Текст книги "Глубокий рейд"

Автор книги: Павел Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

Только воину понятно захватывающее волнение перед боем, это инстинктивное напряжение всех чувств доходит у сильных, волевых людей до холодного спокойствия, когда человек весь превращается в зрение, в слух. Именно такое состояние охватило Шаповаленко. Он напряженно смотрел на крутой поворот большака, откуда доносился приближающийся гул мотора. Показались первые крытые брезентом машины.

Шаповаленко начал их считать: "...девять, десять... восемнадцать... двадцать три..." Всего в колонне было тридцать семь грузовых машин и одна легковая, шедшая впереди. Колонну прикрывали тринадцать мотоциклистов, вооруженных ручными пулеметами. Шаповаленко оттянул затвор автомата...

Слева, над самым ухом Филиппа Афанасьевича, раздался треск. Это Чалдонов выпустил из автомата сигнальную очередь по легковой машине. И тотчас раскатился кругом ошеломляющий грохот. Легковая машина встала поперек дороги. В кабине шофера мелькнул высокий околыш офицерской фуражки... Шедший следом за легковой машиной трехтонный грузовик расплющил ее, как яйцо, и сполз в кювет. Вспыхнувший бензин жарким пламенем охватывал груды обломков. Пятнадцать пулеметов в упор расстреливали истошно вопивших под брезентом гитлеровцев. Солдаты выпрыгивали из машин; одни из них, скошенные пулями, другие, охваченные смертельным страхом, валились в кювет...

Мотоциклисты, ехавшие в хвосте, повернули было назад, но их встретил огонь эскадрона Биктяшева, сидевшего в засаде с противоположной стороны шоссе.

В этой операции было уничтожено около 400 гитлеровцев, 38 автомашин и 13 мотоциклов. 130 немецких солдат были взяты в плен. Захваченные трофеи удивляли казаков своим ассортиментом. Некоторые машины были похожи на универсальные магазины. В них можно было найти все: от дамской юбки до потрепанного ученического портфеля.

В одной из машин Шаповаленко отыскал поношенную рясу священника, сшитую из добротной коричневой материи. Тут же валялась мягкая фетровая шляпа.

Филипп Афанасьевич примерил ее, мельком взглянул, как в зеркало, в разбитое стекло машины. С густой своей широкой бородой, с усами лихого запорожца, он походил в шляпе на соборного протодьякона гоголевских времен.

– Кончай, хлопцы! – возбужденно кричал Чалдонов. Лицо его с заострившимися небритыми скулами выглядело постаревшим, а волосы, казалось, были чернее обыкновенного.

Казаки, окружив толпу пленных, гнали их к лесу. Остальные торопливо поджигали уцелевшие машины. На одной из них автоматически включилась сигнальная сирена и выла, выла, как взбесившееся чудовище...

Заваленный трупами большак дымился, над пылавшими машинами летали густые хлопья черной копоти. В огне сухими трескучими залпами рвались патроны.

Торбе хотелось скорей уйти от этого смрадного места.

В бою, так же как и Филипп Афанасьевич, он рванулся к горевшим машинам одним из первых, в каком-то исступлении нажал на спуск автомата и выпустил по брезенту почти весь диск. Фашисты выпрыгивали из машин и тут же падали. Торба продолжал стрелять. Когда патроны кончились, лихорадочно вставил новый диск, а старый бросил под ноги. Подобрал он его, когда уже все было закончено...

Сейчас Захар машинально шагал вслед за Шаповаленко, как в пьяном чаду.

"Сколько я перебил фашистов?" – возник в голове вопрос. Он не мог ответить на него. Под брезентом гитлеровцев не было видно, а когда они прыгали из машин, то тут же падали, а рядом стреляли и другие... Захара охватывало гордое сознание, что именно от его длинной автоматной очереди эти горластые солдаты прыгали из машин с искаженными от ужаса лицами, падали на землю, которую пришли завоевывать.

...Вставало солнце. Голубое небо спрятало звезды, точно наглухо закрыло невидимые ставни, раздалось вширь и ушло высоко вверх. С тихим ропотом зашевелились листья деревьев.

Разведчики пробирались по краю леса. Под ногами шуршала густая трава, сапоги топтали вздрагивающие безыменные цветочки. Присели отдохнуть. Шаповаленко положил сверток в сторонку и достал из кармана банку трофейных консервов. Уничтожили консервы быстро, с настоящим армейским аппетитом. Закурили.

– Слушай, Захар, тебе страшно было сегодня или нет? – Филипп Афанасьевич неожиданно перешел на русскую речь.

– Ты это чего? – спросил Захар, смущенный прямым вопросом и необычным оборотом речи друга.

– А того, что надо взнуздывать себя покрепче! Не кидать пустые диски, не горячиться...

Торба покраснел. Наклонив голову, он счищал со шпоры грязь.

– Заспешил...

– Был один чудак на свете. Мать к обедне ушла, а он заспешил и, не дождавшись ее, кисель наполовину съел. Потом увидел в окошко – народ идет из церкви и начал молиться: "Святой Гурку, натягни на кисель шкурку, а то мамо иде..." Думаешь, помогло? Мать спустила ему портки и влепила по шкурке... Так и тебе следует: щоб не спешил да за товарищами следил, а то побежал и назад не оглядывается. А ежели лихо товарищу будет, кто должен его выручить?

Из-под мохнатых, клочкастых бровей глаза Филиппа Афанасьевича смотрели зло и недружелюбно. Торба еще ниже опустил голову. Уезжая на фронт, они клятвенно обещались ни при каких обстоятельствах не покидать друг друга. Филипп Афанасьевич всегда следил за ним, а он...

– Немецкий офицер мне в голову целил... Я заметил, да поздно – в диске ни одного патрона, а он бьет из кабины: раз – мимо, второй раз мимо... Добре, его старший лейтенант Чалдонов застрелил. Мог бы меня в третий раз в губу укусить. Як ты думаешь?

– Больше этого не будет, Филипп, – тихо ответил Захар. Глаза их встретились.

ГЛАВА 14

В доме Авериных всю ночь не спали. К утру Харитина Петровна была обмыта, одета в сарафан Марфы Власьевны – приготовлена в свой последний путь...

Оксана замкнулась в себе, ни с кем не разговаривала и только иногда, сгоняя с лица выражение тоски и скорби, благодарно взглядывала полными слез глазами на суетившуюся около покойницы Марфу Власьевну, закусывала губу и откидывала назад голову, точно желая стряхнуть с густых волос тяжелый, давящий обруч. Несколько раз переспрашивала Петю: при каких обстоятельствах ранили деда Рыгора и куда его увели? Петя рассказывал все, что знал, только не мог сказать, куда посадили старика.

– Добре! – коротко и твердо говорила Оксана, крепко, по-мужски терла ладонями колени и, уставившись в темноту ночи, думала о чем-то...

Почему "добре", Петя не мог понять. Что может быть "доброго", когда родная мать лежит в бане мертвая, а отца арестовали фашисты? У него у самого мать куда-то угнали на работы... И уж он-то знает, как плохо без родной матери!..

А Оксана думала, думала... Можно ли вытерпеть это горе, залить его женскими горячими слезами, покориться жестокой судьбе?.. Можно ли забыть двадцатичетырехлетней женщине веселую свадьбу, пеструю, цветистую толпу белорусских девушек, голубоглазого жениха в вышитой сиреневой рубахе, крепко обнимавшего твердой рукой невесту? Он погиб, этот голубоглазый парень, навсегда остался в снегах Финляндии... Можно ли забыть белорусские родные поля, зелень лесов, колхозные стада породистых коров, которых доила ее мать Харитина Петровна, теперь лежавшая в бане, высохшая и холодная?.. Можно ли забыть отца, который брал ее, маленькую, пятилетнюю, на руки, с хохотом бросал на стог сена, приносил ей из лесу птичек, живых зайчат? И в тот день, когда она получила страшную бумажку из Финляндии, он не утешал Оксану – он пошел в избу-читальню, принес книжку Горького "Мать" и вместе с ней прочитал. Ни один доктор не придумал бы такого мудрого лечения!..

– Я, дочка, твой отец и обязан тебе помочь в великом горе. Но плохой был бы я батька, если бы плакал вместе с тобой, – сказал Григорий Васильевич. – Только так я тебе должен помогать, как мать в этой книжке помогает своему сыну.

"Я должна помочь батьке и Доватору, – говорила себе Оксана. – Я ведь знаю, где немецкий штаб; надо немедленно сообщить, меня за этим и послали..." Но надо было и мать похоронить. Подумав, Оксана позвала Катю. Та дремала в углу предбанника, рядом с Петей.

– Что ты, Оксана? – спросила Катя. Она быстро поднялась, села рядом с Оксаной и обняла ее.

– Катя, надо завтра узнать, где батько мой, – тихо проговорила Оксана. – Ты здешняя, тебе легче... А я должна сегодня ночью уйти к полковнику.

– А хоронить? – спросила Катя с дрожью в голосе. Жутко ей было оставаться одной.

– Это само собой, – отстраняясь от Кати, глухо проговорила Оксана.

– Как же мне узнать? Это трудно... Его, может, куда-нибудь увезли...

– Надо узнать, куда увезли! – решительно сказала Оксана. Ей казалось, что сейчас нет ничего невозможного.

– Но как я узнаю, как?

– Ты, Катька, тряпка! Боишься?

– Оксана!

– Ладно!.. Неси лопаты. Сейчас маму похороним. Я сама все сделаю...

– Значит, я тряпка? – Катя встала и бросилась к выходу. – Сейчас пойду – немку убью... Увидишь, какая я тряпка!

Оксана вскочила и поймала ее за руку.

– Никуда ты не пойдешь!

– Нет, пойду! – Катя свободной рукой достала из-за пазухи пистолет.

Оксана еще крепче сжала руку Кати.

– Пусти! – Катя пыталась оттолкнуть Оксану, но та была вдвое сильнее ее.

– Ну что вы кричите! – послышался из предбанника плаксивый голос Пети.

Девушки вздрогнули и притихли.

– Ничего, Петечка, спи, – ласково проговорила Оксана. Прикоснувшись к Катиной щеке губами, тихо добавила: – Прости меня, я тебя обидела... Уронила голову на грудь Кати и зарыдала.

Взошла луна, залила бледным светом полукружие ночного неба. С запада ползли облака. Над лесом и полями вспыхивали красные и зеленые полосы, рассекая мрак августовской ночи.

Девушки рыли могилу и тихо перешептывались.

Харитину Петровну похоронили на берегу речушки, недалеко от бани.

На рассвете, попрощавшись с Катей, Оксана ушла в расположение полков Доватора – в леса Духовщины.

Жена полковника Густава Штрумфа провела скверную ночь. Ей слышался в темноте таинственный шепот, чудились крадущиеся бородатые казаки в мохнатых шапках, с широкими кинжалами. Ее охватывал ужас. Она прислушивалась к каждому звуку, к каждому шороху. Она знала, что в доме никто не спит, все куда-то исчезли с вечера. Наконец не вытерпела позвала караульного солдата и велела ему находиться в комнате. Однако солдат вежливо объяснил, что ему приказано стоять на посту не в комнате, а на дворе. Так она и проворочалась на мягкой Клавдиной постели почти без сна всю ночь, проклиная своего брата майора Круфта, соблазнившего ее в письмах прелестями русского пейзажа и предстоящим триумфом – вступлением германских войск в Москву.

Утром Марфа Власьевна внесла в горницу кипящий, ярко начищенный самовар, тарелку вареных яиц и жареную курицу.

У Марфы Власьевны зародился нехитрый план: попросить генеральскую сродственницу за Клавдию. "Генерал должен знать, куда отправляют русских девушек, – размышляла Марфа Власьевна, – пусть хоть письмо разрешат послать... Она, немка-то, тоже женщина, может, и детей имеет. Должна понять материнское горе".

И Марфа Власьевна в простоте сердечной приступила к выполнению своего плана. Но пришел Вилли и помешал ей.

– Здравствуй, старенький бабушек! Как вы ухаживаль за фрау Хильда?

Немка, услышав голос Вилли, тотчас позвала его к себе. Денщик начал было любезное приветствие, но она оборвала его и, показав пальцем на курицу, резко сказала:

– Это я есть не буду! Они могут отравить!.. Они уходили ночью! Наверное, в лес к партизанам.

– О-о! – воскликнул Вилли.

– Вернулись только утром...

– О-о!

– Ваш часовой – болван!.. Принесите мне завтрак с кухни генерала! Хильда легла на кровать и устало закрыла глаза. Вилли на цыпочках вышел в переднюю комнату. Он строго спросил у Марфы Власьевны, куда они уходили ночью. Та ответила, что хоронили умершую старушку.

– А почему нельзя закапывать, когда день, а? – Вилли, склонив голову набок, следил за лицом Марфы Власьевны. – Хорошо! Вы мне покажет этот могиль! – раздельно проговорил Вилли и отправился к генералу.

После ухода Вилли Марфа Власьевна несколько раз подходила к двери, намереваясь зайти в горницу. За дверью было тихо, словно в могиле. Наконец "гостья" сама подала признаки жизни. Дверь открылась, и показалась жареная курица. Ее держали за крылышко пухленькие, с красными ноготками пальцы. Курица шлепнулась на пол. Затем ножка в изящной туфле выкатила табунок яиц... Рука исчезла. Дверь захлопнулась, звякнул крючок.

Когда пришла Катя, Марфа Власьевна сидела на лавке и беззвучно плакала.

– Что это, мама? – спросила Катя, указывая на валявшуюся на полу курицу и яйца.

Немного успокоившись, Марфа Власьевна рассказала Кате о провале своего плана.

– Ты хотела ее просить? – Лицо Кати покрылось красными пятнами, точно ее отхлестали по щекам. – Мама!.. Ты знаешь, мама, ведь Кланя-то наша у нее живет!..

– Бог с тобой, что ты говоришь! – Марфа Власьевна встала и вытерла передником помертвевшие губы.

– Правда, мама! Она при мне говорила по-немецки, что узнала Кланю, тебя и меня. Она боится, что мы ее зарежем или отравим... А Клавдию услали работать на ферму...

Марфа Власьевна стояла неподвижно. Слезы высохли на ее сморщенных щеках. Широко перекрестившись, она прошептала:

– Накажи, господи, лиходеев... Услышь мою молитву... Прости меня, грешную!.. Спалю, живьем спалю мерзавку проклятую!.. Помоги, господи!..

ГЛАВА 15

Луна показалась только за полночь. Она то и дело пряталась за редкими перистыми облачками. Выглянет на минуту, обольет белым светом темный ольшаник, густо растущий по берегам речушки, и тогда станет видно мост над глубоким обрывом, немецкого часового в каске. От моста серой лентой вьется грунтовой шлях. Он подымается на пригорок и обрывается у высокого белого здания школы, на краю смоленской деревни Рибшево.

Августовская ночь окутала деревню сном и умиротворяющей тишиной. Только и слышны негромкие шаги часового по деревянному настилу да лепет говорливого ручейка, омывающего под мостом серые могучие валуны...

Неподалеку от моста, в кустах, лежит Доватор. Больше получаса он наблюдает, покусывая губы, за деревней и за поведением часового. Около него прилегли разведчики Торба и Буслов, затихли.

– Блиндаж, товарищ полковник, як раз недалеко от школы – щоб на случай шоссейку и мост прикрыть, – шепчет Торба. – На том конце пулеметы стоят. Пушки есть, но не на позиции. Тут зараз скопилось около ста машин. У нас все записано...

Доватор одобрительно кивает головой, стаскивает с затылка кубанку и кладет рядом. По лицу его, освещенному луной, тенью пробегает тревожная дума. Он уже в сотый раз перебрал в мыслях план предстоящей операции.

– Вот это да! – в тихом изумлении шепчет Буслов, поглаживая шелковистые завитки на кубанке Доватора.

– Что такое? – повернув голову, встревоженно спрашивает Лев Михайлович.

– Кубанка у вас, товарищ полковник, очень хорошая! – отвечает Буслов.

– А-а!.. – Доватор взял кубанку, повертел ее в руках, потом снял с головы Буслова каску и вместо нее нахлобучил свою кубанку. Усмехнулся, видя растерянность казака.

Торба ревниво покосился на эту сцену, гордо тряхнул головой.

– Хлопцы, надо часового снять! – Доватор выжидающе посмотрел на Буслова и Торбу. – Надо перейти речушку, подползти – и снять. Но только без шума!

Он понимал: если часового вспугнуть, может сорваться вся операция. Мост нельзя было оставлять целым: часть немецких машин успеет уйти по нему. Льва Михайловича охватил горячий задор: "Самому подползти – и..."

– Кто пойдет? – спросил он тихим голосом.

– Могу я, товарищ полковник, – отзывается Торба.

– Можно попробовать... – лаконично вставляет Буслов и, повернувшись на бок, лицом к Доватору, простодушно говорит: – Только так, как вы говорите, не выйдет.

– Почему? – спрашивает Доватор.

– Место чистое – заметит и убьет... Тревогу подымет, – отвечает Буслов. – Надо иначе.

– Как же иначе? – спрашивает Доватор.

– Я еще сам не знаю, товарищ полковник! – отвечает Буслов. – Раз нужно, пусть, скажем, меня убьют!

– Тогда не нужно! – решительно заявляет Доватор.

– Да нет, товарищ полковник, за здорово живешь я ведь не дам себя убить. Мы вот спустимся к речке, попьем водички – там и план народится... У меня есть один, да с изъянцем... Может, другой клюнет. Вы только меня не спрашивайте, товарищ полковник, пока я не начал действовать... Разрешите выполнять?..

С минуту Доватор колебался. Потом сказал коротко:

– Выполняйте...

Разведчики ушли.

Лев Михайлович взглянул на часы и вспомнил, что в эту минуту полк Бойкова должен громить Демидово, где расположен крупный немецкий гарнизон. "Успешно или с большими потерями?.." Он болезненно переживал смерть каждого казака. Сейчас он обдумывал новое, очень важное задание. Штаб фронта передал по радио шифровку. Намечается десантная операция для оказания помощи войсковой части, окруженной в лесах Белоруссии. Десант будет сброшен в лесах Духовщины. Приказано прикрыть высадку десанта и обеспечить продвижение к месту назначения. "Наметил продвинуться глубже в тыл – не разрешили... Хочется погулять с конницей в лесах родной Белоруссии и наших людей выручить из окружения..."

Вскочил, по-кавалерийски ловкий, бесшумно и быстро добрался до командного пункта, где Карпенков с двумя эскадронами сидел в засаде. Приказал Гордиенкову и Воробьеву взять ручной пулемет и следовать за ним.

Вернулись на старое место. Когда Яша Воробьев установил ручной пулемет, Доватор одобрительно кивнул непокрытой головой.

– А где кубанка, товарищ полковник? – спросил Гордиенков.

– Какая кубанка? Помалкивай, Алешка. Смотри вперед!..

Простое дело – снять часового, а сколько тревог, волнений... Разведчики ушли – и как в воду канули. Минуты кажутся долгими, томительными часами.

Вдруг где-то раздался короткий свист.

Часовой настороженно поворачивает голову и направляется к школе. Неожиданно с противоположной стороны моста появилась фигура человека. Громко стуча сапогами, он шел вслед за часовым смело и решительно.

Доватор узнает свою кубанку, узнает сутулую фигуру закутанного в плащ-палатку Буслова. Рука Льва Михайловича невольно тянется к пистолету.

– Кто это, товарищ полковник? – шепотом спрашивает Гордиенков.

Доватор напряженно сжимает рукоятку пистолета. Молчит...

Часовой, услышав шаги, оборачивается. Увидев приближающегося человека, вскидывает винтовку, громко, пронзительно кричит:

– Хальт! Хенде хох!..

Буслов покорно подымает руки. Часовой торопливо шарит на груди свисток, но в ту же минуту слышит, что сзади кто-то так же бесцеремонно шагает по мосту. Он невольно поворачивает голову. С той стороны подходит Торба...

Буслов взмахнул рукой – послышался тупой удар, короткий, тихий стон. Торба подхватил падающее тело часового и потащил его к перилам моста. Слышно было, как подборы кованых немецких сапог дробно стучали по мостовому настилу, а потом... Переброшенное через перила тело гитлеровца мягко ударилось о серые, обмытые водой валуны...

Доватор вытер платком лицо от лба и до самого подбородка, точно он без передышки бежал несколько километров.

– Ну и план!.. Ах, черти! – только и мог выговорить Лев Михайлович, дергая Алексея за рукав. Тот, ошеломленный дерзостью разведчиков, замер в неподвижности.

– Чисто сработали! – Гордиенков медленно качает головой, у него от волнения дрожат губы.

– У нас на Оби так с пароходов балласт скидывают, – замечает Яша Воробьев, – бултыхнул – и каюк...

По круче взбирались разведчики. Слышен был треск сучьев, шум скатывавшихся из-под ног камней.

Буслов вынырнул из кустов первым, тяжело дыша опустился перед Доватором на одно колено и поставил штыком вверх взятую у часового винтовку. Стащил с головы кубанку и с неизменным простодушием, но не без волнения сказал:

– Извините, товарищ полковник, забыл совсем – и кубанку вашу унес...

– Нет уж, носи! – твердо проговорил Лев Михайлович. – Слушай, Буслов... – Доватор немного помолчал, подыскивая слова, а потом, встряхнув головой, продолжал: – Все-таки вы не имели права так рисковать из-за какой-то козявки! – Лев Михайлович махнул рукой.

– Опаска была, слов нет. Но ведь без этого не бывает, – возразил Буслов. – Мы простую механику придумали: после свиста я должен смело идти первым на часового. В одного он стрелять ни за что не станет, а окликнет. Так и вышло... Раз он со мной занялся – значит, второй обязан подходить. Часовой должен оглянуться неминуючи. Оглянулся – значит, пропал...

– Но ведь ты руки поднял! Он мог дать выстрел – и гроб тебе! – горячо возразил Доватор.

– А это бабушка надвое сказала, товарищ полковник. У меня в каждой ладошке по лимонке было зажато, гранатой я его по виску и стукнул.

Лев Михайлович хлопнул Буслова по колену, другой рукой обнял Торбу за шею. С жаркой силой проговорил:

– Вы – молодцы, товарищи мои! Я вас никогда не забуду... Ты, Буслов, носи мою кубанку! Носи просто на память, а ордена будете носить во славу и честь нашей Родины... Жизнь короткая, а слава долгая! – закончил Доватор любимой своей поговоркой.

– Служим Советскому Союзу, товарищ полковник! – Тихо, как клятва, вполушепот прозвучали эти гордые слова среди густого прибрежного ольшаника, стройных молодых березок, под серебристой луной, обливающей белым светом звенящие от ночного ветерка листья.

В деревне неожиданно зафыркал мотор. Слышно было, как тревожно взревел гудок. Сверкая фарами, от школы к мосту катился броневик. Следом за ним шла легковая машина.

ГЛАВА 16

В полночь начальник штаба Кляйнман поднял с постели генерала Штрумфа и сообщил ему немало неприятных сведений.

В районе Демидово появились казачьи отряды Доватора, час назад внезапно напали на районный центр, разгромили гарнизон в самом Демидове и прилегающих к нему селах, на железнодорожной магистрали Витебск – Смоленск спущено под откос два эшелона. В селах Касплянского района перебита вся полиция... Кляйнман докладывал раздражающе-визгливым голосом.

– Генерал Хоппер недоволен системой наших распоряжений. Он требует личных объяснений. Мы с вами должны немедленно ехать.

Последнее сообщение Кляйнмана усилило мрачное настроение генерала. "Тащиться ночью по этим лесным дорогам..."

Он с наслаждением съездил бы кулаком по хитрой физиономии сытенького, коротконогого начальника штаба. Но он не смеет. Кляйнман ставленник самого Гиммлера.

Овладев собой, тихим, хрипловатым голосом генерал зовет Вилли.

За окном просигналил броневик. Штрумф потребовал плащ и фуражку. Вилли помог ему одеться. Грузно ступая толстыми ногами, пересиливая одышку, генерал направился к выходу. Теперь он думал только о том, как будет докладывать генералу Хопперу о действиях своего сына, который, получив две дивизии, направил их в район Пречистая, а Доватор очутился под Демидовом.

Когда машина подъезжала к мосту, Штрумф, задыхаясь от едкого перегара бензина, поднял воротник плаща. О часовом на мосту он даже не вспомнил и не проследил, как обычно, приветствовал тот его или нет.

Увидев броневик, Гордиенков вскочил на колени, выхватил противотанковую гранату и торопливо щелкнул предохранителем. Машины въезжали на мост. В кабине легковой машины были отчетливо видны офицерские фуражки.

– С офицерами, товарищ полковник, надо их... – прошептал Алексей, рванувшись вперед, но Доватор остановил его:

– Ложись!

Гордиенков, сжимая гранату и порывисто дыша, лег. Машины проехали мост и, увеличивая скорость, пронеслись мимо.

– Черт с ними! – вырвалось у Доватора. – А вы, ваше степенство, имейте выдержку. Видел, как хлопцы действовали, вот и поучись!..

После, когда Лев Михайлович узнал, кого он выпустил из рук, долго не мог простить себе этого.

Едва успели саперы заминировать мост, как на другом конце деревни взвились две немецкие ракеты и осветили крыши домов. Хлестко затараторили автоматы. Началась частая, беспорядочная стрельба. Ярким пламенем вспыхнула какая-то постройка. В чем дело? До начала операции оставалось еще больше часа!..

– Почему подожгли раньше времени? – Доватор бросал на Карпенкова гневные взгляды.

– Не знаю! – Карпенков встревоженно смотрел на пылающую избу.

– Вы – начальник штаба, должны знать! Выяснить и доложить мне! Голос Доватора потонул в оглушительном треске выстрелов многочисленных пулеметов и автоматов.

С наблюдательного пункта было видно, как по освещенной заревом пожара деревне метались темные фигурки немецких солдат. Ветер доносил шум заведенных машин. На западной окраине деревни возник второй очаг пожара еще более яркий и мощный. Деревня, стоявшая на возвышенности, теперь была видна как на ладони.

Освещенное отблесками пожара лицо Доватора было напряженным и мрачным. Волосы упали на лоб и почти закрыли крупные, сведенные гармошкой морщины.

Крыши домов пересекались крестообразными стежками разноцветных трассирующих пуль. Пули долетали до наблюдательного пункта, посвистывая, срывали с деревьев листья.

Доватор видел: на улицу выезжали грузовики, быстро заполнялись немцами. К школе подкатило несколько машин. Солдаты орали и торопливо грузили на них какие-то ящики. С южной стороны, из-за огородов, доносилось приглушенное "ура". Среди белеющих кочанов капусты и темных полос картофеля, около одинокой баньки появились густые группы атакующих.

– Карпенков! – крикнул Доватор. – Один эскадрон из резерва быстро переправляй на западный берег речки, севернее моста. Туда должны побежать немцы. Встретить! Засада, к бою!..

Лев Михайлович чутьем угадывал сложившуюся обстановку. Зажатый со всех сторон, противник будет бешено кидаться в разные стороны, чтобы вырваться. Немцы не знали, что мост заминирован. Как всегда, Доватор отдавал приказания с поразительной ясностью.

Второго крика "ура" на западной окраине в грохоте боя Доватор не слышал. Огонь все нарастал, становился плотнее и ожесточеннее. Доватор видел, как машины одна за другой покатились к мосту, давая продолжительные гудки. Первая же машина вместе с мостом, как огненный смерч, взвилась на воздух. Вторая исчезла в черном дыме, а остальные тормозили и, налетая друг на друга, останавливались. Немцы что-то кричали, выпрыгивая из кузовов, давили друг друга...

– Огонь! – звонко скомандовал Карпенков.

Он руководил засадой. Как всегда деятельный, настойчивый и неутомимый, он перебегал от одного пулемета к другому, требуя усиления огня. Станковые пулеметы и "дегтяри" ударили из засады. На расстоянии семидесяти метров их огонь был страшным и губительным. Яркий свет, падавший от горящей риги, давал возможность бить прицельно. Немцы кинулись было вдоль речки, на юг, но пулеметный огонь заставил их повернуть обратно. Густыми беспорядочными толпами они побежали по восточной окраине села к ближайшему лесу.

Доватор приказал дать сигнал конной атаки.

И вот конная группа, неумолимо поблескивая клинками, с раскатистым "ура" помчалась навстречу немцам.

– Карпенков, огонь убрать! – приказал Доватор.

Пулеметы прекратили стрельбу.

– Хорошо! Хорошо идут!.. – Лев Михайлович возбужденно ерошил волосы.

Зрелище конной атаки увлекало его, и он нетерпеливо хлестал стеком по голенищу. Впереди группы атакующих конников на сером черногривом коне скакал Чалдонов. Конь нес его сильными ровными бросками, круто выгибая передние ноги. Чалдонов врубился первым. Делая клинком молниеносные взмахи, он выгибал корпус то в одну сторону, то в другую с ловкостью степного кочевника. Конь покорно подчинялся движениям его тела, взвивался на задние ноги, делал крутые повороты и снова шел броском в нужном направлении, стремительно и ровно.

Атака на полный аллюр, с близкого расстояния, стремительная и кровавая, решила исход операции в пять – десять минут.

Конную атаку возглавил майор Осипов.

Доватор, обходя со своим штабом еще работающие на полном ходу машины, распорядился уничтожить все военное имущество, которое невозможно увезти, продукты питания раздать населению.

Вокруг еще щелкали отдельные выстрелы. Резервный эскадрон прочищал лесок, раскинувшийся вдоль речушки, вылавливал немцев. То же самое происходило и в деревне. Но где-то уже раздавались веселые звуки "наурской".

Начинало светать. В сером небе разгорался тусклый холодный свет. Над крышами домов, подымаясь от пожарищ, темными полосами расстилался дым. В воздухе стоял смрад от сгоревшей резины, тряпок, бензина. Коноводы рысью подводили эскадронам, дравшимся в пешем строю, лошадей. Сквозь шум и сутолоку раздавались командные выкрики:

– Первый взвод, по коням! Равняйсь!

Слышался цокот подков, скрип седел.

– Это – первый? Где комэска первого? Товарищи, никто не видал комэска один? – раздался голос Криворотько.

– Наверное, в голове колонны! Погоняй... Тут четвертый, – отвечали ему.

Криворотько стегнул коня и поскакал дальше. Около школы он увидел Доватора верхом на коне, окруженного колхозниками. Женщины, зябко кутаясь в шали, наперебой рассказывали о бесчинствах гитлеровских мародеров. Тут же был и Петя. Он с затаенным восторгом смотрел на командира в широченной бурке. Пете очень хотелось поговорить с командиром и попросить его кое о чем, но он не решался.

– Что же нам делать? Как быть? Научите, товарищ командир, спрашивали женщины.

– Надо помогать партизанам бить фашистов, – говорил Лев Михайлович. Война всенародная. Не давайте врагу ни куска хлеба. Что нельзя спрятать уничтожайте, уходите в лес. Мы придем, освободим вас. Надо бороться с гитлеровцами, не щадя жизни. Мы хозяева своей земли. Нельзя падать духом!

Слова Доватора глубоко западали в душу Пети. Он расхрабрился и хотел было вступить в разговор с командиром, но в это время подъехала большая группа кавалеристов. Зрелище было поразительное: все в одинаковых черных бурках, а у одного командира тонконогая лошадка выкидывала такие кренделя, что Петя и рот раскрыл. "Самый главный, наверное", – подумал он. Об этом свидетельствовал и кончик золотой шашки, торчавшей из-под бурки, и шпоры на тоненькой серебряной цепочке. Однако Петя тотчас же убедился, что мнение его ошибочно. Командир, разговаривавший с женщинами, начал сердито расспрашивать подъехавших и даже покрикивать.

– Почему раньше времени начали действовать? Почему зажгли дом, когда было приказано осветить ригой? – спрашивал Лев Михайлович.

– Не знаю, товарищ полковник! – Осипов недоуменно посмотрел на Доватора. Он сам был удивлен, когда загорелся третий от края дом и началась преждевременная стрельба.

– Сгорела усадьба Авериных, – сказала одна из женщин.

– Надо выяснить, – приказал Доватор.

– А я знаю, кто запалил! – звонко выкрикнул Петя.

– Откуда ты знаешь? – Осипов нагнулся с седла. Он смотрел на Петю добрыми прищуренными глазами. Его тяжкое горе сегодня как-то притупилось оно растворилось в опьяняющем, горячем чувстве мести, в заботе о делах, в чувстве воинского долга.

– Аверина, тетка Марфа, сама запалила, а я ей солому подтаскивал! Дяденька, товарищ командир! – Петя умоляюще смотрел то на Доватора, то на Осипова. – Возьмите меня в армию!.. Мы с теткой Марфой фашиста вилами запороли!..