Текст книги "Acumiana, Встречи с Анной Ахматовой (Том 1, 1924-25 годы)"
Автор книги: Павел Лукницкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)
АА очень огорчена, что я подумал, что у нее много было.
– Я пойду к Наппельбаумам, скажу – АА меня соблазняет. Снимите меня!
АА это очень понравилось.
Н. С. Пунина не любил. Очень. Случай в Доме литераторов в революционные годы – баллы ставили для ученого пайка. Заседание было. Все предложили Н. Г. – 5, АА – 5. Н. Н. Пунин выступил: "Гумилеву надо 5 с минусом, если Ахматовой – 5".
Н. С. был в Доме литераторов, пришел на заседание, и все время до конца просидел. Постановили Н. Г. – пять с минусом, а АА – пять.
Пунин бывал еще в двенадцатом-тринадцатом годах в Цехе, в Академии стиха, – так что незначительное знакомство – давно было.
– Н. С. помнил обиды?
– Помнил... Часто мирился с теми, с кем поссорился... Но часто и помнил. Волошина, например, он не забывал, никогда.
– Отзывался дурно?
– Он удерживался, знал, что это нехорошо... Старался вообще не говорить об этом человеке...
Учительство – увлечение, конечно. Он ничего долго не любил, кроме стихов. Стихи – это уж неизменно... Поступки Н. С. в революционные годы надо рассматривать на фоне быта: общее положение, семья на руках, неудачный (конечно, неудачный) брак и т. д. Учительство... а еще в девятом-десятом году говорил о "пасти народ" (не хотел).
2.04.1925
В 3 часа дня иду к АА. Она лежит, но чувствует себя хорошо. Сильная слабость.
Сегодня Н. Н. Пунин уехал в Царское Село, чтобы окончательно найти для АА комнату в пансионе. АА наконец решает определенно ехать завтра, в пятницу.
Я прошу АА сообщить мне канву своей биографии – ибо это поможет мне в моей работе по Николаю Степановичу. АА сначала не соглашается, шутит, что мои доводы неубедительны.
Наконец, я ее уговариваю. Она говорит, я записываю – дословно, кроме нескольких эпизодов, по поводу которых она говорит или: "Это не нужно записывать", или: "Это Вы запишете после – не "ахматовским", а литературным языком" (подразумевая то, что я не должен записывать ни ее остроты, ни ее характерные выражения).
Во время записывания Маня приносит АА котлеты; АА уговаривает и меня принять участие. "Мне скучно есть одной"... После котлет Маня приносит АА компот и апельсинов, а мне кисель... Маня не умеет готовить, но АА невзыскательна...
Читаю ей мое письмо Горнунгу. В нем есть фраза: "...И мое уважение к ней (к АА) беспредельно". АА просит вычеркнуть эту фразу, вспоминает при этом афоризм Кузьмы Пруткова: "Чувствуя к Вам безграничное уважение" (и т. д.). По этому поводу вспоминает такой случай:
АА: "За ужином на одном из собраний Цеха в 12-13 году я, разговаривая с соседями, сказала: "Какой сон я видела недавно – замечательный!". Николай Степанович издали, очень почтительно, вежливо, сказал: "Чувствуя к Вам безграничное уважение... (и т. д.)".
АА сначала рассказала это мне подробней, с шутками, как всегда, сказала фразу вроде: "Я была окружена jeunes hommes'ами и расцветала", но когда я стал записывать, продиктовала мне этот рассказ в вышеописанной редакции. По поводу этого случая АА добавила: "Такие вещи очень характеризуют Колю, очень для него характерны".
Показываю АА мои книги А. Ахматовой. В "Подорожнике" и в "Белой стае" я, придя вчера домой, отметил, кому они посвящены (АА вчера это рассказала мне).
АА, перелистав книги, проверила, некоторые неправильности вычеркнула, а над некоторыми стихотворениями надписала инициалы Н. В. Н., Б. А. и Н. С. Г. ... См. страницы моей "Белой стаи" (Гиперб.) 10, 22, 26 (исправление К. В. Н. на Н. В. Н.), 38, 39, 41, 44, 56, 71 (у меня было написано "Бэби"; АА, сказав, что "Бэби" совсем не нужно писать, нехорошо, стерла влажным пальцем мою пометку), 88, 93 (на стр. 93 стихотв. "Перед весной бывают дни такие..." – посвящено Н. Г. Чулковой. АА сказала – что это тоже к Бор. Вас. относится, несмотря на посвящение... Я спросил: "Вы про это стихотворение говорили, что очень его любите?". АА ответила: "Да".). Стр. 95, 96, 106, 114, 120; в "Подорожнике" (изд. "Petropolis", 1921), по поводу стихотв. "Покинув рощи родины священной" у меня было написано: "Посв. Б. Анрепу". АА просила зачеркнуть как неверное: "Это до него написано. Я еще не была с ним знакома". По поводу акростиха Б. Анрепу АА сказала: "Я ему не показывала... Прочел ли он?"
Я: "Конечно, прочел..."
АА: "Не знаю... Может быть, и нет..."
Я: "У Вас много ненапечатанных стихотворений, последнего времени?"
АА: "Есть..."
Даты, поставленные на книжках АА, иногда неверны. АА часто ставила неверные даты.
По поводу какого-то стихотворения АА сказала: "Есть точная дата этого стихотворения"...
Я: "А разве у Вас нет точных дат других стихотворений?"
АА: "Нет... Что вы... Ведь у меня нет рукописей..."
АА дарила их, теряла, выбрасывала. Шилейко ставил в Москве самовар рукописью "Подорожника" (со злости, конечно). Многие стихи АА диктовала прямо приходившим из редакций журналов. Рукописей и черновиков, таким образом, почти не осталось.
АА с улыбкой, шутливо: "Невеста оказалась гораздо менее богатой, чем вы думали?"
О стихотв. Николая Степановича:
Вместо строк "Голод ощерился львицей / Обороняющей львят...", первоначально было иначе, АА помнит: ". . . . . . . . . трибуны / На площадях говорят...".
На заседании II Цеха, где он читал это стихотворение, ему кто-то сказал, что "трибуны не говорили тогда"... А кто-то другой, кажется Курдюмов, сказал: "Нет, я слышал, Гучков говорил...". В такой плоскости велся разговор.
В 7 час. вечера АА просит меня съездить купить вино и 1/2 ф. икры. Я ухожу, покупаю бутылку белого "Абрау" – лучший сорт, какой мог найти, – и икру.
Когда вернулся, застал А. Е. Пунину, но она скоро, минут через 15, ушла. АА при ней вставала, причесывалась у туалетного столика. Потом легла.
АА награждает меня в благодарность за хлопоты апельсином. (Я его все-таки забыл взять, уходя.) Пьем вино из тонких ее с малиновым звоном бокалов... До 9 – 9 1/2 часов...
До этого, вслед за уходом Пуниной, уходит Маня. АА ее зовет: "Маня, поезжайте на трамвае домой". Маня: "Что Вы, зачем, барыня..." – "Поезжайте, поезжайте... У вас голова болит".
АА заботливо об этом помнит... Дает деньги на трамвай.
АА (о А. Е. Пуниной): "Гениальная женщина... Знаете, что она придумала? Она зовет меня на лето к себе – в Курскую губернию...".
Мысль А. Е. Пуниной действительно "гениальная"... Таким образом получится:
1) АА будет находиться под бдительным надзором А. Е. Пуниной – которая, значит, будет спокойна за мужа (ибо Н. Н. Пунин останется в Петербурге);
2) Н. Н. Пунин будет спокоен, что АА ему тоже не изменит – ибо не с кем, и ибо там его жена.
Очень хорошо получится! – для семейства Пуниных, конечно, а не для АА, и ...!
В 9 1/2 вечера приходят супруги Срезневские с кем-то еще – доктором, пожилым.
В 10 приходят Замятины – Евг. Ив. и Людм. Ник. Я устраиваю всем чай, кипячу воду.
В 10 1/2 стук: входит Н. Н. Пунин, но узнав от меня, что в комнате у АА Срезневские, берет Тапа и уходит: "Я не хочу с ними встречаться... Это царскоселы, и вообще...". (Через час он пришел опять, но сейчас же опять сбежал, узнав, что Срезневские еще не ушли.) Наконец, уже в 12-м часу, он пришел, и узнав, что Срезневские еще здесь, бросив: "Ну, черт с ними, все равно...", – вошел.
В. В. Срезневский и другой врач, выслав всех в другую комнату, выслушали АА. В. В. Срезневский потом мне и Валерии Сергеевне в другой комнате говорил о состоянии здоровья АА; говорил, что процесс – активный, что оставаться в Петербурге, да еще в этой квартире (и без всякого ухода) немыслимо.
Железы распухли, но борется энергично с болезнью... Ничего о ч е н ь плохого нет, но необходимо все меры принять сразу, а если отнестись к этому без должной серьезности, то может быть о ч е н ь плохо.
АА – решено окончательно – едет завтра, в пятницу 3-го апреля. Повезет ее Н. Н. Пунин. Комната снята – в пансионе на Московской улице, дом 1, – в близком соседстве с Мандельштамами; они живут... (Обрыв.)
АА рассказывает: "Все люди, окружавшие Николая Степановича, были к чему-нибудь предназначены... Например, О. Мандельштам должен был написать поэтику, А. С. Сверчкова – детские сказки (она их писала и так, но Николай Степанович еще утверждал ее в этом). Анне Андреевне Николай Степанович назначал писать прозу. Всегда ее просил об этом и убеждал; когда однажды Николай Степанович нашел тетрадку с обрывком прозы (написанной АА) и прочел этот отрывок, он сказал: "Я никогда больше тебя не буду просить прозу писать...".
Потом он хотел, чтоб АА занялась переводами. Хотел, чтоб она перевела прозаич. вещь Готье: "L' me de la maison"... АА, конечно, так и не исполнила этого его желания.
25 февраля 1917 года (по ст. ст.). АА провела день так: утром поехала на Петербург. сторону к портнихе узнать относительно своего платья. Хотела на извозчике поехать домой (на Выборгскую сторону). Извозчик попался старик... отвечал: "Я, барыня, туда не поеду... На мосту стреляют, а у меня..." ... (Обрыв.)
Анреп посмотрел на нее и сказал: "Вы глупы".
АА рассказывает это как характеристику того, до чего она может довести даже такого выдержанного человека, как Б. В. Анреп.
В эти дни Февральской революции АА бродила по городу одна ("убегала из дому"). Видела манифестации, пожар охранки, видела, как кн. Кирилл Владимирович водил присягать полк к Думе; не обращая внимания на опасность (ибо была стрельба), бродила и впитывала в себя впечатления.
На мосту встретила К[аннегисера] (уб[ийцу] Ур[ицкого]). Тот предложил ее проводить до дому, она отказалась: "Что Вы, мне так хорошо быть одной"...
Николай Степанович отнесся к этим событиям в большой степени равнодушно...
26 или 28 февраля он позвонил АА по телефону... Сказал: "Здесь цепи, пройти нельзя, а потому я сейчас поеду в Окуловку...". Он очень об этом спокойно сказал – безразлично...
АА: "Все-таки он в политике очень мало понимал..."
Автобиографическое сообщение АА (в плане ее встреч
с Гумилевым, соотношение с его жизнью)
Записано под диктовку в Мр. дв. 1925 г. 2-го апреля
Широкая ул., дом Шухардиной, Ц. С. Папа с мамой, братом и сестрой. Очень маленькой меня туда привезли. Потом увозили. Одну зиму я в Севастополе прожила. Там – в школу ходила. Еще раньше одну зиму в Киеве... 99 и 900, кажется. Это Бурская война – мы уже там жили, а 01, 02 – на Широкой. (Мы оттуда уехали весной 905 г., лето провели тоже в Ц. С., но в другом месте, и в 905 г. осенью уехала в Евпаторию на год (а начале августа). А лето всегда где-нибудь жили – где-нибудь в другом месте; 2 лета жили в Гунгербурге кажется, в 96 и 97, вот так. Потом в Коростошеве одно лето жила совсем ребенком. Там было замечательно хорошо... Там были мраморные ломки в лесу. Мне очень нравилось. Лес такой хороший – где река Коростошевка...
Начиная с 1899 – стали ездить в окрестности Севастополя, в 3 верстах от Севастополя, в именье, которое называлось сначала "Отрада", а потом "Новый Херсонес" – именье Никол. Иванов. Тур[генева]. Ездить – на лето. Последний раз мы там жили в 903 году (а зимой – в Царском все время). В 904 г. Летом были в Lustdorf'е. В 905, в августе – в Евпатории. В 6 году осенью – Киев. В Киеве я с фрейлен Моникой – гувернанткой моей, и жила у двоюродной сестры Марии Александровны (жила там) до весны 907 года. Здесь Коля приезжал.
Весной 907 на дачу Шмидта поехали. Коля приезжал. Осенью (907) переехала в Севастополь – Малая Морская, дом Мартино – с мамой. Отец жил в Петербурге. Мои родители расстались совершенно в 905 году, и папа жил в Петербурге, а мы с мамой.
В Севастополе жили с женой Шкловского (я не знала этого, она только теперь сказала, и что она с моей сестрой младшей была знакома),
С осени 7 и по всему 8. За этот год 7-8 раз ездила в Киев к кузине погостить.
Весной 8 в Балаклаву переехали, на дачу. Осенью 8-го (в августе) я поехала в Петербург. Одна. В Петербурге неделю – вот так – была, а может быть, даже дней 10. Вот так – неделю – дней десять. Видела Валю Срезневскую, Николая Степановича. Жила у отца. Потом 8 – 9 года зима в Киеве (вся семья, мама). А лето 9 года в Lustdorf'е. Из Lustdorf'а опять в Киев поехала, осенью; в 9 г., в ноябре, приезжал Н. С. (был вечер "Остров искусства").
В начале февраля 10 г. он приезжал проездом, потом, на масленицу, я была в Петербурге, жила у отца на Жуковской. Была 1-й раз у Гумилевых. Затем, 25 числа апреля, свадьба, отъезд в Париж (нач. июня), возвращение в Царское. Затем я поехала к маме, вероятно в августе, там получила письмо: "Если хочешь меня застать, возвращайся скорее, потому что я уезжаю в Африку"...
– Это в Киеве?
– Да.
Вернулась, проводила Николая. Теперь дальше... И потом – я эту зиму провела довольно беспокойно: я часто ездила в Киев и обратно – несколько раз. Я это вижу... (АА взяла тетрадь стихов и по датам их стала определять.) 29 октября 10 г. – в Киеве. 12 декабря – в Ц. С. – это "Сероглазого короля", кажется, дата. 8 января – опять в Киеве... Кажется, я с января, честно, уж больше не ездила в Киев... Вот так, в конце января, я вернулась из Киева и жила в Царском. Бывала у Чудовских, у Толстых, у Вячеслава Иванова на "башне"...
Весной 11-го уехала в Париж. (Я в Троицын день была в Париже, по новому счету.) По дороге была в Киеве. Недолго. Праздник революции (14 июля, нов. ст.) я еще видела в Париже, а 13 июля по старому я уже была в Слепневе (11-го года). В Слепневе – до начала августа (с Н. с. поехала в Москву, в августе). Через несколько дней я уехала, одна, из Москвы в Петербург. Оттуда – в Киев. 1-го сентября я была в Киеве – это день убийства Столыпина, я помню. А 17-го сентября я уже в Петербурге, и у Неведомских на именинах.
"Смуглый отрок бродил по аллеям..." и "Под навесом в темной риге жарко..." – написаны тогда.
Потом... совпадает дальше с Колей – мы вместе в Ц. С. проводили... конец года, во всяком случае.
Очень ранней весной (12-го) я поехала в Киев, он за мной приехал туда. В Киеве была несколько дней.
11 марта еще была в Царском (юбилей Бальмонта). Потом в Италию поехали, в мае. По дороге из Италии Коля меня завез в Киев. Там, у мамы, оставил меня, сам уехал в Слепнево. Из Киева я поехала в именье моей кузины – в Подольскую губ. – имение Литки. Туда – письмо Н. С. (помните, где он пишет: "Наши роли переменились: ты будешь акмеисткой, я символистом", – помните?). Потом Н. С. выехал меня встретить в Москву, мы в Москве встретились. Пробыли несколько времени в Москве. Тогда я в первый раз видела Брюсова – в первый и последний (один раз я только видела) – в редакции "Русской мысли"; Белого видела, с женой.
Вместе поехали в Слепнево, с Колей. В августе 12-го поехали в Петербург, некоторое время жили в меблированных комнатах "Белград" на Невском, а когда Анна Ивановна вернулась из Слепнева в Царское, то переехали в Царское, домой.
18 сентября родился Левушка.
На Рождество 12 г. я ездила к маме в Киев без Н. С., и еще раз в начале 13-го года – в феврале, вероятно, а может, в марте, – на несколько дней. Потом, как известно, в начале апреля Н. С. уехал в Африку, а лето 13 г. я провела в Слепневе. 8 сентября вернулась в Петербург, т. е. в Царское, конечно. Зиму 13 – 14 гг. я провела частью в Ц. С., частью на Тучке у Коли (прописана была в Ц. С.), ездила на 2 – 3 дня туда, потом опять.
Потом, в 1-х числах июня 14 г., переехали в Слепнево вместе с Н. С. Там недели две я провела (в Слепневе), поехала оттуда в Петербург (одна, к папе). Н. С. просил "Абиссинские охоты" в "Ниву" продать. Продала. Пробыла в Петербурге у папы несколько дней, неделю – не больше, и поехала в Киев. Не в самый Киев, а в Дарницу (мама жила там) – местечко под Киевом, станция железной дороги сейчас же за мостом. Это было, по всей вероятности, начало июля, потому что я успела пробыть там эту неделю, вернуться через Москву одна... (АА описывала Москву, которая была прекрасна, была "как пестрая скатерть"...) Потом рассказала, как на станции Подсолнечной случайно на платформе увидела А. Блока, который пришел на станцию узнать нет ли почты. АА совсем не ожидала увидеть здесь Блока, т. к. не ассоциировала название "Подсолнечное" с имением, в котором он жил.
Блок спросил: "Вы одна едете?" (Блок очень удивил этим вопросом АА: "Блок меня всегда удивлял!".)
Поезд стоял минуту, может быть, 2-3, и АА уехала дальше.
...Потом приехала в Слепнево. В Слепневе это письмо Колино из Терриок получила.
– Когда в Слепнево приехали?
– В июле я приехала. Потом, в конце июля, приехал Н. С. из Петербурга. (Помните открытку – "Манифестировал с Городецким, музицировал с Мандельштамом"? Я спрашивала Мандельштама, что это значит, он не знает и пугается! Таинственная фраза!)
Мы вместе поехали в Петербург. Несколько дней у папы (а он у Шилейко был, и даже одну ночь я потом ночевала у Шилейки).
Вообще эти дни мы проводили с Шилейко и Лозинским.
Потом поехали в Ц. С. с Н. С. ... (О хлопотах Н. С. о поступлении на военную службу: это было очень длительно и утомительно.)
А дальше совпадает... Нет, не совпадает... Я не была в Уланском полку!
В сентябре я в Новгород ездила, одна. (Это был не совсем Новгород, это были Наволоки – деревня, там был расквартирован полк.)
Затем 24 декабря мы уехали. До Вильно – вместе. Потом я поехала в Киев (одна). Погостила в Киеве у мамы. В начале января я вернулась в Ц. С.
– Это уже 15 г., да?
– Пятнадцатый... Вот тут, в конце января, читала в Думе стихи Николая Степановича – считаю, что в конце января это было. Весной 15 г. переехала в Петербург (из Царского) на Пушкарскую ул. Это был дом, в который упирается Гребецкая улица. "Пагода" этот дом назывался. Была сырая и темная комната, была очень плохая погода, и там я заболела туберкулезом, т. е. у меня сделался бронхит. Чудовищный совершенно бронхит. Это было первый раз в жизни, что я кашляла. И вот с этого бронхита и пошло все. Я так себе представляю – что я, вероятно, апрель, май там провела, вот так... Потом уехала в Слепнево. (В мае или в июне я уехала.) Вот это... – военные письма Н. С. относятся к этому времени. В Слепневе я очень заболела – туберкулез стал развиваться, – и было решено меня отправить на юг, в Крым. Я приехала в Царское одна летом 15-го года, чтобы отправиться оттуда.
Потом приехал Н. С. в Царское. (Я приехала в день взятия Варшавы в Петербург и сразу – в Царское.)
Приехал Николай Степанович. Мы жили во флигеле. Дом был сдан кому-то на лето (так всегда было). Потом Н. С. уехал на фронт опять. Я была у профессора Ланге. Ланг мне тогда удостоверил впервые, что у меня есть в правой верхушке туберкулезный процесс, и велел ехать в Крым. Я по 6 часов в день должна была лежать на воздухе. Я так и делала (в Ц. С.).
Я получила телеграмму, что отец болен очень. Приехала к нему (на Крестовский остров, набережная Средней Невки) и 12 дней была при нем, ухаживала за ним вместе с Еленой Ивановной Страннолюбской (та дама, которая с ним жила лет 25. Жил с ней... и она – тетка Машуры Ахшарумовой, между прочим). 25 августа папа скончался. Я вернулась в Царское. Приблизительно в октябре – в Хювиньку поехала, в санаторию. Там Коля меня два раза навещал... в Хювиньке. Привез меня, потому что не согласилась там оставаться дольше (недели три там пробыла). Потом вернулась в Царское, где и оставалась до весны 16 года, постепенно выздоравливая. Лето 16 года – в Слепневе (первую половину).
Потом вернулась в Петербург (до начала Брусиловского наступления)... Знаете что?.. Я уехала в Севастополь из Петербурга в тот день, когда сгорел Исаакиевский мост, деревянный.
Приехала на дачу Шмидта (почти через 10 лет после того, когда я там жила. Я жила в 7 году, а это было в 16-м). Меня родные встретили известием, что накануне был Гумилев, который проехал на север по дороге из Массандры. Затем до... приблизительно, до сентября я жила на даче с родными, а потом переехала в Севастополь, на Екатерининской улице наняла комнату, жила одна (потому что у них было негде жить). Перед этим я на неделю ездила в Бахчисарай, чтобы встретиться с одним моим другом. По возвращении из Бахчисарая наняла комнату, в которой прожила, приблизительно, до середины декабря. Туда я получила письмо Н. С. (об экзаменах). Все время он все-таки писал, – не было ни одной нашей разлуки, чтобы мы не переписывались. Довольно регулярно всегда писал, всегда присылал стихи.
В середине декабря я уехала в Петербург (в день убийства Распутина я через Москву проезжала) – прямо к Срезневским. (Когда я была в Петербурге в 16 году летом, я жила у Срезневских.) сочельник, по-видимому, мы вместе с Караваевыми собрались ехать в Слепнево. Неожиданно приехал Коля с фронта и поехал с нами (об этом есть рассказ Констанции Фридольфовны Кузьминой-Караваевой). В Слепневе я пробыла до середины (приблизительно) января 17 года, а Н. С. в Слепневе был 2 дня. Новый год мы уже без него встречали. Он уехал в Петербург, а из Петербурга – прямо на фронт. Тогда он "Гондлу" давал читать в Слепневе. Мы очень долго не виделись – громадный перерыв был.
Я приехала опять, поселилась у Срезневских. В январе письма мои – два письма неотосланных Анне Ивановне – 29-го или 30-го и 31-го января. Потом...
До середины июня, приблизительно, я жила у Срезневских. Тут революция, отъезд Н. С. – "На Салоникский фронт" тогда это называлось. Его приезды еженедельные, "Подделывателей" тогда читал – мне и Лозинскому. До революции мы с ним в Астории завтракали, когда он приезжал, были с ним у Сологуба, У Сологуба он прочел "Дитя Аллаха".
В июне уехала в Слепнево, а в сентябре вернулась в Петербург, опять к Срезневским. Зиму 17 – 18 гг. безвыездно провела в Петербурге (с Царским у нас все было кончено весной 16 года. А. И. зимовала 16 – 17 г. в Слепневе с Левушкой).
Потом, на Троицу 18 года, с Н. С. ездила в Бежецк последний раз. В августе 18 года с В. К. Шилейко уехала в Москву, в сентябре мы приехали на несколько дней вместе в Петербург и опять уехали в Москву. (Тут стили уже мешаются, начинается путаница стилевая... – если не "стильная"!)
В сентябре Н. С. был у нас и читал из "Шатра" – мне (в Петербурге). Пробыли там (в Москве) недолго и совсем вернулись в Петербург. Тут уже летних отъездов больше не будет. С этого времени я живу в Петербурге безвыездно, 2 раза я выезжала с тех пор из Петербурга – раз в Бежецк, на Рождество 21-го года, и в апреле 24-го года – в Москву и Харьков читать стихи...
Шереметевский дом – Фонтанка, 34 – с осени 18 года и до осени 20 года.
С осени 20 по осень 21 года – Сергиевская, 7 (это я там служила и там у меня было две комнаты при службе).
Потом с осени 21 года – Фонтанка, 18 – по осень 23-го.
В 1914 г. встреча с Блоком: добавить (приблиз. слова АА):
"Поезд остановился на маленькой станции. Вижу на платформе – Блок. Я очень удивилась... Потом оказалось, что это его станция – Подсолнечная... Я вышла из вагона... Он меня очень удивил... Блок всегда меня удивлял... Спросил – "Вы одна едете?" Поезд стоял минуты 3, вот, значит, сколько мы поговорили".
5.04.1925. Воскресенье
Н. Н. Пунин дал мне утром для АА письмо. АА его читала несколько раз. Когда я ей заметил это, она дала его мне: "Прочтите". Я прочел. Смысл его "я без тебя не могу работать"; затем – надежды на будущую совместную жизнь. Выражение: "Ты самая страшная из звезд". Называет АА оленем; меня – Катуном младшим. ("Пришли с Катуном младшим мне записку, и во всяком случае попроси его мне позвонить").
Письмо подписано "Катун М". Я спросил АА, что это значит, она, кажется, сказала: "Катун Мальчик".
АА записки Н. Н. Пунину не послала, но просила меня позвонить ему.
АА просит меня не упоминать в моем дневнике Бэби, да еще так, как я это делаю.
АА: "Можно подумать, что он моим любовником был! Просто влюблен был в меня..."
В 10 1/2 часов иду к Пунину, беру у него письмо АА и пакет для нее. Еду на вокзал. С поездом 11.30 отправляюсь в Царское Село, к А.А. Ахматовой. В 12 приезжаю, иду в пансион. (АА поместилась в пансионе на Московской ул., д. 1).
Поднимаюсь по лестнице – в столовой замечаю О. Э. Мандельштама и Над. Яковлевну. Завтракают. Удивлены моим приездом. О. Э., сказав, что АА еще не встала, тащит меня к себе.
Мандельштамы приехали сюда дней 10 назад, живут в большой, светлой, белой комнате. День сегодня чудесный, и комната дышит радостью и прозрачными лучами солнца. Обстановка – мягкий диван, мягкие кресла, зеркальный шкаф; на широкой постели и на круглом столе, как белые листья, – рукописи О. Э. ... Я замечаю это, а О. Э. улыбается: "Да, здесь недостаток в плоскостях!"...
АА живет в соседней комнате. Минут через 15 – 20 Над. Як. идет за ней они условились пойти сегодня утром на веранду и полежать на солнце. Возвращается вместе с АА. В таком освещении, в такой радости ослепительно белых стен АА кажется еще стройней, еще царственней. Приветливо здоровается со мной и с Ос. Эмильевичем; стоит – прямая, с глазами, грустными как всегда, глубокими и мягкими, как серый бархат. В руках – плед.
Уходят с Надеждой Яковлевной. Я остаюсь с О. Э. Он вдавливается, как птенец в гнезде, в глубокий диван. Я сажусь в кресло с другой стороны стола, прижатого к дивану.
Через 15 минут АА с Н. Я. возвращаются, но за эти 15 минут О. Э. рассказал, как они живут здесь, как здесь хорошо, что прожить здесь они рассчитывают долго, а отсюда, вероятно, поедут в Крым.
Я: "Как было бы хорошо, если б АА тоже поехала на юг!.. Ее здоровье просит юга, но сама она, кажется, не хочет ехать..."
О. Э.: "Да, АА необходимо поехать на юг... Я думаю, она не будет противиться такой поездке. Здесь она стала покорнее!"
О. Э. вспоминает свои разговоры с АА о Николае Степановиче.
О. Э.: "Вот я вспомнил – мы говорили о Франсе с Анной Андреевной... Гумилев сказал: "Я горжусь тем, что живу в одно время с Анатолем Франсом", и попутно очень умеренно отозвался о Стендале"...
О. Э.: "Это очень смешно выходит – что в одной фразе Николай Степанович говорит об Ан. Франсе, о Стендале... Я не помню повода, почему Николай Степанович заговорил о Стендале, – но помню, что повод к таком переходу был случайным".
О. Э.: "О словах Николая Степановича: "Я трус", – АА очень хорошо показала: "В сущности – это высшее кокетство"... АА какие-то интонации воспроизвела, которые придают ее словам особенную несомненность..."
О. Э.: "Николай Степанович говорил о "физической храбрости". Он говорил о том, что иногда самые храбрые люди по характеру, по душевному складу бывают лишены физической храбрости... Например, во время разведки валится с седла человек – заведомо благородный, который до конца пройдет и все что нужно сделает, но все-таки будет бледнеть, будет трястись, чуть не падать с седла... Мне думается, что он (Николай Степанович) был наделен физической храбростью. Я думаю. Но, может быть, это было не до конца, может быть, это темное место, потому что слишком уж он горячо говорил об этом... Может быть, он сомневался..."
О. Э.: "К характеристике друзей: он говорил – "У тебя, Осип, пафос ласковости!" – понятно это или нет? Неужели понятно? Даже страшно!"
АА и Н. Я. возвратились... Эти 15 минут доставили им удовольствие большое, но утомили их. АА идет к себе в комнату, приглашает меня через несколько минут зайти.
О. Э. сообщает, что скоро будет издаваться новая книжка его стихов вернее, не новая книжка, а старая – новым, дополненным изданием.
Я: "А как будет называться она?"
О. Э.: "Боюсь, надо будет придумывать новое название, чтоб затушевать переиздание в Госиздате".
О. Э. открывает шкаф и достает только что вышедшую книгу его "Шум времени". Ему не нравится обложка; ему кажется странным видеть на обложке название "Шум времени" и тут же внизу "Изд. Время". Ему не нравится бумага... А о содержании этой книжки О. Э. говорит, что он стыдится его. (Потом, когда он при АА сказал то же самое, АА возразила ему очень решительно, что ему не следует бранить себя и что не надо такой ложной скромности.)
О. Э., на том основании, что книжка эта его не удовлетворяет, до сих пор не подарил ее и даже не дал для прочтения Анне Андреевне. Мне он все-таки (после моих приставаний) дарит эту книжку и надписывает (но надписывает уже вечером, прощаясь со мной). Надпись такая: "Павлу Николаевичу Лукницкому в знак искреннего уважения. Детское Село, 5.IV.25. О. Мандельштам".
Возвращаясь с веранды, АА и Н. Я. застали нас за таким занятием: я читал из своего литерат. дневника выдержки, касающиеся разговора О. Э. с Е. И. Замятиным у ворот "Всемирной литературы", а О. Э. громко смеялся, причем весь вид его вполне совпадал с видом птенца, высунувшего из гнезда голову и до глубины своей души счастливого. Решительно, диван противоречит стилю О. Э.! Ему нужно всегда сидеть на плетеных стульях с высокими спинками, сидеть выпрямившись, и так, чтобы не было сзади тяжелого фона, мешающего впечатлению, производимому быстрыми поворотами его высоко вскинутой головы. Может быть, зало – полутемное, с острыми и строгими линиями потолка и стен, с тяжелыми и топорными, пропитанными схоластической важностью стульями, с большим столом, в полировке которого тонут напыщенные многовековые рассуждения на тему о существе Бога, рассуждения, упавшие в эту полировку во время тяжелого перелета из уст одного к ушам 12-ти других, ученых и забывших о существовании времени богословов, – может быть, такое зало – по контрасту с внешностью и по сходству с внутренним содержанием Осипа Эмильевича явилось бы тем, что мы привыкли называть стилем данного человека.
О. Э. смеялся от души, когда я читал свой дневник; он указал на то, что разговор передан правильно, и даже попросил прочесть мою запись снова – для Анны Андреевны.
Когда АА усомнилась, был ли действительно в этом разговоре такой тайный – смысл. О. Э. подтвердил, что был в самом деле, и именно такой.
1 час дня – я постучал в дверь к Анне Андреевне. Вероятно, до того, как АА здесь поселилась, душа этой комнаты совершенно походила на душу своей соседки. Но с той самой минуты, как АА впервые переступила порог этой комнаты, с той минуты что-то совсем неуловимое в этой комнате переменилось... Что-то в ней стало характерным для Анны Андреевны. Было ли это особое, по-новому, расположение мебели, были ли это большие, шитые черным шелком ширмы – так странно, но удачно дисгармонирующие с белизной стен и света, поющие о том, о чем может петь большой католический черный крест на груди женщины, в платье которой нет другого цвета, кроме ослепительно-белого. Или, может быть, это была тень, которую уронила на кровать, на столик у кровати и на целую треть комнаты большая, из грубой серой холстины занавесь, безропотно повисшая на 3-ем, последнем окне этой комнаты... Не знаю, что это было, не знаю, в чем было это характерное... Я даже думаю, что, может быть, все эти вещи были в этой комнате и были расположены именно так, как сейчас, еще до приезда АА, и что АА ничего не тронула, ничего не изменила в день своего приезда. Но это нисколько не меняет дела. Это значит только, что судьба АА была поселиться именно в этой комнате, в этой, а не в какой-либо другой. Ведь не потому, что АА так хотела, не потому, что в этом могла быть ее воля, – все комнаты квартир, в которых она до сих пор жила, все, как родные сестры, были одной и той же крови, все были затеряны в длинных темных коридорах, в узких и крутых лестницах и переходах, все дышало той же тихой (потому что бывает и звонкая) тишиной, все в своих ветхих стенах таило легенды об императоре Павле, о княжне Таракановой и катакомбах христианских мучеников – ибо есть какое-то неуловимое, как подводное течение, сродство между тем и другим...
