Текст книги "Глубокий рейд"

Автор книги: Павел Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

У большинства разведчиков кони – гнедые степняки или рыжие, в белых "чулках", дончаки с северокавказских заводов. Есть и горбоносые кабардинцы, орловские, но этих меньше. Сегодня приказано навести коням полный туалет и выложить вьюки. Ожидается особая поверка. А пока коней осматривает своя комиссия.

Старшина Ракитин лазит каждой лошади под брюхо. Мазнет марлевой тряпочкой по крупу против шерсти и скажет:

– Черно, как у фашиста в душе!..

Следом за ним ходит младший сержант Захар Торба. Он горд присвоенным по приказу Доватора званием и назначением на должность командира отделения и тоже придирается к каждой мелочи.

Третий член комиссии – писарь Володя Салазкин, в роговых очках, с папкой под мышкой. Он мечтатель и поэт. С первого же дня, как только Оксана Гончарова по указанию Доватора была назначена в разведдивизион помощником повара, он влюбился в нее.

Комиссия в четвертый раз останавливается около Яши Воробьева. Яша вспотел, начищая свою лошадь. Рыжая, смирнейшая на вид кобылица с белым пятном на лбу потягивается от удовольствия и ощеривает зубы. Она удивлена заботой хозяина.

Старшина Ракитин снова проводит тряпочкой по крупу лошади, и тряпочка снова становится бурой от грязи.

– Ее надо в Кисловодске в нарзанной ванне отпаривать, – говорит Торба, трепля лошадь по шее.

– Это что же такое, товарищ Воробьев? – спрашивает Ракитин.

Яша беспомощно опускает руки и роняет скребницу.

– Я, товарищ старшина, давно хотел убратиться к вам, да лейтенант мой не велел...

Говорит Яша с уральским "уканьем": вместо обратиться – убратиться, вместо оседлать – уседлать.

– "Убратиться"! – передразнивает Салазкин и ставит Яше в графе "туалет" палку.

Салазкин и Яша Воробьев – большие друзья, живут они вместе, но этой обиды Яша стерпеть не может. Он решительно заявляет Ракитину:

– Узьмите ут меня эту лошадь, я другую найду.

– Почему? – спрашивает старшина.

– Житья ут нее нет! Это не кобыла, а ведьма! Как только слез, пустил повод, она тут же на землю – бряк, ноги кверху и кувыркаться. В седле аль без седла – ей все равно. Вчера завьючил, поехал, не успел слезти, она бряк, и опять ут привьюченного котелка лепешка получилась!..

– Может, у ней колики? Обкормил? – моргнув Торбе, спрашивает Ракитин.

– Малины объелась, – вставляет Салазкин.

– Ты лучше, утойди!.. – Яша нагибается и поднимает скребницу.

Салазкин хочет обойти лошадь, но, вскрикнув, отскакивает в сторону. Кобыла, почувствовав чужого человека, хватила Салазкина зубами. Салазкин смущенно смотрит на разорванный рукав и качает головой. Яша, размахивая скребницей, приплясывает от хохота.

– Ай да молодец! Надо бы тебя за язык.

– Видишь, а менять хочешь! Она за тебя заступается, – говорит Ракитин.

– Нет, товарищ старшина, куда хотите узьмите. Ведьма это, а не лошадь, надоела она мне, грязнуля такая. Все корят. Лейтенант корит, сержант корит, даже новый повар, товарищ Гончарова, поглядела на меня с усмешкой и говорит: "Ваш конек?" – "Мой". – "А почему он такой пачканый?" Срамота слушать.

Воробьев подошел к лошади, шмурыгнул скребницу о щетку и яростно начал чистить мод брюхом.

– У, окаянная! – незлобно говорил Яша. – Выходит, взять кус мыла, ведро воды и мыть тебя да чистить? И от блудовства твоего нет никакого спасения! Не сердись, я тебя выучу...

Комиссия направляется в другой взвод. Салазкин идет позади всех, придерживая разорванный рукав. "Даже иголки не попросил, рассердился", думает, глядя ему вслед, Яша Воробьев.

Размолвки нередко бывали между друзьями, но всегда заканчивались миром. Писарь подавлял Яшу своей ученостью.

– Мудреный ты человек, Салазкин, – говаривал Яша.

– Мудрость – квинт всякой философии, – ошарашивал его писарь.

– От твоих слов, Володимир, волосы начисто вылезут! Ты мне вот что скажи: человек я фартовый, а нет мне счастья – хочется живехонького германца поймать...

– Прочитай "Шагреневую кожу" – узнаешь про счастье. Там кожа сокращается вместе со сроком жизни – математически.

– Ты, Салазкин, сшей себе из той кожи сапоги, а мне не навязывай.

– Чудак! Куль невежества!.. Это гениальное творение Бальзака, медведь!..

С появлением на кухне Оксаны пострадал не только Салазкин, но и Яша и даже старший повар Трофим Ворожейкин.

Ворожейкин пострадал по причине своего неуживчивого характера и грубых привычек.

– Чего это вы так ругаетесь, а еще красноармеец? – в первый же день спросила его Оксана.

– Что-о? – Трофим раскрыл рот от удивления.

– Ничего. Еще раз выругаешься – кипятком ошпарю! – Оксана гневно сдвинула брови. – Нехорошо, стыдно, – тихо добавила она.

Трофим стиснул зубы и с остервенением начал мешать борщ в котле.

Этот короткий разговор случился во время выдачи обеда. Посрамление повара произошло на глазах у всего эскадрона. Оксана была героиней дня.

– Не могу! – жаловался впоследствии Трофим Салазкину. – Во взвод буду проситься. Слово не вымолви, не ругнись – старшина арестом грозится...

Оксана накладывает из бака гречневую кашу и с усмешкой поглядывает на сумрачного Трофима. На кухне теперь если и не мир, то чистота и порядок.

– Ксаночка, сыпни с походцем! – весело кричали бойцы.

– С походцем – будешь исты с прихлебцем! Следующий! – выкрикивает Оксана.

В стороне терпеливо ждут очереди Салазкин и Воробьев. Они умышленно приходят попозже других. Каждому из них хочется перекинуться с Оксаной словечком без докучных свидетелей. Но дела у них идут плохо. Их мало-мальский успех у Оксаны разом уничтожился с появлением Захара Торбы. Казачина поражал Оксану своим аппетитом, огромным ростом, непомерно большими руками, мохнатой кубанкой, мастерством петь песни и умением рассказывать. Она слушала Торбу с замирающим сердцем и, не спуская с него глаз, порой тихо смеялась, показывая белые зубы.

Мало того, числясь временно помощником старшины, Захар почти каждый день подкатывал к кухне на паре серых коней. Оксана садилась рядом с ним в бричку, и они ехали на склад получать продукты.

Торба брал вожжи. Красивые, откормленные кони рвались с места широкой рысью. Салазкин и Яша, терзаясь муками ревности, смотрели, как Оксана, побаиваясь быстрой езды, невольно жалась к Захару.

– Салазкин, – мрачно говорил Яша, – ты бы хоть придумал что-нибудь.

– Да я...

Но договорить не дал Торба. Он легонько оттолкнул Яшу и подставил полведерную посудину.

– Подсыпь трошки.

– Два? – спросила Оксана.

– Можно три...

У Салазкина, следившего за улыбающимся лицом Оксаны, ложка с кашей остановилась перед самым ртом...

...В ночном лесу – тишина. Только слышно фырканье коней, жующих сено. Иногда беспокойный сосед хватит зубами другого. От резкого конского визга вздрагивает дневальный, раздается его сердитый голос, и – снова тишина...

Можно ли подумать, что в этом пятикилометровом лесном квадрате расположено такое огромное количество людей и техники?

Чего ждут они?..

"Осторожно с огнем. Эй!" – слышится властный, требовательный голос дежурного. "Огонь убрать! Кто курит?", "Осторожно с огнем!" – передается приглушенный шепот.

Где-то в ночи горячо кипит жизнь. Стучат моторы. Яркими полосами вспыхивают фары, мгновенно гаснут. Каски, штыки, хоботы орудий, ящики мелькнут в кузовах машин и исчезнут. Прожорливая война требует пищи: огня, металла, консервов, сухарей, леса и ткани, спичек и махорки.

...Августовская ночь. В небе висит красноватый осколок луны. А когда гаснут мощные лучи прожекторов, вспыхивают холодные звезды.

ГЛАВА 8

Кавалерийские полки выстроились на опушке леса. Ждут смотра.

– По-о-о-олк, сми-ирр-но-оооо! – протяжно поет майор Осипов. Равнение на средину, товарищи командиры!

С визгом вылетает из ножен кривой кавказский клинок и, блеснув на солнце, серебряной свечой ложится на плечо. Круто выгибая красивую голову, Легенда мерным галопом легко несет майора навстречу Доватору. От ветра полы бурок развеваются, как черные крылья, словно два могучих орла летят друг к другу.

Осипов выносит клинок перед собой и ставит лезвием влево.

Доватор слегка клонит туловище назад, осаживает коня. Сокол делает малую дыбку и замирает на месте.

Легенда танцует, будто в цирке. Отдав рапорт, Осипов четко и ловко опускает клинок к правому стремени.

В торжественном молчании замерли эскадроны. У каждого конника трепещет сердце, загорается огнем, гордой воинской страстью.

– Здравствуйте, товарищи казаки! – Доватор отделяется от группы сопровождающих его командиров, выезжает вперед и поднимает руку.

– Здра...!!! – рванулось в воздухе громкое, отчетливое, мощное тысячеголосое приветствие. От слитного гула голосов надломилось строевое спокойствие коней, по звону стремян, по колыханию длинных рядов ясно ощутилось, как они встревоженно переступали с ноги на ногу.

Над опушкой зеленеющего леса поднимается черная туча галок. Они кружатся над головами с беспокойным криком и исчезают за темной полосой перелеска.

Каждый вьюк, каждый пулемет, каждую винтовку командир кавгруппы проверяет лично.

Лицо его то озаряется улыбкой, то сурово хмурится. Ничто не может ускользнуть от его проницательного глаза.

– Котелки убрать в вещевые мешки. Сверху привязывать нельзя. В лесу зацепить веткой – шум, звон. Вдруг придется ехать у немцев под носом? Стремена, колечки обмотать тряпками... Сколько у тебя патронов? спрашивает он у молодого кубанца.

– Шестьсот, – отвечает казак.

– Добре, – удовлетворенно кивает Доватор. – Гранат?

– Четыре.

– Возьмешь больше – не пожалеешь!..

Лихо подкатывает пулеметная тачанка. Крутой подбородок ездового, затянутый ремнем от каски, упирается в грудь. Он едва сдерживает четверку серых коней.

– Эк раскормил! – Лев Михайлович мрачнеет.

Майор Осипов что-то взволнованно шепчет начальнику штаба полка, высокому худощавому капитану, и показывает командиру пулеметного эскадрона из-под бурки кулак.

– Слушай, Осипов, – говорит Доватор. – Ты что – решил церемониал устроить? Почему пулеметы на тачанках, а не во вьюках?

– Будет сделано, товарищ полковник! – козыряет Осипов. – Готовим специальные...

Но Доватор не слушает его, подходит к тачанке и стаскивает брезент.

– Как работает? – кивая на пулемет, спрашивает он у первого номера.

– Отлично, товарищ полковник! – отвечает пулеметчик Криворотько. Лицо у него широкое, скуластое, из-под каски смотрят серые улыбающиеся глаза.

– Сейчас посмотрим! – Доватор уверенно поворачивает затыльную плашку пяты и поднимает крышку. Боевая пружина, отлично смазанная, выползает из коробки и бесшумно падает на брезент. Лев Михайлович берет в руки стальную спираль, привычным движением вставляет на место. Он с улыбкой смотрит на Криворотько и, прищурив один глаз, говорит: – Умная машинка!.. – Вставляет побрякивающую патронами ленту и, переведя пулемет на зенитную установку, нажимает спусковой рычаг.

Прозрачный августовский воздух разрывает очередь.

Храпят, трясутся встревоженные кони, яростно грызут трензеля и горячо топчут копытами землю. Но ездовой, вытянув руки, еще крепче упирает в грудь подбородок и, все натягивая вожжи, выворачивает в стороны лебединые шеи коней.

Доватор спрыгивает с тачанки, вытирает руки тряпкой и говорит:

– Пулеметы в отличном состоянии. Но где вьюки, товарищ командир полка? Вперед, тачанки! – кивает он Криворотько. Нравится ему этот бравый пулеметчик.

– Вперед! – командует Криворотько. От восторга у него розовеют щеки, еще ярче блестят глаза. Он ловко прыгает на тачанку, молодецки козыряет Доватору.

– Вперед! – повторяет команду ездовой. Взмывают кони, под копытами вихрится пыль.

Спецподразделения проверяет подполковник Андрей Карпенков.

– Разведчики?

– Так точно, – отвечает немолодой казак Филипп Афанасьевич Шаповаленко. Он держит под уздцы кофейной масти дончака и нежно поглаживает ему ноздри, отгоняя веткой липнущих к нему мух.

– Ты куда служить пришел? – огорошивает его вопросом подполковник и недобро щурит глаза.

– Як куда? В Червону Армию! – отвечает Шаповаленко.

– А Червона Армия тоби ярморок чи шо?

Шаповаленко смущенно молчит.

– Ты волов куповаты прийшов або фашистов бить?

– Бить фашистов!

– Добре, – соглашается Карпенков. – А чего же ты, милый, заправлен, як цыган в Кущах на ярманцы? Бачьте, на кого вин похож. Пояс на пупу, штаны грязные и съихалы...

Шаповаленко виновато оглядывает себя и торопливо одергивает гимнастерку. Вид у него действительно неказистый. Стряслась с ним накануне беда. Послал его старшина в деревню – взять проводника и осмотреть дорогу, по которой можно было бы вывозить принятое у колхоза сено. В проводники ему дали престарелого деда-пасечника Сергея Ивановича. На обратном пути он затащил Филиппа Афанасьевича к себе на пасеку и угостил такой брагой, что через час оба они воспылали воинственным духом. Сидя за столом и размахивая руками, приятели старались перекричать друг друга.

– Немец – сукин сын! Куда ж вы его пущаете, а? – упрекал Сергей Иванович.

– Як пущаем, як? Это ж, говорят, стратегия! – оборонялся Филипп Афанасьевич. – Мы що, не поколотим его? Нет, скажешь? – кричал он, стуча по столу кулаком. – Порубаем головы вместе с чупрыной!..

На прощанье дед заставил Филиппа Афанасьевича выпить еще, насовал ему в переметные сумы огурцов, луку, картошки, даже положил здоровенный красный бурак и дал в руки полный горлач меду, который Филипп Афанасьевич по дороге разбил о переднюю луку, выпачкался сам и обмазал медом дончака.

Вернулся он поздно, в сумерках ничего не разглядел, а утром привести себя в порядок не успел, даже не смог как следует привьючить попону и шинель.

– Разве так вьючат? Концы тренчиков торчат, как шавкины уши! распекал его Карпенков, тыча плеткой в переметки. – А сюда кавунов напихал, чи що? А ну, кажи!

Шаповаленко молча расстегнул переметные сумы. Вместо патронов там лежали подаренные Сергеем Ивановичем овощи.

– Ба-а!.. Так и знал, що тилько кавунов нема! – воскликнул Карпенков.

У Филиппа Афанасьевича от стыда щеки становятся красными, как бурак, выкатившийся из переметной сумы.

– Ты какой станицы?

– Славянский, – поеживаясь, отвечает Филипп Афанасьевич. Что-то зловещее слышится ему в этом вопросе.

– Брешешь! Там таких сроду не было!

– Да точно, товарищ подполковник...

– Не было, говорю, таких, – повторяет Карпенков. – Я же знаю славянских! Там казаки – будь здоров! Вот что! – Карпенков сверлит Шаповаленко глазами. – Если еще раз увижу тебя в таком виде – не пеняй. Сфотографирую – и карточку в колхоз пошлю. Пусть любуются на бравого казака!

– Да що вы! Да зроду!.. – в ужасе бормочет Шаповаленко.

– Уж я тебя на всю станицу прославлю! Кто командир отделения?

– Я, товарищ подполковник, – отвечает Захар Торба.

– Почему такой беспорядок? – Карпенков тронул носком сапога бурак. Помогите, товарищ младший сержант, вашему подчиненному упаковать этот магазин! Ну и дал мне бог земляков! – сокрушенно вздыхает подполковник.

По рядам разведчиков пробежал сдержанный смешок. Легче было бы Захару получить пять внеочередных нарядов, чем слышать эти слова и смех товарищей!..

– Шевелись ты, черт старый! – шипит Торба на Филиппа Афанасьевича, как только подполковник отходит. – Тоби следовало бы не добровольцем на фронт, а в колхозе баштан караулить!

– Скажу тебе, Осипов, прямо, – провожая последний эскадрон, говорил Доватор, – боевая готовность в полку чувствуется, но ты не понял нашей задачи. Мало того, ты не выполнил приказа командира дивизии. Выехал, как на торжественный парад, с кавалерийским форсом, а главное-то забыл: мы готовимся к рейду по тылам противника. Зачем ты выкатил тачанки? Я их видел у тебя в полку. А как пулеметы повезешь – сам не знаешь. У казаков в переметных сумах разное барахло: тряпки, бульба, огурцы. Котелки, стремена, шашки, кольца от недоуздков звенят, как шумовой оркестр. Овес получили, а кабурчаты наполовину пустые. Вьюки плохие. Или не знаешь, как вьючить? Я научу. Надо разъяснить людям, что мы не сегодня, так завтра получим приказ выступать, а у нас пулеметы на тачанках... Ну, что скажешь? Оправдывайся, если хочешь.

– Что тут оправдываться?.. – Осипов оторвал приставший к бурке репей. Он был огорчен результатом смотра.

– Твой полк снова будут поверять. Срок даю одни сутки, – проговорил Доватор.

Коноводы гуртом вели командирских лошадей. Впереди – Сергей. Доватор, кивнув Осипову, пошел навстречу своему коню.

ГЛАВА 9

Вечер. В шалаше майора Осипова светло и уютно. Коновод его, Кондратий Чугунов, где-то раздобыл самодельную лампу из консервной банки. Шалаш у Осипова просторный, по-своему даже комфортабельный. Кровать – на четырех ножках, вбитых в землю. На них положены три горбыля, спинками вниз, а сверху – мягкая, пышная перина из свежих еловых лапок. Матрац из плащ-палатки набит душистым сеном. Такое ложе Кондратий Чугунов готовит в течение двадцати минут. Если благоприятствует обстановка, матрац застилается чистой простыней, появляется подушка. Одеяла не положено, а буркой Антона Петровича можно укрыть сразу трех человек.

Посредине шалаша – длинный стол, нехитрое, но капитальное сооружение саперов, за который свободно усаживаются двадцать – двадцать пять человек. Тут проводятся все командирские совещания. Свое жилье майор Осипов в шутку называет "салоном".

Сегодня в "салоне" тесновато и жарко. Пахнет пережженным бензином, конским потом, запах которого принесли с собой командиры в бурках, душистым табачком, и сильно и крепко пахнет духами.

Командный состав собран для разбора итогов поверки боевой готовности.

Почувствовав запах духов, Осипов спрашивает:

– Кто это нафиксатуарился? Духи "Камелия". По запаху чувствую...

– Известно кто: Хафиз и Полещук, – отвечает Чалдонов, командир пулеметного эскадрона.

– Ах, они ж из госпиталя! И Полещук здесь?

– Здесь, товарищ майор, – приподнимаясь, отвечает Полещук.

– Ничего, сиди... – Осипов достает из кармана какое-то письмо, смотрит на него и прячет обратно. Полещук догадывается, что это то самое письмо, которое он привез майору на днях из-под Москвы. Осипов знал Полещука до войны по кавалерийской школе, где он был начальником, а Полещук – курсантом. Там же учился и башкир Хафиз Биктяшев. Из кавшколы они вместе попали на фронт, в первых же боях были ранены, лежали в госпитале, в котором работает сестра майора Осипова.

Биктяшев и Полещук были командирами эскадронов. Они крепко сдружились, но при людях часто задирали друг друга.

– Биктяшеву и Полещуку воевать, наверное, не хочется? – усмехнувшись, говорит Осипов. – Шутка сказать – целый месяц нежились...

– Наоборот, товарищ майор, – надоело, – отвечает Хафиз.

– Точно, – громко и певуче откликается Полещук.

– Точно? – переспрашивает Осипов, насмешливо глянув на Полещука. – А ведь самому не хотелось ехать, уж признавайся!

– Это почему же, товарищ майор? – обиженным голосом спрашивает Полещук.

– Кто же с охотой от молодой жены воевать поедет?

Среди командиров пробежал смешок.

– Да он же холостой, товарищ майор! – выкрикнул кто-то.

– От какой жены? – бормочет Полещук. – Да что вы...

– Ты, никак, отпираешься? – удивленно спрашивает Осипов, не спуская с Полещука глаз. – Я ведь не шучу. Я знаю все. – Он снова достает из кармана письмо. – Если ты обманул девушку, грош тебе цена!

– Да я ничего... – начинает Полещук.

– Как ничего? Жениться обещал или нет? Говори. Только не юли.

– Обещал... Ну и выполню! – Полещук отворачивается и торопливо закуривает.

– Ты мне голову не морочь. Аттестат оставил или нет?

– Нет, товарищ майор, – виновато отвечает Полещук.

– А чего же аттестат не выписал?

– Да мы забыли и подумать об этом...

– Не подумал, а может, у тебя сын родится. Жене с ребенком – как жить? Ох, Полещук, не ошибаюсь ли я в тебе?

– Товарищ майор!.. – с болью в голосе крикнул Полещук.

– Ладно. Сегодня же скажи начфину – пусть аттестат выпишет. Вот и все... А теперь кончай курить и слушай приказ. Начальник штаба!

– Я вас слушаю! – Высокий худощавый капитан Почибут подошел к столу.

– Запишите командиру пулеметного эскадрона старшему лейтенанту Чалдонову восемь суток домашнего ареста с вычетом пятидесяти процентов из денежного содержания.

Чалдонов теребит руками смоляной чуб, поглядывая на начальника штаба полка, записывающего приказ Осипова.

– "Командиру пулеметного эскадрона старшему лейтенанту Чалдонову завтра завьючить 10 станковых пулеметов и весь боекомплект патронов. О готовности доложить мне в 14.00..." Предупреждаю, Чалдонов, если выкинешь еще такой фокус, вроде сегодняшнего, отдам под суд!.. Вместо вьюков самовольно на тачанках выехал!

– Товарищ майор, разрешите? – Чалдонов приподнялся, похлопывая по краю стола кисточкой темляка.

– Не разрешаю! – жестко проговорил Осипов. – Всем командирам эскадронов завтра в шесть ноль-ноль привести к штабу полка по одной лошади с полным вьюком. Выложим образцовый вьюк, по которому и будем делать всю вьючку. Товарищ капитан Почибут!

– Я вас слушаю.

– Начальника химслужбы включить в список оперативных дежурных. Парень он хороший, отлично свое дело знает, но его надо приучить немного к строевой службе. А то у него бойцы вместо боеприпасов в переметные сумы картошку да бураки наложили. Начхим, как дачник, я вижу, все ходит с книгой под мышкой, вроде как не на войну приехал, а на курорт.

Совсем молоденький лейтенант сидел на самом конце стола. Когда командир полка заговорил о нем, он стал ерзать на скамейке, по-девичьи улыбаясь и краснея.

– Рогозин, ты стихи не пишешь? – неожиданно спросил Осипов.

Все рассмеялись. Лейтенант еще больше сконфузился, но, быстро овладев собой, весело ответил:

– Нет, товарищ майор!

– Врешь, милый, пишешь!.. Ладно, о стихах после поговорим... Штабным командирам, в том числе и начхиму, ежедневно по три часа в день изучать рацию, работать на прием и передачу, привыкнуть к кодовому разговору. Вот и все. Командиру пулеметного эскадрона разрешаю дать объяснение в течение двух минут.

– Товарищ майор! – Чалдонов заговорил сбивчиво, горячо. – Как же мы в тыл без тачанок? Ну что там – вьюки!.. Я, товарищ майор, ручаюсь, что на своих конях тачанки протащу где хотите! Разрешите, товарищ майор, взять тачанки?

– Чтобы в болоте где-нибудь бросить?

– А зачем лезть в болото? Что там, дорог, что ли, нет? Дайте приказ Чалдонову: во столько-то ноль-ноль быть в районе высоты 250,3. Баста! Чалдонов будет там, как часы.

– Не чуди, Чалдонов, – хмуро возразил Осипов. – В тылу врага – это тебе не на маневрах. Пустой разговор.

– Да не пустой, товарищ майор! – не унимался Чалдонов. – Гарнизон немецкий? Хай гарнизон!.. Я ночью по любой дороге проеду куда угодно. А если хотите, на полном галопе прямо по гарнизону пролечу!..

Чалдонов был искренне убежден, что его не понимают и недооценивают его любимые тачанки. Из своих двадцати восьми лет он восемь прослужил в армии – в коннице, на пулеметной тачанке. В шутку его называли "пулеметный бог", и он гордился этим. "Дайте мне десять ящиков патронов, – говорил он, – один ящик консервов, бочонок воды, подходящее укрытие и атакуйте меня батальоном. Ха! Я вам покажу, что такое станковый пулемет..."

– Чалдонов, хватит, – строго перебил его Осипов. – Приказ получил? Изволь выполнить. В тыл пойдем, там и посмотрим, кто что умеет делать.

Командиры разошлись. В шалаше остались Осипов и капитан Почибут. Осипов встал из-за стола, прошелся по шалашу из угла в угол.

– Со скипидаром парень-то! – остановившись против Почибута, сказал Осипов.

– Молод. Горяч... А командир неплохой...

– Что значит – неплохой? Если не выполнил приказа – уже плохой! – И, не глядя на капитана, продолжал: – Мне нужен начальник штаба, а не покровитель...

– У него вьюки были. Я сам поверял. Упорствовал он все время, это верно, но вьюки готовил. А почему на поверку выехал на тачанках, понятия не имею! – Почибут поднял горбом лежащую на столе газету. Под ней оказался котелок с супом.

– Э-э!.. Совсем, наверно, перестоял мой суп, – заглядывая в котелок, с сожалением сказал Осипов. – Сегодня, после поверки, я к батарейцам заглянул – как раз обед раздают. "Ну, как обед?" – спрашиваю. "Мировой!" отвечает старшина. Взял у бойца котелок, попробовал: подходящий обед. Повар расцвел. "Хотите, товарищ майор, пришлю котелочек?" – "Ладно, говорю, – присылай". Шельма повар, наверно, другого прислал. – Осипов пошел в угол, принес ложку, отхлебнул. – Нет, тот самый. Однажды к нам на маневры Доватор приехал... "Воевали" мы до самого вечера. Прямо с капе Доватор идет в лагерную столовую. Бойцы как раз приступают к обеду. Мы тоже изрядно проголодались. Доватору стол накрыли в отдельной комнате. Вот подходит он к одному бойцу и говорит: "Пойдем со мной". Тот идет. Доватор приводит его в комнату и приказывает: "Садитесь, сейчас вам кушать принесут". Боец растерялся, но садится. Доватор ушел. Приносят обед. "А ты как сюда попал?" – спрашивает бойца дежурный. "Мне приказано тут обедать", – отвечает боец. "Кто тебе приказал?" – "Приезжий начальник, вот кто. Обед давайте, а то мне в караул". Дежурный побежал спрашивать – оказалось, верно. Доватор тем временем сел на место бойца и съел его порцию. Приходит в комнату, где обедает боец, спрашивает: "Накушался?" – "Дышать не могу, отвечает боец. – А вы как, товарищ начальник?" – "Я тоже пообедал". И случилось так, что обед в тот день был неважный, и Доватор не наелся. Вызвал кого нужно и такой дал нагоняй, что и забыть трудно. Вот и меня сегодня так поскоблил, что стыдно...

Почибут встал. Попрощавшись с майором, вышел из шалаша. Осипов остался один. Он уселся за стол и, подперев голову руками, задумался об истекшем дне.

Готовясь вывести полк на поверку боевой готовности, он был уверен, что все будет в порядке. Однако получилось не так... События дня легли на сердце тяжелым камнем. Ко всему этому еще прибавилось письмо сестры, привезенное Полещуком. Сестра писала, что от его семьи нет никаких известий, что город, в котором они жили, занят фашистами.

Перед отъездом на фронт Осипову удалось забежать домой на несколько часов. Жена была взволнована предстоящей эвакуацией, возможностью бомбежки.

– Антон, – спросила она, – неужели к нам могут прийти фашисты?

Он почувствовал тревогу в ее голосе. Неопределенно пожал плечами и ничего не ответил.

– А не можешь ли ты попросить у командования отпуск? – осторожно начала она. – Хоть бы дней на пяток... Отвез бы нас к сестре... Неизвестно, когда тебе на фронт...

Его мгновенно охватило раздражение, которое он не захотел скрыть.

– Нет, я не могу взять отпуск, потому что завтра еду на фронт, сказал он торопливо и резко. – А ты уже испугалась?

– А почему бы мне и не бояться? Ты чего сердишься?..

– По-твоему, выходит, что фашисты могут подождать, пока майор Осипов отвезет выводок свой в Москву, а потом уже воевать поедет...

– Но ведь я-то не знала, что ты уже завтра...

Он понял, что обидел ее.

– Ну что ж, забирай ребят, садись в поезд и кати к Ольге в Тарасовку. Насчет билетов я позвоню коменданту...

– А вещи?

– Вещи? Здесь оставить.

– Как оставить? Нет, этого я не могу!

– Ты что же думаешь, тебе вагон подадут? Сейчас людей надо перевозить и снаряды.

– Фу... ты прав, Антоша! Я действительно с ума схожу...

Он взглянул на жену. Она тоже смотрела на него. В ее умных и строгих глазах он увидел скрытые слезы. Так стояла она, эта веселая украинка, красивая, гордая, примиренная и утихшая теперь... У него дрогнуло сердце. Он подошел к ней и сказал:

– Нет, ты все-таки чудная женщина!

– Как это: чудная или чудная – ты хочешь сказать? – через силу улыбаясь, спросила она.

– Замечательная жена, я хотел сказать, – ответил он гордо и даже несколько восторженно. Вдруг он услышал шорох и повернул голову к двери. Дверь медленно и бесшумно открывалась. Варька, дочка, скользнула в комнату. Прикрывая дверь, она всегда слегка толкает ее задом, это у нее получается непроизвольно и очень потешно. Ей уже девятый год.

По взволнованным лицам родителей она поняла, что произошло что-то важное. Обидчиво скривив губы, пропела:

– Дочь забыли, да-а?

– Озорница и шишига! – сказал отец, улыбаясь, и пошел к ней навстречу.

– Очень хорошо вам тут одним, очень, да? – говорила Варька. Прыгнула, повисла у отца на шее. – У-у-у, папастый, майор колючий... Папа, почему ты на войну не уезжаешь? У всех, у всех уходят, прямо ужасно...

– А что ужасно-то?

– Война. Там же убивают...

– Ну, положим, не всех убивают...

– Зачем ты это говоришь? – вмешивается мать. – Тебе об этом вовсе и не нужно говорить...

– А теперь все говорят про войну, – отвечает Варька. – Ой, какая ты, мама! Интересно, потому что... Вот наш город скоро бомбить будут. А я ни капельки не боюсь. Вот Витька боится, он даже автомобилев боится...

– Автомобилей, – поправляет мать.

– А почему Витьку не привезли? – спрашивает Осипов тревожно. Значит, я его не увижу?

Он остро чувствует: дома кого-то не хватает. Некому сказать: "Папа, давай побьемся – яс, яс!" Витьке четыре года – самый забавный возраст.

– Да я ведь не думала, что ты так скоро... Решила: пусть поживет у бабушки. Тут сутолока такая, – точно оправдываясь, говорит мать.

– Слушай, Варька, давай патефон заведем, а мать бутылку вина поставит – и кутнем.

– Вот здорово! – Варька, надув губы, кричит: – Кутне-е-е-ем!

– И правда, – подхватывает мать, – я тоже выпью. Да ведь мне вас обедом надо кормить. Все в голове перепуталось. Девять часов, а про обед забыла...

Обедали, ужинали – все вместе. Чокались, смеялись. Забывали вовремя остановить патефон, и он трещал, шипел, точно сердился на невнимательных хозяев.

Превеселый был последний вечер. Варьку насилу спать отослали.

Остались вдвоем, решили: детей немедленно вывезти под Москву. Это было 27 июня 1941 года... С тех пор майор Осипов не получил из дому ни одного письма. Что случилось?..

Осипов встал, прошелся по шалашу. Накинул на плечи бурку, снова присел за стол. Открыл портсигар. В эту ночь он долго сидел с папиросой в руках, даже забыв закурить ее...

ГЛАВА 10

Несколько дней назад Доватор послал в инспекцию конницы письмо, на которое с нетерпением ждал ответа. Побывав на узле связи, Доватор решил навестить Гордиенкова. Он вышел на улицу, прошел через картофельное поле, обогнул кусты около речушки и направился к лесу. В конце деревни, на большаке, стояла легковая машина, а рядом с ней – командир в бурке. По кубанке Доватор издали узнал подполковника Холостякова.

Когда машина скрылась за пригорком, Холостяков подошел к Доватору. Оказалось, приезжал генерал-майор, начальник штаба армии, с которым Доватор был хорошо знаком. Лев Михайлович удивился, что генерал не заехал к нему.

В душе накипала досада. Доватор искоса взглянул на Холостякова, и ему показалось, что у того оскорбительно веселый вид.

– Я считаю необходимым уведомить вас, что передал генералу рапорт. Холостяков, скрипнув под буркой ремнями, достал из кармана платок, вытер лицо и продолжал: – Мне бы хотелось...