Текст книги "Записки солдата"

Автор книги: Павел Хадыка

Записки солдата

Первая империалистическая война много горя и слез принесла трудовому народу. Когда фронт приближался к Барановичам, население эвакуировалось в глубь России. Вместе с семьей выехал и Павел Михайлович Хадыка. В Оренбурге 18-летним юношей он добровольно вступает в красногвардейский отряд, затем в Красную Армию и участвует в борьбе против Колчака, в освобождении Кавказа от иностранных интервентов и внутренних контрреволюционеров.

После гражданской войны автор переезжает в Минск и служит в органах ОГПУ – НКВД, активно участвует в подборе и обучении оперативных кадров милиции, в борьбе против политического бандитизма, шпионов и диверсантов.

С первых дней Великой Отечественной войны автор на фронте.

Павел Михайлович Хадыка приводит в книге много интересных фактов из своей жизни, тепло пишет о товарищах, с которыми пришлось вместе служить или плечом к плечу сражаться против врагов Советской власти.

ВОРОНИЛОВЦЫ – ПОТОМКИ НИЛА

Деревня Ворониловцы официально называется Ворониловичи. Но никто в той местности не называет ее иначе как Ворониловцы. Когда появилась эта деревня – в XVII или XVIII веке, теперь трудно установить, да, пожалуй, это и не требуется.

По рассказам старожилов, которым, в свою очередь, рассказывали старики, когда-то в этих местах был дремучий лес, составлявший одно целое с Беловежской пущей. Сначала лес отступал перед небольшими полянками, а позже они соединились в значительные поля и луга. Но лес окончательно не сдался, он глубоко пустил свои корни в торфяники, овраги, берега рек и сыпучие пески.

От Воронилович лес отступил на запад на один-полтора километра, на юг – на три-четыре километра, а на север – на девять-десять километров. Многие деревни еще и сейчас расположены на опушках леса или на полянах в его окружении. Деревни в большинстве своем небольшие и находятся одна от другой очень близко, в двух-трех километрах.

Земли у населения было очень мало. В основном она песчаная, требующая много удобрений и тщательной обработки.

Из передававшихся из поколения в поколение рассказов, этих устных архивов древней старины, в здешних лесах когда-то скрывался с отрядом атаман по имени Нил. Выступал он против польских захватчиков, литовских князей или русских помещиков, сейчас трудно сказать. Видимо, против тех и других. Власти именовали Нила вором, как и всех, активно выступавших против эксплуататоров. Позднее, когда Нил погиб, его отряд прекратил активные действия и стал расселяться по деревням. Какая-то часть бывших ниловцев поселилась в довольно глухом месте, на правом берегу маленькой речки Поплавки, и застроила небольшую деревушку. Впоследствии ее назвали Ниловцы-Воры, а еще позднее – Вора-Ниловцы.

Однажды деревня сгорела, но постепенно вновь застроилась, только в другом месте, на левом берегу Поплавки, где стоит и в настоящее время.

Ворониловичи расположены действительно в отдаленном месте. До железной дороги на север и юг по сорок километров. Районный центр Пружаны тоже в сорока километрах. Ближайший крупный населенный пункт Ружаны, где в воскресные дни бывают базары, в семи километрах.

Хотя Ворониловичи были когда-то отнесены к медвежьему углу, у них сложилась своеобразная география. Деревня разделялась на два поселка со своими названиями – Лопухи и Калачи. Отдельные места речки также имеют свои названия: долы, печи, колена; виры: Москаленки, Сегиня, Ризыки, Лопухов; броды: коханых, попа, козлов, Ковальков, приток Новая; каналы – Новый Пона, воловый грудок, грудок коваля, поплавы, луки и другие.

А какая прелесть эта речка летом! В ней водилась рыба – щука, плотва, головень, налим и особенно много пескаря. В деревне ходила шутливая поговорка, что рыбы в нашей речке больше пуда. Здесь строили водяные мельницы и мололи зерно. У речки веселилась и назначала свидания молодежь, отдыхали старики, женщины стирали белье, белили полотно, мужчины замачивали рассохшиеся бочки, кадки, ушаты. Здесь же купались дети. Вместо бани (а бани в Ворониловичах раньше не было) все мылись в речке. По вечерам с венками из цветов гадали девушки. Пьяные мужья пугали своих жен, что пойдут топиться на речку. В ней многие видели чертей и прочую нечисть.

Поплавка медленно протекает по низким болотистым местам и лишь изредка прорезает сенокосные угодья. Часто встречаются родники с выходящей из земли чистой, холодной водой. Места эти расчищались и иногда вставлялись маленькие деревянные срубики – ящики. Но вода даже в срубиках была проточной и постоянно освежалась. У многих родников на деревьях или вбитых в землю кольях висели изготовленные из ольховой или березовой коры ковши, которыми можно было зачерпнуть чистую воду и утолить жажду.

Хорошо помнятся пастушьи обеды, когда мы садились у родника, вынимали из своих сумочек хлеб, лук, а кое-кто и шкварку, раскладывали все перед собой и жадно ели, запивая чистой, холодной ключевой водой. Пить полагалось только из одного ковша, который передавался по кругу из рук в руки. Такой обычай мы переняли от старших, а те – от своих предков. В большие праздники, обычно на свадьбах, крестинах, независимо от количества гостей, пили водку из одной рюмки – чарки.

На сдвинутые столы раскладывали и расставляли закуски и ставили только одну рюмку. Ее поочередно передавали из рук в руки по кругу. При большом наличии гостей рюмка вторично попадала в руки пьющего не раньше как через час-полтора. Конечно, при таком темпе питья пьяных было очень мало.

С ранней весны и до поздней осени в речке поили скот, купали лошадей, коров и овец. По берегам росли лоза и верба. Из тонких прутьев этих растений изготовляли корзины и кошелки.

Без речки Ворониловичи немыслимы. Поплавка – вечный спутник Воронилович.

В деревне много было фруктовых садов и декоративных деревьев, но культурных – привитых яблонь и груш – очень мало, большинство дички.

Грибов и ягод в лесах – изобилие. Грибы всех сортов и названий. Они росли с мая и до поздних осенних заморозков.

А какие чудесные ягоды! Малина, земляника, брусника, черника, клюква.

Сколько всевозможных птиц! Их не перечесть.

Деревню часто навещали лесные друзья: олени, лоси, дикие кабаны, козы. Часто заходил и непрошеный гость – волк.

Хаты в деревне были в основном старые и маленькие, по одной комнате с двумя-тремя окнами. Окна тоже очень маленькие. Крыши хат и сараев соломенные.

Помню, много было хат с топкой по-черному, или, как их называли, курных. В нашей хате стояла огромная русская печь, занимавшая треть площади.

На печи, как правило, осенью, зимой и весной ночью спало по нескольку человек. Здесь же постоянно лежала сосновая лучина, служившая для освещения. Она горела в подставке, называвшейся светляком. Керосиновые лампы были тогда в диковинку, на них смотрели как на чудо.

Печь в нашей бывшей курной хате была сделана по-новому, и дым выходил в трубу.

Мебель состояла из двух неподвижных, установленных вдоль стен скамеек, называемых лавами, одной-двух переносных скамеек-услонов, нар в запечке и одного стола.

В потолок был вбит железный крюк, на котором постоянно висела плетеная из лозы детская колыска. Она была очень старая, в ней спали в детстве поочередно четыре моих сестры, я и два младших брата. Дно колыски было очень ветхое, через него всегда сыпалась солома. Колыска висела вблизи постели родителей, ночью мать, не вставая с постели, раскачивала ее ногой или рукой.

В переднем углу на стенах размещались иконы. За ними хранились квитанции об уплате податей и весь домашний архив.

Обстановка была так же стара, как и сама хата. О долговечности мебели можно было судить по столу. В те времена соль продавалась только комковая, не молотая. Ее растирали на столе специально подобранным круглым камнем. Растирали на одном и том же месте, отчего на столе постепенно образовывалось углубление, а потом и круглая дыра. После этого работу переносили в другое место стола. В очень старых хатах было по нескольку отверстий в столах.

Пол был земляной. Зимой под печку помещали кур. Свиней зимой кормили тоже в хате. После отела коровы теленка одну-две недели держали также в хате.

Вот так и жили ворониловцы.

П. М. Хадыка.

Родился я в 1898 году. По рассказам родственников, мое рождение было тяжелым. Я был очень слабым ребенком. Через четыре-пять месяцев заболел корью. В хате очень холодно, и мать для меня создавала особые условия. Еду для семьи она готовила у соседей, а свою печь протапливала специально для меня. Когда жар остывал, мать ложила меня в небольшое деревянное корыто, в котором стирали белье, и засовывала в печь. Кормила и пеленала только перед печью. И получается, что первым моим жилищем была печь.

Долго вспоминали в нашей семье день моих крестин. Причиной послужил печальный случай. К торжествам обряда готовились долго. Приготовили закуску из домашних продуктов, а водку решили купить в «монопольке» (магазине), когда соберутся гости. Денег не хватало, и лишнее покупать не хотелось.

Но вот собрались гости. Подсчитали и решили купить два гарнца (шесть литров) водки. За ней в деревню Щитное послали верхом на коне деда. Тот взял две стеклянных бутыли, вложил их в мешок и перевесил через круп лошади. Сам сел сзади.

Как ехал – шагом или рысью, никто не видел. Но по дороге лошадь споткнулась, мешок упал и бутыли с водкой разбились. Дед вернулся домой с пустыми руками. Денег не было. Тогда он забрался на чердак дома, нашел там веревку, привязал один конец к стропилам, сделал петлю, вложил в нее голову и оттолкнулся. К счастью, кто-то заметил, как дед быстро поднимался по лестнице на чердак, вскочил туда и вовремя снял с петли.

А для второго закупа водки деньги собрали по кругу с гостей, и крестины состоялись.

К этому времени в Ворониловичах уже было 57 домов, школа, церковь и небольшая лавка, где торговали мелкими житейскими предметами. Держала лавку старая еврейка Хава. Семья у нее была большая. Она тайно продавала и водку. В лавке за товары рассчитывались не только деньгами. Брали яйца, кур, зерно, сено и даже солому. Лавка служила одновременно и корчмой, где можно было получить закуску и водку на разлив. Это было место уличных и семейных скандалов и драк.

Как правило, в лавку за мылом, солью, спичками мать ходила сама. Рассчитывалась яйцами, курами или льном. Изредка покупала в молочный кувшин селедочного рассола, который назывался «лек». Лек ели с хлебом или картошкой вместо сметаны или молока. Он считался особым деликатесом. В летнее время лек брали даже на полевые работы.

На окраине деревни стоял старый амбар. В нем хранили небольшой запас общественного зерна. Ведал всем староста. Зерно выдавал в виде взаимопомощи особо нуждающимся. Часто в амбар залазили воры, но их никогда не находили.

Деревню, растянувшуюся больше чем на километр, в центре разделял заболоченный луг. Получались как бы две отдельные деревушки. Одна из них называлась Калачи, а вторая – Лопухи. Это были клички. Жителей деревни называли не по именам, а тоже по кличкам. Но вражды между крестьянами не было.

Ворониловичи застраивались не от центра к окраинам, как другие деревни, а от окраин в середину. Вокруг деревни земля принадлежала церкви, и, понятно, никакой застройки там быть не могло. Но и середина являлась непригодной. Весной и осенью, а в период больших дождей и летом там стояли огромные лужи, и проехать можно было только на пустой телеге. Пешеходы шли по колено в грязи, ломая и подкладывая себе под ноги частокол, жерди, палки от заборов. Вслед им лаяли собаки и неслись проклятья и угрозы хозяев. В жаркое время там собиралась масса свиней. Они устраивали себе грязевые ванны.

Вот к этой середине и шла застройка деревни. Болотистая целина осваивалась медленно и с нежеланием. Но прошли десятилетия, и разрыв деревни постепенно исчез.

Школа в деревне была открыта 4 ноября 1864 года. Для обучения детей к ней приписали одиннадцать деревень. Окончивших школу экзаменовали в волости в Ружанах, и за каждого выдержавшего экзамен ворониловичскому священнику и учителю выплачивали десять рублей гонорара. На учебные и наглядные пособия по смете отпускали только шесть рублей в год.

Сначала в школу принимали только мальчиков, и лишь в 1885 году было принято четыре девочки.

Мне также пришлось учиться здесь. Это было в 1909—1910 годах.

Вспоминаются строки стихотворения «Картинка» поэта А. Н. Майкова.

 
Посмотри: в избе, мерцая,
Светит огонёк;
Возле девочки-малютки
Собрался кружок;
И, с трудом от слова к слову
Пальчиком водя,
По печатному читает
Мужичкам дитя…
Бабы суют детям соску,
Чтобы рот заткнуть,
Чтоб самим хоть краем уха
Слышать что-нибудь.
Даже с печи не слезавший
Много-много лет,
Свесил голову и смотрит,
Хоть не слышит, дед.
Что ж так слушают малютку, —
Аль уж так умна?..
Нет! Одна в семье умеет
Грамоте она…
 

Ворониловичская церковноприходская школа была трехклассная. Но классов для занятий было только два. Здание школы очень малое. Занятия вел один учитель, Николай Васильевич Симонов. Иногда ему помогала дочь, которая окончила эту же школу.

Тяжело определить, кто старше – деревня Ворониловичи или церковь. Она очень стара. Рублена из толстых сосновых бревен топорами, без применения пилы. В церковной летописи упоминается, что она построена литовским князем Казимиром Сопегой в 40-х годах XVII столетия. Церковь являлась крупным собственником земельных и лесных угодий.

С отменой крепостного права в деревне появились «полные хозяева», имевшие полный надел (12 десятин) земли, «половичники», «третьяки», «четвертаки», «шестухи», «восьмухи». Началось расслоение крестьян на зажиточных и бедноту. Главным сельскохозяйственным инвентарем всех сословий крестьян были соха, деревянная борона, лопата и коса.

У крестьян существовали различные поверья. В засушливые годы устраивали шествия по полям и молились о ниспослании дождя. Соблюдались культ предков, вера в загробную жизнь. При похоронах грамотным клали в гроб книгу, мыло, курящим – табак и огниво. Мужчин хоронили в шапках, а женщин – в платках.

Но, несмотря на суеверие, крестьяне не верили попам и не посещали церковь. В той же летописи за 1880 год записано: «Здешний простолюдин недоверчив и хитер», вместо церкви в воскресные дни ходит на базар в Ружаны. В связи с этим базарный день перенесли с воскресенья на понедельник.

Бесправие и нищета приводили крестьян к пониманию, что бороться за свои права надо организованно. В 1901 году крестьяне Воронилович пытались в судебном порядке отнять у церкви ранее принадлежавшие им пастбища. Хотя суд и узаконил пастбища за церковью, это был случай коллективной борьбы за свои права.

Через этот край, именовавшийся тогда Северо-Западным, не раз вторгались чужеземные захватчики. Шведы, немцы, поляки, французы в поисках кратчайшего пути к сердцу России – Москве, опустошали белорусские земли. Здесь особенно тяжело стонал народ и от феодально-крепостнического гнета помещиков и арендаторов государственных имений. Вот почему среди бесправного, обездоленного народа прежде всего формировалось революционное сознание, делало их стойкими, неподкупными, сильными духом людьми, такими, как Виктор Гельтман, Тадеуш Костюшко, Ромуальд Таугутт, Игнат Домейко, Кастусь Калиновский, Адам Мицкевич, Тадеуш Врублевский.

Возникали тайные общества.

«Цели этих организаций сводились к свержению царского самодержавия и ликвидации феодально-крепостнической системы, к борьбе за просвещение и освобождение народа. В основном это были те же идеалы, за которые боролись и русские революционеры того времени, —

пишет Б. С. Клейн в своей книге «Найдено в архиве».

Семья наша в 1910 году состояла из восьми человек – отца, матери, трех дочерей и трех сыновей. Хозяйством в основном занимались мать и дети. Отец ходил в заработки – на строительство шоссейных дорог. Нанимался каменщиком. Часто уезжал с лошадью укатывать грунт.

В 1910 году отца укусила бешеная собака, и, несмотря на все старания гадалок и знахарей, на следующий год он умер.

Я бросил школу и как старший стал работать в хозяйстве. Пахал, сеял, бороновал, возил, молотил. Но косить сено еще не мог. Мало было сил.

Многие мужчины из деревни уходили на кожевенный завод, суконные фабрики в местечко Ружаны и особенно на лесные разработки. Но мне это было тоже непосильно.

Побочным заработком для крестьян являлся также извоз на лошадях бревен, шпал и другой готовой продукции из леса в местечко Ружаны для сплава по реке и на железнодорожную станцию Нехачево (Косов-Полесский), что в 40 километрах от Воронилович. Вот на эти работы я нанимался, но тяжелых бревен грузить не мог.

Близких родственников в деревне у нас не было. Рядом с нами жил брат моего деда, Антон. Мы его звали дядей, но он не любил нашу семью, старался нас не замечать и почти ничем не помогал.

Вот я и начал уговаривать мать сходить к нему и попросить, чтобы помог мне в лесу наложить бревен на повозку. Но мать боялась Антона. Она куда-то уходила, а возвратясь говорила, что дядя наотрез отказал в просьбе. Иногда говорила, что дядя согласился взять меня с собой. Но как только Антон замечал, что я еду вслед за ним, набрасывался на меня с криком и уезжал в другую сторону.

Мне было очень обидно за свое бессилие. Но я каждый раз ехал в лес и просил посторонних мужчин наложить первые попавшиеся бревна, которые никто не брал. Тем и подрабатывал.

Поездка на железнодорожную станцию длилась двое суток. Но она была очень выгодна. В Нехачево повозка шла с бревнами, а в обратный рейс на станции какой-нибудь купец загружал ее солью, сахаром, мукой или мануфактурой для доставки в Ружаны. Для меня же эта поездка постоянно сопровождалась неприятностью. Дело в том, что моя лошадь не хотела идти за другими повозками. И пока я шел рядом с ней, она кое-как мирилась с этим и подчинялась мне. Но стоило сесть на повозку, а особенно лечь и уснуть, как моя лошадь старалась обогнать всех и уходила вперед.

На возу между бревен я всегда делал для себя некоторое углубление. Крайние бревна были выше, чем средние, получалось своеобразное корыто. В это «корыто» ложил плетеную кошелку с едой, мешок с сеном, торбу с сечкой и овсом для лошади. Когда темнело, сам укладывался между бревен и привязывал себя веревкой, чтобы не упасть на ухабах.

Просыпаясь ночью, всегда обнаруживал, что еду один. Даже не мог понять, куда еду. Мне казалось, что нахожусь в совершенно незнакомом месте. Все мои попутчики были где-то позади. Я останавливал лошадь, но никто не догонял. Было страшно, особенно последние 12 километров. От местечка Косово до станции Нехачево был сплошной массив леса. Я становился на колени, брал в руки топор и настороженно посматривал по сторонам. Так и сидел до тех пор, пока не показывались огни станции.

Мои попутчики приезжали за мной через три-четыре часа.

Все разгружали бревна и опять загружали повозки товаром для Ружан. Мужчины распрягали лошадей, давали им корм, сами заходили в трактир и отдыхали там до четырех-пяти часов вечера. Я заказывал себе чай. К нему давали два куска сахару. Чай я выпивал, а сахар прятал в карман. Иногда у меня скапливалось 4—6 кусков. Это было в зависимости от количества выпитого чая. Сахар привозил домой, где его делили всем членам семьи.

К ночи отправлялись в обратный путь. Я снова не выдерживал борьбы со сном, залазил на повозку, засыпал и оказывался впереди всех, одиноким. Иногда меня будили встречные знакомые люди и делали наставления, внушая, что нельзя в дороге спать, иначе можно проспать товар.

В последующие годы по хозяйству и в поездках в лес стал помогать брат Александр, который на три года моложе меня.

Мне было уже 15 лет. Я часто болел. Сильные боли развивались в пояснице и в области живота. Особенно трудно было в периоды осенних и весенних работ. Очевидно, чрезмерно тяжелый труд давал себя знать.

Конечно, ни к каким врачам меня не возили, а лечили, как когда-то отца, знахарки и гадалки. Одна из наших постоянных «лекарок» была глуха и изречение заговора выговаривала вслух. Я помню и сейчас его содержание: «Излек паренек, не ходи на наш дворок. На нашем дворке ни нянек, ни лялек, ни люлек нет. А иди излек на попов дворок, там тебе и няньки, и ляльки, и люльки есть. Фу, фу, фу, пю, пю, пю». Три раза дула и три раза плевала. Это было лечение от всех болезней.

Близких друзей у меня не было. Правда, когда учился в школе, подружился с одноклассником Павлом Туром. Но тот был заинтересован в нашей дружбе. Учился он плохо, и я часто помогал ему, а на уроках подсказывал. Отца Павла называли уланом. Прокофий Игнатьевич Тур более двадцати лет отслужил в армии, в уланском полку в Петербурге.

Одновременно с П. И. Туром в том же полку служил и мой дядя, родной брат отца, – Петр Самусевич Хадыка. Но со службы домой дядя не вернулся. Деда и отца вызывали в уездный город Слоним, где полиция вела дознание. Но никаких разъяснений насчет сына и брата им не дали. Ходил слух, что дядя Петр умер в полку. Его сослуживец П. И. Тур отговаривался, что ему якобы ничего неизвестно. Так мы ничего и не узнали о судьбе дяди.

Тур был кавалером георгиевских крестов, имел медали. Его боялись все, даже местные власти. Жил он очень хорошо. Меня часто угощали Павел и его родители куском вкусной булки или конфетой.

Однажды зимой на уроке закона божьего произошел такой случай. Священник вызвал Павла к столу для ответа по заданному уроку. Но Павел не выучил домашнего задания и нес какую-то чушь. Тогда священник заставил Павла читать церковные каноны по-славянски. Павел читал плохо, произносил многие слова неправильно, частью умышленно искажал. В классе смеялись. Священник злился.

В нашем приходе он был новым человеком. Вел себя высокомерно, был нелюдим, зол, носил черные длинные волосы. Звали его – отец Иван Заустинский. Хотя он и мало был в нашей деревне, но уже успел проявить себя с худшей стороны. Из револьвера ранил в своем огороде лошадь одного крестьянина, избил женщину. В общем, стал притеснять население. Все его боялись.

В классе за неправильные ответы по закону божьему у отца Заустинского были два особо болезненных вида наказания. Первый – за волосы или ухо резкий рывок вверх. Второй – стоять на коленях на планке, скрепляющей ножки стола.

Помню, в тот раз священник остановил чтение Павла на таком предложении: «Озлоблен бых и смирихуся до зела». Священник выждал некоторое время, кого-то спросил, как перевести со славянского на русский язык какое-то предложение, а затем внезапно предложил Павлу перевести на русский последнее только что прочитанное предложение. Павел поспешно ответил:

– В оглоблях бык и побежал до села.

В классе поднялся смех, шум. Вышедший из себя священник схватил Павла за воротник и поставил в угол. Но Павлу надоело стоять, он повернулся назад, сделал гримасу священнику, тот заметил. Схватил за воротник и поставил на планку стола.

Стоять на коленях под столом было неудобно. Надо было, чтобы голова находилась на уровне стола, а не под столом. В таком случае приходилось выгибаться назад. Кроме коленей очень болела спина.

Павел такого позорного наказания не ожидал. Он был баловень родителей. И вдруг под столом! Конечно, стал сопротивляться. Тогда получил удар по затылку, от которого носом и зубами ударился о край стола. У Павла показалась кровь. Раздетый, он бросился бежать домой.

Минут через двадцать – тридцать в школе появился его отец, в уланском мундире, при всех регалиях. Ругаясь на ходу, П. И. Тур быстро подошел к попу, размахнулся и ударил его рукой по лицу. Отец Заустинский, в свою очередь, замахнулся на улана, но не ударил, Тур выставил грудь и закричал:

– А ну, ударь! Ударь! Попробуй, черт долгогривый! Я научу тебя, как над детьми издеваться.

И сам еще несколько раз ударил попа. В класс вбежал учитель Симонов, его жена (квартира Симонова была в школе) и помешали дальнейшей потасовке, стали просить успокоиться.

Мы, ученики, сидели ни живы ни мертвы. Нас немедленно распустили по домам, и три дня в школе не было занятий.

Для выяснения обстоятельств драки в деревню приезжала полиция, но ни к кому никаких мер не приняла. Сам же улан ездил в Слоним или Гродно, где ему писали жалобу на попа какому-то высокопоставленному лицу. Тяжба между попом и уланом затянулась на долгие годы и была прервана в 1914 году, когда началась первая мировая война.

Скоро я на долгие годы уйду из Ворониловцев. Надо еще раз вспомнить, какая она тогда была, моя родная деревня.

Хата моей семьи стояла в конце Калачей. Они были беднее Лопухов. В Калачах семь хат было курных, а в Лопухах – только две. В Лопухах стояла церковь, были школа, лавка, амбар с общественным зерном. Там жили поп, улан.

Сразу за церковью проходила широкая дорога – гостинец. Она вела из Слонима через Ружаны и Кобрин на Украину. По этой дороге в 1787 году проезжала императрица Екатерина Вторая. Дорога в четыре ряда была обсажена березами, а Лопухи являлись одной из «потемкинских деревень».

Совсем другой была наша часть деревни – Калачи. У нас никаких примечательностей. Разве только то, что в конце деревни стоял высокий крест. На кресте очень часто сидел кот, а под крестом лаяли на него собаки.

Наша хата стояла второй с краю деревни. Последней была хата дяди Антона. У него кроме жены Гапуси – три сына и две дочери. Всем домашним хозяйством ведал сам Антон. Он и печку топил, и кушать варил, одним словом, вел всю мужскую и женскую работу по дому. Гапуся пряла лен, ткала полотно, работала в поле и на огороде. Топила печь и готовила кушать только в отсутствие дома мужа.

Дядя Антон каждую субботу ездил в местечко Ружаны, там обслуживал каких-то зажиточных евреев и привозил домой куски белого хлеба, сахару. У него была керосиновая лампа, но зажигали ее редко.

С другой стороны нашей хаты жил Осип Степанович Бондарец. Семья его состояла из десяти человек. Хата отапливалась по-черному. Земли у него было много, но обрабатывал три-четыре гектара, остальная лежала целиной. Весь корм, даже солому, переносил в лавку к Хаве или перевозил в Ружаны. А весной лошадь и корову поднимал на веревках. Семья жила впроголодь, сваренную в кожуре картошку делили по штукам. Ходили полураздетые, босиком.

Следующий сосед – Матвей Фомич Козел. У него пять сыновей и две дочери. Три сына работали в Ружанах в пекарне. Говорили, что они там ели белый хлеб и булки. Я очень завидовал им. Всем хозяйством дома ведала жена. Сам Матвей торговал лошадьми, рогатым скотом. Он постоянно разъезжал по базарам, бывал не только в Гродненской и Минской губерниях, но и на Украине. Его часто навещала полиция, разыскивая краденый скот, но он был честным торговцем.

Дальше – хата Андрея Петровича Ахрамени. Семья большая, но сыновья уже взрослые. Земли мало. Работали на отходах. В 1908 или 1909 году Андрей умер. Хозяйством стал заниматься старший сын Григорий. Он часто помогал мне в лесу грузить бревна на повозку.

Дальше стояли хаты Петра Мартыновича Тура, Павла Ивановича Тура, Луки Гиляровича Рудого. Жили они лучше нас.

Затем шла разветвленная семья Суходольских. Дед, Василий Мартынович Суходольский, и бабка жили более ста лет. Семья расселилась по всем Калачам. Земли у них очень мало, и делили ее не в длину полос, а отрезками. Все мужчины Суходольских находились постоянно на побочных заработках.

Посередине Калачей жила семья по фамилии – Руссак. Николаю Осиповичу такую фамилию дали потому, что кто-то из его предков ездил на заработки в Россию.

Николай Руссак был единственным человеком в деревне, который имел бритву. Бритва обыкновенная, опасная.

Ножницы имела каждая семья. Ими раскраивали полотно для пошива белья и верхней одежды, стригли овец, детей и взрослых.

В канун больших праздников – пасхи или рождества – к Руссаку собирались бриться почти все мужчины деревни. Бегали и мы, мальчишки, посмотреть на чудо-бритву, преображавшую мужчин в молодых. Мы подсчитывали, сколько у кого оставалось порезов на лице. Специалистов по бритью в деревне не было. Бритва уже стала очень тупой. И поэтому все мужчины в праздники ходили с порезами лица, как клейменные.

Жили в нашем конце Гацуки, Коханые, Трусы, Дурдыны – в старых, курных хатах. Жили бедно. Причина – чрезмерно малые участки пригодной для обработки земли или отсутствие взрослых мужчин в доме.

Лучше всех в Калачах жил Максим Великий с хромой женой Екатериной. Детей у Максима не было. Сам он работал на кожевенном заводе в Ружанах. Мой младший брат пас его корову. Максим кроме платы иногда давал пастуху в поле сала или белого хлеба.

Пожилые мужчины в вечернее время часто собирались в какой-либо хате, рассаживались на скамейках, запечку, а то и прямо на полу, курили и вели неторопливый разговор о житье-бытье. Главным образом, о своих полях, посевах, урожаях, намолотах, сенокосах, о домашнем скоте. Кто ездил на заработки в другие места или был в солдатах, рассказывал о городах, походах и войнах. Особенно много и путано говорили о русско-японской войне 1904—1905 гг. Все это для меня было интересно, слушал я с большим вниманием. Но никак не укладывалось в голове, зачем нужна царям война, когда они и так хорошо жили.

Девушки зимой собирались на посиделки, пряли лен, пели песни. Работы у женщин было не меньше, чем летом. Пряли простым веретеном. Потом ткали полотно, которое шло на верхнюю одежду, нательное белье. Ткали скатерти, полотенца, матрацы и даже одеяла. Одежда для семьи изготавливалась трудом хозяйки, трудом женщины.

Летом реже собирались вместе, только иногда по праздникам. Запомнились мне вечера Купалы. Взрослые парни, да и женатые выезжали в лес, рубили сухостой, кустарник можжевельника, свозили все это в огромную кучу на развилках дорог вблизи деревни, а вечером поджигали. Пели песни. Гулянье длилось до утра.

В начале жатвы хлебов играли на трубах. Называлась эта игра тримбитой. Из легкого дерева изготавливались трехметровые трубы, конусом сужающиеся к одному концу. Играть на таком инструменте мог не каждый. И вот трубач становился на возвышенности на краю деревни или на просторном месте среди домов и выводил известные мелодии. Звуки трубы слышались далеко.

Я любил вечера Купалы, любил и игру на трубе. Мечтал сам стать трубачом.

Но это не сбылось. Жизнь внесла в мечты коррективы, и довольно существенные, направила по другому пути.

Однако все, пережитое в детстве, навсегда осталось в памяти.

Меня часто били, по поводу и без повода.

Помню, как за что-то побил меня, еще очень маленького, дед. Бил жгутом соломы, вытянутым из необмолоченного снопа ржи. Усы от колосьев так глубоко вошли под кожу, что я не мог ни сидеть, ни лежать. Мать двое суток иглой вынимала их из-под кожи. Все избитые места были черными.