Текст книги "Записки солдата"

Автор книги: Павел Хадыка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

Балуясь, я однажды разбил икону. Боясь взбучки от отца, ушел в Ружаны наниматься на работу. В Ружаны не попал и к ночи, усталый, вернулся домой, забрался на чердак и лег спать, но был кем-то замечен. Отец водворил меня в дом и основательно всыпал за икону.

Особенно обидны побои соседей. Я был тогда беспомощным сиротой и с трудом справлялся с лошадью. Она иногда заходила на чужие посевы. Побои, даже незначительные, очень задевали за живое, травмировали душу.

Наконец наметилось облегчение в семье. Одну сестру выдали замуж, вторая ушла работать на суконную фабрику в Ружаны. Я с братом Александром уже начал управляться с хозяйством. Подрабатывал извозом. Этого хватало на уплату податей. Самый младший брат, Лука, стал подпаском чужого скота и подручным зимой.

В базарные дни мать часто уходила в Ружаны, а если ехала на повозке, обязательно брала и меня. Она сидела позади меня и всю дорогу держала в руках в белом головном платке 15—20 куриных яиц, собранных за неделю. Это был ее главный товар. Продав их, ходила по лавкам (магазинам), делала свои обязательные, ставшие традиционными, покупки. Брала один-два фунта соли, кусок хозяйственного мыла, бутылку керосину, коробку спичек. А если позволяли средства, покупала один-два фунта селедки и фунт-полтора баранков, чему я был очень рад. Изредка покупала фунт-два мясных обрезков. Это кости, жилы, кровяные куски шеи и другие отходы. На большее у нас денег не хватало. Но и этому мы, дети, радовались. Ведь мясного у нас ничего не было. А без жиров ох как трудно было жить!

В доме появилась керосиновая лампа. Хотя зажигали ее не каждый вечер, но по праздникам стала заменять лучину, и мы любовались ее приятным, белым, бездымным светом.

Керосиновые лампы стали появляться и в других хатах, но далеко не во всех.

Теперь собирались девушки на посиделки с рукоделием только в тех хатах, где горели лампы.

Как чудо из чудес, у Александра Мартыновича Суходольского появились даже настенные часы – ходики. Где и на какие средства он их приобрел, уже не помню. Они были с цепочкой и гирей, похожей на еловую шишку. Мы часто забегали к дяде Александру полюбоваться их ходом.

Но часы часто причиняли и неприятности хозяевам. Все, кому нужно было выезжать или выходить ночью из деревни, обязательно шли к дому Суходольского и стучали в окно:

– Скажи, Александр, который час?

И, услышав ответ, еще раз спрашивали:

– Это после первых петухов или вторых?

В деревнях испокон веков время отсчитывали ночью по пению петухов, а днем – по солнцу. И на первых порах людям трудно было сориентироваться по часам.

В нашей семье уже начали поговаривать, как перекрыть в доме крышу, и о покупке нового топора. Топора у нас не было и вот по какой причине.

Как-то с братом Александром мы заехали на повозке в лес, принадлежащий церкви, и стали собирать хворост, вырубать сухие пни. Вдруг появился священник – отец Иван Заустинский и отнял у меня топор, опрокинул воз и прогнал нас из лесу. Никакие мои и брата просьбы и слезы вернуть топор не помогли. Не отдал он и матери, хотя она ходила к нему домой раза три или четыре. Так топор наш и остался у священника. Не помогли обращения матери и к богу, а она была верующей, регулярно ходила в церковь, на исповедь, платила попу за богослужения. И несмотря на это служитель культа не простил ни от себя, ни от имени бога. Он готов был задушить любого, кто посягнет на его или церковную собственность. Задушить, невзирая на то, что с амвона читал прихожанам проповеди о необходимости всепрощения, о доброте бога и любви к ближнему. У самого ни всепрощения, ни доброты, ни даже самого простого уважения к ближнему, не говоря уже о любви, не было. Да и вряд ли могло быть!

После этого случая я потерял всякое уважение к священнику и подумал: «А есть ли на самом деле бог? Если есть, то почему он так несправедлив, жесток к людям? Почему одни живут богато, хотя таких и мало, а другие, их абсолютное большинство, постоянно голодают, раздеты, разуты, обречены на вечную бедность?»

Но долго раздумывать над этими вопросами не пришлось, как и горевать о потере топора.

Началась война…

БЕЖЕНЦЫ

Быстро стал изменяться привычный уклад жизни. Деревня как-то помрачнела, праздники превратились в обыденные дни. Началась мобилизация. В домах стоял плач, крик. Провожали людей на войну.

Брали подводы для доставки к железной дороге призванных в армию. Объявили обязательную сдачу сухарей, хлеба. Все это свозили на станцию Нехачево.

Как-то мать послала меня на три дня в Слоним с подводой. Я должен был завезти туда и обратно хозяина мельницы, что в трех километрах от Воронилович. В Слониме видел погром ларьков призывниками, разбитые окна домов. По железной дороге в сторону фронта шли поезда с солдатами, лошадьми, орудиями. На станции стояли поезда с крестами на вагонах, с фронта в тыл везли раненых. Я впервые был в таком большом городе. Но Слоним показался мне мрачным, неинтересным.

Во время возвращения в Ружаны мельник лежал в повозке, зарывшись в солому, а сверху я положил мешок с ячменем. Хозяин мельницы боялся, что его убьют призывники. Он был еврей.

В Ружанах тоже были разгромлены ларьки. Погромы магазинов, ларьков и даже квартир случались и раньше. Их считали обычным явлением. Но погромы происходили только в городах. В деревнях хотя никто и не осуждал эти беспорядки, однако евреев не трогали.

Винные лавки и трактиры были закрыты. В Ружанах, для порядка, по улицам прохаживались полицейские, но на погромщиков они не обращали внимания.

К концу 1914 года и в нашей деревне появились раненые солдаты, мобилизованные в начале войны. Но пока фронт от нас был далеко. К весне 1915 года мы услышали орудийный гул. Летом появились казачьи и пехотные части. Они располагались по деревням.

С запада на восток сплошным потоком начали двигаться беженцы. Уже объявили жителям и нашей деревни готовиться к отъезду куда-то в тыл, подальше от фронта. Но крестьяне не спешили, убирали хлеба, косили сено, полагая, что наши разобьют немцев и все останутся на месте.

В конце августа – начале сентября в деревню прибыл специальный отряд казаков. Сначала они установили трехдневный срок подготовки, затем в принудительном порядке заставили всех жителей выехать из деревни.

Я с братьями оборудовал свою телегу по образцу цыганских повозок. Загрузил вещами первой необходимости. А все, что оставалось дома, то есть плуг, борона, косы, серпы, ткани и другие предметы крестьянского обихода, зарыл в землю. Всей семье предстояло выехать со двора, приняв новое название – беженцы.

Тяжело было расставаться с родным домом, бросать все нажитое и устраивать свою жизнь в пути на дорогах, даже без крыши над головой. Дом казался таким уютным, обжитым. Хотелось подставить под него колеса и пуститься в путь вместе с ним.

Клуня и гумно оставались заполненные немолоченной рожью, овсом, гречкой, горохом. Год выдался урожайным. Кто будет пользоваться теперь этим добром, с таким трудом выращенным и собранным?

Хлеб! Это второй продукт питания после молока матери. Чудо земли – хлеб. Мать разжевывала его в жидкую кашицу, завязывала в уголок старенького головного платка или в какую-нибудь тряпицу и засовывала в рот плачущего ребенка. Пососав такую суслу, он успокаивался и засыпал.

Хлеб лежал всегда на почетном месте на столе, а в кладовке – в особой кадке. Он редко был в доме, потому так и дорожили им, потому и казался особенно вкусным. День выпечки его назывался хлебным днем.

Как сложится теперь жизнь? Какой дом нас приютит? С какого гумна будем есть хлеб? И будет ли он? Такие невеселые мысли приходили мне в голову.

Тяжело было уходить от прекрасного садика, столетней груши с гнездом аиста наверху, от березки над колодцем. Все здесь было таким милым и до боли родным.

Всех нас, плачущих, поднимали солдаты с пола и выдворяли за деревню на дорогу. И сколько раз за существование деревни уходили от врагов ниловцы? Они пережили татаро-монгольское нашествие, войны со шведами, немцами, поляками, французами. А сколько было смертельных схваток на полях ниловцев?! Кто копал ямы и скрывался в них, в «Ямнике», кто падал в битвах и похоронен в курганах, в «Падовнике», кто пел и радовался победе в лесу – «Пель»? География Воронилович – это живая история.

Сколько пережито горя и страданий, сколько пролито слез и крови на полях ниловцев! А какой чудесный народ здесь! И незаслуженно ему дали имя Вора-Ниловцы. С большой буквы они – Ниловцы.

Мы свою родную землю, свою Родину всегда берегли и будем беречь. Мы еще вернемся в деревню ниловцев. А сейчас в путь, на дорогу беженцев.

Когда отъехали от Воронилович четыре-пять километров, мать заставила меня вернуться домой за документами, которые забыли взять. Я с охотой побежал назад. Но от пустого дома и безлюдной деревни повеяло каким-то холодом. Быстрее собрал забытые документы и – вдогонку за семьей. А документы были о наделе нашего «рода» землей и квитанции об уплате податей.

Документ о наделе землей считался очень важным. Он выдан был в 1871 году на основании царского указа от 19 февраля 1861 года. Землей наделялись бывшие государственные крестьяне деревни Ворониловичи, в том числе мой прадед Степан Антонович Хадыка. Земля выкупалась с 1871 по 1913 год «в постоянном и неизменном размере по 10 рублей 78 копеек в год». Кроме того, за выпасную землю, принадлежавшую всему обществу деревни, уплачивалось крестьянами по одному рублю 78 копеек. Итого 12 рублей и 56 копеек в год.

С 1871 по 1913 год, то есть за 42 года, нашим родом – прадедом, дедом, дядей, отцом и матерью было выплачено 527 рублей 52 копейки. Но «выкуп» продолжался и в 1914 и 1915 годах. В том же «постоянном и неизменном размере». Видимо, выкуп становился бессрочным.

Выкупной документ хранился в иконе «Богоматери», а квитанции по оплате его – за балкой у потолка. Их там было более ста штук. На квитанциях стояли расплывчатые жирные пятна. Это были печати старосты, собиравшего подати. Металлическая печать вместо мастики обмакивалась в колесную мазь, что была на оси телеги, и прикладывалась на квитанции. Потому они пахли дегтем, были страшно запылены и стали желтыми от времени.

Отбежав километра два от деревни, я оглянулся назад. Деревни уже не видно. Впереди на дороге потоки беженцев. Скоро я догнал своих.

В нашей семье уже не было малых детей. Самому младшему, Луке, исполнилось 9 лет.

Повозка была перегружена продуктами, одеждой, фуражом. За ней привязанными шли коровы. Свинью и овец гнали отдельным табуном рядом с повозкой. Дорога была забита скотом, народом.

Ночевали, где заставала ночь. У дорог валялся дохлый скот. Часто встречались бугры свежевырытой земли. Это могилы людей.

Прошел слух, что в местечке Жирово, в шести – восьми километрах от Слонима, у населения принимают рогатый скот и деньги оплачивают на месте. У нас было две коровы. Сдать их мать поручила мне и сестре Варе. Вместе с другими односельчанами мы угнали коров в местечко Жирово. Мать с остальными детьми и подводой поехала дальше, на Барановичи. Мы с сестрой возились со скотом более недели. Коров, к счастью, сдали и получили деньги, но семью найти по пути до Баранович не смогли.

У нас с сестрой были деньги, но купить продуктов не могли. Их никто не продавал. И мы вынуждены были выпрашивать куски хлеба у населения и солдат. В Барановичах мы встретили односельчан и присоединились к ним. Но семьи нашей там не оказалось. Видимо, привычка лошади быть всегда впереди всех и на этот раз обернулась для меня неприятностью.

До Баранович мы уходили от войны, которая страшным раскатом орудийных залпов надвигалась на нас. В Барановичах война нас все же догнала. Она атаковала с воздуха.

Немцы ночью с цеппелинов бомбили город и станцию. Конечно, бомбили вслепую, на улице была осенняя темнота. Но бомбы с воем летели, казалось, прямо на нас, хотя рвались где-то на окраинах. Поднялся страшный переполох. Огромная масса народа в темноте заволновалась и бросилась в поле. Стоял невероятный шум, слышались крики, плач детей.

Выбраться по узким, заполненным людьми, скотом и транспортом улицам было тяжело. Многие потеряли свои семьи, детей.

Кому удалось выбраться из города, пошел на восток. Это была настоящая дорога горя.

Семью разыскали лишь под Минском. Все были очень рады нашему появлению. Я был доволен тем, что лошадь везла наши скудные пожитки. В Минске мы продали ее за бесценок, бросили телегу, а сами вместе с другими односельчанами погрузились в товарные вагоны. Беженцев целыми эшелонами направляли куда-то в глубь России.

По каким дорогам мы ехали тогда, теперь рассказать не могу. Помню только несколько больших станций – Смоленск, Калугу, Сызрань, Самару. В Калуге мы покупали тесто из пшеничной муки не на вес, а на меру локтя. Кусок теста растягивался и отмеривался на длину руки. Потом от него отрезали столько, сколько просил покупатель. Для нас это было чудо.

Вторым памятным местом были Батраки. Еще в Сызрани все устроились сидеть и стоять в дверях вагона, чтобы посмотреть мост и реку Волгу. Но, к нашему огорчению, на последнем разъезде в вагон зашел солдат с винтовкой, приказал всем отойти от дверей и окон. Волгу мы видели в Батраках только издалека, а мост совсем не видели.

Эшелон двигался очень медленно. По нескольку дней он стоял на каких-то станциях. Народ голодал. Продукты были очень дорогие. Деньги, что выручили от продажи коров, мы давно израсходовали. В вагонах было тесно, грязно.

Сначала в нашем вагоне было холодно, но парни где-то на станции стащили железную печку, установили ее, и у нас стало тепло.

В вагонах было много больных, часто снимали мертвых. Были случаи, когда мертвых выносили за станцию в поле и там оставляли, не похоронив, или клали в пустые вагоны проходящего поезда. Хоронить было некому и нечем.

Наш эшелон долго стоял в Самаре. Некоторые вагоны отцепили и отправили с другими поездами. Еще до Самары часть беженцев ссадили на станциях и оставили в деревнях.

В конце ноября или в начале декабря наш вагон тоже отцепили от поезда и загнали в тупик, предложив всем выгружаться. Мы оказались на станции Раевка Самаро-Златоусской железной дороги. Действительно, нас увезли очень далеко от фронта.

Временно нам предоставили барак. Приняли, разместили и заботились о нас какие-то дамы из так называемого «Пленбежа», т. е. учреждения, которое ведало пленными и беженцами. Нам стали выдавать хлеб и горячую пищу.

Однажды днем появились какие-то неизвестные люди – мужчины и женщины – и стали нас разбирать по семьям. Меньшие семьи куда-то увозили в деревни. А три семьи из Воронилович еще на несколько дней остались в бараке. Мы были многосемейные и без взрослых мужчин. Наконец пришла и наша очередь. Мою семью погрузили на сани к какому-то бородатому мужчине. Остальных разместили на другие подводы.

Все три семьи привезли на хутор Симоновка, что в 10—12 километрах от станции Раевка. Хутор состоял из восьми или девяти домов с довольно большими усадьбами. Фамилии всех хозяев были Тародайко. Дома различались на хуторе по солидности хозяев, которых звали по имени и отчеству или по кличкам, как в Ворониловичах. Хутор возник от одной семьи, переселившейся из Украины.

В отличие от Воронилович дома на хуторе были расположены только с одной стороны улицы, а с другой был пруд. Глубокий овраг когда-то перекрыли навозно-земляной дамбой, собралась вода, и здесь с весны и до поздней осени поили скот. На пруду до его замерзания плавали сотни гусей и уток. Летом здесь купались и стирали белье.

Во дворах хуторян стояли амбары для зерна и других продуктов и теплые сараи для лошадей. Дальше в специальных загонах, обнесенных плетеными из хвороста стенами, находились рогатый скот и овцы. Загоны зимой покрывали соломой и засыпали снегом. Так и зимовал скот.

За этими постройками стояли огромные скирды сена, мякины и соломы.

Никаких фруктовых и декоративных деревьев на хуторе не было.

Разговаривали на хуторе только на украинском языке. Нас они звали кацапами, считали людьми второго сорта, бобылями.

Два семейства, привезенных вместе с нами в Симоновку, оказались в лучших условиях. Нас поместили в доме Тародайко Якова Павловича, на кухне. Спали на специально приспособленных нарах. Хотя дом был большой, мы претендовать на лучшее не могли.

Земли у нашего хозяина было много. Стояли хорошие надворные постройки. Но нам он ничем не помогал, да и не обращал на нас никакого внимания. Мы для него были тени.

Однако жить надо было: есть, одеваться. Самотканая одежда наша и лапти обносились. Купить новые не могли. На работу сестер и нас, мальчишек, никто не брал. Стояла холодная зима.

Мать почти с первых дней нашего нового жительства пошла по деревням собирать куски. Мы, пять человек детей, сидели в своем новом гнезде и никуда не выходили. Не знаю, было это связано с рождественскими и новогодними праздниками, редкой встречей в деревнях нищих или там живут действительно добродушные люди, мать постоянно приносила много кусков хлеба, мяса, а иногда мелкие деньги и старые предметы одежды. Поборы матери – это был главный источник существования нашей семьи.

На хуторе было очень много полудиких голубей. Я с братом в вечернее время пробирался в отдаленные холодные постройки, где устраивались на ночевку голуби, и брал по пять и более штук. Потом, чтобы не видел хозяин, готовили их на завтрак и обед. Голуби были жирные и очень вкусные.

Наконец улыбнулось счастье. Меня взяла на работу батраком соседка Тародайко-Степанова.

Это была вдова, уже старая женщина. Два ее сына находились на войне. Семья большая: две невестки, три дочери, человек десять детей. Да еще семья беженки Баран. В общем, всего восемнадцать – двадцать человек.

Мне дали валенки, полушубок, теплые штаны и другую зимнюю одежду.

Хозяйство было большое. Двести гектаров земли, двадцать лошадей, до сорока голов крупного рогатого скота, овцы, свиньи, гуси, утки, пять-шесть собак. Работы больше чем достаточно.

Весь скот стоял в сараях и в специально приспособленных на зиму крытых загонах. Корм подвозили на санях. Уходом за ним занимались две дочери, одна невестка и я.

Особенно тяжело было поить скот. Имеющиеся вблизи пруды зимой замерзали, и поить приходилось из колодца во дворе. Вода выкачивалась в корыто ведром на веревке. Эта обязанность полностью лежала на мне. Скот поили один раз в сутки, но и за этот один раз я вытаскивал более ста ведер воды. Ежедневно в часы водопоя мой полушубок, ватные брюки и валенки покрывались сплошной коркой льда. Меня немедленно раздевали и меняли одежду.

Я был рад, что получил работу, мне платили, кормили. Изредка помогали матери мукой, крупой, а иногда и куском мяса.

Батраком у Тародайко-Степановой я работал до лета 1916 года.

Очень тяжело было и весной. На одном двухлемешном плуге-буккере пахали две дочери хозяйки – Мария и Дора, а на втором – я один. В плуг впрягали четыре лошади, и мне одному очень тяжело было управляться с ними, одновременно следить за плугом, очищать его от травы и направлять вдоль борозды.

Нелегко и накладывать возы навозом, сваливать его в кучи для изготовления кизяка. Поля черноземные и навоза не требовали. Навоз шел на изготовление топлива.

Кроме полевых работ рано утром и вечером нужно было кормить и поить рабочий скот, грузить на повозки тяжелые мешки с семенами и выполнять все то, что велели хозяева дома. Я очень уставал и часто болел.

Летом 1916 года моя семья переехала в поселок Ольшеево, где жили на частной квартире. В этом поселке, находившемся рядом со станцией Раевка, я устроился кучером к владельцу огромной мельницы Мясникову.

На мельнице мололи зерно для армии. Мясников почти ежедневно получал его от поставщиков. Муку отгружали вагонами. В мою обязанность входило возить на пролетке хозяина, его жену, хромого сына и дочерей, которые учились где-то в Петербурге, а летом жили при родителях. Выездных лошадей было три. Ухаживать за ними и запрягать помогал мне другой работник – татарин Фекташка. С Фекташкой я очень дружил. У него никого не было, и он часто давал мне деньги на покупку крайне необходимого для моей семьи.

Немного легче стало лишь после того, как брат Александр устроился работать батраком у одного домохозяина в Ольшеево.

Живя в Раевке, мы обратились в «Пленбеж» с просьбой помочь разыскать односельчан, которых мы именовали родственниками. Получили ответ, что «родственники» живут в Оренбурге. По настоянию сестры Вари мать согласилась отпустить ее в Оренбург с целью узнать, можно ли там устроиться на работу.

Письмо от Вари пришло радостное. В Оренбурге жило много наших односельчан. Сестра устроилась работать на кожевенном заводе и звала нас переехать в Оренбург. И хотя была уже зима, мать решила ехать всей семьей. Я и брат уволились с работы. Свои пожитки упаковали в узлы, купили железнодорожные билеты и выехали.

Пересадку мы делали почему-то в Самаре. Наконец прибыли в заманчивый Оренбург. Но в многообещающем городе нас встретила неприятность. Нам, как самовольно переехавшим, отказали в праве жить в беженских бараках. Мы оказались на улице. Обратились в «Пленбеж». Там объяснили, что переезд беженцев запрещен. Нам посоветовали снять частную квартиру и жить как придется.

Для размещения беженцев в 1914—1915 годах в Оренбурге построили барачный городок. Врытые в землю бараки внутри имели вид старых военных казарм. Барак был метров сорок в длину и пятнадцать в ширину. В каждом два яруса нар, печное отопление. Ночью освещались керосиновыми фонарями «летучая мышь».

Беженцы жили на нарах. Семьи отгораживались друг от друга старыми одеялами и другой ветошью. В одном бараке помещали до шестидесяти семейств, т. е. не менее двухсот человек. В каждом из них назначался староста, который следил за порядком, чистотой, отоплением и освещением.

В бараке постоянно слышались шум, плач детей, беспрерывное хлопанье дверями. Но мне казалось, что жизнь в бараках – это рай.

Всего было сорок бараков. Их выделили семьям с учетом национальности беженцев. Белорусов поместили в одни бараки, русских, поляков, немцев – в другие. Каждой нации – свои бараки.

В городке были свой медицинский пункт, школа, церковь, полицейский участок, прачечные и что главное – кухни, в которых ежедневно бесплатно выдавали по два фунта хлеба на человека, немного сахару и горячую пищу в обед. Кое-как жить можно.

И во всем этом нам отказали. Узлы с вещами отдали на хранение знакомым в бараках, но самим жить было негде. Ютились по разным баракам среди односельчан по одному человеку. Снять частную квартиру не могли, у нас для этого не было средств. Мать неделями ходила от одного начальника к другому, но все напрасно. Она опять надела суму и пошла собирать куски.

Кто-то подсказал, что разрешение поместиться в бараках на правах беженцев может дать только губернатор. Мать надела свои лучшие самотканые наряды, обула кожаные лапти и белые портянки, взяла с собой двух младших сыновей и пошла в Караван-Сарай, где размещалась канцелярия губернатора. В Караван-Сарай она прошла, но в здание канцелярии ее не пропустили. Хождение на прием к губернатору затянулось более чем на неделю. Но вот однажды кто-то пропустил ее и провел в большой, богато обставленный зал.

Не знаю, была она у самого губернатора или у какого-нибудь чиновника, но, по рассказам ее и моих братьев, их кто-то принял, мать стояла на коленях, плакала. Долго не могли понять ее белорусского языка, вызывали кого-то и с его помощью с трудом разобрались в просьбе. Приказали выдать распоряжение в «Пленбеж», чтобы поместили нас в беженских бараках и обеспечили продуктами питания.

Нам отвели угол в бараке № 13. Здесь было много односельчан. Они находились также в третьем, седьмом, четырнадцатом бараках. А мой старый дружок, уланчик Павел Тур, жил с родителями в бараке № 27.

Мне исполнилось 18 лет. Одна сестра работала на кожевенном заводе. Скоро устроился на работу, тоже на кожевенный завод, и я. Младший брат пошел учиться в мастерскую плести корзины. Эта специальность была тогда модной. Чемодан популярностью еще не пользовался и стоил очень дорого. По соседству на кожевенных заводах Цайгера, Галина работали тоже только беженцы. Они были как рабочая сила более выгодны потому, что оплачивались дешевле.

Февральская буржуазно-демократическая революция взбудоражила Оренбург. Начались демонстрации. Но на улицах среди демонстрантов можно было видеть наших хозяев завода, купцов с зелеными и даже красными бантами на груди. Однако, несмотря на революцию, власть и порядки в городе остались прежними. Лишь беженцам прекратили выдачу продуктов.

Приезжали к нам на побывку инвалиды войны и раненые. Они рассказывали, что хотя царя и свергли, но войне конца не видно. На заводах и в бараках началось брожение. Бараки за три года без ремонта стали гнить. Крыша пришла в негодность и во многих местах начала протекать. Двери перекосились и плохо закрывались. Зимой было холодно.

Ухудшилась дисциплина, старосту никто не слушал и не подчинялся. В бараках были грязь, вонь.

Завод, на котором я работал, располагался в 5—6 километрах от бараков. На работу ходил пешком. Такое расстояние мне казалось тогда небольшим. Работал я в сухом отделении по выработке шагреневых и платовых голенищ, передов, вытяжек, хромовых кож из опоек, т. е. из молодого скота, коз и овец.

Все делали вручную. Сначала я был разнорабочим, но скоро освоил специальность платировщика и ролевщика. Работа ролевщика (это нанесение рисунка на шагреневые голенища) очень тяжелая. Она выполнялась на специальном приспособлении, состоящем из пружинных досок, стола и тяжелой металлической болванки-рольки. Работа с ролькой требовала физической силы и ловкости. Малейшая оплошность могла окончиться серьезной травмой руки или другим увечьем. Шестьдесят пар голенищ за рабочий день – такова была моя норма.

Освоил и другие смежные специальности. Работа мне нравилась, думал в будущем быть мастером, если не вернусь в Ворониловичи.

На заводе работал фальцовщиком пожилой рабочий по фамилии Корень. Он был молчалив, замкнут. Но когда из цеха уходил мастер, Корень нам рассказывал, как и почему свергнут царь, что труд наш полностью не оплачивается. Поговаривали, что он революционер и живет не под своей фамилией. Вскоре Корень куда-то исчез, и на заводе больше мы его не видели.

Февральская революция не только ничего не дала народу, но еще больше ухудшила его положение. Зато укрепила в Оренбурге власть имущих классов и особенно золотопогонной части казачества. Народ роптал.

Как-то в середине лета из госпиталя в наш барак вернулся солдат Тимофей Ерш, затем матрос Игнат Козловский, брат по матери Павла Тура – подпоручик Юлий Мошко. Возвращались инвалиды и на короткую побывку солдаты и в другие бараки. Многие из них отказывались возвращаться в свои части. Они рассказывали, что, хотя война и продолжается, армия устала. Не хватает оружия и боеприпасов. В армии распространяются листовки с призывом кончать войну, брататься с немцами. В Петрограде, Москве и других городах проходят демонстрации против буржуазного правительства. Говорили, что в России скоро будет другая власть.

Эти разговоры распространялись очень быстро. Им народ верил. Он ждал перемен.

Меня интересовали разговоры об отъезде домой.

Вторым моим желанием было посмотреть город. В таком большом городе я был впервые. Смоленск, Калугу, Сызрань, Самару я проезжал по железной дороге и видел только из вагона. Хотелось пройтись по Оренбургу.

Я любовался большими мощеными улицами: Николаевской, Гостинодворской, Орской, Гришковской и другими, каменными домами. Помнятся дом Панкратова, здания кадетских корпусов. Дома по Николаевской улице казались мне небоскребами.

Изредка я посещал кинотеатры. Их в городе было два – «Палас» и «Аполо». Приключенческие кинокартины, такие как «Вампиры» и им подобные, смотрел с замиранием сердца.

Но чаще всего я оказывался на галерках цирка Камухина, особенно любил французскую борьбу. Иван Поддубный, Иван Каин, Иван Крылов и Василий Буревой были моими кумирами. Я подражал им.

Однако ходить по городу, да к тому же еще в вечернее время, было очень опасно.

В городе свирепствовал казачий атаман Дутов. Всякое неповиновение властям жестоко подавлял. Но, несмотря на это, рабочие на заводах продолжали бастовать. На улицах часто возникали демонстрации. На демонстрантов обрушивались с плетьми конные казаки. Им давали отпор. Был конец 1917 года.