Текст книги "Встречный ветер. Повести"

Автор книги: Павел Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 31 страниц)

ВСТРЕЧНЫЙ ВЕТЕР
Часть первая
Глава первая

Петька Пыжиков, худенький остроносый мальчик лет девяти, выбежал из подъезда большого серого дома и, задрав голову, как молодой петушок, пронзительно свистнул. Это был сигнал другу Мишке Ромашкову, жившему в этом же доме с матерью и сестренками.

Во дворе на вянущие газоны и осыпающиеся акации спускались скучные осенние сумерки. Наступала та вечерняя пора, когда спать еще рано, но игры закончились и ребята разошлись по квартирам. Дома мать хнычет, отец бесконечные наставления читает. Скорей бы уж уехать, а то вконец изведут этими нудными советами и причитаниями. Петька с нетерпением ждет своего задушевного товарища Мишку. Надо все ему рассказать. Петька перекатывает пальцами в кармане своего темно-синего бушлатика две папироски, которые стащил у отца. От тоскливых сумерек грустно, да и курить не хочется, а папироски стащил…

С балкона третьего этажа раздался тихий ответный свист, и вскоре там показался вихрастый мальчик.

– Ты чего, Пыжик? – спросил Мишка.

– Выходи! – Петька поднял руки, стал заговорщически показывать пальцами, что надо захватить с собой спички.

Мишка понимающе кивнул головой и тут же исчез. Через минуту стало слышно, как он, спускаясь по лестнице, стучит каблуками ботинок и весело насвистывает.

Спрятавшись в углу двора за кустами акаций, они присели и взяли в губы по измятой папироске. Хотя Мишка был на два года старше, курить он тоже не умел, однако обоим хотелось подражать взрослым. Сейчас от едкого табачного дыма ребята задыхались и приглушенно кашляли.

– Ты папирос больше не таскай, – сердито сказал Мишка и, сплюнув в куст, затоптал окурок.

– Это уж я в последний раз, – согласился Петька.

Во рту у него было горько, щипало язык, он швырнул папироску под ноги и снова повторил:

– Это уж в последний раз…

– Что ты заладил в последний да в последний… Будто умирать собрался.

– Ну да. Говорю, что в последний… Ты еще ничего не знаешь!

– А что случилось? – заинтересованно спросил Мишка. – Что такое я должен знать?

– Ты этого не можешь знать, – с некоторым превосходством проговорил Петька. – У меня такая новость, такая! Тебе никогда не угадать!

– А я и не собираюсь. – Мишка безразлично пожал плечами. – Но знать ему все-таки хотелось. – Наверно, что-нибудь купили. Вот если бы новый велосипед – это да!

– Ха! У меня и старый еще ничего, только восьмерки выправить да спицы, но не нужен мне теперь никакой велосипед.

– Вот как! – удивленно заметил Мишка.

На старом велосипеде они катались вместе, катались фигурно, по-всякому, пожалуй, только вверх колесами не пробовал и…

– Не нужны мне больше никакие велосипеды, – со вздохом повторил Петька, – а этот я могу подарить тебе.

От волнения Мишка взъерошил волосы и подтянул штаны. Велосипед – это была его давнишняя мечта. Сколько раз он намекал матери, но она только отмахивалась. Отца у Мишки не было, умер три года назад. Мать работала и воспитывала троих детей. А Петька у родителей единственный сын. У него была даже отдельная комната, заполненная всякими игрушками. От Мишкиного же детства остался лишь один облезлый плюшевый медвежонок.

– Думаешь, я загибаю? – глядя на приятеля, горячо воскликнул Петька.

– Бывают у тебя разные фантазии. Сразу не поверишь…

– Фантазии? Можешь считать велосипед своим, можешь забрать все мои удочки и запасные крючки. Я уезжаю навсегда!

– Ври! Куда ты можешь уехать!

– В Суворовское училище, вот куда! Понял?

Мишка часто заморгал глазами и тихо спросил:

– Это правда?

– Не веришь? Пойдем к нам, и я тебе покажу все свои форменные бумаги. Сегодня папа привез. Скоро я отсюда уеду, – проговорил Пыжик и вздохнул.

Последние слова он сказал с такой грустью, что не поверить было нельзя.

– А мать тоже отпускает? – в раздумье спросил Мишка.

Петя пожал худыми плечиками и, разминая пальцами в кармане бушлатика хлебные крошки, солидно ответил.

– При чем тут мать? Разве в военном деле она что-нибудь понимает? Вот папа – это да! А мама только поплакивает, целует и говорит, что я самый необыкновенный и самый трудный ребенок на всем белом свете.

– Трудный? Почему трудный? – спросил Мишка.

– Я и сам не знаю… Мама так говорит. А необыкновенный, – это значит умнее, лучше других. Она написала мне речь, которую я должен на прощание сказать в классе. Но папа прочитал и разорвал, поругал маму, что она делает из меня бюрократа. Папа говорит, что в училище из меня это вытряхнут, сделают молодцом.

– Нет, Пыжик, ты парень ничего! – вздохнув, сказал Мишка. – Вот как наденешь военную фуражку да ремень с бляхой – картина! А я, как только закончу семилетку, поступлю в педучилище, учителем стану. Мама говорит, что я терпеливый, сестренкам помогаю. Но мне тоже военным быть хочется!

Мишка почесал затылок и, снова глубоко вздохнув, спросил:

– А когда уедешь, писать будешь?

– Конечно буду! Могу, чем хочешь, поклясться. – Восторженные клятвы Петя любил и не мог упустить такого подходящего случая. Хочешь?

– Хочу. Да я и так тебе верю.

– Давай лучше поклянемся в вечной дружбе – поедим земли маленько да вдобавок хлебных крошек. У меня тут есть в кармашке.

– Землю есть – ерунда, крошки тоже. Мы не маленькие! Лучше обнимемся, как солдаты на фронте, дадим честное слово быть настоящими друзьями навсегда, навечно.

Ребята обнялись.

Во дворе сгущалась темнота. На город надвигалась осенняя ночь.

Через два дня военный врач Алексей Иванович Пыжиков увез своего девятилетнего Петю в Суворовское училище, а Миша Ромашков остался в родном городе.

Так на много лет разошлись их мальчишечьи дороги.

Глава вторая

Первое время Петя писал то восторженные, то грустные письма. В ответах Миша подбадривал друга и, как умел, давал товарищеские советы. Суворовец приезжал на каникулы, но встречались они теперь редко. Летом Петя жил с родителями на даче, а Миша – у бабушки в деревне. Чувствовалось, что дружба затухала, иногда переписка между ребятами прерывалась на долгие месяцы. И вдруг Ромашков получил от Пети длиннущее письмо, набросанное небрежным размашистым почерком.

«Здравствуй, Мишуха!

Не знаю, почему я не ответил тебе на твое последнее письмо. Наверное, была очередная хандришка. Сейчас оно случайно попалось мне на глаза, и я вспомнил наше детство, наши милые и глупенькие мечтания. Загрустил, вот и решил черкнуть тебе. Вспомнил, как ты провожал меня в последний раз и с завистью смотрел на мою чистенькую форму. Да, живу я здесь неплохо. Одет отлично, кормят, как в санатории. Водятся и деньжата. Иногда батька подбрасывает. Он у меня добрейший и умный – научные труды сочиняет. А о мамаше и говорить нечего. Сам знаешь, она у меня ангел-хранитель. Уедет, смотришь недельки через две опять сюда летит. Только надоело, что до сих пор она считает меня маленьким. Больше сотни не дает. А на самом-то деле мы уже взрослые парни, нам уже скоро восемнадцать. Иногда хочется с какой-нибудь красоткой в кино сходить, душу излить где-нибудь в уютном уголочке. А тут тебя оберегают и согревают со всех сторон. Но у нас железное товарищество и солидарность – разработана целая система взаимной выручки, поймать нас почти невозможно».

Миша бросил на стол письмо, задумался.

– Скверные у тебя дела, Петька, – проговорил он вслух и стал читать дальше.

«Недавно был такой случай. Один офицер-воспитатель каким-то образом раскусил наши проделки и виновников строго наказал. Ты можешь вообразить…»

Прочитав все до конца, Ромашков почувствовал, как гадко стало у него на душе. Он порывисто скомкал письмо и зажал его в кулаке. Он уже заканчивал десятый класс и готовился к последним экзаменам. Склонив голову, Миша долго сидел за столом и думал. В этот день он писал сочинение на тему: «Образ молодого человека в советской литературе». Перед глазами, будто живые, стояли Павка Корчагин, Олег Кошевой, Лиза Чайкина.

Тяжко и больно было читать письмо друга, еще тяжелее было отвечать. Целых три дня не мог Миша начать этот ответ.

«Петр Пыжиков, удивил ты меня, – писал ему Михаил. – Как тебе не стыдно, что ты бахвалишься? Да никакое это не товарищество, а мерзкая круговая порука, которая помогает вам скрывать плохие поступки. Это не система помощи и взаимной выручки, а система защиты лентяев, бездельников, нарушителей дисциплины. Я думаю, что у вас таких «героев» немного. Как же ты попал в их компанию? Может быть, ты что-нибудь присочинил, прихвастнул? За тобой это водилось и раньше. Я вспоминаю нашу клятву на красивую, настоящую дружбу, и мне больно, что мой друг не понимает теперь большого значения этого слова! Подумай над тем, что я сказал тебе, и отвечай побыстрее. Михаил».

Но Петр Пыжиков не ответил.

Глава третья

…Углубленный в свои воспоминания, капитан Ромашков сидел в номере Приморской гостиницы, в мягком кресле, и перелистывал объемистый альбом. Вот он десятиклассник, в коричневой рубашке с молнией, а вот курсант пограничного училища, в новенькой, с иголочки форме. Вот он стоит около собачьей упряжки с шестом в руках, в мохнатых оленьих унтах, в полушубке, а кругом белые тяжелые снега, за высокими сугробами видна лишь крыша заставы, а над трубой чуть заметно вьется дымок.

Сегодня, вручив медаль «За отличие в охране государственных границ СССР», пожимая руку, генерал спросил:

– Где бы вам теперь хотелось послужить, капитан Ромашков?

– Где прикажут, товарищ генерал! – Михаил пожал плечами и улыбнулся.

– Тоже верно. А как себя чувствуете после Курил?

– Курилы хоть и не курорт, но на здоровье пока не жалуюсь.

– Вижу, – рассмеялся генерал. Садитесь. А есть люди, вот такие молодые, здоровые, но жалуются, длинные рапорты пишут… Ветер надоел, камни, вода, снег, дождь… Как будто готовятся не границу охранять, а лежать на печке. Мы понимаем, что трудно, поэтому и стараемся выяснить, где человеку хочется послужить. А по-моему, где трудней, там и почетней. Вы женаты?

– Никак нет.

– Двадцать пять уже стукнуло?

– Так точно.

– Отвечайте проще. Вот когда на заставу приеду, там козыряйте. Сегодня и у вас праздник и у меня. Приятнее награду давать, чем наказывать. Пора подумать о женитьбе, пора, да и детишек надо… Вот вспоминаю, собираешься границу проверять, а сын за штанину. Кричит, да так настойчиво – бери с собой и точка. Разве плохо?

– Не плохо. Но пока еще…

– Что? Девушку не присмотрели? Не верю! – Генерал улыбнулся, тряхнул нависшими бровями и погрозил пальцем.

– Девушка есть, – смущенно согласился Ромашков.

– Так в чем же дело?

– Мало еще знаем друг друга. Переписывались, а встречались редко. Она учится. Мне тоже хотелось бы поучиться, если разрешит командование.

– Я думал об этом. В академию хотите?

– Да. Но нужно основательно подготовиться. Кое-что уже позабыл.

– Ничего. Сейчас у вас уже есть опыт, так что старайтесь лучше организовать работу со своими заместителями. Вот и найдете время почитать учебники, вспомнить забытое. Решено послать вас к теплому морю, там и солнышко, и воздух другой, и девушки в пестреньких сарафанчиках… Только смотрите, голову не потеряйте, а то и студентку свою забудете.

Михаил вспомнил, что у него сегодня два свидания – одно с Наташей. О чем говорить? Как держать себя? Переписывались три года, а виделись два раза и то накоротке. Последние ее письма были какие-то рассудочные. Дважды она собиралась приехать к нему в летние каникулы, и вот приехала только теперь.

Другое свидание было назначено с другом юности. Подходя сегодня в управлении округа к дверям отдела кадров, Михаил столкнулся со старшим лейтенантом и от удивления застыл на месте. Высокий офицер с бледным продолговатым лицом, в потертом кителе, рассеянно взглянув, козырнул и хотел посторониться. Но Михаил, взмахнув руками, загородил ему дорогу.

– Петька! – обрадованно крикнул он, обхватив плечи старшего лейтенанта.

– Неужели ты? Молчун! – словно не веря своим глазам, с дрожью в голосе заговорил Петр.

– Я, Петя, я! Никакой ошибки. А ты чертушка! Ну какая, брат, встреча! – во всю силу обнимая товарища, выкрикивал Ромашков.

– Ты, медведь, полегче, кости сломаешь, – закряхтел Петр. – У тебя и руки-то, как железные.

– От радости! От больших чувств, друг мой!

– Вот уж не думал, что станешь военным, да еще пограничником, – когда улеглось возбуждение от неожиданной встречи, сказал Петр. – Гляди-ка! Капитан, и медаль успел получить.

– Завидуешь?

– Ну, что ты! Рад за тебя. Был дома, заходил к вам на квартиру, но никого не застал. Мама твоя в деревне гостила.

– Да все уже там изменилось. Маша теперь агрономом в колхозе работает, замужем. Мать внука нянчит, души в нем не чает. Ну, а ты как? Рассказывай!

– Да, что говорить! Биография пока еще очень коротенькая. После училища служил заместителем начальника заставы, – скупо и нехотя говорил Пыжиков.

– Сейчас-то откуда? – допытывался Михаил, чувствуя, что дружок его многое недоговаривает.

– Был на учебном пункте и тоже замом. Так случилось, что решил демобилизоваться, а мне вдруг взяли да и отказали.

– Вот как! – удивился Ромашков.

– Да, именно так.

– Ты, я вижу, чем-то недоволен.

– Всем. Понял, что все это не по мне.

– Да-а-а, – протянул Михаил. – У тебя, брат, какая-то сумятица в голове.

– Никакой сумятицы. Все логично и естественно, – сказал Петр, но, вспомнив последнее письмо друга, вспыхнул и замолчал. Потом, подумав, добавил: – У меня одно желание – уйти из армии.

– Ну, а дальше?

– Буду учиться. В институт поступлю. Мне ведь только двадцать три года, и я хочу быть ученым, а не…

– Что же получается? Окончил военное училище и впустую? Ты, Петр, коммунист?

– Комсомолец. А ты?

– Уже два года в партии.

– Хорошо, что мы встретились. Ты свободен вечером? – спросил Петр.

– Найду время. Приходи в гостиницу, обо всем потолкуем.

– Приду непременно.

Михаил дал свой адрес, и они расстались.

В гостинице вечером он поджидал своего друга.

…Петр, придерживаясь за гладкие перила, медленно поднимался по лестнице. На втором этаже он остановился и перевел дух. Пыжиков хотел этой встречи и в то же время боялся ее. Знал, что разговор для него будет нелегким. Зажатый под мышкой сверток с бутылкой вина, казалось, давил на сердце и заставлял его учащенно биться. Зачем вино-то купил? Затуманить мозги и облегчить трудное объяснение? Биография-то короткая, а жизнь-то шла зигзагами да с ущербинами. В Суворовском училище проказничал, грубил воспитателям, придерживался глупого принципа «свободного» товарищества. Один раз с шоферами водки напился, за что был строго наказан. Вот так и дожился, что решил уйти из армии.

Все, о чем думал Петр, поднимаясь по лестнице, он рассказал Михаилу. И много услышал от него жестоких слов. Ромашков ругал его откровенно и беспощадно.

…В небольшой комнате на пустой бутылке и стаканах то вспыхивал, то угасал последний луч солнца. Горячий разговор друзей начинал остывать. Петр, слушая Ромашкова, почти беспрерывно курил.

Михаил подошел к окну и открыл его настежь.

– Ты поменьше кури! – отойдя от окна, попросил Ромашков.

– От твоих слов не только закуришь, горстями начнешь махорку жевать, – с грустной усмешкой ответил Пыжиков.

– Говорю то, что думаю. Такой уж у меня характер.

Петр, склонившись к столу, смял над пепельницей папироску и, подняв голову, тихо спросил:

– По-твоему выходит, что я уже нравственный урод?

– Нет. Это гораздо сложнее, чем ты думаешь. Даже и не в том дело, что ты пил с шоферами водку, нарушал дисциплину. Конечно, это похуже, чем горстями махорку жевать. Можно пожевать ее и выплюнуть. Беда в том, что ты эту жвачку во рту держишь. Говоришь, что ты совершил этот поступок сознательно: чтобы тебя уволили из армии, что тебе все надоело…

– И не скрываю этого. Сказал тебе, что решил стать ученым. Все делал сознательно.

– Дурацкая сознательность! – сердито проговорил Ромашков.

– Возможно, – пожал плечами Петр и, тряхнув головой, добавил: – Давай закажем еще одну бутылку. От твоих слов у меня в горле пересохло.

– Я пить не буду и тебе не советую.

Михаилу было искренне жаль Петра за то, что он бравирует своим ухарством, глупой откровенностью, гнет себя не в ту сторону.

Пыжиков сидел насупившись, одной рукою барабаня пальцами по столу.

Ромашков присел на диван и, взяв со стола журнал, стал перелистывать.

Оба почувствовали, что разговор не окончен. Но не знали, как начать его снова.

Михаил вспомнил, что ему надо идти встречать Наташу, и посмотрел на часы.

– А ты пошел бы ко мне заместителем? – вдруг спросил он Петра.

– Не знаю… Пожалуй, это зря, – растерянно ответил Петр.

– Выкинь ты эту жвачку и говори от чистого сердца! – с досадой в голосе сказал Михаил.

– А что мне говорить? Ведь и так все ясно. Тебе вдруг захотелось мной командовать, учить, воспитывать… Я сказал тебе, что не люблю власти над собой. Вот, например, я предложил купить еще вина, ты отказался. Значит, тоже живешь, как хочешь! В комнате я дыму напустил, ты сделал сейчас замечание. Вот видишь…

– А ты и сейчас туману напускаешь… петляешь, философствуешь, а до сути добраться не можешь или не хочешь.

– До какой сути?

– Душой кривишь, Петр, а это ни к чему.

Эти слова Ромашкова обожгли душу Петра. Он покачал склоненной головой, тихо сказал:

– А ты беспощадный. Помню твое последнее письмо, помню. Ты давно ждешь, чтобы я заговорил о нем.

– Жду, – твердо ответил Михаил.

– Понимаю. Я шел к тебе и на лестнице остановился. Не знал, что делать: вернуться или поговорить обо всем начистоту. Видишь, я пришел, не струсил…

– Вот и хорошо. Так оно и должно быть, – взволнованно сказал Ромашков.

На другой день капитан Ромашков снова побывал у генерала. Спустя три дня он вместе с Пыжиковым уехал на одну из пограничных застав.

Глава четвертая

На пограничную заставу капитан Ромашков и старший лейтенант Пыжиков прибыли на грузовике отрядного киномеханика.

Спрыгнув с кузова, Михаил размял занемевшие ноги, расстегнул офицерский ремень, отряхнул запылившуюся гимнастерку, снова подпоясался и посмотрел на ручные часы. Стрелки показывали девять часов утра. На заставе это было самое тихое время, когда вернувшиеся с охраны границы солдаты, плотно позавтракав, крепко спали. Отдыхал и капитан Земцов, у которого Ромашкову предстояло принимать заставу.

Предъявив рослому светловолосому сержанту – дежурному заставы – служебное предписание, Ромашков вернулся к машине и помог Петру снять чемоданы.

– Комнаты вам и старшему лейтенанту приготовлены, – доложил сержант Батурин. – Разрешите показать?

– Спасибо. Успеем, – ответил Ромашков.

– Может, побудить капитана?

– Не нужно, пусть отдыхает, – возразил Ромашков.

Пыжиков, попросив у сержанта щетку, с мрачной рассеянностью чистил сапоги. Он все еще злился на Михаила. Минут сорок назад, когда они проезжали мимо рыбозавода, Петр заметил купающуюся возле пирса девушку в голубой шапочке и, не видя ее лица, почему-то решил, что она очень миленькая. В этом захолустье, каким он считал отдаленную заставу, встреча с такой стройной купальщицей была неожиданной и немножко романтичной. Заметил девушку и капитан Ромашков. Оба пристально наблюдали из кузова машины, как она, вскидывая загорелые руки, помахала им ладошкой, заплывая все дальше и дальше. На легкой волне мелькала ее голубая резиновая шапочка, потом слилась с синеватой далью.

– Гляди, какая смелая! – сказал Петр, когда за крутым выступом береговой скалы исчезла бухта.

– Просто глупенькая, – усмехнулся Михаил.

– Почему? – сердито спросил Петр.

– От большого ума на два километра от берега в одиночестве в пограничной зоне не плавают.

– Значит, живет не по инструкции? А я и забыл, что такие люди тебе не по душе, – иронически сказал Петр.

– А вот нам обоим все же придется жить по инструкции. Не хочешь, а придется, – глядя на Пыжикова в упор, проговорил Михаил.

Петр ничего не ответил, чувствуя, что нелегко ему будет ладить с крутоватым характером друга. За эти годы Ромашков изменился до неузнаваемости. Его суждения о людях, как казалось Пыжикову, были слишком резкими и грубовато прямыми. Студентке мединститута, ехавшей с ними в одном купе, когда она рассказала, что после пребывания в анатомичке у нее появляется тошнота и кружится голова, он посоветовал бросить институт.

– А что же мне делать? – спросила студентка растерянно.

– Поступайте в маникюрши. Очень занятная профессия, – косясь на ее ярко выкрашенные ноготки, сказал Михаил.

Хорошенькая, веселая спутница защелкнула на чемодане застежки и тут же перешла в соседнее купе. Когда же уезжали из комендатуры, Михаил наотрез отказался сесть в кабину и забрался в кузов грузовика. Пришлось туда лезть и Петру. Солдат-киномеханик ехал рядом с шофером, на мягком сиденье, а они, офицеры, шестьдесят километров тряслись у бортов машины да еще придерживали киноаппарат.

«К чему все эти выходки?» – с сердцем думал сейчас Петр, до блеска полируя щеткой свои новые сапоги.

А капитан Ромашков в это время со скрытым волнением рассматривал заставу. В углу двора виднелась недостроенная баня, возле которой лежали кучи камня, битый кирпич и торчали выпачканные в известке ручки деревянных тачек. Тут же неподалеку солдат в длинной, без ремня, выгоревшей гимнастерке поил из брезентового ведра высокую белоногую лошадь. Чуть подальше плотная женщина в цветном стареньком сарафанчике развешивала на протянутой вдоль забора веревке солдатское белье. Часто поворачивая повязанную синим платком голову, она искоса посматривала на прибывших офицеров и поправляла сползавший с плеча сарафанчик.

– Это кто? – спросил Ромашков у сержанта.

– Наша прачка, товарищ капитан. Тетка Ефимья, – ответил сержант и ухмыльнулся.

– Вот как живете? – заметив его ухмылку, проговорил Ромашков. На Курильских островах, где он был начальником заставы, пограничники находились на полном самообслуживании.

– Живем, товарищ капитан, не плохо, – ответил Батурин.

– Что-то вы, сержант, все время улыбаетесь.

– Просто так… Над теткой Ефимьей.

– Не понимаю.

– У нас тут история случилась…

– Что за история?

– Вы уж лучше младшего сержанта Нестерова спросите который коня поит. – Батурин не выдержал и рассмеялся. – А тетка Ефимья у нас недавно… второй месяц. Ребята наши прозвали ее вторым старшиной.

– Командовать любит? – спросил Ромашков и тоже улыбнулся.

– Так точно. Подтягивает. А вообще тетка хорошая, добрая. Мы ее уважаем, вот только Нестеров… Короче говоря, сами узнаете.

– Что у вас сегодня по расписанию? – спросил Ромашков.

– В пятнадцать ноль-ноль зачетная стрельба, а потом кинокартина.

– Часто показывают фильмы?

– Летом раз в неделю. Осенью и зимой реже. Хотя зимы тут почти не бывает, просто длинная осень с дождями. Через перевал к нам добираться трудно: машины юзом ползут.

– По всему видно, что дыра здесь порядочная, – сказал Пыжиков, слышавший последние слова сержанта. Взглянув на помрачневшего Ромашкова, он внутренне приготовился к отпору, но Михаил промолчал и, повернувшись, направился к солдату, поившему лошадь. Петр пошел было за ним вслед, однако, оглянувшись на чемоданы, крикнул:

– Погоди! Надо же вещи отнести и жилье посмотреть?

– А зачем? – Михаил остановился. – А может быть, назад вернемся?

– Ну, хватит чудить-то, – пробормотал Петр.

– Здесь же дыра, – не унимался Ромашков. – Будем ездить до тех пор, пока не выберем место покурортней.

– Ну, до чего же ты злой! – сказал Петр в раздумье. Постояв несколько секунд, он вернулся к чемоданам и нехотя взялся за ручки.

– Разрешите помочь, товарищ старший лейтенант? – спросил Батурин.

– Позови солдата. Пусть он отнесет их в комнату, – приказал Пыжиков и нехотя зашагал к Ромашкову.

Михаил уже был у колодца и разговаривал с поившим лошадь пограничником.

– Значит, вы младший сержант? – спрашивал Ромашков.

– Так точно, товарищ капитан, младший сержант Нестеров, – ответил он густым сочным баском.

– А что же у вас вид такой? – Ромашков пристально посмотрел на его розовое в веснушках лицо, нежное и даже немного застенчивое.

Нестеров, переминаясь с ноги на ногу, оглядел забрызганные водой брюки, неловко стряхнул с колен сырые кусочки отрубей, блеснув на капитана чистотой голубых глаз, и пожал плечами.

– Однако коней убираю, товарищ капитан, – проговорил он протяжным северным говорком.

– Наказаны? – догадался Ромашков.

– Так точно.

– Давно служите?

– Второй год.

Конь уже напился, приподняв голову, нетерпеливо потянул повод. Ярко начищенные кольца недоуздка, роняя на землю дрожащие капли воды, четко звякнули.

– Стоять, дурачок! – ласково крикнул Нестеров и слегка дернул за повод.

Белоногий встряхнул головой, громко фыркнул, обдав офицеров влажной пылью.

– И много у вас было взысканий? – вмешался в разговор Пыжиков.

– Были, – снова пожимая плечами, ответил Нестеров.

– Сколько? – допытывался Петр.

– Не помню… В карточке все точно отмечено, – ответил младший сержант. Весь его облик говорил о том, что вопросы ему неприятны и отвечать на них нет никакой охоты.

– А сейчас за что наказаны? – настойчиво расспрашивал Пыжиков.

– Это мы можем узнать в канцелярии, – сказал Ромашков.

– Разрешите, товарищ капитан, обратиться? – спросил Нестеров.

– Говорите.

– Если не ошибаюсь, вы будете новый начальник заставы?

– Вы не ошиблись, – ответил Ромашков. – А это мой заместитель, – показав на старшего лейтенанта, добавил Михаил.

– Слушаюсь, – как-то невпопад ответил Нестеров и хмуро опустил голову.

Лицо его еще больше порозовело, смятая пирожком пилотка съехала к большому изуродованному уху, мочка которого была похожа на крохотный сморщенный грибок, подвешенный шляпкой вниз.

– Вы же все-таки сержант, – нарочно выпустив слово «младший», многозначительно проговорил Ромашков.

– Капитан Земцов обещал разжаловать, – глубоко втягивая воздух, сказал Нестеров.

– Далеко зашло, – покачал головой Михаил. – Что же вы такое совершили?

– Рапорт подал.

– О чем вы писали рапорт?

– По личному вопросу обращался, – с трудом выговаривая слова, отвечал Нестеров. – Насчет этого самого…

– А ты посмелее, сержант, откровенно говори, – непроизвольно переходя на «ты», подбодрил его Ромашков. Он чувствовал, что у сержанта на душе тревожно.

– Да, уж скажу начистоту. На счет расписки обращался…

– Какой расписки?

– Стало быть, обыкновенной. Просил разрешения в загс сходить.

– То есть, как это в загс? – удивленно спросил Михаил.

– Вот это развеселил! – воскликнул Пыжиков. – Значит, задумал жениться?

– Так точно, товарищ старший лейтенант, – сгребая ладонью выступившие на лбу капельки пота и поглядывая на изменившиеся лица офицеров, облегченно ответил Нестеров.

Офицеры молча переглянулись. Старший лейтенант, стараясь сдержать приступ смеха, отвернулся, нагнувшись, взял лежавший у ног кусок щебня и отбросил его к забору, где колыхалось подвешенное на веревке белье.

Капитан Ромашков, пряча улыбку в строго поджатых губах, с нарастающим интересом смотрел на Нестерова. «Так вот она «история с прачкой», – вспомнив ухмылку дежурного, подумал Михаил.

Нестеров, помаргивая светлыми ресницами, безостановочно вертел в покрасневших от солнца руках конец ременного повода, глядя куда-то в сторону.

За забором в кустарнике щебетали птички. Над пограничной вышкой кружился орел. Казалось, что в этой сонной утренней тишине можно услышать шум его крыльев. Но сейчас было слышно, как белоногий конь, пережевывая травянистую пену, позванивая колечками, словно свадебными бубенцами, мерно дышит, щекоча теплой губой солдатский затылок.

– Значит, решил вступить в законный брак? – Ромашков не мог скрыть озадаченной улыбки, потянул пальцами козырек фуражки и наклонил голову.

– Так точно, товарищ капитан, приходится, – убежденно и решительно ответил Нестеров.

– Как это приходится? Тебе еще служить больше года, – сказал Михаил, чувствуя, что своим упрямым и настойчивым взглядом солдат ставит его в тупик. За внешним смущением и подкупающей застенчивостью скрывалась твердая сила воли, сломить которую было не так-то легко.

– Я понимаю, что не положено, – пошевеливая белесыми бровями, продолжал Нестеров. – Все, товарищ капитан, понимаю. А оно выходит так, что тут моя судьба…

– Да он просто голову морочит!

– Ладно. Погоди! – движением руки Михаил остановил Пыжикова и, обращаясь к Нестерову, спросил: – Что вам ответил капитан Земцов?

– Товарищ капитан Земцов взыскание дал… Потому что я самовольно за забор вышел, тут неподалеку.

– На свидание, что ли? – снова вмешался Пыжиков.

– Так точно. Я просился два слова сказать, а капитан не отпустил.

– Можно было и здесь сказать, – посоветовал Ромашков, неприязненно думая о крепконогой прачке, которая издалека показалась ему старше сержанта лет на двадцать.

– Разве она сюда пойдет? Что вы, товарищ капитан! – поднимая на Ромашкова удивленные голубые глаза, проговорил Нестеров.

– А где она живет? – спросил Петр.

– На рыбозаводе. Пекарем работает, – ответил Нестеров.

«Значит, совсем не то, – подумал Михаил. – Черт знает, какая ерунда получилась».

– Надо же ей объяснить, – сказал он Нестерову, что до окончания службы вам жениться не полагается.

– Сто раз объяснял, товарищ капитан! Да разве втолкуешь? Не могу ждать – и все. У нее свой резон.

Нестеров глубоко вздохнул. Потрогав ладонью изуродованную мочку уха, он снял пилотку и вытер упругий, похожий на пятку подбородок, который сильно выдавался вперед и подчеркивал упрямый характер северянина. А светлые, с голубинкой глаза излучали скрытое в них лукавство и самобытный, по-мужицки расчетливый ум.

– Какой же у нее резон? – спросил Пыжиков. – Почему она так торопится?

– Да как вам объяснить? – вздохнул Нестеров. Дело тут такое, что не может она ждать целый год, вот и все.

– Если любит, так подождет, – назидательно проговорил Петр.

– Это все верно, конечно… Каждый человек любит свой мотив и поет, что ему нравится.

– А может, она того… Ну? – Подыскивая подходящее слово, Пыжиков щелкнул концами пальцев. – Может, у вас уже…

– Думаете ребенок? – перебил его Нестеров. – Нет, товарищ старший лейтенант, промеж нами ничего такого не было. Этого она не позволяет. Тут пытались некоторые хлюсты из рыбаков, да и из наших тоже. В этом деле, – Нестеров довольно улыбнулся, – она занимает пока круговую оборону… Но я понимаю, ей тоже трудновато приходится. Есть у них на заводе рыбак Брошка, бравый такой, форсун несусветный, он все время к ней ломится и на счет женитьбы сеть закидывает. Заработок у него две тыщи в месяц, да и она кое-что для свадьбы припасла. А тут и другие не прочь пришвартоваться, потому что девчат на рыбозаводе всего только две: Надежда моя и Настя, которая в зеленых штанах ходит, погоду наблюдает в своей будке и градусы в море высчитывает. Их значит две, а ухажеров – полроты. Наши киномеханики, что с вами приехали, ездят туда картину крутить и тоже не прочь заморочить голову. Офицер тут один из ПВО тоже цветочки приносит. Попробуй, утерпи… Никакая оборона не удержит. Вот она и торопит меня. А я, скажем прямо, не какой-нибудь писаный красавец, чтобы больше года еще ждать. А она такая девка, что кого хошь раскипятить может. Глядишь, томится, томится, да и сама вспыхнет, и аминь мне тогда… А я желаю расписаться и к матери моей в деревню ее отправить, вот и все. На лице Нестерова остановилась и замерла мрачноватая улыбка. Он глядел на капитана Ромашкова синеватыми, как небо, глазами и ждал ответа на свой житейский вопрос.