Текст книги "Acumiana, Встречи с Анной Ахматовой (Том 1, 1924-25 годы)"
Автор книги: Павел Лукницкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)
Пел, декламировал, кричал – дурачась. В квартире стоял звон, гам, шум; бегали, смеялись и пищали дети, раздавались телефонные звонки, входили и уходили жена, горничная и прочие, и все покрывал верблюжий рев Чуковского.
Впечатление сумбура! Жена его была очень неприятно удивлена тем, что он дал мне "все" (!) выписать из "Чукоккалы": "Неужели он Вам все дал?!" – и потом ушла в столовую и я слышал еще ее голос: она говорила Тынянову, кажется: "Неужели он ему все дает?!"... Она, видимо, хочет приберечь все это для своих детей!
Я пришел домой. В половине седьмого мне позвонила АА и я ей рассказал свое впечатление от Чуковского. АА пригласила меня к себе. И в 7 часов я был у нее в Ш. д.
Пунин работал в спальне, я сидел с АА в кабинете – она за столом в кресле, а я на стуле сбоку, против нее.
АА читала все, что я выписал из Чукоккалы. Говорили. АА была обрадована отношением Чуковского... она воздала ему должное (правда, только должное. АА его не слишком любит, имея в виду всю литературную карьеру и все его многочисленные недостатки). Но на мою просьбу рассказать о них подробнее, АА сказала, что это никому пользы никакой не принесет, и что рассказывать о недостатках человека – не большая заслуга.
Улыбнулась, услышав о мнении Чуковского по поводу ее "полной и исключительной неспособности к историко-литературной работе". Рассказала, на чем основано такое его мнение. Когда-то несколько лет тому назад, ей поручили редактировать Некрасова для народного издания. Она с этим не торопилась, а Чуковский, узнав и испугавшись, что у него отняли что-то ему принадлежащее (как же – ведь Некрасов!) стал хлопотать, чтоб эту работу передали ему. Бегал к Щеголеву, к другим... Работа была передана ему.
А тут АА уже не могла не сострить (правда, с какой-то виновато-конфузливой дерзостью): "Из этой работы ничего не вышло, кроме того, что Чуковский получил за нее деньги".
О Чуковском АА вспоминала еще:
В 21 году Чуковский приходил к ней и просил стихи для "Литературной газеты"... Она не могла дать ничего. Во-первых, была в очень плохом душевном состоянии ("была злая"), во-вторых, действительно, у нее не было стихов ("физически" не было). Как-то после этого случая встретившись с ней у Наппельбаумов, Чуковский встал в позу – величественную и героическую – и сказал ей: "Вы ничего не дали для "Литературной газеты"! Это Вам припомнится!". АА с усмешкой добавила: "Подумайте, какая трусость с моей стороны! Я не дала стихов в т а к о е издание!".
О Чуковском АА говорила еще, что он действительно справедливо поступал в отношении к Николаю Степановичу – так, он, как и она, не дал ничего в журнал, в котором печаталась статья Блока "Без божества, без вдохновенья"; АА знает, что Чуковский возмущался печатанию этой статьи и уговаривал ее не печатать.
АА вполне верит словам Чуковского, что он уговорил Блока выкинуть из этой статьи места наиболее обидные для Николая Степановича.
В альбоме Чукоккала вклеена вырезка из газеты:
ГАТИРАПАК
литературно-художественный кружок
в среду 8 марта в 9.30 – 34-е очередное собрание
вечер
АННЫ АХМАТОВОЙ
поэты Познер и Струве прочтут стихи из книги Ахматовой
Вход 50 сант. (участ. в расходах)
Помета рукой Чуковского: "1922".
В альбоме "Чукоккала" имеется только один автограф АА. На стр. 239 написано стихотворение: "Чем хуже этот век предшествующих... Разве..." Под стихотворением подпись АА и дата – 11 янв. 1920 г.
Исчерпав тему о Чуковском, АА перешла опять к теме о Николае Степановиче в связи с какой-то статьей, в которой говорится о том, что Николай Степанович обращался к меценатам.
Николай Степанович никогда не имел дела с меценатами, и никогда к ним не обращался: "Путь конквистадоров" он издал на свои деньги (см. воспоминания матери – А. И. Гумилевой), "Сириус" – тоже на последние свои; "Романтические цветы" – на свои. "Жемчуга" взял "Скорпион" – даром. (Николай Степанович ничего не получил за Жемчуга".)
"Чужое небо" издавал сам. За "Эмали и камеи" – он получил 300 рублей, проработав над ними год. "Колчан" – сам.
АА помнит, как было с "Колчаном".
Кожебаткин (издатель "Альциона" – Москва) приехал в Царское Село к ней просить у нее сборник. Это было зимой 15 – 16 (вернее, осенью 15 г.). В это время выходило третье или четвертое (кажется, третье) издание "Четок". АА сказала ему, что всегда предпочитает издавать сама, и кроме того, у нее нет материала на сборник ("Белая стая" еще не была готова). Во время разговора Николай Степанович спустился из своей находившейся во втором этаже комнаты к ней. Кожебаткин предложил взять у него "Колчан" (об издании которого Николай Степанович уже начал хлопотать). Николай Степанович согласился и предложил ему издать также "Горный ключ" Лозинского, "Облака" Г. Адамовича и книгу К. Иванова (АА, кажется, назвала – "Горница". Не помню). Кожебаткин для видимости согласился. А потом рассказывал всюду, что Гумилев подсовывает ему разных не известных в Москве авторов...
Из этого видно, что Николай Степанович хлопотал о том же Г. Иванове, который его бесчестит сейчас. Да надо только вспомнить, что говорят в своих воспоминаниях и С. Ауслендер, и другие – все они рассказывают, как Николай Степанович всегда выдвигал молодых.
Потом – издатели (а издатели, как известно, не меценаты: известно, как они стараются выжать все соки): Михайлов, издавший пять книг, Вольфсон, Блох – которому Николай Степанович продал книги за мешок картошки. Уже осенью 18 года, то есть получив деньги от Михайлова за пять книг, Николай Степанович голодал, не имея ни гроша, – велики же, значит, были эти деньги!
АА позвала из соседней комнаты Пунина. Просительно посмотрела на него, протянула ему руку, перебирая быстро тонкими пальцами... Сказала "детским" голосом: "Я хочу "домку" идти! Можно?" Смотрела на него с просьбой и с улыбкой. Шутила, Пунин задержал ее пальцы своей рукой... Помолчал, придумывая, что ответить. Потом, пытаясь шутливой интонацией скрыть недовольство, сказал: "Уж не знаю... Что Вам на это ответить... Можно или нельзя... – и совсем недовольный отошел, стал перебирать листочки с другой стороны стола: – "А зачем Вы хотите уйти?" АА стала ему объяснять, что не хочет мешать ему работать, что ему ведь штук пять статей надо написать сегодня... Пунин, не ответив определенно, ушел в спальню. Я сделал жест, показывающий, что хочу уходить. АА дотронулась рукой до моих колен... "Подождите..." Встала, пошла в спальню. Говорили они тихо. Пробивались сердитые интонации Пунина. АА с видом побежденной вернулась, села в кресло. Я понял, что Пунин настоял на том, чтобы она не уходила. Попрощался. Встал.
Я интуитивно угадал: через полтора часа по моем возвращении домой раздался звонок. Предлог был: "Перепишите мне планы стихов... Это только одна страничка..." – "Сейчас?" – "Нет, когда Вам это будет удобно". – "Вы пойдете домой?" – "Да".
16.11.1925. Понедельник
Днем я звонил 212-40. Ответила Аннушка и сказала, что АА не придет сегодня до вечера. Вечером я пошел к Куниной, с которой уговорился по телефону. Кунина меня обманула. Ее не оказалось дома. Я вернулся к себе. Узнал: АА только что мне звонила. Позвонил, и направился в Шер. дом. Пунин был дома. Сидел на диване и просматривал какую-то французскую монографию. АА сегодня оживлена и очень интересна. Объяснила мне, что целый день пролежала и только что встала, пришла сюда. "Почему лежали? Плохо чувствовали себя?" "Просто не могла встать – и пролежала". Этим АА и объясняет свою оживленность. А я, напротив, сегодня хмур и чем-то недоволен. АА продиктовала мне (по моей вчерашней просьбе) вопросы. Как Браудо редактировал переводы во "Всемирной литературе"... Что хотел сделать Шилейко, и что ему сказала на это АА...
Сегодня – в черном шелковом платье и на левом плече – большой белый платок.
Стал читать стихотворение "Странник идет", но был прерван: "Я знаю это стихотворение. Дальше будет: "Вечером лампу зажгут в коридоре". Это нехорошее стихотворение. Читайте", – и я прочел его до конца. Откуда знает это стихотворение – не помнит. Другое стихотворение "Слепой", также известное, было выслушано без замечаний.
Был – недолго – в Мр. дв. Рассказывал о посещении меня О. Мочаловой, дурой-бабой, приехавшей из Москвы на два дня, со мной почти не знакомой, и явившейся ко мне, чтоб я непременно познакомил ее с Сологубом, Ахматовой и Пястом (!). Мне едва удалось отговорить Мочалову от похода к АА.
("А это сегодня было бы особенно неудачно: я плохо чувствовала себя".)
После прихода Пунина я ушел из Мр. дв.
17.11.1925. Вторник
В 11 часов утра я зашел к АА в Шер. дом. Она еще на вставала – лежала на диване в кабинете. Зашел я для того, чтобы исполнить ее просьбу: за прислугу, Маню, ей нужно уплатить два рубля страховки (с жалованья 16 рублей – с 1 октября по 1 ноября). Взял нужные бумаги. Пунин еще не был одет, когда я пришел. Оделся, вышел в кабинет. Стали искать "Мифку", в которой были эти бумаги. "Мифка" долго не отыскивалась. Нашли ее в ногах у АА на диване. Только нашли – опять исчезла. АА с виновато-кокетливым видом искала ее.
Я собрался уходить – АА протянула мне руку и жалобным голосом протяжно сказала: "Благодарю Вас, душенька"... Мы расхохотались, я сказал: "Вы всегда такая – испортит человеку жизнь, а потом жалобным тоном говорит!" Шутили, АА в хорошем настроении была.
Вечером, в половине седьмого, я опять пришел к АА. Со взносом ничего не вышло – разные формальности требуются, нужно расчетную книжку В. К. Шилейко, а он не дает ее, да Маня и не на него записана, а на АА.
Вечером Пунин проявлял фотографию – он сегодня при свете магния сфотографировал всех находящихся в квартире за обедом (АА, троих детей, А. Е. Пунину, ее брата с женой).
Я принес купленную мной сегодня книгу "Les fleurs du mal". Читала их, сидя за письменным столом. Читала много стихотворений – вслух и переводя те места, которые были мне непонятны. Читала "B n diction" – 12 и 13 строфы, сравнивала со стихотворением Николая Степановича ("У цыган"): "Correspondances" (первая и вторая строки "У цыган"). "А Th odore de Banville"; "Un fant me" (7-8 стр. – "Крест"), "Toute enti re", "XLIII", "Le flambeau vivant" ("Я сам над собой насмеялся"); "R versibilit " ("Подражание персидскому" – композиция, план); "L'autre spirituelle"; "L'invitation au voyage"; "Moesta et errafunda" ("Сентиментальное путешествие") и другие.
Я пошутил, что если в ее стихах так же порыться, то и в них можно найти что-нибудь общее с Бодлером. АА стала протестовать, сказала, что она очень хорошо помнит свои стихи и что есть только одно место, точно соответствующее ее строке: "Двадцать первое. Ночь. Понедельник". – Это: "Vendredi treize nous avons". Но – и АА, улыбнувшись, сказала: "Вот вам крест, клянусь, что это простое совпадение...".
Читали, разбирали, говорили, Пунин принес негатив, рассматривали...
Потом Пунин притащил аппарат и магний в кабинет и фотографировал на диване детей...
Я ушел в половине десятого вечера.
19.11.1925. Четверг
Сегодня день моего ангела. Я пригласил к себе АА и Пунина. АА, пообедав в Ш. д., ушла в Мр. дв., и была там до вечера. А вечером – в начале одиннадцатого пришла ко мне. Пунин пришел на несколько минут позднее (прямо с лекции из Инст. истории искусств). АА вошла, поздравила меня и дала мне подарок – переплетенную в шелк, старую любимую книжку, которую она годами хранила у себя – книжку стихотворений Дельвига. Я раскрыл книжку и прочел надпись: "Милому Павлу Николаевичу Лукницкому в день его Ангела. 19 ноября 1925 г. Мраморный дворец". АА поздоровалась с моей мамой (больше никого дома не было) и прошла в мою комнату. АА была в новом черном шелковом платье. Белый платок на одном плече. Белые шелковые чулки и черные туфли – все единственное у АА...
Я показал АА "Красную газету" со стихами Ал. Блока и со статьей Горького о Блоке. АА прочла стихи: "Это все те же..." (из стихотворений ранних лет Блока). Про статью Горького сказала, что она уже читала ее в заграничном журнале. АА сказала, что Блок в последние дни перед смертью говорил о своей нелюбви к Горькому.
Вчера у Шилейки были его гости, пили до пяти утра, и АА пришлось быть с ними, так как нельзя же лечь спать при посторонних.
Сегодня приходили к АА из б. Женского медицинского института приглашать на вечер, устраиваемый 29-го.
АА с улыбкой:
– Прислали студента, который по всем признакам был выбран потому, что он "самый красивый"! Это так видно было! Подумайте – какая у них прекрасная мысль: к Ахматовой надо присылать самого красивого!
Я – со смехом:
– Что ж, он был высокого роста и все такое?
– Да, да, и высокого роста и вообще все, как полагается... И он говорил: "Мы надеемся, что Вы не откажетесь участвовать, ведь Вы у нас лежали весной"...
(Прежде всего, АА лежала не у них, а в Рентгенологическом институте. Да и что это за манера приглашать!)
АА смеется: "А если б я лежала в гробу, так меня пригласили бы читать в похоронном бюро?!".
Пришел Пунин, мама возилась с примусом, пили чай, ужинали.
Мама ушла на бал, и мы остались одни. Я притащил свои фотографии, чтобы похвастаться ими перед Пуниным, который очень гордится своими фотографическими способностями. Показывал их. АА приняла участие в рассматривании. Потом показал АА два моих замечательных документа – мандат Алгембы и удостоверение Управления Северных шоссейных дорог, выданное мне в 1918 г.
АА заметила: "Храните, храните их!..".
Мы перешли в мою комнату. АА и Пунин сели на диван. Я стал разбирать автографы Николая Степановича и дал АА автограф "Духовный странник", разобранный мной сегодня.
АА не соглашалась с моим чтением одной и строчек ("Какие спели во слезах"), сказав, что правильно: "Какие сеяли в слезах"... Одно слово так и осталось неразобранным. Пунин долго вертел в руках листок, но и он не разобрал этого слова.
Вино развеселило меня и Пунина и оживило АА. Поэтому и беседа стала более оживленной и более тонкой – всегдашний юмор АА, в последнее время как-то пропадающий, опять золотил края искусно выгнутых фраз.
АА стала собираться уходить. Пунин уговаривал ее не идти в Мраморный дворец: "Я сейчас позвоню домой, там Вам приготовят постель... Это будет гораздо лучше...". Я присоединился к просьбам Пунина. "А вы за что воюете?" – рассмеялась АА... За то, чтобы Вам опять не пришлось сидеть до пяти утра".
Но АА все же решила идти в Мраморный дворец. На прощанье я показал Пунину фотографии Николая Степановича. Он сел к столу сбоку, рассматривал их... Долго рассматривал группу в гимназии. АА и я склонились к нему, рассматривали тоже.
В половине первого ночи АА и Пунин ушли. Я спустился по лестнице, вызвал дворника, чтобы он отпер ворота.
Мама сегодня наговорила глупостей – о том, что у меня с сердцем бывает плохо, о том, что я пью; о том, что я работаю до пяти утра и не жалею сил. Все это – в большой доле несправедливое – вызвало у АА тревожные вопросы и, кажется, обеспокоило ее...
Пунин рассказал, что юбилей Давида отменен...
20.11.1925. Пятница
Около четырех часов дня АА позвонила мне. "Как вы себя чувствуете?" Я ответил, что как всегда, хорошо, а на мой вопрос об ее здоровье ответила уклончиво. Рассказала, что к ней сегодня с письмом от Паллады Богдановой-Бельской приходил ее муж (он ей не представился, а она его лично не знает, поэтому она с ним не говорила). Паллада в письме просит сообщить адрес Судейкиной... Письмо очень милое... Паллада пишет, что не приглашает АА к себе, потому что они очень бедны (!), и ее единственная радость ребенок, который недавно родился. АА сказала, что теперь адрес Паллады известен, и я могу пойти к ней, когда она не будет так занята ребенком... На мой вопрос, когда мне прийти к АА, ответила, что только что пришла, никого дома нет, пока не знает, а позвонит вечером.
Вечером я звонил Чуковскому, Каплун, Гитман, Срезневской, другим – все насчет собирания воспоминаний о Николае Степановиче, потом позвонил АА сказать ей о результатах этих разговоров. АА просила меня прийти в половине восьмого.
Я захватил несколько стихотворений, захватил и те переводы Николая Степановича, которые взял обратно от Лозинского (ездил к нему сегодня утром) и направился к АА. В дверях столкнулся с уходящим заседать Пуниным...
Прошел к АА в кабинет. Она лежала на диване... Очень плохо выглядит сегодня. Я спросил: "У вас жар сегодня?" – "Душенька, в этом ничего необычного нет, у меня каждый вечер повышенная температура. Вы же знаете".
Но АА сегодня о ч е н ь плохо себя чувствует. Даже говорить ей трудно... Лицо горит нездоровым жаром. В глазах болезненный блеск...
Я сел к дивану на стул. Аннушка принесла мне и АА чай и пироги, которые испекла сама (сегодня сын Аннушки, Женя, именинник). Пили чай молча...
Прочитал АА заглавия принесенных мной переводов.
– А Бодлера нет?
– Нету, – ответил я.
Заговорили о Николае Степановиче – об его взаимоотношениях с Блоком. Я спросил об основных причинах их вражды. АА сказала: "Блок не любил Николая Степановича, а как можно знать – почему? Была личная вражда, а что было в сердце Блока, знал только Блок и больше никто. Может быть, когда будут опубликованы дневники Блока, что-нибудь более определенное можно будет сказать".
А по поводу отрывка из дневника Блока, напечатанного в "Красной газете", сказала, что там особенно сквозит резкий тон, очень резкий тон. И, конечно, Блок стилизует себя в нем, когда пишет о себе, что он был баричем с узкой талией. Ему на примере самого себя надо было показать, из чего возникла русская революция. Разве он был таким баричем? Тонкий, чуткий, всегда способный понять чужое настроение, чужое страдание, отзывчивый Блок и вдруг образ такого барича, узкая талия которого "вызывает революцию".
АА заметила про стиль дневника, что он очень напоминает Льва Толстого, – так и вспоминается какое-нибудь место из "Воскресенья" – этот барич, например...
Я заговорил о стихах Блока, напечатанных во вчерашней "Красной газете".
"Конечно, Медведев очень плохо сделал, напечатав заведомо плохие стихи Блока. Этого не следовало делать. Но, может быть, Любови Дмитриевне нужны были деньги? Тогда я, конечно, не могу ничего возразить..."
В том же номере "Красной газеты" статья М. Горького о Блоке. Мнение АА об этой статье (освещение этого факта – то или иное – зависит от обстоятельств).
С М. Горьким АА виделась всего раз в жизни.
Рассказала мне:
Живя у Рыбаковых на даче, работая на огороде, босая, растрепанная, она однажды пришла к Горькому и просила устроить ей какую-нибудь работу. Горький посоветовал ей обратиться в Смольный, к Венгеровой, чтобы переводить на итальянский язык прокламации Коминтерна.
"Я тогда, не зная достаточно итальянского языка, не могла бы, даже если б захотела, переводить эти прокламации. Да потом, подумайте: я буду делать переводы, которые будут посылаться в Италию, за которые людей будут сажать в тюрьму..."
Дальше заговорила о тогдашних возможностях Горького, о степени его влияния, и закончила: "Он был один, а к нему обращались сотни людей. Не мог же он всех устроить! Но, конечно, по отношению ко мне он поступил недостаточно обдуманно, сделав мне такое предложение"...
("Эволюционный процесс делает свое дело: в пределах царского строя, при Николае I, всем русским, находящимся за границей, было объявлено, что если они в течение определенного времени не вернутся в Россию, их поместья будут отобраны – в казну. А ведь в последнее время царского строя никаких запретов этом отношении не было. Русский мог жить за границей хоть 20 лет, и это ему не возбранялось, и никаких поместий у него не отбирали...")
(Панихида по Н. С. – Л. Д. Блок была – 1921.)
23.11.1925
...Стал искать пульс. Рука дрожала. Озноб? Пульс – удара три в секунду. Наконец нашел. Прислушавшись рукой, я почувствовал быстрые-быстрые, как у кролика, как дрожь, удары, но такие слабые, что их едва можно было почувствовать. И через ряд таких ударов раздавался вдруг один – сильный и медленный. Перебои, оказывается, я принял за пульс при первом прикосновении. Это было в середине вечера. Сразу когда я пришел, АА начала со мной разговор о Н. С. и говорила весь вечер. Все разговоры я запишу дальше, а сейчас отмечу, что во время разговора АА часто вдруг останавливалась. Прикладывала руку к сердцу или ко лбу. Иногда задыхалась и тогда пальцами дотрагивалась до горла. По ее лицу тогда пробегали мучительные тени, где-нибудь появлялась на секунду морщинка или нервное подергиванье. На несколько секунд воцарялась тишина – паузы были мучительны. Раз АА, сложив пальцы в кулак и склонив лицо к подушке, прижала рукой глаз и долго не отводила руки...
Я сгруппировал все эти моменты вместе, чтобы создать то впечатление, какое у меня плавало по сердцу в течение всего вечера. Вот – смотреть на АА, видеть ее такой, целый вечер говорить с ней о работе и обо всем, что живо касается литературы, искусства и прочих хороших вещей, но только не говорить с ней о ней самой – об ее здоровьи, об ее состоянии, обо всем, что мучает! АА не позволяет говорить об этом, всячески избегает таких разговоров, и если я начну все же – сейчас же переводит разговор на другую тему. Старается не показать своего состояния, скрыть все свои недуги и боли; и всем этим мыслям и предаюсь только в ее отсутствие, а при ней они оцепеняющей тяжестью дремлют в сердце, не смея промелькнуть ни в моем слове, ни в жесте, ни во взгляде. Самое страшное бывает, когда АА начнет шутить и острить с самым веселым и счастливым видом о своем здоровье. Тогда словечки "заживо разлагаюсь", "пора на Смоленское" и т. п. скачут с самым наглым озорством...
Я не знаю, достаточно ли рельефно обрисовывают предыдущие страницы то, что я хотел обрисовать. Но такая обстановка, такое состояние АА – длится всегда, все последнее время, и каждый раз, уходя от АА, я бываю совершенно расстроен.
Помню, весной АА гораздо больше шутила, острила, как-то жизнерадостнее (если этот термин вообще имеет место в отношении к АА) была. Не чувствовалось такой сдавленности, такого н а п р я ж е н и я в н у т р е н н е г о, какое ощущается сейчас. АА гораздо "темнее" сейчас. Если раньше в ее душевной атмосфере поверх сознательного плавали облака, белые и часто легкие, то теперь – это тяжелые темные тучи; чувствуется медленный, засасывающий, удушающий туман, который проникает во все существо АА, мучит ее, душит, и все труднее ей выбираться из него, все неудачнее ее попытки освободиться от его цепких лап. Эти попытки – это уменье внешне веселым, непринужденным видом, остроумной шуткой, веселым смехом – обмануть собеседника, – сейчас не удаются ей. Она чувствует, она понимает мысли собеседника, и порой теряет уверенность в том, что ей удастся обмануть его... Есть такой смех у АА – я его называю "счастливым смехом", оттого что в нем – чистое, без примесей, легкое серебро звуков. Весной я его часто слышал. Теперь – я его не слышу никогда. АА потеряла или почти потеряла его.
Три слова – а одно из них сказано Анненским – повисли страшной угрозой над АА: "безвыходность", "обреченность" и "невозможность"... Страшные слова!
После одного из ее задыханий я посмотрел на нее и медленно и тихо произнес: "Бедненькая"... АА сейчас же шаловливым и смеющимся тоном ответила: "Совсем не бедненькая". – "А что же – счастливая?" – я больно уколол ее сознание этим словом. АА помолчала и очень серьезно и очень тихо, как бы про себя, сказала: "Счастливая – это совсем не противоположение слову "бедная"..." – и сразу быстрым и громким голосом заговорила о постороннем о чем-то – о работе.
В ногах у АА бутылка с горячей водой. Бутылка давно остыла, ноги у АА опять холодны; узнал я о бутылке в конце вечера, когда она ее вытащила и поставила на пол. АА ни за что не захотела, чтоб я раздобыл в кухне горячей воды.
В начале вечера я увидел, что АА хочет чаю. Предложил ей пойти налить чай или сказать Аннушке. АА не позволила мне, сказав, что чаю она вовсе и наверное не хочет, а что мне совсем не следует ходить в кухню и что-то делать, дала мне понять, что это неудобно, что это вызовет разговоры Аннушки: "Вот, приходит молодой человек, чаи ставит и т. д."... "А я уж и так – легенда этого дома, еще со времен Шилейко..." Да, АА – тема для сплетен и пересудов челяди Шереметевского дома. Эпизод с чаем очень показателен – характеризует, как АА стесняется всего, как она боится обеспокоить других, – ту же Аннушку.
Так, все время разговаривая, я досидел у АА до 11 часов, когда пришел Пунин. АА стала его уговаривать отпустить ее домой ночевать (все из-за той же стеснительности, чтоб не утруждать ничем ни Ан. Евг. Пунину, ни Аннушку). Пунин, конечно, никуда АА не пустил. В 11 часов я ушел.
А теперь я записываю содержание сегодняшних бесед с АА.
АА много говорила сегодня об отношениях Николая Степановича к ней и о романах Николая Степановича с женщинами. Так, говорила о его романе с Лидой Аренс. В 1908 году, весной, вернувшись из Парижа и побывав по пути в Севастополе, у нее (где они отдали друг другу подарки и решили не переписываться и не встречаться), Н. С. в Царском Селе познакомился с Аренсами. (То есть знакомство могло быть и раньше, но сблизился.) Зоя – была неудачно влюблена в Николая Степановича, приходила даже со своей матерью в дом Гумилевых. Николай Степанович был к ней безразличен до того, что раз во время ее посещения вышел в соседнюю комнату, сел в кресло и... заснул. Вера Аренс – тихая и прелестная – "как ангел" – пользовалась большими симпатиями Николая Степановича. А Лида Аренс увлеклась Николаем Степановичем, и был роман; дело кончилось скандалом в семье Аренсов, так что Лида даже оставила дом и поселилась отдельно. Кажется, ее отец так и умер, не примирившись с ней, а мать примирилась чуть ли не в восемнадцатом году только.
АА не знает точно времени романа, но это – 1908 год, во всяком случае. Николай Степанович никогда не говорил ей о Лиде Аренс – никогда, ни одного упоминания не было. Она помнит его разговоры и о Зое, и о Вере, но только не о Лиде. Узнала она об этом только теперь – от Пунина. АА предполагает, что стихи Николая Степановича "Сегодня ты придешь ко мне" и "Не медной музыкой фанфар" обращены к Лиде Аренс. Во всяком случае, они не к АА относятся.
АА не сказала мне, но, кажется, думала о том, что этот роман с Лидой (Аренс – В. Л.) был в самом разгаре его признаний ей. А уже весной, вернее зимой 1909 – Черубина де Габриак (это она сама сообщила).
АА наверняка знает, что в 1903 – 1905 гг. у Николая Степановича никаких романов ни с кем не было, что влюбленность его отдаляла его от романов.
В 1906 г. АА была в Евпатории, и уже не может ничего утверждать об Николае Степановиче. Между прочим, брат АА – Андрей Андреевич – в 1906 году из Евпатории ездил в Ц. С. и вернувшись, сообщил ей, что Николай Степанович читал ему стихотворение ("И на карту поставил свой крест"). Это, следовательно, одно из самых ранних известных стихотворений после "Пути конквистадоров".
Проездом в Африку, в 1908 г. Николай Степанович также был у АА и был таким же, как в августе.
Я вчера много говорил с Вал. Серг. Срезневской о Татьяне Адамович. Та мне рассказала, что считает роман с Таней Адамович выходящим из пределов двух обычных категорий для Николая Степановича. (Первая – высокая любовь: к АА, к Мане Кузьминой-Караваевой, к Синей Звезде; вторая – "ставка на количество" – девушки, вроде девушек 20 – 21 года.) Роман с Таней Адамович был продолжительным, но, так сказать, обычным: романом в полном смысле этого слова. Валерия Сергеевна сказала, что однажды в разговоре с Николаем Степановичем она упомянула про какой-то факт. Он сказал: "Да, это было в период Адамович". – "А долго продолжался этот период?" Николай Степанович стал считать по пальцам. "Раз... два... три... – почти три года". Когда сегодня я рассказал об этом АА, она ответила: "Да... Не три года, но во всяком случае, долго... И это был совершенно официальный роман, Николай Степанович ничего не скрывал..."
Разговор с АА перешел к теме о враждебном отношении Николая Степановича к ней в последние годы.
АА не совсем понимает, чем такое отношение было вызвано. Развод не был принужденным. Отношения с ней прекратились задолго до 18 года. Развод был очень мирным – ведь в 18 году, уже после того, как развод был решен, они ездили в Бежецк, Николай Степанович был очень хорошо настроен к АА, да и тот разговор в Бежецке: "Зачем ты все это выдумала", – происходил с грустью, но без всякой неприязни. АА предполагает, что в теории Николай Степанович хотел развода с ней. Так, в Париже, думая о Синей Звезде, он себе, если бы рассчитывал на взаимность со стороны Синей Звезды: "Вот, разведусь с Ахматовой и..." – тут, должно быть, планы о будущем... Но на практике оказалось несколько иначе. Обида самолюбию несомненно была психологически объяснима тем, что все свои последующие неудачи, даже такой неудачный брак с Анной Николаевной, Николай Степанович мог относить за счет АА. АА сказала: "Развод вообще очень тяжелая вещь... Это с каждым десятилетием становится легче. Теперь – совсем легко... Но и теперь... Я помню, когда Всеволод Рождественский развелся с Инной Малкиной, он приходил ко мне и жаловался, что не знает, как себя вести, встречаясь с ней в разных местах... АА поставила вопрос, на который я ответил: предложил бы ей развод сам Н. С., если б она его не опередила?
– Предложил!
В частности – об А. Н. АА вспомнила разговор с человеком, "которого я бесконечно люблю и мнение которого для меня бесконечно ценно" – С Натальей Гончаровой: "Если бы Пушкин не был Пушкиным, и если разбираться в этом браке, то, может быть, нельзя было бы винить ее. Она просто была другим человеком, чуждым интересам своего мужа... Ее интересовали платья, балы, а мужа – какие-то строфы, какие-то издатели, какие-то непонятные и чуждые ей дела...". Мысль АА я продолжил тут уже в отношении к Анне Николаевне. Это просто был человек совершенно не подходящий Николаю Степановичу.
Да и несомненно этому есть достаточно примеров в воспоминаниях разных лиц – Николай Степанович не был безупречным мужем. Она его любила – это бесспорно, а ведь известно, какое количество романов Николая Степановича укладывается в рамки 18 – 21 гг. И он не скрывал от нее. И известны его презрительные отзывы об Анне Николаевне. Конечно, она была "козлом отпущения". "Физически", ведь на нее сваливалось все тяжелое состояние Николая Степановича последних лет – его озлобленность, раздраженность и т. д.
А ведь АА избрала, казалось бы, наиболее благоприятное для Николая Степановича положение: она замкнулась и нигде не бывала, ни на литературных собраниях, где могли быть встречи с Николаем Степановичем, ни у общих знакомых... Казалось бы, Николаю Степановичу это могло быть только приятно, о оказалось наоборот – он ее упрекал в такой замкнутости, в нежелании ничего делать, в отчужденности. В одну из встреч в последние годы Николай Степанович сказал такую фразу: "Твой туберкулез – от безделья"...
