Текст книги "Встречный ветер. Повести"

Автор книги: Павел Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 31 страниц)

Глава пятнадцатая

Сквозь щели тесовых стен узкими полосками в сеновал пробивается утренний свет. Давно уже уснула маленькая Валя, а Настя все ворочается с боку на бок, шуршит сухим сеном и не может сомкнуть глаз. В ней, как хмель, бродит тревожная сила молодости. То печально, то радостно что-то шепчут ей голоса души и сердца. Что принесет новый день – грозу или теплое сияние солнца? Как хочется, чтобы завтра был ясный солнечный день, без единого на небе облачка. Как приятно было на душе, когда она укладывалась с сестренкой спать: хотелось петь, задорно смеяться и всем рассказывать про свою любовь… Но вот пришел лейтенант Пыжиков и спугнул веселое самозабвенное чувство радости. А все-таки Петра жалко немножко…

Натянув одеяло до подбородка, Настя пошарила у изголовья рукой и нащупала в сене широкий завядший листочек. Покусывая его зубами, ощущая терпкий и горьковатый вкус, продолжала думать: «Он шел ко мне и на что-то надеялся… А я ему прямо: «Я выхожу замуж…» Грубо. Нехорошо! А там, на море, разрешила поцеловать себя, только пальчиком погрозила. Тоже нехорошо… Наверное, надо рассказать об этом Михаилу, да не очень приятно говорить такие вещи… Скорее бы взошло солнце».

Настя услышала, как хлопнула сенная дверь и звонко загремело стукнувшее о косяк ведро. Значит, мать уже встала и пойдет сейчас доить корову. Потом затопит печь и начнет готовить завтрак, а когда он будет готов, придет на сеновал и стащит с них одеяла. Так бывало каждый день, но завтра уже этого не будет. Грустно покидать родной уголок, а сегодня в особенности. Скоро они встанут. Маленькая Валя, покушав, положит в сумку горячий завтрак, поставит туда завязанный в тряпку горлач с молоком и понесет отцу. Он валит лес и приходит домой не каждый день. Настя начнет собираться в дорогу. Ей; пора на работу. Там ведь не знают, что она думает выйти замуж. Метеорологической службе нет до этого никакого дела… А он, наверное, заглянет и, может быть, немножко проводит – хоть до Медвежьей балки.

Проникнутая чувством тревоги, Настя начинает чего-то бояться.

Во дворе, как и ночью, вдруг громко залаял Косматый. Послышался голос матери. Она с кем-то разговаривает. У Насти часто и горячо забилось сердце. Неужели так рано пришел Михаил? Это и удивило ее и обрадовало. Возможно, ходил проверять своих солдат, не вытерпел и заглянул. Накинув на голые плечи одеяло, Настя подошла к двери и, присев на корточки, посмотрела в дверную щель.

Перед матерью стоял горбоносый мужчина с желтым худым лицом, густо заросшим черными волосами. Большие темные ввалившиеся глаза его зорко рыскали по сторонам. Протянув волосатую руку, он что-то совал матери и быстро произносил какие-то слова, которых Настя не могла разобрать. Но глаза и нос этого человека ей показались очень знакомыми, напоминали о чем-то и его резкие жесты. Он то протягивал руки, то прикладывал их к груди. Мать растерянно пожимала плечами и отрицательно качала головой. А он, настойчиво что-то спрашивая, подходил все ближе и ближе, пугая Лукерью Филипповну своим жалким растерзанным видом. Рубаха на нем была порвана, сквозь дыры виднелось смуглое тело с засохшими ссадинами.

Продолжая оглядываться, он упорно чего-то добивался от матери. Лукерья Филипповна, беспомощно озираясь, пятилась к сеновалу и, не выдержав, крикнула:

– Настя! Проснись, дочка, и выдь на минуточку!

– Я тут, мама, – откликнулась Настя, зябко вздрагивая.

Вид мужчины, его жесткие знакомые глаза пугали ее. Тревожно вороша память, она старалась припомнить: где она все-таки видела этого горбоносого человека?

– Я сейчас, мама, – снова отозвалась Настя, стараясь побыстрее надеть платье. – А что ему, мама, нужно? Откуда он взялся?

Лукерья Филипповна сама подошла к двери и сообщила, что этот человек голоден и просит хлеба. Он говорит, что вышел до сроку из лагерей. Сейчас ему надо пройти через перевал и попасть в город. Там у него друзья. Он хочет есть. Говорит, что захворал, плохо себя чувствует.

– Я ему сказала, что у нас хлеба нет. Он дал мне денег и просит купить хлеба. Ты слышишь, Настя? – говорила, почти выкрикивала это Лукерья Филипповна.

– Да, да, мама.

– Я пообещала подоить корову и дать ему молока. Зараз я покличу его в хату, а ты сбегай до тетки Параски и купи два кило хлеба, целую буханку. Вот возьми его гроши и беги скорее. Швыдко, дочка, а то я его боюсь…

– Ничего, мама, я скоро.

Лукерья Филипповна просунула в щель деньги. Скомканная бумажка упала к ногам удивленной и растерянной Насти. Почему мать не хочет дать ему своего, хлеба, а посылает куда-то к Параске, которая покупает булки в продуктовом ларьке! А мать вчера выпекла пять или шесть буханок, настряпала сдобных подорожников для нее и с вечера уложила в рюкзак. Неужели ей жалко куска хлеба? А Параска живет около сельского Совета и, наверное, еще спит, да и какой у нее хлеб?

– Поспеши, дочка, ждет он, – нетерпеливо проговорила мать.

Только тут Настя поняла, что мать не доверяет незнакомцу и бежать нужно не к Параске, а в сельский Совет, где расположились пограничники. Она снова посмотрела в щелочку, стараясь вспомнить, где она видела этого пришельца? Не похож ли он на одного из тех курортников, которые угощали ее тогда дыней?

– Пойдемте до хаты, – слышался за дверью голос матери. – Там отдохнете, дочка быстро сбегает, а я принесу молока, Но прохожий почему-то колебался и не двигался с места.

– Я хочу отдыхать там, – проговорил он, показывая на сарай. Можно?

– Нет. Туда нельзя, – решительно заявила Лукерья Филипповна. Там дети спят. – Да вы не бойтесь. Идите до хаты. Я, братец мой, все вижу и понимаю…

– Как вы можете меня понимать? Я же ведь из лагеря.

– А что тут такого? У меня тоже мужик сидел и только недавно освободился. Мало ли теперь таких…

– Ваш хозяин был в тюрьме? – возбужденно спросил прохожий.

– Три месяца.

– За что?

– Одному начальнику по шее стукнул.

– Почему же он так мало сидел? – уже в сенцах спросил горбоносый, сразу же интересуясь биографией мужа хозяйки.

– Да он стукнул-то его один разочек.

– Плохой был начальник?

– Уж хорошего не тронул бы. Садись. Ноги вон о половичок оботри, только сапогами не стучи. Потише…

– А что в селе есть милиция? – пронизывая Лукерью Филипповну выпуклыми глазами, допытывался он.

– Какая тут в горах милиция? Наезжают раз в месяц. Здесь вон ребенок спит. Не надо будить.

Мать покрыла разбросавшегося, сладко спавшего в люльке Миколку, который и не предполагал, что сегодня он тоже станет героем событий.

Плотно прикрыв за собой дверь, гремя подойником, Лукерья Филипповна ушла.

Горбоносый метнулся к окошку и проследил, пока она не вошла в коровник. Немного успокоившись, он стал пристально наблюдать за калиткой в надежде увидеть хозяйскую дочь, которая должна пойти за хлебом. Но она почему-то долго не показывалась. В горнице посветлело. В окно было видно, как в ущелье рассеивался, испарялся туман. Прохожий понимал, что ему надо быстро уходить из села. Но хлебный запах теплой крестьянской избы усиливал мучительное чувство голода. Оно было страшным и непреодолимым. Все эти дни он питался дикими ягодами. Многое бы он сейчас отдал за маленький кусочек хлеба. Голод и сырая после ливня, холодная ночь загнали его в этот дом на окраине лесного села. Оглядев комнату, он прошел в кухню, ища воспаленными глазами что-нибудь съестное, но ничего не находил. Чутьем одичавшей собаки он ощущал запах хлеба и пирогов, но ничего не видел. Рюкзак с румяно зажаренными коржиками висел на стене, почти рядом с его головой, равнодушно поблескивая пряжками. Наконец Сапангос заметил у печки ведро с приготовленным для коровы пойлом, а в нем плавающие сверху, разбухшие куски хлеба. Он, не задумываясь, бросился к ведру, выловил куски хлеба и стал с жадностью есть.

Тем временем, прыгая через грядки моркови и свеклы, Настя бежала к виднеющейся вдали изгороди. Она нарочно не пошла через калитку, боясь, что прохожий узнает в ней ту самую путешественницу, которую они тогда вдвоем с бритоголовым угощали в лесу дыней, и догадается о ее намерениях. Она решила бежать к сельскому Совету и немедленно сообщить о посетившем их дом госте пограничникам.

С трудом преодолев высокий из кольев забор, она очутилась у перелеска, который почти вплотную подступал к их огороду. Остановившись, Настя поглядела ушибленное колено и увидела на пальцах кровь. Около самой чашечки колено было сильно поцарапано о сучок. Из небольшой, но глубокой ранки обильно сочилась кровь. Настя сорвала какой-то мокрый листочек и приложила к ранке. Тут-то ее тихо и неожиданно окликнули.

– Ушиблась, а? – раздался из кустов голос сержанта Батурина.

Настя охнула и, как подкошенная, села на траву.

Первое, что она увидела и запомнила на всю жизнь, – это были клыкастая пасть с розовым языком и глаза огромной собаки, смотревшие на нее с затаенно выжидающей настороженностью. Рядом сидел, укрывшись листьями клена, солдат в зеленом, едва различимом от листьев плаще. Он глядел на девушку и хитро улыбался.

– Больно? – повторил он шепотом и пригласил: – Сюда идите.

Испуганно косясь на овчарку, Настя поднялась и, прихрамывая, бочком направилась к кусту.

– Вы ее не бойтесь, – кивая на овчарку, проговорил Батурин по-прежнему тихо. – Не тронет. А вы здорово прыгаете!

– Ой, как вы меня напугали, – стараясь унять дрожь, сказала Настя.

– Бывает и хуже… Куда вы так спешили, разрешите узнать?

– К вам бежала.

– Это ко мне, что ли?

– К пограничникам, а не к вам…

– А я и есть пограничник, – обрадованно улыбнулся Батурин.

– А вы знаете, зачем я бегу?

– Не могу знать, зачем и куда. Чуть свет девчата не бегают. Может, уж кому свидушку назначили?

– Да. Назначила. Вашему начальнику – капитану Ромашкову назначила. Может быть, вы разрешите мне сбегать к нему?

– Не могу. Присядьте и не маячьте, – со строгостью в голосе проговорил Батурин.

– А ежели я не сяду, а пойду, куда мне надо, вы что, стрелять будете?

– Нет. У меня подружка есть, – сержант дернул за поводок. Собака, возбужденно подняв уши, ощерила страшные острые клыки.

– Мне нужно рассказать… – покорно присаживаясь на мокрую траву, начала было Настя.

Но Батурин ее перебил:

– Расскажете там, где надо, – он прилег на бок и негромко свистнул.

Из ближайшего куста осторожно выглянул солдат.

– Проводите ее к капитану Ромашкову, – приказал Батурин.

– Идем, девушка, – сказал солдат. – Вот сюда идите, впереди меня.

– Куда вы меня ведете? – спросила Настя. – Мне в сельский Совет нужно. Там есть какой-нибудь начальник?

– Найдется.

– А кто?

– Идите и молчите.

– Мне нужен капитан Ромашков, понимаете?

– Не положено отвечать.

– Почему не положено?

– Разговаривать с задержанными не положено.

– Я говорю, что к нам пришел какой-то страшный человек.

– Ну, и что?

– Хлеба просит, хочет через перевал пройти.

– Никуда он не уйдет. Там дороги нет. Давайте, гражданка, помолчим.

– У вас все такие молчуны? – вызывающе спросила Настя.

– Лучше помолчим, девушка, – строго сказал Кудашев.

А они шли по той самой тропинке, где Настя часто ходила с Валей в лес за грибами. Лес здесь сохранился от топора порубщиков, рос буйно и мощно. Широкими зелеными шатрами поднялись старые дубы. Темными свечами в небо устремились высокие пихты. Под ближайшей из них, с автоматом поверх плаща, стоял капитан Ромашков. Увидев Настю, он скорыми шагами пошел к ней навстречу.

– Настенька, почему вы здесь? – взяв ее за руку и отведя в сторонку, спросил Михаил.

– Я бежала к вам…

– К нам? Зачем?

– Меня мама послала. К нам пришел чужой человек… Я так бежала, что коленку оцарапала. – Настя подняла край юбки и показала залитую кровью ногу.

– Сейчас перевяжем. Хорошо, что пришла… Мы его уже давно проследили с собакой. Тебе больно? – натягивая бинт, спросил Ромашков.

– Не очень.

– Сейчас ваш дом окружают. Останься пока здесь.

– Он стрелять будет?

– Очевидно, да. А возможно, и нет…

– Если начнут стрелять, то как же наши. Мама, Миколка, Валя… – с беспокойством проговорила Настя.

– Постараемся взять его без шума Я не туго затянул?

– Спасибо. Все хорошо.

– Не очень-то. Нога распухла.

– Пройдет. А ты знаешь, я этого человека видала, встречалась с ним.

– Где ты могла его видеть?

– В тот самый день, когда мы… когда ты… приезжал к Евсею Егоровичу.

Настя покраснела и умолкла. Подавив смущение, она рассказала, как шла одна в лесу и встретила двух незнакомых людей, которые угостили ее дыней.

– Я сразу не могла вспомнить, а потом узнала его, припомнила глаза, нос… А другой был постарше, плешивый.

– Может быть, ты ошибаешься? – наклонясь к ее лицу, спросил Ромашков.

– Нет. Это же было совсем недавно. Тот был такой вежливый, внимательный, – наивно продолжала Настя.

– Вежливый, внимательный, – расстегивая полевую сумку и роясь в ней, повторял Ромашков.

– Да, да! Ты не смейся! – настойчиво твердила она. – У него такая улыбка…

– А ну, взгляни, – протягивая фотографическую карточку, попросил Ромашков. – Может быть, он?

Настя посмотрела на фотографию и удивленно вскрикнула:

– Правда, он! Его уже поймали, да?

– Да… Этот вежливый кого угодно отправит на тот свет. Солдата одного убил.

Настя вздрогнула и выронила из рук фотографию.

Подошел солдат с автоматом в руках. Покосившись на девушку, он отозвал капитана в сторону. Сообщив ему что-то, быстро ушел и скрылся в кустах.

– Ты меня извини, Настенька. Начальство вызывает. Посиди здесь, отдохни.

– Я чего-то боюсь… Дрожу вся, – тихо проговорила Настя.

– Все будет в порядке.

Михаил снял свой плащ и накинул ей на плечи. Оглянувшись, хотел поцеловать, но, зная, что за ними наблюдают несколько пар любопытных солдатских глаз, не решился. Ободряюще помахав Насте рукой, ушел вслед за связным.

Поправив плащ, Настя прислонилась к пихте спиной. Она задумалась о Миколке, матери, сестренке Вале, оставшейся на сеновале. На глазах Насти показались слезы.

Глава шестнадцатая

В хате звонко гудели мухи. В люльке сладко похрапывал Миколка. Во дворе тревожно и заливисто лаял Косматый. На разные голоса орали петухи.

Немного утолив голод размокшими в ведре кусками хлеба и помятой картошкой, Сапангос подошел к окну. Посматривая во двор, он часто оглядывался и на дверь. По его расчету, хозяйской дочери пора уже было вернуться, но она не приходила. Да и корову, как ему казалось, слишком долго выдаивали. После жадно проглоченной пищи ему захотелось пить. Пройдя в кухню, он выпил ковш воды и снова вернулся в горницу и встал у окна.

Склонив свои тяжелые шляпы, в саду недвижно стояли подсолнухи. На одном из них сидел взъерошенный, хохлатый воробей-воришка и, вытягивая шейку, выклевывал семечки. Вдоль палочной изгороди кралась серая кошка. Выгнув спину, она вдруг шарахнулась в сторону и скрылась за огуречной грядкой. Воробей, испуганно пискнув, взлетел и, сделав круг, присел на ветку яблони, дразняще покачиваясь на самом высоком сучке. Над верхушками ближайших от хаты деревьев беспокойно кружились лесные птицы. Прижавшись к окну оттопыренным, по-звериному чутким ухом, Сапангос все время прислушивался и зорко наблюдал за садом. Его беспокоил беспечно порхавший с ветки на ветку воробей, кравший из подсолнуха семечки, угнетала и чего-то испугавшаяся кошка, которая так и не настигла вороватого воробья, тревожил и высокий забор в углу, густо заросший виноградником. Ему казалось, что широкие зубчатые листья трепещут, шевелятся.

С ведром в руках, накрытым чистым полотенцем, вошла хозяйка дома и осторожно заперла за собой визгливо скрипнувшую дверь.

Оторвавшись от косяка, Сапангос круто повернулся, спросил:

– Хлеб есть?

– Нет еще. Скоро придет, – не поднимая головы, ответила Лукерья Филипповна.

– Разве это далеко? – вытягивая вперед шею, напряженно спросил гость.

– На том краю, – вынимая из печки горлачи, спокойно ответила хозяйка.

– Очень долго! – вздохнул Сапангос.

– Потерпите немного.

– Кушать надо. Немножко молока дайте, – показывая на горшки, проговорил он требовательно.

– Сейчас процежу и налью.

Лукерья Филипповна сняла со стены цедилку и, дробно стуча о край горшка, неторопливо положила ее на горловину. Налив посудину почти до краев, она поставила ее на стол.

Схватив горшок, он жадно припал к нему губами. Пил не отрываясь, а сам все время глядел выпуклыми, сведенными к переносице глазами на хозяйку. Лицо ее со строго поджатыми губами было нахмурено и неподвижно. Казалось, что оно навсегда застыло в одном непроницаемом выражении. Лукерья Филипповна стояла боком и разливала молоко по горшкам.

Сапангос, окончив пить, вытер губы рукавом рубахи, но крошки хлеба так и остались на его черном лице.

«Чего же это он так наелся?» – подумала Лукерья Филипповна и, взяв ведро с коровьим пойлом, направилась к двери.

– Один минута! – окликнул ее Сапангос.

– А? Какая еще минута? Мне корову надо кормить, – недовольным тоном проговорила Лукерья Филипповна.

– Я давно, хозяйка, не курил: нет ли у вас немного табаку или сигарет? Очень хочу курить. Я деньги дам.

– Ничего нет, любезный. У нас в доме никто не курит, Я схожу к соседу и попрошу. Подождите.

– Нет, к соседям ходить не надо… Хлеба надо.

– Принесет скоро.

– Долго нет, долго! – резко взмахнув грязными руками, проговорил он и нетерпеливо поглядел в окно.

– Придет, никуда не денется.

Лукерья Филипповна вернулась в горницу, поправила сползающее из люльки одеяло и, не глядя на этого страшноватого гостя, прислушалась к частому стуку своего сердца, а затем не спеша вышла в сени. Ей хотелось, чтобы все это скорее кончилось. Слишком неприятен был вид горбоносого оборванца с прилипшими к щетине крошками. Она догадалась, что он выловил куски хлеба из ведра с помоями и съел их. Жутко и тягостно было у нее на душе. Она прошла в сарай, поставила корове пойло и с тревогой стала ожидать старшую дочь.

Сапангос же, оставшись в хате с посапывающим Миколкой, снова подошел к окну. В саду по-прежнему было сонно и безмятежно тихо. Под молодым спокойным тополем желтели вымытые дождем созревающие помидоры, в приоткрытую створку вливался запах яблок и укропа. На изгороди, обвитой зеленой плетью, повисла белая продолговатая тыква с большим, сучкастым, похожим на рога, отростком. Тыквенные плети, как и виноград, оплели изгородь буйно и густо. Вдруг за широкими, как лопухи, листьями мелькнула зеленая пограничная фуражка и тут же исчезла. Сапангос отскочил от окна и, прижавшись к стене, торопливо вытащил из рваного кармана пистолет, сжал его в длинных с грязными ногтями пальцах. По раздавшемуся лаю собаки, беспокойному перелету птиц и промелькнувшей фуражке он понял, что угодил в ловушку. Секунду постояв в простенке, он кинулся в кухню, к двери и набросил на петлю легонький крючок, но вскоре сообразил, что этот самодельный крестьянский запор слишком ненадежен. Вбежав в горницу, он захлопнул окно, потом, схватив стол, потащил его в кухню и забаррикадировал дверь. Но этого оказалось недостаточно. С лихорадочной быстротой он нагромождал у входной двери длинные дубовые скамьи, стулья, туда же полетели все подушки и перина. А когда он волочил по полу спинку железной кровати, то зацепил люльку. Она так качнулась, что вылетевший Миколка шлепнулся на пол и громко, надсадно заревел.

– Уй, аллах! – полушепотом воскликнул Сапангос. – Как кричит!

Подскочив к стене, он прижался к оконной фрамуге и приготовил пистолет.

Услышав истошный плач сынишки, Лукерья Филипповна распахнула дверь сарая, намереваясь побежать в хату. В это время из-за стены выскочил пограничник с офицерскими погонами и толкнул ее в сарай. Это был старший лейтенант Пыжиков.

Из хаты загрохотали выстрелы. Расщепляя дощатую дверь сарая, пули впивались в бревенчатую стену. Петр, удерживая Лукерью Филипповну, почти силой заставил ее лечь за кормушкой на солому.

– У меня же там мальчик, сын! – в страхе шептала она.

– Лежите, мамаша. Не будет же он стрелять в ребенка, – успокаивал ее Пыжиков. С пистолетом в руке он стоял у дверного косяка и смотрел в узкую щель. Однако нарушитель не показывался, а только изредка бил по коровнику.

В углу причитала и стонала на соломе Лукерья Филипповна. Голос плачущего ребенка доносился все сильнее и сильнее.

– Боже мой! Я пойду туда! – выкрикивала она.

– Нельзя, – строго говорил Петр, – убьет вас…

– Страшный человек! Я сразу поняла это, – шептала Лукерья Филипповна. – Почему вы стоите? Он и вас убить может.

– Я вижу, куда он стреляет, – успокоил ее Пыжиков. – Ничего, мы его возьмем!

Нарушитель стрелять перестал. Ему никто не отвечал. Сапангос был уверен, что убил офицера, который удержал хозяйку и втолкнул в сарай. В чистом безоблачном утре заросшие лесом горы поглотили раскатистые звуки выстрелов и, казалось, замерли в ожидании чего-то сурового и страшного. Но пограничников тревожил не свист бандитских пуль, не грохот выстрелов, а непрерывный, захлебывающийся плач ребенка, который научился пока говорить единственное слово «мама» и сейчас протяжно, бесконечно повторял:

– Ма-ааа! Ма-ааа!

…Валю разбудили выстрелы. Протирая глазенки и ничего не соображая, она вскочила и села на смятую постель. Насти рядом не было. Из хаты доносился рев братишки, а потом громко, пугающе вскрикнула мать. Голос ее взвился и оборвался резкими, оглушительными пистолетными хлопками. Как ни испугалась Валя, она поняла, что где-то близко стреляют и с матерью что-то случилось. Полураздетая, в длинной ночной рубашонке, Валя выскочила из сеновала и с криком бросилась к сеням. Но добежать до двери она не успела…

Часто люди громко, от чистого сердца говорят, что мир создан для счастья детей. Нас волнует и радует первый крик, первая в жизни ребенка улыбка, первое осмысленное слово и робкие, неуверенные шаги по нетвердой, качающейся земле. Мы оберегаем детскую душу и тело от всяких невзгод. Болезненный крик ребенка, его беспомощный стон приносят нам глубокое и тяжкое страдание. Это большое, высокое чувство рождено вместе с человеческой жизнью. Об этом чувстве написаны миллионы книг и песен, которых, очевидно, никогда не слышал и не читал бывший князь Сапангос, часто взывающий к своему господу богу. А кто его бог? Может быть, сработанный по последнему слову техники автоматический пистолет, из которого он дважды выстрелил в кричащую девочку, Она, как большая белая птица, взмахнув ручонками, тоненько вскрикнув, сначала присела, а потом, перевалившись с боку на бок, затихла около стены. Все это произошло мгновенно и на глазах окружавших хату солдат и офицеров. В эту минуту было трудно сдержать закипевшее чувство гнева. В кухне раздался звон разбитого стекла. Кто-то вышиб оконный переплет очередью из автомата. Находясь в горнице, где ползал по полу плачущий Миколка, бандит резко повернул голову, оглянулся и увидел прыгнувшего в окно пограничника, который, мелькнув зеленой фуражкой, скрылся за массивной русской печкой. Короткая, но хлесткая очередь вывела на потолке расщепленный узор. Яркая вспышка из вздрагивающего ствола автомата ослепила бандита. Выстрелив наугад, он попал в край печки и попятился назад, а там ловко выпрыгнул через окно во двор. Прижавшись за угловой выступ сруба, он продолжал стрелять. На предложение сдаться беспорядочно бил в ту сторону, откуда слышался голос. Но голоса уже раздавались и спереди от сарая и сбоку от изгороди, где плотной цепочкой лежали пограничники, и из хаты, которую уже заняли прыгнувшие в окно солдаты. А сержант Нестеров, пробравшись на четвереньках в горницу, подхватил на руки испуганного Миколку и укрылся с ним за печкой. Унимая всхлипывающего мальчика, сержант ласково говорил:

– Ну, что ж ты, парнишечка, ревешь-то, хватит, браток. Ты же солдат будущий… Подрастешь, тогда сам защищаться научишься.

Миколка успокоился и притих.

– Убили сынку моего, уже не кричит! Боже мой! – пытаясь выйти из сарая, плакала Лукерья Филипповна.

Но старший лейтенант Пыжиков ее не отпускал. Она и не подозревала, что маленькая Валя, свернувшись клубочком, лежит возле сеней.

– Успокойтесь, мамаша. В доме уже наши. Помогут, – говорил Петр.

– А откуда ж стреляет тот бандюк? – с трудом сдерживая дрожащие губы, спрашивала Лукерья Филипповна.

– Здесь стоит, бьет из-за угла. Потерпите, мамаша, немножко. Мы его сейчас… «Пришла пора, пришла пора ответить», – мысленно повторял Петр. Он распахнул дверь сарая и выскочил во двор.

Перед глазами притаившегося за углом Сапангоса, на расстоянии каких-нибудь пятнадцати шагов, вдруг выросла фигура офицера с пистолетом в руке.

На какую-то долю секунды Сапангос растерялся.

– Бросай оружие! А ну, гад! – громко и ожесточенно выкрикнул Пыжиков.

В ответ на его слова звучно щелкнул выстрел. Петр почувствовал, как рвануло и обожгло левое ухо и что-то теплое потекло за воротник гимнастерки.

– Оружие, бандит! – резко метнувшись в сторону, повторил Пыжиков еще громче и нажал на спусковой крючок пистолета. Выстрелы грохотали один за одним. Помня приказ, Петр стрелял врагу под ноги. Сапангос же с быстротой фокусника перезарядил пистолет. Он, видимо, догадывался, что его хотят взять живым, и старался держаться до конца. Но все же, пока он вкладывал новую обойму, Петр успел укрыться за другой угол хаты. Пули Сапангоса прошли мимо.

Время исчислялось минутами. Капитан Ромашков, окружив дом и сад, едва успел выдвинуться с сержантом Батуриным к сараю.

Увидев, что Пыжиков выскочил из дверей и открыл стрельбу, Ромашков приказал Батурину пустить овчарку. Но она закапризничала и сразу не пошла. Только после ласковых уговоров, уже с третьей попытки собака бросилась на врага. Она сшибла горбоносого с ног и покатилась с ним в грозно урчащем клубке. Сержант Батурин еле оттащил рассвирепевшую овчарку от ошеломленного бандита, а подоспевшие солдаты схватили его в свои крепкие руки.

Капитан Ромашков и майор Рокотов осторожно подняли Валю и отнесли в хату. У нее в двух местах было прострелено плечо. Ее быстро перевязали и отправили в поселковый медпункт в бессознательном состоянии. Настя все время не отходила от матери, стараясь привести ее в чувство.

С забинтованной головой и шеей, Петр сидел на крыльце и неподвижно смотрел на залепленные грязью сапоги. Надо было их протереть, почистить, но не хватало сил.

– Это ты, Михаил? – узнав вышедшего из сеней Ромашкова по звуку шагов, не оборачиваясь, спросил Петр.

– Да, – присаживаясь рядом, ответил Ромашков. – Тебя сильно задело? – спросил он после тягостной паузы.

– Нет, пустяки… Девочка будет жива?

– Да, конечно. Пробита мягкая ткань, заживет быстро.

– Вот у меня уже никогда не заживет, никогда!

– Сам же говоришь, что пустяки?

– Клочок уха не в счет. Совесть… Если бы не овчарка…

– Брось ныть!

– Вы что, товарищи дорогие, опять, как вчера, сказки рассказываете? – строго проговорил подошедший майор Рокотов.

Он только что обыскал захваченного диверсанта и приказал готовить его к отправке.

– Сказка у нас, видно, долгая, – невесело усмехнулся Петр.

– А вы, старший лейтенант, действовали молодцом! Только рисковать-то зря не надо. Это уже было ни к чему, – сказал Рокотов. – Но все обошлось хорошо – и зверь схвачен опасный…

Шум и выстрелы разбудили и привлекли к хате Богуновых много людей. Здесь были лесорубы, женщины, дети. Они с затаенным любопытством смотрели на солдат в зеленых фуражках и тихо переговаривались. Родственников и знакомых, по просьбе Насти, пограничники пропустили в дом. Женщины, всплескивая руками, вздыхали и сокрушенно покачивали головами. Мальчишки вертелись около солдат и выпрашивали стреляные гильзы.

– А на бандюка можно посмотреть? – спрашивал у Нестерова сероглазый пацан, лет десяти, в смятой солдатской пилотке, с самодельным деревянным револьвером в руке. – Он очень страшный, да?

– С рогами и хвостом, как метелка, – отшучивался Нестеров. – За этот хвост мы его и схватили.

– Ну да! Его Настя Богунова в сарай заперла и до вас побигла… Так или не так?

– Немножко не так.

– Ей орден дадут?

– Обязательно дадут, – подтвердил Нестеров. – Ты давай, дружок, потише. А то машешь своим пистолетом, мало ли что может случиться… Подстрелишь еще кого-нибудь.

– Так нет, – успокаивающе и разочарованно ответил мальчишка, это же игрушка, я из полена его выстругал. Вот у тебя – это да! с завистью посмотрев на автомат сержанта, он отошел к своим товарищам, которые ползали вдоль изгороди и разыскивали стреляные гильзы.

– Вот так я и выпустил их, – говорил Петр Рокотову и Ромашкову. – Ночевал с ними под одной крышей, сидел за одним столом, думал только о своей беде, а она была рядом со мной. Так я утерял бдительность, а может быть, не имел ее никогда? – Петр замолчал и низко опустил укутанную бинтами голову.

Хмуро молчал майор Рокотов. Ни слова не проронил и капитан Ромашков.

А вокруг было свежее чистое утро. Над горами поднималось солнце. Ветер качал обрумяненные плоды яблони. Вдоль изгороди шуршали своими лопухами перепутанные плети тыкв, к горячим солнечным лучам поднимали круглые шляпы подсолнухи. Поваленный кем-то, пригнутый вниз молодой тополь вдруг стройно выпрямился и стряхнул с зеленых, израненных листьев мутные, загрязненные капли дождевой воды. Обновленный дыханием жизни, он еще робко и трепетно дрожал, осторожно пошевеливая гибкими изуродованными ветвями. Наступили новый грядущий день и новая жизнь.

А Пыжиков знал, что теперь уже его в войсках не оставят, если бы он даже захотел остаться.

* * *

Спустя два месяца, вручая Лукерье Филипповне медаль «За отличие в охране государственной границы СССР», генерал Никитин крепко пожимал ей руку и сказал:

– Носите с честью. Спасибо вам за то, что вы воспитали таких замечательных дочерей.

Взволнованные и смущенные Настя и Валя ожидали своей очереди. Они тоже были награждены такой же высокой и почетной наградой.

– Это, товарищ генерал, Родине нашей спасибо. Я их грудью своей кормила, вырастила, а Родина их уму-разуму научила… Пусть ей и служат, пусть почитают ее, как мать свою, – ответила Лукерья Филипповна и по крестьянскому обычаю поклонилась, тронув рукой теплую, нагретую солнцем землю.

– Еще раз спасибо вам за хорошие слова ваши, – сказал генерал и тоже склонил свою седовласую голову. Потом, встряхнув ею, прищурив заблестевшие глаза, улыбнувшись, добавил: – А к ним, мать, я обязательно приеду на свадьбу.

– Такому гостю, как вы, почет и место. Милости просим, проговорила Лукерья Филипповна. – А свадьба скоренько будет. Все уже решено, – лукаво поглядывая на зардевшуюся Настю, – продолжала она. – Решила моя Настенька связать свою жизнь с пограничниками крепким червонным матузочком, так говорят на Украине, – доброй, значит, веревочкой…

– Кто же жених?

– Нашелся такой… Капитан Михайло Ромашков.

– Это, Лукерья Филипповна, мой крестник.

– Вот и добре! Будете его хлопцев крестить, только не у попа в кадушке, а в люльке на подушке да за богатым столом, за доброй чаркой горилки.