Текст книги "Глубокий рейд"

Автор книги: Павел Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

Осипова передернуло от слов мальчика. Он взглянул на Доватора, потом на Петю.

– Антон Петрович, проверь-ка сам, что там случилось, – встретившись с ним взглядом, приказал Доватор.

Он уже догадывался, что случилось. Катя ему рассказала, что ее мать поклялась спалить дом вместе с немкой, но он тогда не придал этому значения. Лев Михайлович, склонившись с седла, спросил:

– Как тебя зовут, сынок?

– Петр Иванович Кочетков, – охотно ответил Петя. – Мне уже девять аль десять! – добавил он, поблескивая глазами.

– Расскажи, Петр Иванович, как фашиста запороли, – сказал Доватор.

– Мы солому натаскали и дверь в горницу дрючком подперли, а немец зашел и кричать начал. Тетка Марфа вилами солому хотела брать и еще хотела принести из риги, а он увидел... – Но досказать Петя не успел.

На полном галопе в группу всадников врезался Криворотько. Подъехал к Осипову и шепнул ему что-то на ухо. Антон Петрович оглянулся, точно ужаленный, рванул поводья, круто повернул кобылицу. К школе, громыхая колесами, подъехали две брички. На передней лежал капитан Почибут. Он был бледен, дышал тяжело. Голова была обмотана окровавленной марлевой повязкой. На второй бричке, которую в Подвязье пулеметчики приспособили вместо тачанки, вытянув руки по швам, точно отдавая глядевшим на него командирам последнюю воинскую честь, лежал старший лейтенант Дмитрий Чалдонов. Растрепанный чуб его был влажен от крови и поник на левый висок, прикрывая то место, куда ударила вражья пуля.

Черногривая кобылица Чалдонова, разгоряченная боем, металась из стороны в сторону, забегала вперед, высоко поднимала голову, раздувая ноздри. Шла назад, к бричке, но, подойдя ближе, шарахалась в сторону, останавливаясь, дрожа всем телом, косилась на бричку, словно спрашивала: "Что же это случилось с моим хозяином?" – и никого к себе не подпускала.

Осипов склонил голову, сжал переносицу, как будто у него ручьем текла из носа кровь. Доватор медленно стаскивал с головы кубанку. Лицо его сразу сделалось сумрачным. Женщины откровенно плакали. Петя не плакал: он жмурился, точно от досады, морщил нос...

А солнце вставало, разбрызгивало над темным лесом яркие утренние лучи. По извилистым, уходящим к лесу дорогам растянулись длинные черные ленты кавалерийских эскадронов. Следом катились повозки, наполненные трофеями. На одной из них сидел дед Рыгор, суровый, величественный. Рядом шла Оксана. А позади всех на маленькой лошадке трусил одинокий всадник. Он не отставал от эскадронов и не нагонял их – ехал на почтительном расстоянии...

ГЛАВА 17

На привале в лесу разведчики решили первым долгом разложить костер и наварить картошки.

– Красота посидеть около огонька, картошек испекти! Ну, а барабуля тут, браты мои, не хуже кубанской. – Торба развязал мешок и вытряхнул на землю крупную картошку. – Ты погляди, Павлюк! Такую взять горяченькую, разломить пополам – она парок пускает. Трошки соли, корочка поджаристая, на зубах хрустит, да ще цибулю – объеденье, браты!

– Варить надо поскорее, – перебивает его Павлюк, бросая на землю охапку хвороста. – Нечего над картошкой колдовать: кишки подвело, ремень уж на последнюю дырку подтянул – и все слабо.

– Не гуди, прикумский гарбузник! – огрызается Торба.

– Во-первых, не гарбузник, а винодел, это большая разница, товарищ Торбачевский! У нас в Прикумщине...

– Ты що к моей фамилии кончик приставляешь? – Торба с угрожающим видом берет хворостину.

– Чуток прибавлено – и уже звучит!.. А то – Торба, что это такое? Посудина, из которой кони пищу принимают!..

– Геть, гарбузник! – Торба замахивается хворостиной. Павлюк кидается в кусты и чуть не сбивает с ног Яшу Воробьева, идущего с охапкой хвороста.

– Вот люди, чисто младенцы! – ворчит Яша Воробьев, ломая о колено ветки для костра. Он чем-то встревожен и явно не в духе. Подняв голову, Яша прислушивается к голосу Шаповаленко, который сидит вместе с дедом Рыгором и с увлечением читает ему что-то из своей тетрадки. Теперь, после освобождения деда Рыгора, Филипп Афанасьевич с ним неразлучен.

– "А яки колгоспы на реках стоять, – читает Филипп Афанасьевич, печки переделать на каменный уголь. Доставлять его на баржах по реке Кубани, а лес на дрова не переводить, бо от этого государству великий убыток, да и скучно жить без лесочка..."

– Это верно, – кивает дед Рыгор. – Люди рубят где попало... Надо сады разводить, пчел, плотины строить.

– Написано, – подтверждает Филипп Афанасьевич, – послухай пункт сто восемьдесят пятый: "Сады надо выращивать по-мичурински, щоб их не брал ниякий мороз..."

– Эй, борода, опять читаешь? – отшвырнул ногой хворост, накидывается Яша на Шаповаленко. – А кто будет костер разжигать? Писатель нашелся, Лев Толстой! Я лейтенанта должен кормить? Можешь ты это понимать аль нет?

– А ты скажи моей дочке, она и состряпает, а кричать, сынок, негоже!.. Человек план колхозной жизни на пятьдесят лет составил, говорит дед Рыгор.

– Ксана Григорьевна опять в разведку ушла, – тихо говорит Яша. Дайте хоть спички.

– Серники у Буслова. Позови его, он и поможет, а от меня видчепись, я за конями слежу, – отмахивается Шаповаленко.

– Буслов, Буслов, – ворчит Яша, – вот он сидит на пеньке и горюет. У него слова не добьешься, нахмурился, как туча в буран. Я ему консервы носил, шнапсу предлагал хлебнуть – даже головы не поворачивает... Каменный человек!

– А что с ним? – спрашивает дед Рыгор.

– Прежнего командира убили, – отвечает Филипп Афанасьевич. – До этого он в пулеметном эскадроне был, а потом его полковник в разведчики перевел. Парень он храбрейший, добрый, теперь зажурився: жалко старшего лейтенанта Чалдонова. "Меня, – говорит, – там не было, потому и убили". Сильно горюет хлопец. Пуля – дура! – вздохнув, заканчивает Шаповаленко.

– Вот Харитина Петровна... – Умное, серьезное лицо деда Рыгора становится задумчивым и строгим. Может быть, он вспомнил в эту минуту пройденный вместе с Харитиной Петровной долгий путь сорокалетней жизни со всеми его радостями и горестями. Может быть, воскресил в памяти родные, дорогие сердцу черты, безвозвратно ушедшую юность, веселую черноокую Харитину в вышитой кофточке, бойко плясавшую "лявониху". Дед Рыгор прислонился к сосне, и она, казалось, дрогнула, заскрипела под его спиной.

– Ты Буслова не замай, – говорит Шаповаленко Яше. – Зараз чоловику лихо – он перекипит и остудится, на войни слеза шквидко сохне, чуешь?..

Буслов сидел на пеньке, то и дело вынимал из кармана кисет, набивал трубку, сильно затягивался.

Яша, собирая хворост, все время на него поглядывал из кустов.

"Смотри, как перевернуло парня, хоть бы поел чего-нибудь", огорченно думал Яша.

Буслов, словно чувствуя, что за ним кто-то наблюдает, встал с пенька и углубился в лес. Шел он медленно, тяжело, не замечая окружавших его березок, лапчатых елей, высоких мачтовых сосен и прыгающих с ветки на ветку белок. Не верилось ему, что его командира, товарища и друга сегодня зароют в холодную землю и уже не споет он больше задушевную песню про широкую русскую степь...

Впереди, в молодом ельнике, беспокойно застрекотала сорока. Буслов поднял голову. Птица кружилась над верхушками деревьев, садилась на ветки, снова взлетала. Буслов остановился и посмотрел вперед. Над молодым ельником вился едва заметный дымок. Буслов осторожно раздвинул кусты. Под елкой, у ярко горевшего костра, сидел мальчик лет десяти, в каске, в телогрейке с подвернутыми рукавами, и что-то варил в консервной банке. В сторонке была привязана маленькая вислопузая кобыленка с репьями в хвосте. На спине у нее вместо седла было прикреплено веревкой какое-то пестрое рядно. У дерева стоял дробовик с надтреснутой ложей и с заплатками на стволе. У костра лежали горбушка ржаного хлеба, картофель, несколько головок лука. Увидев Буслова, мальчик молча взял в руки ружье, положил его поперек колен, потом подбросил в костер несколько сухих ореховых веточек и, наклонившись, начал старательно дуть на костер. Буслов, подойдя к костру, спросил:

– Ты что тут делаешь?

– В лагере я, – буркнул мальчик.

– В каком лагере?

– В партизанском – не знаешь, в каком?

– А где же твои партизаны?

– Я сам.

– Са-ам? – протянул Буслов, пряча добродушную улыбку. – А где же командир отряда и кто он?

– Петр Иванович Кочетков, вот кто.

– Что это за Петр Иванович? Как бы его увидеть?

– Я – Петр Иванович Кочетков.

– Ага! – Буслов подсел к костру, взял головешку и, раскуривая трубочку, спросил: – Войско-то у вас большое, Петр Иванович? Или это военная тайна?

– Пока я один! – Петя вытер кончик носа ладонью и оставил на щеке заметный след золы и сажи. Потом он уверенно добавил: – Наберем! В армию просился, да кавалерийский полковник в партизаны поступить велел и подюжей немцев бить. "Ты, – говорит, – Петр Иванович, все тут знаешь, ты человек партийный, и с немцами тебе жить нельзя".

– А вы, Петр Иванович, партийный? – спросил Буслов.

– Пионер, – гордо ответил Петя и вытащил из кармана кумачовый галстук. – А вы из кавалеристов, да? – Петя заблестевшими глазами смотрел на Буслова и, главное, на его наган, висевший у пояса.

– Ружье как? – кивая на берданку, спросил Буслов.

– Отцовское ружье. Тетеревушек бьет с одного раза, – ответил Петя, не спуская глаз с бусловского нагана.

– Патронов много к ружью-то?

– Три штуки есть!

– Маловато. – Буслов покачал головой. – А где отец у тебя?

– В Красной Армии. Первый ушел! – Петя тоненькой палочкой попробовал варившуюся в банке картошку, проткнул кожуру и вытащил одну картофелину. Убедившись, что она поспела, обжигая пальцы, разломил ее на две части и большую протянул Буслову: – Поешь, дядя.

Буслов взял картофелину и стал молча чистить ее...

Торба вместе с охапкой дров принес в лагерь два гриба.

– Это ж боровики, цари грибные! Фунт таких грибов заменяет полфунта мяса! – обрадовался Яша.

– Павлюк, дерни его за ухо, щоб не брехав, – проговорил Торба.

– Это я брешу? – воскликнул Яша. – Да из них можно такое варево состряпать – котелок наизнанку вывернешь!

– Верно, – поддержал его Павлюк. – Ну, ладно, хлопчики! Сейчас такой обед закатим: печеная картошка – раз, вареная – два, тушеная с концентратами – три! Жрать так хочется, прямо хоть коню ухо грызи!

Он не видел, как сзади подошли Доватор и Карпенков.

– Вы что, товарищи, костер готовитесь разжигать? – спросил Доватор.

– Так точно, товарищ полковник! – вытянувшись, ответил Торба. Картошки хотим сварить и подсушиться малость.

– Ведь запрещено жечь костры, вы разве не знаете?

– Да это ж ночью, товарищ полковник, а мы зараз...

– И сейчас опасно разжигать костры, – ответил Доватор и, заметив в ельнике дымок, сердито спросил: – А там кто? Бомбежки хочет?

Приказав еще раз строго предупредить людей, что костры жечь запрещается, Лев Михайлович прошел в ельник, где лениво курился синеватый дымок.

Буслов и Петя давно уже покончили с картошкой и теперь, сидя рядышком, занимались сборкой нагана.

– Это спусковой крючок называется, это барабан, – учил Буслов Петю.

Кобыленка мотала головой и рвала ветки. Увлеченный наганом, Петя с досадой покрикивал на свою лошадь:

– У, отчаянная! Не можешь смирно постоять!..

– Ее попасти надо или травы нарвать. Коня беречь надо, Кочеток, ласково говорил Буслов.

Доватор минуты две наблюдал за ними, наконец, не выдержав, шутливо сказал:

– Мы с партизанами связь не можем установить, а они, оказывается, под боком... Вот только костер надо потушить, а то немецкие разведчики летают.

Буслов смутился. Козырнув, он начал затаптывать костер.

– А вы откуда взялись, молодой человек? – спросил Доватор, поглядывая на Петю.

– Командир партизанского отряда Петр Иванович Кочетков, – добродушно улыбаясь, ответил Буслов.

– Петр Иванович? Да ведь мы с ним знакомы! – проговорил Лев Михайлович. – Как вы здесь очутились, Петр Иванович?

Буслов коротко рассказал Доватору историю Пети. Оказалось, что совет полковника идти в партизаны Петя принял как боевой приказ. Поймал каким-то чудом уцелевшую в деревне лошадку, захватил необходимое "снаряжение" и отправился вслед за ушедшей конницей. Километров сорок он ехал позади всех, из боязни, что его вернут обратно. Так он и прибыл благополучно в леса Духовщины, расположился лагерем по соседству с кавалеристами с твердым намерением следовать за ними или разыскать какой-нибудь партизанский отряд. Буслов попросил у Доватора разрешения оставить Петю в эскадроне.

– Как же не взять командира бесстрашных партизан! – улыбаясь, сказал Лев Михайлович. – Вот только конь у него уж очень пузатый... Да и хвост надо от репьев очистить. Ты, Буслов, седло подбери и в общем возьми его на свое попечение. А ружье, Петя, ты не бросай, береги – мы его после войны в музей сдадим...

Оксана Гончарова была направлена в разведку для связи с партизанским отрядом.

...Лунная осенняя ночь. Под ногами шуршали опавшие листья, потрескивали в тишине сухие ветки. В лесу – полное безмолвие, если не считать постоянной ночной трескотни немецких пулеметов и отдаленного грохота пушек.

Лес кончился. Перед Оксаной лежала широкая, освещенная луной поляна. Оксана вышла из кустов. Неожиданно все осветилось ярким зеленоватым светом. Ракеты, шипя, взлетали в воздух и лопались с треском прямо над головой. "Хальт, рус!" Немцы набросились на Оксану, схватили ее. На опушке леса была устроена засада. При обыске у Оксаны нашли компас, а этого было больше чем достаточно, чтобы расстрелять девушку. Через час она была доставлена в немецкий штаб.

После двухчасового допроса Густав Штрумф устал, обессилел от злобы, но ничего не добился от девушки.

– Когда моя жена приехала занимать квартиру, вы сидели с Екатериной Авериной и пили молоко. Так?

– Не помню, – коротко отвечала Оксана и упрямо смотрела себе под ноги.

– Но я знаю! – в бешенстве кричал полковник.

Даже часовой у двери вздрагивал от этого крика.

– Кто зажигал дом, говори?

– Не знаю.

– Ты куда шла?

– Домой.

– А где твой дом?

– Везде.

– Хорошо. Скажи мне одно слово, – с каким-то жутким спокойствием продолжал полковник, – и я отпущу тебя. Дом зажгла Екатерина Аверина, чтоб уничтожить мою жену. Так? Да или нет? Скажи – да. Забирай пропуск и уходи. – Полковник впился в Оксану острым взглядом, ждал ответа.

Оксана отрицательно покачала головой.

Полковник вскочил, замычал, поднял над головой кулаки...

Спустя час, выходя из подвала, он встретился с отцом. Генерал Штрумф оглядел сына с ног до головы, словно видел его в первый раз. Взглянул на руки Густава и поморщился: они были в крови.

– Какие новости? – сухо спросил он, отворачиваясь.

– Перехвачена шифровка русских, – ответил Густав. – В районе Демидово должен высадиться авиадесант, там же будет сброшен груз с боеприпасами для Доватора. Я захвачу его и уничтожу десант вместе с конницей Доватора! Полковник говорил возбужденно, нервно подергивая плечами.

– Но пока Доватор уничтожает нас, – иронически заметил генерал. – Мы потеряли топографический штаб армейского значения – и только из-за твоей излишней самоуверенности! Доватор тактически уничтожил тебя...

– В мою компетенцию не входили обязанности по охране штаба.

– У тебя ослаблены волевые центры. Ты утомлен! – резко прервал его Штрумф-старший. – Ты все потерял!

– Даже чуть не потерял собственную жену! Она чудом спаслась! визгливо выкрикнул полковник.

– А я потерял свою репутацию, – тяжело дыша в лицо сыну, проговорил Штрумф. Сняв фуражку, он вытер платком безволосую голову.

В штабе Хоппера, откуда он только что приехал, ему пришлось пережить неприятные минуты. В зоне расположения резервных частей, находящихся под командованием генерала Штрумфа, Доватор разгромил несколько гарнизонов, на большаках было уничтожено свыше двухсот машин.

Генерал Штрумф вместе с чувствительной трепкой получил последний и категорический приказ: во что бы то ни стало немедленно ликвидировать Доватора, не считаясь ни с какими потерями. Он поставил сына в известность, что сам лично будет контролировать весь ход операции по ликвидации действующих в тылу кавалерийских частей, и приказал немедленно вместе с перехваченными шифровками Доватора прислать к нему майора Круфта.

– Когда перехватили эту шифровку? – спросил Штрумф майора, когда тот появился.

Майор ответил.

– Так... значит, Доватор получил приказ прикрыть высадку авиадесанта в районе Демидово и там же пополниться боеприпасами?.. – Штрумф углубляется в карту, иногда поворачивает голову и перечитывает шифровку. Но они могут в последнюю минуту изменить координаты? – Штрумф презрительно смотрит на Куфта, как бы давая ему понять, что майор болван, если считает русских глупее себя.

– Они уже меняли координаты три раза, – подтверждает Круфт.

– Поэтому ваши шифровки пока ничего не стоят, – раздраженно прерывает его Штрумф. – Где же все-таки будет высажен десант? В каком лесу?

Круфт едва заметно пожимает плечами. Он обижен на генерала. "Старая пивная бочка, я еще тебе самого главного не сказал", – думает про себя майор.

– В последней радиограмме при расшифровке времени и даты выпадает цифра два... Это значит: фактические координаты указаны в радиограмме номер два! – Майор Круфт абсолютно в этом уверен.

– Так почему же вы до сих пор молчали? – недоверчиво спросил Штрумф.

– Я не успел доложить вам.

– Отлично! Мы изменим координаты в четвертый раз. – Штрумф тут же продиктовал радиограмму: "Сменил расположение. Высадка десанта старым координатам невозможна. Жду координат тридцать четыре девяносто шесть. Раннее утро. Доватор". Зашифруйте так, чтобы этим подтвердить высадку десанта цифрой два, как хочет русское командование, и передавайте до тех пор, пока не получите квитанцию...

– Господин генерал, это ход, достойный Капабланки! – льстиво сказал майор.

Когда майор вышел, генерал фон Штрумф весело рассмеялся.

"Ход Капабланки! Ты, майор, глуп, как сто баранов".

Он вызвал сына и приказал все участки предполагаемой высадки десанта непрерывно контролировать авиацией, засады усилить. Доватора запереть в лесах Духовщины, морить его людей и лошадей голодом. Начать методическое наступление, не жалея бомб и снарядов.

ГЛАВА 18

29 августа кавалерийские полки, укрываясь от наседавшей авиации, сосредоточились в районе Боярщины.

Подтвердив шифровкой место высадки десанта, Доватор с нетерпением ожидал от штаба армии дальнейших распоряжений. Однако уже более суток связи не было. Большая земля передавала из Москвы сводки Информбюро, концерты, сообщения по Советскому Союзу и из-за границы, но штаб армии молчал.

Лев Михайлович сидел под высокой елкой на куче зеленых лапок, кутаясь в свою широкую бурку, и читал неутешительные донесения из частей и подразделений. Группы, высланные для хозяйственных операций, вынуждены были вернуться ни с чем. Немцы начали методически обстреливать лес, бомбить и блокировать. С другими частями уже два дня связь поддерживалась только по рации.

Рядом с Доватором усталый радист монотонно твердил в аппарат:

– Один, два, три, четыре. Четыре, три, два... "Енисей"! "Енисей"! Ты меня слышишь? Жду настройки, жду настройки! Я "Амур"! "Енисей", ты меня слышишь?..

Под другими елками спали офицеры связи и посыльные. Карпенков, прикрыв рукой воспаленные от бессонницы глаза, диктовал приказ о подготовке рубежей для круговой обороны.

Из разведки вернулся Алексей Гордиенков; опустив грязные, подвернутые полы шинели, присел рядом с Доватором и начал докладывать:

– Всюду ведут окопные работы. Ночью заняли все прилегающие к лесу деревни. Жителей куда-то угоняют. Окружение почти полное. Я едва проскользнул. Разведчиков посадил в сарае, на той поляне. Они будут сигналить самолетам кострами и ракетами, но обратно им вернуться будет трудно. Все закрыто.

– Ладно, ты пока помалкивай! – Лев Михайлович позвал Карпенкова, развернул карту и показал ему обстановку. Она неожиданно изменилась в течение последних суток. С запада немцы закрыли выход танками, непрерывно патрулировали по большаку с юга и с севера, одна пехотная и одна моторизованная дивизии вели окопные работы и подтягивали артиллерию. С востока на десятки километров тянулось непроходимое болото. Замысел немцев был ясен Доватору. Они решили блокировать лес со всех сторон, прижать конницу к болоту и уничтожить ее.

Можно было бы еще пробиться и сейчас, но маневр затруднялся наличием тяжелораненых и отсутствием достаточного количества боеприпасов.

– Они нам тут дадут жизни, – заметил Карпенков.

– А это мы еще посмотрим, – сказал Доватор, протягивая руку к потухающему костру. – Как ты думаешь, в чем наша ошибка?

– Черт ее знает!.. Может быть, не следовало так углубляться?

– Наоборот, надо было уйти еще дальше! Ты пойми: все-таки мы находимся в зоне прифронтовой полосы. Здесь фактически район сосредоточения армейских резервов. Надо быть дураком, чтобы не уничтожить нас. Конечно, нам следовало уходить глубже в тыл, в леса Белоруссии. Оттуда мы могли бы совершить любой маневр... Но... – Доватор задорно усмехнулся и умолк.

– Я полагаю, что нам надо прорываться, пока не поздно, – нерешительно заявил Карпенков.

– А я решил пока подождать...

– Ждать, пока совсем окружат?

– Волков бояться – в лес не ходить.

– Так-то оно так... – нерешительно начал было Карпенков, но Доватор договорить ему не дал.

– Именно так. Мы еще задачу не выполнили!..

– Есть связь! – крикнул радист, торопливо записывая радиограмму.

Доватор и Карпенков кинулись к аппарату. Радировал штаб Западного фронта, непрерывно следивший за действиями конницы. Было приказано операции прекратить и выходить обратно.

Но выходить фактически было некуда...

– Немножко поздновато, – проговорил Карпенков. – Ну, да ничего, попробуем!

Доватор промолчал.

Алексей только сейчас понял всю сложность обстановки.

За последнее время его не покидало чувство беспокойства за Нину. С момента ухода в рейд они виделись редко. Он почти все время находился в разведке, а она целиком была поглощена уходом за ранеными, которых с каждым днем становилось все больше и больше. Сейчас Алексея потянуло к ней. Через несколько минут он очутился около госпитальных палаток. Нина заботливо укрывала буркой раненого. Тот горячо что-то ей говорил, выпрастывая из-под бурки руки, бил себя кулаком в грудь. Подойдя ближе, Алексей узнал Ремизова. Трибунал осудил его: Ремизов получил три года условно. Доватор решил оставить его в части и перевел в комендантский эскадрон. Там Ремизов нес службу, как слышал Алексей, исправно, а в последнем бою отличился, но был тяжело ранен.

Увидев Алексея, Ремизов укрылся с головой и затих. Нина встала и пошла Алексею навстречу. Она была сильно утомлена, взволнована. Алексей сразу заметил это и спросил:

– Ты, Нинуха, что такая... туманная? Опять умирает кто-нибудь?

– Нет, Алеша, никто не умирает... только вот Ремизов... – Нина смущенно умолкла. Виновато взглянув на Алексея, сказала: – Он хочет умереть.

– Да что он, с ума спятил?

– Он говорит, что мы не выйдем из окружения. Гитлеровцы все равно перебьют раненых... А он боится, что фашисты его захватят и будут мучить... Он очень тяжело ранен...

– Полковник никогда раненых не бросит! А в общем, псих твой Ремизов, – решительно заявил Алексей.

– Он такой же мой, как и твой, – вспыхнув, заметила Нина.

– Я шучу, чего ж сердиться? – Алексей ласково взял Нину за руку.

– Я не сержусь, Алеша, – тихо ответила Нина. – Я тебе должна сказать, что... – Нина смотрела на Алексея ясными, открытыми глазами, – что я знаю Ремизова давно. Еще до войны... И ты его тоже видел.

– Вот этого я уж не помню, – пожимая плечами, проговорил Алексей.

– Помнишь Гагры? Ох, какая я тогда была глупая!

– Нет, ты тогда была хорошая, – проговорил Алексей.

...После финской войны Алексей получил путевку в дом отдыха. Жестокие морозы на Карельском перешейке, "кукушки" на деревьях, окутанных инеем, все это осталось позади. Алексей вскакивал утром с постели раньше других, быстро одевался и бежал на берег моря. С радостью смотрел он, как плещутся, облизывая пляж, шумные волны. Позавтракав, он брал полотенце и с книжкой в руках валялся на песке. Самые жаркие часы проводил в прохладном сумраке бильярдной. Перед ужином азартно играл в волейбол, а вечером любил сидеть в аллее парка и наблюдать за пестрой толпой гуляющей публики. Однажды Алексей с томиком стихов Маяковского сидел на скамейке в тени старой магнолии. Услышав хрустение гравия, он поднял голову и увидел девушку. Она была чем-то встревожена, беспокойно оглядывалась по сторонам. Мельком взглянув на Алексея, она оправила платье, цветом похожее на полевую герань, и села на другой конец скамьи. Она то открывала, то закрывала какую-то книжку в зеленом переплете, а потом, увидев в глубине аллеи молодого человека в сиреневой майке, отложила книгу в сторону... У нее было красивое, совсем юное личико. Молодой человек в сиреневой майке, не дойдя до скамьи, сердито взглянул на Алексея, круто повернулся и пошел обратно. Алексей хотел было расхохотаться, но, взглянув на соседку, увидел: уткнувшись в книгу, она плакала.

– Почему вы плачете? – смутившись, спросил Алексей.

– Стыдно, вот и плачу! – Девушка, скомкав платочек, решительно вытерла слезы и взглянула на Алексея: – Вы меня извините, смешно, конечно...

Ее глаза смотрели доверчиво и смело.

Она захлопнула лежавшую на коленях книгу. Это был Чернышевский – "Что делать?". Встала.

– Вам нравится эта книга? – спросил Алексей. Ему не хотелось, чтобы она ушла.

– А кому она не нравилась? Разве одному русскому царю! – ответила она.

После этого они встречались каждый день, вместе читали, спорили о прочитанном. Рассказали друг другу о своей жизни, но Нина так и не объяснила, почему она плакала в тот день в аллее, а Алексей не спрашивал.

Расстались они друзьями, поддерживали переписку.

Алексей уговорил Нину выбрать район для работы недалеко от расположения его части. Это дало им возможность встречаться, а потом вместе поехать на фронт...

И только теперь, под грохот орудий, в этот тревожный час, она рассказала Алексею, что плакала тогда от стыда и боли, которые ей причинил Ремизов...

В первые, самые счастливые дни пребывания в санатории Нину приметил молодой человек из соседнего дома отдыха. Ему было лет двадцать шесть двадцать семь. Шелковая майка, серые коверкотовые брюки, бронзовый загар закаленного тела, небрежный зачес вьющихся рыжих волос, изысканность и предупредительность – все это было выставлено напоказ восхищенной девушке. Жорж Ремизов отрекомендовался с простецким молодечеством спортсменом, лектором, руководителем массовых мероприятий, актером-любителем, экскурсоводом и т. д. – бог знает какими только талантами не обладал этот очаровательный молодой человек. Днем Жорж ознакомил Нину с достопримечательностями курорта и назначил свидание на вечер.

В отдаленной аллее парка, куда Жорж привел Нину, они сели на скамейку. В том состоянии душевного восторга, в котором она находилась, он мог бы, пожалуй, увести ее и на вершину Эльбруса. Однако Жорж, как видно, не чувствовал всей прелести вечерней прохлады, приглушенного шума морских волн. Его горячая, влажная рука обняла Нину за талию, он прерывисто задышал... До того неожиданным было его поведение, что Нина посмотрела на него с недоумением. Студенческий коллектив, в котором она жила и воспитывалась последние годы, уважал и ценил дружбу.

– А ну, прочь! – звонко выкрикнула Нина. Она выскользнула из его объятий и что есть силы пустилась бежать...

– Кажется, я ударила его... Не помню... А вот теперь он просит яду... И мне его жаль, Алеша! У него началась газовая гангрена. Плачет все время. Тебе его не жаль?

– Не знаю, как тебе сказать, – задумчиво ответил Алексей. – Если пусто жил, пусть хоть умрет спокойно... А я и не знал, что ты, что он...

Алексей не договорил, порывисто встал и, не простившись с Ниной, крупными шагами пошел на командный пункт Доватора. Нина в холодном оцепенении осталась сидеть под елкой.

"Не поверил!" Эта мысль ножом полоснула по сердцу.

ГЛАВА 19

Это была последняя относительно спокойная ночь. Днем немцы безуспешно пробовали атаковать в разных направлениях конные полки. К ночи выстрелы стихли. В елочных шалашиках, прячась от беспрерывно и нудно гудевшего "костыля", тускло горели огни. Высокие сосны покачивались от ветра, скрипели, перешептывались, как добрые великаны, охраняющие покой тысяч утомленных людей.

В шалашик Алексея сквозь еловые ветки заглядывала яркая звездочка, похожая на одинокого светлячка.

"Вот и докатился до ревности", – размышлял Алексей. И это жестокое, унизительное чувство оскорбляло его. Он не позволял себе в отношении Нины ни одной дурной мысли. Он искренне любил ее и терпеливо ждал, когда их отношения станут более близкими.

Он лежал на спине, закинув руки за голову, и морщился, как от боли.

С жестокой обидой в душе Алексей чувствовал, что не может верить ей. Ложь, притворство всегда вызывали у него гадливое чувство. Алексей укрылся буркой с головой и решил заснуть, но сна не было. Кто-то, шурша плащ-палаткой, прошел мимо шалаша, а потом, раздвигая ветки, заглянул в отверстие.

– Кто это? – спросил Алексей, поднимая голову, и тут же по специфическому лекарственному запаху узнал Нину.

Она сидела у входа в шалаш не шевелясь. Алексей в темноте не видел, как изменилось ее лицо. Ему почему-то казалось, что она перестала дышать.

– А может быть, все это истерика? – спросил он.

– Какая истерика?

– А вот я перед твоим приходом закатил истерику...

– Кому?

– Сам себе... Вот сейчас лежу и над собой смеюсь. Видно, в человеке много всякой дряни... Дикие мысли в голову лезут, а после самому противно...

Нина, положив голову ему на колени, как это делают дети, тихо смеялась. Она чувствовала, как по ее телу разливалась мягкая, успокаивающая теплота. Это чувство передавалось и Алексею. Ему стало удивительно спокойно и хорошо.

Утром Гордиенков пришел на командный пункт выбритый, подтянутый, в безукоризненно чистом подворотничке.

– Ваше степенство именинником выглядит, – шутливо заметил Доватор, любуясь его выправкой. – На вечеринку, что ли, собрался?

– На свадьбу, товарищ полковник, – с таинственным видом ответил Алексей.

Лев Михайлович кивнул головой. Все операции в тылу у врага было принято называть "свадьбами".

– Да, у нас теперь "свадьба"! – весело и спокойно проговорил Доватор.

Он сидел на пеньке и как ни в чем не бывало насвистывал, хотя кругом и начинал нарастать неумолкающий шум боя. По лесу раскатывались орудийные выстрелы, трещала хлесткая дробь пулемета. Немцы напирали со всех сторон.

Над круговой обороной с самого утра нахально кружился вражеский разведчик, едва не задевая верхушек деревьев. Можно было ожидать бомбежки. В полках же не было ни одной зенитной пушки и запас винтовочных патронов был ограничен. К месту высадки десанта, где наши самолеты должны были сбросить боеприпасы, не представлялось возможным пробиться. Но ни критическое положение, в которое попала конница, ни превосходство сил врага, вооруженного всеми видами техники, казалось, не смущали Доватора. Он, по обыкновению, был оживлен, весел и беззаботно насвистывал. Даже Карпенкова начала раздражать эта непонятная "беспечность". Стараясь не показать своего раздражения, он сказал: