Текст книги "Acumiana, Встречи с Анной Ахматовой (Том 1, 1924-25 годы)"

Автор книги: Павел Лукницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

"Вы – избрали другой путь. Вы решили собрать в с е... Даже весь вор, какой примешивается к имени человека... Это путь более совершенный, но и более ответственный... Вы не должны забывать: эта биография, составляемая Вами, – является, может быть, тягчайшим обвинительным актом... Вы должны разобраться в каждой мелочи, пройти сквозь весь этот сор... и только пройдя сквозь него, Вы можете создавать п о д л и н н ы й облик Николая Степановича...

Та биография – более шаткая. Ту легко поколебать. Представьте себе, что через три года кто-нибудь скажет про Анненского: "Да, все это так, но он был картежник"... И кто защитит его тогда от такого обвинения?.. Фраза, пущенная, может быть, просто со злым умыслом, может разрушить всю биографию... А если фразу такую бросят Вам про Николая Степановича, – Вы сможете ответить: "Картежник?.. Карты?.. Да, карты были, но они занимали вот т а к о е место в его жизни. Они имели т а к о е значение". И у Вас есть доказательства. И любое неправедное мнение Вы можете опровергнуть.

Но чтобы создать такую биографию, Вы должны непрестанно думать о ней, все время перечитывать и произведения Николая Степановича, и все материалы; погрузиться с головой в них... Вот почему я боюсь ваших "сводок"... То, что уже написано, – входит в сознание, как некий фундамент, как некая сделанная работа... К ней Вы перестаете относиться критически...

И тут Вы можете и сузить, и сделать ошибки... Сейчас, я думаю, "сводки" преждевременны. Материал еще недостаточно спаян и освещен внутренним светом, чтоб можно было его плавно излагать. "Написано – значит, так и есть"..."

Дальше АА говорила о своем отношении к этой работе... Если раньше весной – она, делая эту работу, думала о том, что должна ее делать потому, что это ее долг; то теперь (с лета, с того времени, как она начала заниматься Бодлером и стала много о работе думать) – она искренне увлечена этой работой. Она ее делает уже и просто потому, что это ей интересно... Она поняла, что создание такой биографии – это такое же произведение искусства... Что – здесь такое же творчество как и во всем остальном. А уже по этому самому – эта работа требует к себе максимально серьезного отношения.. Здесь должны присутствовать и неослабное внимание, и упорство, и энергия, и максимально критическое отношение...

Мы говорили долго... Когда в 10 часов пришел Пунин и удивленно взглянул на нас, оживленных, АА как-то сразу запнулась, как бы оглянувшись на свое увлечение разговором, рассмеялась и сказала: "Я даже охрипла – столько сейчас говорила...".

Вскоре после прихода Пунина я ушел домой.

Но еще до прихода Пунина, даже до разговора, было несколько моментов, которые я хочу записать.

Во-первых, как-то вскользь говорилось о материальном положении Шилейко и Пунина. Шилейко сейчас будет зарабатывать много – к зиме рублей до 200 в месяц. Так что он будет совершенно обеспечен.

"Вы понимаете, что одинокому человеку, который тратит только на себя, это должно хватать..." И совсем тихо, как бы про себя, АА промолвила: "Я ведь у него денег не беру". Сейчас же, как бы спохватившись в том, что она проговорилась, АА быстро заговорила о другом... Да, АА денег у Шилейко не берет. И не только не берет... Я не помню, записано ли это у меня в дневнике, – я знаю, что АА сама посылала весной деньги Шилейке в Москву. (Я читал письмо Шилейко, где он благодарит АА за материальную помощь.)

Я говорю: "Неужели Пунин получает только 36 рублей?".

АА ответила: "Ну, это – в одном месте, а у него ведь несколько служб... Со всех-то он больше получает!.."

Я не знаю – сколько, но знаю, что Пунин почти бедствует.

К теме о злоязычии Шилейко...

Его злоязычие доходит до того, что "намекает" АА по поводу полученного ею письма с адресом: "Марсово Поле", что АА находится в могилах жертв революции. Потому что какое же еще жилище есть на Марсовом Поле?

Был разговор – в котором участвовал и Пунин – О Гумилеве, о возможности или о невозможности его издать и т. д.

Происходил он в спальне. Между двумя кроватями Пунин поставил ломберный стол. Сидел за ним, писал статью. Мы вошли в комнату, АА села на кровать, я облокотился на спинку кровати... Вошла Аннушка. Пунин послал ее купить на ужин маринованную селедку и две груши: одну для АА, другую для Иринки.

На днях получено жалованье...

(Между прочим, Шилейко тоже получил жалованье и сегодня устраивает у себя пьянство. Когда АА уходила из Мр. дв., там на столе стояла солидная батарея бутылок. У него соберутся его приятели – ученые, профессора. АА по этому случаю сегодня ночует в Ш. д.)

По какому-то поводу я спросил АА об отношении Николая Степановича к Гойе и Штуку... "Душенька, разве можно ставить рядом эти имена! Вы не должны забывать, что Штук... очень плох, и его нельзя упоминать вместе с Гойей..."

И ответила, что больше других Николай Степанович, пожалуй, любил Делякруа.

Когда АА принесла в столовую свои листочки с работой по Н. С., развернула их... – то обнаружила исчезновение двух экземпляров "Огненного столпа". Стала искать. Не нашла. Решила, что потеряла их, когда ехала в трамвае сюда" жалела их – они именные и, кроме того, на них нанесены все ее соображения о стихах Николая Степановича. Я хотел искать еще. Но тут уже Ахматова остановила меня, сказав, что ничего плохого не случилось, – важно только что они не пропали. А в трамвае их кто-нибудь найдет, будет читать, и это уже оправдание потери. Но еще больше АА искала книжку Виньи – которую я достал ей из библиотеки. О ней очень беспокоилась, говоря, что если потеряется эта книжка – то это ей будет очень неприятно, потому что эта книга чужая. Когда теряется своя вещь – это совершенно незначительно. И очень всегда неприятно потерять чужую вещь.

Я дал АА читать дневник мой – остальное... АА прочла и, кажется, осталась довольной тем, что я не записывают всяких ее "улыбок" и прочих "глупостей"...

Я за столом в столовой дал ей две подаренные его фотографии. АА положила их рядом, смотрела на них. Наклонилась. Потом неожиданно протянула их мне: "Не хочу надписывать сегодня...".

Сегодня АА вернула мне книги В. Гюго и Банвилля.

Я заговорил о том, что во всех воспоминаниях о последних годах Николая Степановича сквозит: организовал то-то, принял участие в организации того-то, был инициатором в том-то и т. д.

АА очень серьезно заговорила, что нельзя говорить о том, что организаторские способности появились у Н. С. после революции. Они были и раньше – всегда. Вспомнить только о Цехе, об Академии, об "Острове", об "Аполлоне", о "поэтическом семинаре", о тысяче других вещей... Разница только в том, что, во-первых, условия проявления организаторских способностей до революции были неблагоприятны ("Пойти к министру народного просвещения и сказать: "Я хочу организовать студию по стихотворчеству!"), а во-вторых, до революции у Николая Степановича не было материальных побуждений ко всяким таким начинаниям... После революции – условия изменились. Это раз. И второе – все эти студии были предметом заработка для впервые нуждавшегося, обремененного семьей и другими заботами Николая Степановича. Они были единственной возможностью – чтобы не умереть с голоду.

Разговор об отражении революции в стихах Николая Степановича...

Одно – когда Николая Степанович упоминает о быте, так сказать, констатирует факт, описывает как зритель... Это – часто сквозит в стихах... И больше всего – в черновике "Канцоны"...

И совсем другое – осознание себя как действующего лица, как какого-то вершителя судеб...

Вспомните "Колчан", где в стихах Николая Степановича война отразилась именно так. Николай Степанович творит войну. Он – вершитель каких-то событий. Он участник их... Его "я" замешано в этих событиях...

Таких стихов в отношении революции нет. Николай Степанович еще не успел осознать себя так... Такие стихи несомненно были бы, проживи он еще год-два... Осознание неминуемо явилось бы. Указанием на это является стихотворение "После стольких лет". Это стихотворение – только росток, из которого должно было развиться дерево... Но смерть прекратила развитие этого ростка.

Николай Степанович в последние годы сказал Валерии Сергеевне про Лозинского: "Мы с ним, как два викинга, пьем из одного рога, курим из одной трубки. Лозинский это моя душа!". Фразу эту... (Обрыв.)

Строки Н. Г.:

. . . . . . . . . . . мизинце

Скрепляет важные дела

Ему доверенных провинций...

У АА было до них (уничтоженное после) стихотворение, в котором были те же рифмы.

Перелистывала издание Микель Анджело.

АА сказала, что была у Срезневской недели три назад...

Еще о Шилейко.

Шилейко всегда старается унизить АА в ее собственных глазах, показать ей, что она неспособная, умалить ее всячески... Это – вообще. А в частности, даже он принужден был признать правильность ее мнений, касающихся влияний Бодлера на Николая Степановича... – именно в рассуждении черновика "Канцоны" ("И совсем не в мире мы, а где-то...").

АА сегодня получила открытку от Кан, где та пишет, что, вероятно, в письме дала неправильно No своего телефона, а потому – повторяет его. У нее сильное желание, по-видимому, чтоб АА позвонила ей... АА сказала, что поручит Пунину (так как, фактически, у нее телефона нет) позвонить Кан и передать привет от нее...

Я заговорил о здоровье АА... В ответ она рассказала мне, что однажды Николай Степанович вместе с ней был в аптеке и получал для себя лекарство. Рецепт был написан на другое имя. На вопрос АА Николай Степанович ответил: "Болеть – это такое безобразие, что даже фамилия не должна в нем участвовать"... Что он не хочет порочить фамилии, надписывая ее в рецептах.

6.11.1925. Пятница

В 4 часа вечера мне звонила АА. Спрашивала нет ли чего-нибудь нового. А на мой вопрос, что мне делать сегодня, ответила, что сегодня, кажется, меня согласен принять В. К. Шилейко. "Когда именно?" Сказала – позвонит. В 6 часов мне позвонил Пунин, просил прийти сейчас же, сказал, что АА "заливается краской стыда", но просит меня исполнить ее поручение.

Зашел в Ш. д. К Пуниным приехали родственники, квартира переполнена ими, они пируют и пьют водку. АА загнана в кабинет. АА сказала о Шилейко – к нему можно прийти, "когда он будет пить чай", а чай он пьет обычно в десять – половине одиннадцатого. От АА я направился в Союз поэтов. Ничего примечательного. Гнусно, как всегда. Но под конец явился Н. Тихонов. Я обрадовался ему, поговорили. Условились, что он зайдет ко мне с Е. Г. Полонской, которая присутствовала при разговоре. Из Союза поэтов я вышел с Полонской. Она – домой, а я – к Шилейко. Сидел за бумагами. Скоро дописал "до точки". Вылез ко мне – в столовую. Зажег примус, наливал крепкий зеленый чай... Ходил по комнате, диктовал... За справками и за иллюстрациями лазил в книги, которые для этого отыскивал в груде других. В таком занятии мы досидели до 12 часов ночи. Я собрался уходить, но Шилейко предложил остаться еще, так как с минуты на минуту должна прийти "Анечка". Через несколько минут она действительно пришла, открыв незапертую дверь. Вошла в столовую. Поздоровалась с В. К. Шилейко – он поцеловал ей руку, а она прикоснулась губами к его лбу. Медленным, дребезжащим голосом Шилейко произнес: "Может быть, ты вернешься назад?!" и показал глазами на Тапа. АА, еще не отдышавшаяся от ходьбы и подъема по лестнице, взяла Тапа и вышла. Через 10 минут вернулась. Села к столу против меня. Шубу сначала сняла, потом опять накинула на плечи (в комнате, хоть и топленной, холодно). Шилейко налил всем чаю. Я ставил ему вопросы – иногда глупые, потому что просто хотел возбудить как-нибудь его ассоциации... Он рассказывал о "Всемирной литературе", о голоде, холоде, о быте 18 – 20 годов. АА также принимала участие в этом рассказывании.

Я сидел, слушал. Уже не записывал...

В час ночи я попрощался и ушел.

7.11.1925. Суббота

День Октябрьских торжеств. Мокро, грязно. Талый снег измят и испачкан. Военные оркестры, манифестации.

В 12 часов я пошел к Султановой-Литковой. Она еще не оделась, и я пошел бродить на улицу. Дошел до Дворцовой площади. Под ангелом – трибуна, громадными буквами: "Р. К. П."

В час вернулся к Дому ученых.

Султанова вспоминала плохо, но все же вспоминала...

День провел дома.

А в 6 часов мне позвонил Пунин, спросил, буду ли я дома, и сказал, что часов в семь ко мне собирается АА.

Я обрадовался, стал приводить комнату в порядок. В половине восьмого АА вошла... Наклонилась у печки, снимала калоши. Из кабинета вышел папа. Я сказал АА, не заметившей его (он подошел сзади): "Мой отец, АА...". АА резко выпрямилась и повернулась к нему. Он поцеловал руку, сказал: "Так много о Вас слышал, и не удавалось Вас увидеть...". АА не нашла в первую минуту, что ответить на эту неудачную фразу... но потом твердым и эластичным голосом сказала несколько общих фраз об отвратительной погоде. Я проводил АА к себе в комнату. АА села в кресло к столу. Стал ей читать воспоминания Султановой и Шилейко. В это время вошла мама с подносом – чай, коньяк, печенье, шоколад... Поставила на стол. АА также выпрямилась во весь рост...

Пожали друг другу руки и несколько секунд стояли друг против друга, обмениваясь обычными в таких случаях фразами.

Мама ушла, и больше уже никто нас не тревожил в течение всего вечера.

...АА просила дать ей "Огненный столп". Разговор о стихах Николая Степановича и о влиянии Бодлера на стихи из "Огненного столпа". Я прочитал ей первый вариант "Леопарда"; АА заметила, что Николай Степанович хорошо сделал, сократив это стихотворение, что в сокращенном виде оно страшнее, потому что нет ненужных отвлечений и подробностей, вроде: "Раб бежавший возвратился / И поправился твой мул...".

Я дал АА листок с названиями ненаписанных (или пропавших) стихотворений Николая Степановича, все его списки и планы периода "Огненного столпа". АА долго их штудировала, сопоставляла, устанавливала последовательность написания стихотворений, чтобы уловить момент максимального – во времени сближения Николая Степановича с Бодлером. Ей это удалось. "Канцона" и "Заблудившийся трамвай" стоят рядом всюду. По-видимому, это есть разыскиваемая точка. Ее порадовала эта находка...

АА сидела в кресле, подложив под себя ногу, так что носок туфли едва виднелся...

Мысль ее работала быстро, с каким-то внутренним энтузиазмом... Она просила меня дать ей то одно, то другое, так что я не успевал и путался в материалах по Николаю Степановичу. Не прерывая разговора и отказавшись от второй чашки чаю, АА встала, подошла к печке и прислонилась к ней спиной, выпрямившись во весь рост. На ярко белом, блестящем белизною фоне – еще стройнее, еще изящней казалась ее фигура в черном шелковом новом платье... Руки за спиной она приложила к жарко натопленной печке. Чувствовалось, что АА радуется теплу – так непривычному для нее... Она даже заметила мне, что в комнате очень тепло. Разговаривая, АА приучала взгляд к комнате... Смотрела быстрыми скользящими взглядами на портреты и картины, висящие по стенам, на книжный шкаф, на все "убранство" комнаты.

Разговаривая, смотрела проницательным взглядом прямо перед собой немного закидывая голову назад и прикасаясь затылком к печке.

Села опять к столу, разбирала опять материалы... Подчеркнула некоторые строчки в моем "Огненном столпе".

Это – те, в которых сказывается влияние Бодлера. Много говорила о "Заблудившемся трамвае". АА не считает его лучшим, вообще не причисляет его к лучшим стихотворениям Николая Степановича. Считает его попыткой, вполне оправданной и понятной, но не удавшейся. И, конечно, оно биографическое. Больше даже, чем все другие...

"Через Неву, через Нил и Сену..." – все три названия выбраны из знакомых ему в его жизни.

Про строфу: "В красной рубашке..." и т. д. АА вскользь говорит: "Вот здесь смерть... А здесь – уже слабое воспоминание", – и АА указала на следующую строфу. "Голос и тело". Строку "Только оттуда бьющий свет..." АА подчеркнула, упомянув, что есть то же самое у Блока. Отчеркнула слева строки "И сразу ветер...".

АА: "Это смерть".

И перелистав несколько страниц, заметила, что у Николая Степановича не однажды в "Огненном столпе" смерть является в виде ветра. "И повеет с неба ветер странный". И там – как и здесь, рядом: здесь – "Зоологический сад планет", там – "Это Млечный путь расцвел нежданно / Садом ослепительных планет"...

Потом вспомнила слова Куниной о том, что три последние строфы – члены девиза: "Mon roi, mon Dieu, ma dame"; сказала, что Кунина, конечно, этого знать не могла, потому что стихотворение написано, во всяком случае, после 18 года, но что доля правды в ее словах есть...

И читая последнюю строфу, АА сказала: "И этот трудный голос свидетельствует о болезни сердца, о сдавленности дыхания человека, сжатого жизнью, каким был Николай Степанович в последние годы". (Это только приблизительные слова, мои слова.)

Я спросил АА – какое же стихотворение Николая Степановича, по ее мнению, лучшее в "Огненном столпе"? АА ответила, что очень любит третье стихотворение "Души и тела" – стихотворение "подлинно высокое"... И заметила о том, как характерно для Николая Степановича последних лет это разделение души и тела... Тело, которое предается земной любви, тело с горячей кровью и враждующая с телом душа.

Заговорила о Бодлере. Я дал ей список переводов Бодлера, Николаем Степановичем не разысканных. АА перечитала его, сказала, что особенное значение она придает тому, что Николай Степанович перевел стихотворение "B n diction", влияние которого сказывается, по крайней мере, на трех стихотворениях Николая Степановича ("Память", "Канцона", "Заблудившийся трамвай"). Обратила мое внимание на то, что Николай Степанович не перевел ни одного из экзотических стихотворений Бодлера, что доказывает, что экзотика Бодлера в эти годы не трогала Николая Степановича.

Я говорю АА, что ей не следует ограничиваться такими изысканиями только для себя. Что она должна, во всяком случае, написать хоть конспект статьи, если не самую статью. "Не ограничивайтесь одним сравнением схожих мест у Бодлера и у Николая Степановича".

АА на это возразила: "Я не для того и делаю это. Это было бы слишком неинтересно. Такое сравнение каждый может в течение двух часов сделать!.."

АА опять поднялась от стола. Подошла к печке. Стала, как прежде.

Так продолжала разговор. Рассказала между прочим о том, в 1914 году, когда они уже совсем близки не были, как Николай Степанович высказал ей свое сожаление, узнав, что старый дом Шухардиной в Царском Селе – тот дом, где АА жила, – разрушают, чтоб на его месте построить новый. Этот дом когда-то был на окраине Царского Села; в нем останавливались приезжающие, пока меняли их почтовых лошадей. Он служил для надобностей почтовой станции. Николай Степанович тогда дал АА почувствовать, что и он иногда любит старое. И АА вспоминает, с каким чувством Николай Степанович говорил об этом доме, с чувством и с грустью. Николай Степанович любил его, как только он умел любить дом, квартиру – как живого человека, интимно, как друга. И АА высказывает предположение, что строки в "Заблудившемся трамвае" ("А в переулке – забор дощатый... " и т. д.) говорят именно об этом доме. Именно так Николай Степанович напоминал его, и он называет все его приметы... АА же прибавляет, что это – ее предположение, не более как предположение, но что внутренне – она почти убеждена в этом. Она почти знает, что другого дома в воспоминаниях Николая Степановича не было, что только к этому он относился с такой любовью.

Николай Степанович сказал: "Я понял, что можно жалеть старое...".

Я просил АА рассказать о пребывании ее и Николая Степановича в Париже в 1910 году. АА стала рассказывать подробно – о выставках, о музеях, о знакомых, которых они видели, о кафе, о книгах, которые Николай Степанович покупал там (целый ящик книг он отправил в Россию – там были все новые французские поэты, был Маринетти, тогда появившийся на сцене, и другие). Бывал у них Шюзвиль, Николай Степанович бывал у него. АА у Шюзвиля не была он был учителем в какой-то иезуитской коллегии, жил там, и женщинам входить туда было неудобно.

О 1910 годе АА рассказывала легко и плавно. Сказала, что о 1912 годе о путешествии в Италию – она не могла бы рассказать так плавно. Задумалась на несколько секунд. "Не знаю почему... Должно быть, мы уже не так близки были друг другу. Я, вероятно, дальше от Николая Степановича была..."

Разговор перекинулся на тему о чопорности и торжественности Николая Степановича. АА утверждает, что он совершенно не был таким на самом деле. Говорит, что до замужества она, пожалуй, тоже так думала. Но она была приятно удивлена, когда после замужества увидела действительный облик Николая Степановича – его необычайную простоту, его "детскость" (мое выражение), его любовь к самым непринужденным играм; АА, улыбнувшись, вспомнила такой случай:

Однажды, в 1910 году, в Париже, она увидела бегущую за кем-то толпу, и в ней – Николая Степановича. Когда она спросила его, зачем и он бежал, он ответил ей, что ему было по пути и так – скорее, поэтому он и побежал вместе с толпой. И АА добавила: "Вы понимаете, что такой образ Николая Степановича – бегущего за толпой ради развлечения – немножко не согласуется с представлением о монокле, о цилиндре и о чопорности – с тем образом, какой остался в памяти мало знавших его людей..."

Так в разговорах о Николае Степановиче и о работе прошел вечер. Около 10 часов АА попросила меня позвонить Пунину и спросить, кончилось ли у него заседание? Я исполнил ее просьбу. Подошла А. Е. Пунина и сказала, что еще не кончилось, и обещала позвонить, когда заседание кончится.

Минут через 10 Пунин позвонил. АА поговорила с ним, сказала, что придет минут через 10. Но еще около получаса оставалась у меня, продолжая разговаривать. Межу прочим, имея в виду вчерашний разговор с М. Фроманом (он – секретарь Союза поэтов), я сказал АА, что ее хотят пригласить выступать на вечере, устраиваемом в пользу Союза поэтов. АА сказала очень тихо, что она не будет выступать... Во-первых, она себя не настолько хорошо чувствует, чтобы выступать, а во-вторых, потому что – да это я и знаю – она вообще считает, что не дело поэта читать стихи на вечерах... Она и раньше всегда так думала и говорила, а теперь окончательно утвердилась в этом решении, и больше никогда выступать не будет. Я пытался убедить АА в противоположном, но не мог, ясно сознавая, что ей действительно сейчас выступать не нужно. АА добавила: "Есть люди, ищущие славы. А есть и такие, которые ищут забвения. Вы сами должны понять, к чему я могу стремиться сейчас".

...АА собралась уходить. Я сложил все мои материалы, и АА ждала меня. Вышли на улицу. Очень скользко сегодня. Я предложил АА руку. "Не стоит на трамвае ехать, здесь ведь недалеко..." Я ответил: "Не стоит. Пойдемте пешком".

Шли – говорили о Шилейко. Потом я спросил ее о моих родителях. АА, улыбнувшись, заметила, что, вероятно, ее за крокодила приняли – вышли на нее посмотреть. Спускались с Симеоновского моста – ледяная дорожка... АА шаловливо – а вернее, по необходимости – скользнула по ней... Проходили по Симеоновской... В витрине, там, где прежде были выставлены косметические принадлежности – теперь бутылки: вино, водка... "Господи!.. И здесь бутылки..." АА рассказала, что когда она возвращается по вечерам в 31-м номере домой, трамвай всегда полон пьяными и запах алкоголя просто невыносим... Дошли до Литейного, прошли в Шереметевский дом... Я поднялся с АА, ждал ее в передней. Она вынесла мне две книжки – "Маленькие поэмы в прозе" Бодлера и статью Т. Готье о Бодлере. Показала, на что обратить внимание, дала их мне. Я попрощался, ушел. Было около 11 часов вечера.

8.11.1925

Днем был у М. К. Грюнвальд, чтобы получить ее воспоминания о Николае Степановиче. Она очень плохо помнит и почти ничего не рассказала. Пришел от нее с позорной зубной болью. Позвонил А. Е. Пуниной, поздравил ее с днем рождения Иринки, сказал, что не приду, не совсем здоров. Часа через полтора мне позвонила АА – узнать в чем дело. Подняла к телефонной трубке Иринку, и та пролепетала мне что-то в телефон. Потом я рассказал АА о моем визите к Грюнвальд. "Спокойной ночи..." – "Спокойной ночи, АА".

9.11.1925. Понедельник

В 10 часов вечера мне звонил Пунин. Сказал, что АА дома – в Мр. дв., у него не была сегодня, потому что опять больна. Присылала к нему Маню. Но завтра собирается прийти.

10.11.1925. Вторник

Утром я звонил Пунину. Спрашивал – не зайти ли мне к АА... В два часа он мне по телефону сказал: "Я придумал предлог, чтобы Вам зайти к АА: скажите ей, что я нашел композицию Марата и Кордэ работы Давида, что она находится у меня, и АА может ее видеть, если придет". Сказал, что В. К. Шилейко сегодня уезжает в Москву.

Я пошел к АА. Открыла мне дверь – она. Но я в первую секунду даже не узнал ее: на ней был белый свитер, поверх него какая-то толстая кацавейка, безобразившая фигуру. И все-таки ей в этом одеянии холодно: такой холод в квартире! А на улице только 1-2+– мороза. Прошла в комнату, закрыла дверь к Шилейко, и я вошел, не раздеваясь. Сел к столу. На столе разложены книги, записки – вся работа по Николаю Степановичу. АА перед моим приходом работала.

Прочитал ей бессвязные воспоминания Грюнвальд и ушел.

В большой комнате лаял Шилейко. В маленькой – лаял Тап, и в кухне ворошилась Маня...

Вечером я был у С. Г. Каплун. Та рассказывала свои воспоминания о Николае Степановиче. Едва пришел домой, мне позвонила АА. Я ей рассказал содержание воспоминаний Каплун.

Шилейко, озорничая, произносит эпиграммы на всех, главным образом, на Голлербаха, которого терпеть не может. Одна-две из его собрания эпиграмм относятся к АА.

АА и Шилейко для Тапа сочинили шуточную азбуку – по две строки на каждую букву.

11.11.1925

В 6 часов вечера – я у АА в Ш. д. Она спала в кабинете. Я поиграл несколько минут с Иринкой, а потом пошел ее будить. Зажег свет, АА лежала на диване под одеялом, под шубой: в комнате холодно. Стал ей рассказывать о воспоминаниях С. Г. Каплун. По поводу упоминаемых там миниатюр зашел разговор о персидских миниатюрах... АА и тут нашла повод острить, так что вошедший Пунин стал ее вразумлять: "Какую еще нужно революцию, чтоб Вы перестали острить?!". АА вскочила с дивана, подошла к столу, просила Пунина показать мне фотографии персидских миниатюр. Рассматривали; АА: "Они не красивы, но они замечательны" (подчеркнув последнее слово).

Вспомнила в разговоре об Н. С. вечер Блока в Малом театре в 21 году, когда Чуковский читал доклад о Блоке. Блок, только что вернувшийся из Москвы, был совсем уже болен, выглядел очень плохо... Но театр был переполнен, и публика с исключительным энтузиазмом приветствовала Блока.

АА шутила по поводу "девушек", удивлявшихся в 1921 году воспитанности Николая Степановича. "Они никогда не видели вежливых людей! И до сих пор они удивляются Лозинскому: им странной кажется его воспитанность. Они недоумевают: что он, нарочно такой? неужели нарочно так держится?!".

АА говорила о Бодлере. О том, как много она еще нашла. Даже огорчилась за Николая Степановича. Мы спорили...

Я спросил: "Ну, а что Шилейко говорит?".

АА: "Он? Он называет меня "le grand procurateur"... Вы ведь знаете, он не любит стихов Гумилева..."

О Давиде говорили. Пунин "из шика" собирает библиографию по Давиду.

Была у Замятина. Читала статью о пролетарских поэтах с интересным окончанием.

12.11.1925

Сегодня не была в Шер. доме. В 7 1/2 пришел к ней в Мр. дв. Она в фуфайке, чувствует себя плохо – лежала. Призналась, что не совсем здорова. Сели к столу. Шилейко не было дома. Я думал, что он уехал в Москву, спросил. Ответила: "Нет!.. Не уехал и совсем не собирается ехать!" На столе – работа по Н. Г. – книги, листки с записями. Все время говорили о работе. Читала мне переводы Анненского (из "Тихих песен"), читала вслух Бодлера. Сравнивала со стихами Н. Г. и посвящала меня в свои изыскания. Несколько мест у Бодлера, схожих с другими поэтами. АА их не записала: "Я Бодлером занимаюсь..." (т. е. – а не другими).

"Тихие песни". Анненский. Блок. Двойник и дом Шухардиной. "Заблуд. Трамвай".

Мериме и Анненский, "так любит мать и лишь больных детей". Рабле поющие бутылки. Прочла все переводы Анненского. Прочла всего Готье, Леконта де Лилля, Виньи и др. "Fleurs du mal". Парижские картинки – нет ничего. Викерман, Старая медаль, Блок, Гумилев, перефразировка. Это тоже общее место?! Друг, Надсон. Разговор с душой – довольно обычно, но у Бодлера – это особенно остро.

Скоро пришел Шилейко. Сел в большой комнате к столу – заниматься. Я попрощался и ушел.

14.11.1925

Я у К. И. Чуковского. Я переписывал... Он отрывался от своей работы, давал пояснения.

Рассказал такой случай: "Николай Степанович должен был редактировать собрание сочинений А. К. Толстого... Гумилев, большой поэт, был в то же время совершенно неспособен к прозе, в частности, к какой бы то ни было историко-литературной работе. Я не знаю ни одного поэта, кроме, впрочем, Анны Ахматовой, который был бы более неспособен к такой работе". (При упоминании об Ахматовой я едва сдержал улыбку. Чуковский, вероятно, ничего не знает о работе АА по Пушкину, по Н. С.!) "Когда собрание было им проредактировано, он дал его мне на просмотр"... Дальше Чуковский рассказал, как ужасно оно было отредактировано. Некоторые стихотворения были помечены датой немыслимой, потому что Толстой за два года до этих дат умер. Чуковский говорит, что все ошибки такие он исправил и при встрече сказал о них Николаю Степановичу.... Тот сделал сердитое лицо и сказал: "Да... Я очень плохой прозаик... Но я в тысячу раз лучше Вас пишу стихи!". Оба рассмеялись, а потом Николай Степанович благодарил Чуковского за "спасение".

Из других рассказов Чуковского выяснилось, что Николай Степанович недолюбливал Н. Лернера, относился к нему скептически.

Я польстил Чуковскому, сказав, что его сообщения будут мне очень ценны, потому что самыми близкими Николаю Степановичу людьми в последние годы были Лозинский и он. Чуковский честно ответил: "Я нисколько не претендую на какую бы то ни было близость или дружбу с Николаем Степановичем... Нет... Это было бы совершенно неверно... Наши встречи были чисто "физические"... Мне очень много приходилось с ним встречаться и разговаривать, много ходили вместе. Но это и все...".

Я просидел у Чуковского часа три, делая выписки из "Чукоккалы". К нему пришел Ю. Тынянов, потом Чуковский обедал (предлагал и мне), потом встал, оделся и пошел в столовую разговаривать и пить чай.

К нему забегали дети – его и чужая девочка. Тогда он орал благим матом, потрясая стены и окна, орал, желая походить на ребенка, но походя на быка.