой опечаленный.

Там покрикивал братишка, забавно морща крас-

ную рожицу, и наклонялась к нему слабая, изму-

ченная болями мать.

Бабушка окликнула Андрейку.

– Ты бы дровец собрал.

– Ладно.

Надел шапку, пальтишко и вышел. И столк-

нулся у выхода с отцом.

– Папка, – вскрикнул Андрейка – и повис у

него на шее.

Колючая черная борода колола щеки. Пока-

зался Андрейке отец худым, бледным, но глаза

смотрели весело и голос звучал твердо.

– Здравствуй, сынок. Как ты в тюрьму попал?

– Меня комитет послал,—с гордостью сказал

Андрейка.

– А ловко у нас с запиской вышло. Кто тебя

научил?

– Сам придумал.

– Молодец. Скажу прямо —мой сын.

И крепко обнял Андрейку.

– А у нас радость,—сказал Андрейка.

– Какая?

– Братишка есть.

– А-а, – вымолвил отец и, выпрямившись,

шагнул к дверям.

Вошел, и прямо к кровати. Наклонился над

одеяльцем. Там куксилось и покрикивало малень-

кое, красное существо.

Отец взял сверточек в руки, долго смотрел на

сморщенную рожицу и вымолвил с теплой усмеш-

кой:

– Большевик будет. Под грозой родился. Ишь

ты какой.

Положил бережно большевика в одеяльце около

матери и сказал:

– Ну, здравствуй, Даша. Вот и вернулся...

В городе радость и у нас радость. Теперь зажи-

вем...

22.

Радостный был этот день.

Земля как будто тоже разделяла радость побе-

дителей. Уползли куда-то туманы, прорвалась дым-

ная муть, стоявшая десять дней над городом, и

заиграло солнце.

Оіец вскоре ушел– были большие митинги в

разных частях города. Побежал и Андрейка с то-

варищами.

Не узнать было города в этот день. Те самые

улицы, по которым еще вчера, крадучись, проби-

рались одинокие прохожие, ожили, зазвенели го-

лосами, запрудились народом. Плыли, колыха-

ясь под ветром, как паруса, красные знамена. Му-

зыка будила в домах звонкое эхо. Длинными вере-

ницами тянулись красные войска. Гул голосов

несся им навстречу—рабочие встречали своих из-

бавителей.

На углу большой улицы, выходившей на пло-

щадь, ребят затерло. Перед ними было людское

море. Оно двигалось, волновалось, шумело. Лица

были обращены к площади. Оттуда доносилась

музыка, слышались все ближе и громче крики

«ура».

Вот пронеслось, как вихрь, над толпой одно

слово:

– Комендант. Комендант.

Андрейка уцепился за карниз, приподнялся и

увидел посредине площади автомобиль, а на нем

крепкого, коренастого матроса. Лицо у него моло-

дое, возбужденное. Он говорил что-то, подкре-

пляя свою реь четкими движениями рук. Долетали

только обрывки речи, но все же можно было разо-

брать, что говорил он о пролетарской революции,

о власти Советов, о том, что царству рабочих и

крестьян не будет конца.

И тысячи голосов, сливаясь в один мощный

раскат, подтверждали это.

Площадь волновалась, как море под весенним

ветром. Волны людские плыли и плыли по руслу

улицы, и над ними вздымались алыми парусами

знамена.

Автомобиль двинулся дальше, увозя корена-

стого человека в синей матроске. Казалось, он плыл

в толпе, и неслись вслед многотысячные голоса:

– Да здравствует Власть Советов! Да здрав-

ствует пролетарская революция во всем мире!

Ребята двинулись вслед за автомобилем. Как

маленькие рыбки, плыли они в толпе. Порой их

захлестывало, бросало то к стенам домов, то на

мостовую. Но они пробирались все дальше и

дальше.

На площади водоворот людской кружился с

страшной силой. Андрейка оглянулся и не нашел

товарищей. Их унесло куда-то. Стало досадно. Но

жалеть и раздумывать было некогда. Течение уно-

сило его все дальше и дальше.

Опять площадь. И на ней кто-то говорит. Голос

как-будто знакомый. Андрейка вытянулся, на-

сколько мог, и все-таки ничего не увидел, кроме

стен и голов.

Впереди стоял молодой рослый парень в овчин-

ной куртке. Андрейка уцепился за его рукав и вы-

тянулся в ниточку.

Парень оглянулся, посмотрел дружески на

Андрейку и сказал:

– Лезай ко мне на плечи.

Андрейка легко, как котенок, взобрался на

плечо парня, глянул на площадь, и сердце его за-

колотилось.

Среди людского моря Андрейка увидел отца...

Он стоял выше других, лицоім к Андрейке, и гово-

рил. Голова была открыта, черный клок волос сва-

лился на лоб. В одной руке была шапка, а другой

делал такие движения, словно собирал в при-

горшню свои слова и разбрасывал их по площади.

Гордой радостью залилось лицо Андрейки.

Отец говорит и слушают его тысячи людей.

До Андрейки ясно долетали слова отца. Гово-

рил он о том, как сидел с товарищами в тюрьме,

каждую минуту ожидая, что гайдамаки выведут

их в поле и расстреляют.

– Нас морили голодом и холодом, душили тес-

нотой, били прикладами, и вот пришли наши това-

рищи и освободили нас. Конец гайдамацкому

гнету, и власть теперь в наших рабочих руках!

Будем же, товарищи, стоять крепко за нашу про-

летарскую власть Советов! Лучше ее нет, и не мо-

жет быть для трудового народа...

Площадь загудела, взметнулись кверху тысячи

рук, заплескали ладо«и, загрохотало «ура». Му-

зыка рванула медными глотками, и все смешалось

в ее реве.

Парень, на плече которого сидел Андрейка, так

захлопал руками, что Андрейка чуть не свалился.

– Это мой батько говорил, —крикнул Андрейка

парню в самое ухо.

– Да ну? —удивился парень.

– Не сойти с этого места,—заверил Андрейка.

Парень качнул головой и сказал:

– Молодец. В самую точку ударил... Слышь,—

обратился он к соседям,—это его батько говорил.

Соседи посмотрели на Андрѳйку так, словно и

он что-нибудь значил.

Андрейка хотел пробраться к отцу. Но как про-

браться, если стеной стоит народ? Он только видел,

как сошел с возвышения отец и исчез в толпе.

На его месте поднялся другой–в шинели, вы-

сокий, с худым бритым лицом, и стал говорить.

23.

Был еще один день, когда всколыхнулся весь го-

род и улицы снова превратились в людские потоки.

Хоронили товарищей, павших при взятии го-

рода.

Длинная вереница обтянутых красным гробов

поплыла вдоль улиц на руках товарищей.

Шли медленно. Музыка играла похоронный

марш. Красные и черные ленты на гробах тихо

колыхались. И колыхались знамена, плывшие

алыми парусами навстречу теплому ветру, срывав-

шемуся с Днепровских гор.

День был облачный, с проблесками солнца,

таял на улицах снег. Шли мимо сада, стоявшего

за железной решеткой на днепровском обрыве.

Черные деревья шушукались между собой, покачи-

вая ветвями, и видно было, что им хочется тепла.

Андрейка шел с ребятами городских школ. Ре-

бята старательно выравнивали шаг, идя густыми

колоннами, по восьми в ряд.

Музыка играла торжественно, а когда она смол-

кала, то раздавалось пение, такое же торжествен-

ное и величавое.

Андрейка в первый раз видел такие похороны.

Не было ни попов, ни икон, ни заунывного звона.

В пении и музыке слышалось больше бодрости,

– чем печали, как будто провожали не мертвых, а

живых товарищей, уходивших куда-то на боевую

работу.

Андрейка переглянулся с товарищем, шустрым

пареньком, которому хотелось не итти, а бежать,—

так и рвался вперед– и сказал:

– А без попов лучше.

– Куда-а,–даже подпрыгнул тот.—Тут му-

зыка, как на параде, а там как заведут, как замур-

монят, аж сумно станет.

Когда поднялись на бугор и остановились на

минуту, чтобы выравняться, Андрейка оглянулся и

увидел бесконечный людской поток, тянувшийся

по улице вдоль сада. Начало было там, где пока-

чивались красные гробы, а конец терялся далеко

внизу, за домами.

– Народу-то... страсть,—заговорили ребята.

– Прежде генералов так не хоронили. А тут—

простые солдаты.

Двинулись дальше, по высокому берегу Днепра.

Подкрадывался вечер, небо расчистилось, стало

розовато– синим. Солнце спряталось за буграми, но

Заднепровье еще было залито светом, и ярко, как

костры, горели окна в пригородных домах.

...Настанет пора и восстанет народ

Великий, могучий, свободный...

раздавались в вечерней тишине звучные голоса.

Потом и костры погасли. Густо-синяя мгла

легла на леса, на равнину. А небо порозовело,

стало прозрачным, легким, и засветил месяц, тон-

ким завитком, прорезавший синеву.

Уже в сумерки пришли к тому месту, где были

вырыты братские могилы. На краю их поставили

гробы и стали прощаться с товарищами.

Много было речей, и каждая была, как обеща-

ние—бороться до конца за рабоче-крестьянскую

власть. Тысячи глаз были устремлены на красные

гробы, тысячи сердец бились в одно с говорив-

шими. И казалось, что это смотрит, дышит, гово-

рит и слушает единое многоликое существо, гото-

вое и жить, и умереть во славу пролетарской рево-

люции.

Последние минуты. Красные гробы сдвинулись

и поплыли в темную пасть могил. Загремели вы-

стрелы где-то в стороне. Под звуки музыки весь

берег запел прощальную песнь, трогательны и ве-

личавы были ее слова:

«Прощайте же, братья, вы честно прошли свой

доблестный путь»...

Земля застучала о крышки гробов, легла на них

влажными комьями. Пение то затих іло, то снова

раздавалось Месяц спустился ниже, стал светить

ярче, и тени от деревьев, оголенных, но жаждущих

тепла, легли на землю тонким переплетом.

Долго не расходились. Пели революционные

песни, а когда пение затихало, кто-нибудь, неви-

димый в сумерках, подходил к могилам и говорил.

И опять, как тогда на площади, Андрейка, среди

других голосов, услышал знакомый голос—голос

отца.

– Не забудем, товарищи, этот день. Он всех

нас спаял воедино. Мы теперь, как клятвой, свя-

заны друг с другом. Пусть спят наши товарищи,

а мы пойдем строить новую жизнь, и пусть не дрог-

нет у нас рука, если ее придется поднять на вра-

гов. Пообещаем, товарищи, стоять твердо за наше

рабочее дело, всегда помнить о том, что власть

трудящихся– это наша власть, и ею мы завоюем

весь мир!

Когда вслед затем запели «Вихри мятежные»,

Андрейка пробрался к отцу и взял его за руку.

Василий обернулся, увидел сына и сказал:

– И ты здесь.

– Здесь,– вымолвил Андрейка.

И прижался крепко к теплой руке отца.

24.

Похоронили товарищей и еще с большим жа-

ром взялись за работу. Все надо было заводить

на новый пролетарский лад, от маленького до

большого. И не хватало времени, не хватало людей.

В городе было много тайных врагов. Они позапол-

зали в щели и шипели оттуда на советскую власть.

И нужен был всюду зоркий глаз, строгое пролетар-

ское око.

Андрейка почти не видел отца. Забежит отец

домой на минутку,—ни поговорить, ни расска-

зать,—и опять бежит куда-то. Ночью приходил

поздно, а иногда совсем не приходил.

– Некогда, – торопливо говорил он. – Дела

много, рук мало, да и враги наши не дремлют.

Надо быть на чеку.

Первые дни Андрейка с жадностью смотрел, как

преображалась жизнь города. Но смотреть было

мало—хотелось самому что-нибудь делать. А что

делать, как подойти к этому—Андрейка не знал.

Раз вышло так, что Андрейке нужно было по-

видать отца—работал он в Совете. Андрейка по-

шел в Совет.

Дом большой, красивый, много комнат. Тьма

народу в нем—каждая комната гудит, как улей.

Андрейка долго заглядывал то в одну комнату,

то в другую, высматривал отца. И вдруг столкнулся

с Иваном Петровичем. Бежал он куда-то озабочен-

ный, с бумажками в руке, но Андрейку узнал, оста-

новился и сказал весело:

– А-а, товарищ Щербаков, за какими делами?

– Отца ищу.

– В мастерские уехал на собрание. А ты дома,

что делаешь?

Андрейка потупился и сказал:

– Ничего.

– Э-э, так не годится,– покачал головой Иван

Петрович.—При Советской власти все должны ра-

ботать. Много вас таких ничевошников?

– Да, наберется.

– Надо вас взять в оборот.

Иван Петрович подумал, почесал бородку и

спросил:

– Хочешь работать?

– Хочу. Скучно так...

– Ну, так вот что: собери ребят и веди их

завтра в 12 сюда. Мы из вас отряд летучей связи

организуем.

– Идет,—весело отозвался Андрейка.

– Ну, действуй.

Иван Петрович дружески шлепнул Андрейку по

плечу и побежал дальше.

Андрейка вышел из Совета взбудораженный.

– Вот человек,—думал он про Ивана Петро-

вича,—все у него так и горит. Два-три слова и

готово, —летучий отряд придумал.

В тот же день Андрейка оповестил ребят, чтобы

утречком все были в сборе по очень важному делу.

25.

Собрались на пригорке у рощицы, запорошен-

ной снегом. Не мало, не много, а человек 40. Всех

заинтересовало собрание. Шуму и крику было

много. Кое-кто и подраться успел.

– Ну, говори, что-ли,—приступили к Андрейке.

Андрейка стал у всех на виду и звонким голо-

сом начал:

– Товарищи, был я вчера в Совете. И там меня

спросили, что мы, ребята, делаем теперь, при со

ветской власти. Стыдно было, а пришлось сказать,

что ворон гоняем. И тогда мне сказали, что так не

годится при советской власти, чтобы я собрал вас,

и всем вместе притти в Совет, там нам работу

дадут.

– Какую работу? Какую?—посыпались во-

просы.

– Там скажут. А теперь, кто хочет итти в

Совет?

– Все пойдем,—загудели голоса.

– Ну, тогда двинем, ребята.

Покатились, как стояли, гурьбой, с шумом и

гамом.

– Стой, товарищи,—крикнул Андрейка.—Что

же мы табуном, как лошади. Становись в ряды...

Вот так. В ногу... Эх, знамя бы красное... Нет ли

у кого платка?

Красный платок нашелся. Степка Бычков со-

рвал его с шеи и отдал Андрейке. Выломили палку

в роще, привязали платок, и вышло знамя хоть

куда.

Двинулись колонной, соблюдая шаг, как сол-

даты. Завели песню. И стройно, молодцевато по-

шли к Совету.

Андрейка побежал вверх по лестнице, и немного

погодя вернулся и махнул рукой:

– Сыпь сюда, ребята.

– Прямо в Совет?—опешили ребята.

– В Совет.

– Все?

– Все валите.

Вошли по лестнице в одну комнату, в другую.

Народу везде тьма, гул от разговоров, шаркотня

от ног.

Остановились в большой комнате. Андрейка

опять исчез и вернулся с Иваном Петровичем, и

с ним еще один молодой товарищ.

Иван Петрович пробежал глазами по рядам,

тронул рукой бородку и сказал:

– Ну, молодые товарищи, давайте потолкуем.

Мы думаем организовать летучий отряд для связи.

Нам нужно десятка два-три шустрых ребят, чтобы

выполнять наши поручения. Кто пойдет в этот

отряд?

– Все пойдем,– гаркнули дружно ребята.

– Молодцы ребята,– похвалил Иван Петро-

вич.—Ну, долго толковать не будем. Товарищ ин-

структор расскажет вам, в чем дело, и сразу к ра-

боте... Товарищ Щербаков, спасибо за то, что по-

старался.

Повернулся и ушел так же быстро, как и вошел.

Ребятам показалось, что в комнате разорвалась

ракета и осыпала их своими блестками.

Они обступили молодого инструктора и стали

слушать его об'яснения.

А на другой день уже приступили к работе.

Летучий отряд носился по городу, выполняя вся-

кие устные и письменные поручения.

Работа была живая, веселая и очень понрави-

лась ребятам. Где пешком, где на трамвае, а иногда

и на автомобиле случалось прокатиться. И значен

для себя придумали—красную ленточку на шапке.

Через два-три дня ребята знали уже все отделы

в Совете, все учреждения, всех главных товарищей,

и многому научились.

А когда собрался Совет на заседание, летуч-

ники тоже были в зале, слушали речи товарищей

и по окончании пели вместе с другими «Интерна-

ционал».

НА ТРУДОВОМ ПУТИ.

Повесть.

I.

Антошке пошел тринадцатый год, когда отец

взял его с собой на шахту. Было это осенью, после

Покрова. Приехали оми на шахту рано утром, на

рассвете. День был серый, накрапывал дождик,

пахло дымом и еще чем-то, отчего кололо ів горле

и щекотало в носу.

– Что это так шибает? – спросил у отца

Антошка.

– Это глазоедка. Газ такой, из шахты идет.

– Чю ж она, глаза ест?– опасливо спросил

Антошка и даже зажмурился.

– Нет, так называется, – успокоил отец. —

В шахте она, действительно, в глаза лезет, а тут

ничего.

У Антошки отлегло от сердца.

Встали с поезда. Станция была маленькая, чер-

ная, в степи. И кругом, куда ни глянь, тоже все

черно: и земля, и постройки, и кучи угля, разбро-

санные там и сям. Возле станции, по скату, руднич-

ный поселок. Землянки, как норы, едва от земли

видно; оконца мутные, подслеповатые, крыши зем-

ляные; вход, как в погребах,– ступеньки вниз, в

землю. Тут же, в сторонке, стоят четыре каменных

казармы под красными крышами, а дальше два

домика получше, с балкончиками,—там, верно, руд-

ничное начальство живет.

. В стороне, на бугорке, большой серый дом с

каменной оградой и часовенкой на углу. Внизу

самая шахта чернеет, как глыба угля. Торчат возле

нее две трубы—одна поменьше, другая высокая,

черная, и дым валит из нее серый, грязный.

Антошка поглядел, поглядел и ему стало так .

скучно и жалко чего-то, что он чуть не заплакал.

– Это мы тут жить будем?—спросил он у отца.

– Тут, сынок.

Антошка шмыгнул носом и хныкнул.

– Чего ты?—строго посмотрел на него отец.

– Скверно тут, – сморщившись, сказал Ан-

тошка.

– Мало что,—угрюмо буркнул отец и быстро

зашагал.

Они молча шлепали по грязной дороге. Брыз-

гал дождик. Землянки вблизи казались еще более

убогими, сиротливыми. Попадались люди, черные,

грязные, с выпачканными сажей лицами. И на всем

здесь лежал мутный осадок грязи. Даже у собак

и кошек шерсть была грязная, как дым, который

все валил и валил из большой трубы.

Антошка шел, едва удерживая слезы. Душу ему

как тисками сжало. Если бы не боялся отца, он

заплакал бы, а то и убежал. Но отец строгий,

шутить не любит. Ишь, он какой—высокий, силь-

ный, котомка за плечами, как игрушка, болтается.

Лицо спокойное, твердое, и по всему видно, что

ему все нипочем,—грязь, дым, глазоедка,—лишь бы

работа была.

Пришли к казармам, обчистили ноги, вошли в

крайнюю. А там грязно, накурено, дым табачный

в горло лезет, не продохнешь. Народу мало, разо-

шлись на работу, а видно, что было полным-полно.

Отцу в казарме знакомый шахтер встретился.

Голова взлохмачена, рубаха расстегнута, без пояса,

глаза усталые, красные, в зубах цыгарка.

– А, Аверьян Макарыч, слыхом-слыхать! Опять

на нашу душегубку?—бойко заговорил он.

– Да, вот, приволокся. Что дома делать?– ска-

зал отец, здороваясь с шахтером за руку.– Ну, как

тут насчет работы? Берут?

– Берут, места есть, сюда, ведь, идут неохотно.

Лицо у Аверьяна повеселело.

– Ну и ладно. А я вот и сынишку привез. Па-

рень дома зря болтается. Може, суну тут куда-ни-

будь.

– И ему дело найдется,– обнадежил шахтер и

внимательно посмотрел на Антошку.

– Сколько ему годов?

– Тринадцатый пошел.

– Щупленький он у тебя.

– Ничего, в работе выравняется.

Большие говорили и смотрели на Антошку так,

словно оценивали товар, а Антошка слушал, смо-

трел волчонком и хмурился. Не нравилось ему тут.

Все грязное, серое, мутное, – вот так бы взял, ка-

жись, и убежал.

День прошел скучно и вяло. Отец ходил в кон-

тору, записался на работу в шахту, записал и

Антошку. Приняли его на разные мелкие работы

и жалованье положили шесть рублей в месяц.

Антошка бродил по казарме, не зная, куда себя

деть. Только один человек и бросился ему ласково

в глаза. Это была стряпуха Евфросинья, ворочав-

шаяся возле огромной жаркой печи. Она сразу за-

метила Антошку, подозвала, расспросила, потом

дала поесть. Глаза у нее были ласковые, а голос

веселый и лицо красное от огня. Работа кипела

у нее в руках, она без устали ворочала большие

чугуны с варевом, а сама была худощавая, жили-

стая.

– И зачем тебя батька сюда привез? – сказала

она, узнав, что Антошку привезли на работу. —Ни

в жисть бы не отдала свое дитя на шахту. Что тут?

Ругань, да грязь, да пьянство. Живем, как каторж-

ные, света божьего не видим... Хорошо, если в лег-

кую работу попадешь, а если —в шахту? Там

и большим горько, а малому прямо погибель.

– Мне тут тоже не нравится, – скучным голо-

сом сказал Антошка.

– Да что хорошего? Того и гляди пришибет,

калекой сделает. Как тебя мать отпустила?..

И Евфросинья, разволновавшись, еще с боль-

шим усердием стала ворочать тяжелые чугуны.

Антошка, чтобы убить, как-нибудь время, спал,

потом ходил вокруг казармы, возле землянок.

Пока ехали в вагоне, было интересно: бежали, раз-

ворачивались перед глазами новые края, —то город

промелькнет, то завод, то большое село. А теперь

вот в шахту уперлись—и стоп машина. Будто> с раз-

бета в яму попали...

Подошел он к темному, закопченному зданию,

где стояли высокие трубы. Там что-то пыхтело,

постукивало, слышались голоса, лязг железа,

свистки. Это и есть самая шахта. Антошка долго

смотрел издали, а в середину войти боялся —еще

прогонят или прибьют.

Подбежал к нему какой-то паренек, больше его

ростом, оборванный, в саже, и крикнул весело,

бойко:

– Чего глаза пучишь?

– Так, смотрю,– оказал Антошка, отодвигаясь.

– Что ты, шахты не видел?

– Нет. Мы сегодня приехамши.

– Вон, што...

Паренек хитро ухмыльнулся, подступил ближе

и спросил:

– А откуда? Из какого села?

– Из Верхнего Причала.

– Ну, так вот тебе для начала!

Паренек размахнулся и ударил Антошку по

голове. У Антошки даже в глазах потемнело. Он

вскрикнул, пошатнулся, а парень засмеялся и

убежал.

У Антошки закипела обида в душе. За что его

ударили? Он схватил -камень и швырнул его вслед

парню. Но парень уже скрылся за утлом.

В ушах звенело, кружилась голова, и Антошка,

едва подавляя слезы, пошел в казарму. Там он лег

на отцову котомку, повернулся лицом к стене

и тихонько заплакал. А потом заснул и проснулся

только вечером, когда казарма уже гудела вер-

нувшимися с работы шахтерами.

II.

На другой день с утра Антошка стал на работу.

Для начала его послали с партиею подростков,

мальчиков и девочек, выбирать из больших куч

угля мелкий и крупный уголь —орешник и кулач-

ный. Работа была грязная, утомительная: все время

приходилось стоять, нагнувшись, таскать корзины

с углем, рыться в больших кучах, пачкая руки

и лицо.

А тут еще товарищи – народ все задорной,

драчливый. Тот толкнет, тот щипнет, тот угля за

шею насыпет или ткнет лицом прямо в кучу. Не

лучше и девчонки: то шапку которая с головы

сорвет, то, проходя мимо, корзинку опрокинет—

и набирай опять сначала. Между собой они хотя

тоже озорничают, но в шутку. А Антошка чужой,

и все ему чужие. Узнали, что он тульский и стали

смеяться, выдумывать.

Один говорит:

– В тульских лесах ни птиц, ни зверя – одни

только лешие скачут.

Другой добавляет:

– В Туле пряники медовые, а головы дубовые.

И все смеются. А Антошке обидно. Хочется ему

остановить эти насмешки, да что он сделает– один

против всех? И он только отмалчивался.

А потом еще пуще смеяться стали. Снял он

как-то шапку, чтобы пот вытереть, а сосед фырк-

нул и говорит:

– Гляньте, ребята, у тульского вихры какие.

Все посмотрели и засмеялись. Антошка провел

рукой по волосам и выпачкал лоб. Засмеялись еще

больше. Стали приставать:

– Отчего у тебя вихры торчат?

– Тульские все такие. В Туле только самовары

гладкие, а люди корявые.

И прозвали Антошку вихрастым. Так и при-

липла к нему эта кличка: по имени не называли,

а прямо—вихрастый.

К вечеру пошел дождь, и пока пришло время

шабашить, всех промочило до нитки. Одежда при-

липла к телу, отяжелела, набралось на нее пыли

и грязи, а другой перемены нет. Только в казарме

удалось немного просушить верхнее, а остальное

высохло на нем.

Когда после ужина Антошка лег на нары, то

не слышал ни рук, ни ног, а спина болела, как у ста-

рого. В казарме стоял шум, говор; долго не могли

угомониться шахтеры. Кто в карты играл, кто по-

чинялся, кто разговаривал. А Антошка как лег, так

сейчас же и заснул. Спал, как убитый, а утром,

в ранних потемках, когда на шахтах запели гудки,

едва растолкали его на работу.

И началась с этого дня для Антошки собачья

жизнь. Сегодня его посылали на одну работу,

завтра на другую: то уголь выбирать, то вагончики

с углем откатывать, то кирпичи таскать, то печи

топить. Каждое дело требовало умения, сноровки,

а Антошке было здесь все ново, чуждо. Дома он

не привык к такой работе, а по чужим людям не

жил вовсе. Да и порядки здесь во всем другие, что

ни возьми. Дома печи топят дровами, а здесь

углем. Антошка первое время дивился:

– Что такое? Земля, а горит. И горит—чудно:

сольется в комок, раскалится до бела, как железо,

и жар такой, что и не подступить.

И много нового, дивного видел на шахтах

Антошка. Гудят машины, бегают поезда, по вече-

рам зажигают свет белый, яркий. Его называют—

«ликтричество», а откуда оно идет и как светит—

неизвестно. На шахтах день и ночь работа: гул,

стук, гудки. Люди, как муравьи, ворочаются.

Достают из шахты уголь, ссыпают в кучи, потом

грузят его в вагоны и везут куда-то далеко, по

всему свету.

И никогда тут не бывает тихо, даже в праздник.

Машины в праздник молчат, зато шумят люди пс

казармам, по трактирам, на улице. Напьются пья-

ные и ходят с песнями, с гармониками, кричат,

ругаются.

Антошке скучно в этой толкотне—не привык

он к ней. Дома у них на селе всегда тихо. Собака

залает, корова заревет, дитя заплачет—«а все село

слышно. А тут, как в котле, все кипит, и уйти от

этого шума некуда.

Отца Антошка видел только по праздникам.

Аверьян работал в ночной смене, и выходило так,

что когда Антошка уходил -на работу, отец шел

отдыхать, а когда вечером Антошка возвращался

в казарму, отец уже был в шахте.

По праздникам Аверьян уходил вместе с дру-

гими шахтерами на село, лежавшее вблизи руд-

ника, и возвращался оттуда поздно и навеселе.

Иногда он приносил Антону орехов или пряников,

а иногда ни с того ни с сего бил Антошку.

– Ты мне гляди... не балуй,– строго говорил

он и шлепал Антошку по спине.

Евфросинья всегда горячо вступалась за

Антошку, если его обижали.

– Зачем парнишку трогаешь?—говорила она,

и глаза у нее становились строгими, негодую-

щими.– Ты думаешь, ему сладко тут без матери?

Напьются да и выкомаривают.

– Молчи, баба,—говорил, смиряясь, Аверьян. —

Я ему родитель. Я должен учить его...

– Чего молчи? Не правда, что ли? Завез

хлопца, меж чужих бросил да еще обижает. Жало-

сти у тебя нет...

У Евфросиньи Антошка часто находил защиту.

Она любила детей, а своих не было, и она перено-

сила свою любовь и ласку на чужих.

В праздники Антошке тоже было скучно.

Некуда пойти, нечего делать. Он слонялся возле

казарм, ходил вокруг шахты. Дни серые, осенние,

часто шли дожди, было черно, грязно. Над руд-

ником, не уходя, висит сизая мгла, в ней рожда-

ются и умирают короткие тусклые дни, а ночи

темные, длинные, и ветер степной шумит иногда

так, что даже страшно.

Рудничные ребята привыкли уже к Антошке

и затрагивали его реже, но все-таки доставалось

ему от них. Иной поймает и так, ни за что, за

вихор оттаскает или плюху даст. Антоша уже

и сам научился давать сдачи, и где силой, где лов-

костью, брал верх. И на него уже не стали напа-

дать без разбора.

– Тульский даром, что маленький, а ловкий,—

говорили ребята.—Давеча Сережке так загвоздил.

За себя постоять может...

И стали остерегаться Антошки.

III.

Прошел месяц. До сих пор Антошка работал

наверху, его еще ни разу не опускали в шахту.

О шахте он думал с любопытством и страхом. Ему

хотелось побывать под землей, посмотреть, как

работают, ломают уголь, но и страшно было. Там

темнота кромешная и газы всякие, и, говорят, по

дальним забоям духи нечистые бродят, разными

голосами кричат. Вот еще недавно видели в шахте

кошку. Мяучит, бегает, глаза зеленые, страшные,—

так и горят. Чего кошке в шахту попасть? Не

иначе, как дух нечистый в кошку обернулся

и бегает по штрекам, пугает людей.

И вот выпал случай Антошке побывать в шахте.

Заболел мальчик при лошадях, которыми та-

скают вагончики с углем в шахте, и его надо было

заменить другим. Послали Антошку—таковский,

везде можно сунуть.

Его опустили в шахту с утренней сменой. Было

еще темно; у клетей горели фонари, ворочались

темные фигуры шахтеров. Антошке стало страшно,

когда его толкнули в клеть и захлопнули дверцы.

Были там еще два шахтера, черные, угрюмые,

точно их слепили из сажи и угля. В руках у них

были лампочки, и свет лился жиденький, бледный.

Антошка стал между ними и сам себе показался

маленьким и жалким.

– Отведешь там мальчонку к лошадям,—ска-

зал десятник одному из шахтеров с впалой грудью

и шрамом на всю щеку.

–■ Ладно,—проворчал шахтер.

Раздался свисток, застучала машина, зашур-

шали канаты, к которым привязана была клеть.

Клеть вздрогнула, приподнялась и стала быстро

опускаться. Сразу наступила тьма; только лам-

почки, как два прищуренных глаза, мигали и пока-

чивались. Антошке стало страшно. Шахта была

глубокая, в двести сажен. А что, если оборвется

клеть? Загудят они в пропасть.. И он прижался

к шахтеру с шрамом на щеке, ухватил его за полу.

Кругом свистело, шумело, сыпались холодные

брызги, точно они неслись в бурю и дождь под

темным небом, и все казалось, что не вниз, а вверх

летят они, куда-то высоко, высоко, под самые

облака. От непривычки захватывало дух, кружи-

лась голова. Антошка стоял, зажмурившись,

крепко сжав зубы, и сердце его тяжело колоти-

лось—тук, тук, тук.

Наконец—сильный толчок, клеть покачнулась

и стукнулась о землю. Они были в шахте. Антошка

чуть не упал от толчка. Шахтеры вышли из клети,

вышел за ними и Антошка.

Перед ним был совсем другой мир. Черно,

мутно, темно. И только огоньки колышутся и плы-

вут в темноте желтыми пятнышками. Это– лам-

почки в руках шахтеров. Они горят ровно, непо-

движно, и предохранительные сетки, которыми

они покрыты, тускло отсвечивают в темноте. Воро-

чаются темные фигуры, стоят вагончики с углем,

слышится глухой говор.

Антошка растерянно осматривался и ничего не

понимал. Кругом мрак такой, что едва виднеются

своды. Куда итти? Где тут лошади?

Его кто-то дернул за рукав. Антошка вздрогнул.

Перед ним стоял шахтер, с которым он опустился

в шахту, и говорил:

– Пойдем. Чего рот раскрыл?

Они пошли по широкому коридору шахты—

штольне. Было душно, темно. Шуршала под ногами

земля. Антошка шел неуверенно, ему все казалось,

что он оступится и упадет куда-нибудь в яму. Но

дорога была гладкая, мягкая. Першило в горле от

угольной пыли. Плыли навстречу огоньки, и каза-

лось, что они плывут сами собой. Огонек видно,

а человека нет, и только вблизи вдруг вырастала

темная движущаяся тень. Встречные шли с ночной

работы, движения у них были усталые, лица чер-

ные, истомленные, и только блестели глаза.

Антошка вспомнил, что тут где-то и отец,– он

ведь тоже в ночной смене. Вот бы повидать его...

И он решился спросить у шахтера, который молча

шагал впереди:

– Не знаете, дяденька, где тут мой тятенька

работает?

– А как его зовут?—спросил шахтер.

– Аверьян.

– А фамилия?

– Пантелеев.

Шахтер подумал и сказал:

– Такого я не знаю. Тут Пантелеевых много.

Спросишь у конюха Ивана, он тут всех знает.

Свернули в сторону. Показался свет. Запахла