Текст книги "Встречный ветер. Повести"

Автор книги: Павел Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 31 страниц)

Увидев Магницкого, Галина вздрогнула и невольно прижалась к спинке дивана. Ей почудилось, что вот сейчас откроется дверь и с криком ворвется мать. За ней появится отец, сурово на нее посмотрит и потребует, чтобы она шла сейчас же домой. При этой мысли даже и майор показался ей не таким уж грозным и строгим. Галина растерянно оглянулась. Костя ушел умываться. Ушел и политрук Шарипов вместе с Иваном Магницким. В комнате остался только майор. Посапывая своим большущим носом, он курил толстую папиросу, потом начал расспрашивать, что она умеет делать и чем думает заняться, когда выйдет замуж. Галина немного успокоилась. Краснея и смущаясь, она рассказала майору, что умеет и жать, и косить, и разводить цветы, и хорошо знает, как надо стряпать из картошки белорусские лапуны. От ее ответов майор, как показалось Галине, подобрел.

Вернулся Шарипов, и гости по приглашению Клавдии Федоровны уселись за стол.

Как ни старалась хозяйка развеселить и оживить это маленькое скромное застолье, но это ей не удавалось.

Шарипов сидел как на иголках, то и дело посматривая на часы. Он с нетерпением ожидал сообщений от Усова. Майор Рубцов, выпив две рюмки настойки, закусывал, сосредоточенно о чем-то думая, и, изредка поворачивая голову, украдкой рассматривал розовую от смущения невесту.

Костя с душевным огорчением думал, что, не будь здесь его угрюмого начальника, все бы было хорошо и только он, майор Рубцов, своим мрачным видом и ледяной неприступностью заморозил всю компанию. Рубцов, по мнению Кости, молчал и пыжился, как сибирский медведь. Недаром и родился-то он где-то в глухой уссурийской тайге.

Все шло совсем не так, как предполагала добрая и гостеприимная хозяйка, тяготившаяся этой неловкостью больше всех.

В открытые окна уже вползали сумерки, и в комнате установилась скучная, давившая гостей тишина. Только было слышно, как тяжело дышал грузный Рубцов. Со двора доносились крики и веселый смех играющих детей. Скоро должен был уйти политрук Шарипов. Подходило время отдачи боевого приказа на охрану государственных границ.

Наступал ласковый, прохладный осенний вечер. От прикосновения легкого ветерка с чуть слышным звоном падали с деревьев сухие листья.

– Ну-ка, хозяюшка, налей-ка еще по одной, по последней, – неожиданно для всех попросил Зиновий Владимирович и, взяв рюмку, поднялся. Разрешите мне все-таки воспользоваться правом посаженого отца и от чистого сердца поздравить молодых… Решение их, я вижу, серьезно, но только, как и всякие молодые, неопытные люди, они не продумали своих поступков до конца…

Рубцов замолчал и тяжело передохнул, словно на его плечах был непомерный груз; тяжелым взглядом своих маленьких серых глаз он обвел гостей.

– По выражению ваших лиц и снисходительным улыбкам я вижу и чувствую, что вы сейчас думаете: Рубцов, мол, пожилой и странный человек, не понимает молодости и говорит не то, что обычно говорят в таких случаях. Скука и грусть, присутствующие на этой в действительности невеселой свадьбе, как вы все полагаете, исходят из моего поведения… Я молчал потому, что не хотел говорить пустых, ничего не стоящих слов. Разве не грустно и не печально, что за этим столом нет родителей невесты? Грустно, а нам, советским людям, еще и дико. Грустно, и это не спрячешь ни за какими красивыми словами. Почему так невесело, почему так тяжело нам всем? Да потому, что совершено зло! Совершено преступление! Не делайте ужасных лиц! Не думайте, что я буду обвинять этих молодых людей, нет! Они поступили по влечению своих молодых, горячих сердец! Тем, что они любят друг друга и будут жить дружно – а я в этом не сомневаюсь, – они исправят зло, совершенное старшими. А над этими старшими сотнями лет совершали преступление другие. Это иезуиты, мракобесы из ватиканских мрачных трущоб, фашисты. Но придет время, и родители этой девушки все поймут и осудят сами себя. И время это не далеко, оно скоро придет… Но и наши молодые ничего не продумали, ничего не взвесили! Вот они сегодня уезжают. Все это отлично. Завтра будут в городе. Где они остановятся? В гостинице или у товарища? Башмаки на деревянной подошве нужно сменить на приличные туфли. Надо купить новое платье, и не одно. Потом Кудеяров хочет повезти Галину в Москву, затем на курорт. Он хочет, чтобы человек, которого он любит, почувствовал себя счастливым. Я приветствую это желание и в свою очередь хочу помочь им. Вот возьмите этот ключик. – С этими словами Зиновий Владимирович вытащил из кармана ключи и положил на стол. – Мне с супругой гродненская трехкомнатная квартира пока не нужна. Живите и будьте счастливы, там все есть, все приготовлено… А вот и еще один ключ – это от моей машины, она у меня собственная. Садитесь – и в добрый путь. Вот такой мой отцовский завет!

Густой голос Зиновия Владимировича разогнал, уничтожил тягостное настроение. В комнате стало как-то светлей, уютней. Оживились и повеселели лица гостей. У Галины часто затрепетали темные ресницы, и она, сжимая под столом руку Кости, с радостным чувством поглядывала на этого удивительного пожилого офицера.

Костя смущенно и неловко налил полный стакан вина и поставил перед майором, но, поймав его укоризненный взгляд, окончательно смутился и покраснел. «Что же я, дурень, делаю? Надо ведь, наверное, благодарить. Хоть бы Клавдия Федоровна что-нибудь подсказала».

Зиновий Владимирович взял стакан и выпил его до дна.

Клавдия Федоровна со следами слез на щеках встала и решительными шагами обошла вокруг стола. Подойдя к Рубцову, она белой, полной рукой обняла его за шею.

– Хоть и не любит наш Зиновий Владимирович целоваться, а я его все-таки поцелую.

С этими словами она трижды поцеловала сконфузившегося майора в щеки.

– Браво! – хлопая в ладоши, крикнул Шарипов. – Браво!

– Кто это сказал, что я не люблю целоваться? – оправдывался Зиновий Владимирович. – Это я на людях только стесняюсь, – закончил под общий хохот Рубцов.

Спустя два часа молодых усадили в машину и отправили в город.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Кавалерийский наряд пограничников во главе с лейтенантом Усовым рысью проследовал вдоль канала и втянулся в лес.

Встретив на развилке дорог патруль, Усов приказал всадникам спешиться и укрыть лошадей под деревьями.

Советские радисты запеленговали работу неизвестного радиопередатчика, действующего в разных лесных квадратах. Было видно, что нарушители кочуют с места на место и передают шифрованные передачи. Несколько часов назад войска оперативной группы совместно с пограничниками зонального отряда заняли все выходы из леса и начали осуществлять его методическую проческу. Для того чтобы обнаружить радиоточку, пришлось прочесать лесной массив в тридцать – сорок километров.

Начальнику заставы лейтенанту Усову было приказано выставить на своем участке конные и пешие патрули, контролировать дорогу на Вильнюс и лесосплавный канал. Это старое сооружение было построено белорусскими и польскими крестьянами. Канал брал свое начало от пограничного озера Шлямы, окруженного девственными лесами, и тянулся на многие десятки километров по Западной Белоруссии к Неману.

Сукальский хорошо знал эту местность. Еще будучи уланским офицером, он не раз приезжал в имение пана Гурского и распил здесь на пикниках и охоте не одну бутылку французского вина. Блестящий мундир офицера он сменил на монашескую сутану, но и ее давно уже променял на черный костюм находящегося на службе у Ватикана разведчика, которого христолюбивые хозяева заставляли творить самые грязные дела. Пользуясь фальшивыми документами пастыря Львовской метрополии, Сукальский приехал в Западную Белоруссию для «ревизии деятельности католических церквей». На самом же деле он распространял брошюру Слипого «Главные правила современного душепастырства» и другую нелегальную литературу среди отсталого крестьянства и реакционно настроенного кулачества. Одновременно, выполняя задание иностранной разведки, он собирал информацию о строительстве пограничных укреплений и настроениях белорусского и польского населения. По прибытии на место Сукальский связался с местными националистическими элементами фашистской ориентации.

После визита к Юзефу Михальскому, боясь провала, Сукальский взял надежных людей и перебазировался в лес.

Чувствуя, что на одном месте оставаться нельзя, Сукальский, сняв радиостанцию, двинулся по направлению к литовской границе с намерением получить помощь у известных ему людей. Однако вскоре он понял, что находится в ловушке. Волчий инстинкт этого матерого диверсанта подсказал ему, что он попал в железное кольцо, которое с каждым часом сжималось все плотней и плотней.

Сукальский повернул в другую сторону и стал пробираться в глубь леса. Его сопровождали сыновья Юзефа Михальского – Юрко и Владислав.

Пройдя метров пятьсот, Владислав обогнал Юрко, тащившего за спиной портативный радиопередатчик, приблизился к Сукальскому и тронул его за плечо:

– Если вы хотите, пан Сукальский, идти на Вильнюс, то дорога на Вильнюс не здесь, – тихо сказал Владислав.

– Я это знаю, – мрачно ответил Сукальский и, зверовато оглядываясь по сторонам, спросил: – Неужели в лесу нет такого места, где было бы можно надежно укрыться и дождаться темноты?

– Места такие есть, – сказал Владислав. – Это, пожалуй, и есть самое дикое место. Но у пограничников собаки.

Он еще не подозревал, что лес почти окружен. Понимал безвыходность положения только Сукальский, о чем сразу же сообщил и Владиславу. Тот удивленно заморгал глазами и стал нетерпеливо перекладывать пустую корзинку с руки на руку.

– Тогда нам надо уходить, пан Сукальский, – в смятении проговорил Владислав.

– А если тебя по дороге схватят? – в упор спросил Сукальский. Он знал, что удерживать Владислава нет никакого смысла: парень будет только помехой.

– Я скажу, что ходил в лес за грибами… что вообще у меня сегодня расстроены нервы! Я поссорился со своей невестой и решил пойти в лес успокоиться…

– Но если советские чекисты не поверят тебе и упрячут туда?… Сукальский сложил два пальца крестом, изображая тюремную решетку.

– Надо иметь доказательства, а их нет. Я все-таки советский служащий, лесотехник, на хорошем счету… Но если нас всех захватят вместе и вот с этой штукой… – Владислав показал пальцем на радиопередатчик.

Сукальский исподлобья посмотрел на подходившего Юрко и нахмурился. Владислав, пожалуй, прав. Радиоустановку надо немедленно спрятать. Подозвав Юрко, он приказал отнести аппарат подальше в кусты и зарыть под корневищем.

– Да вы не беспокойтесь, пан Сукальский! – сказал Юрко.

Юрко был совсем еще юноша со светлыми, кудрявыми, как у барашка, волосами, с полными, порозовевшими от быстрой ходьбы щеками; у него были печальные голубые глаза.

– Здесь нас никто не найдет…

– Мы всегда находимся в опасности, – мрачно ответил Сукальский.

Он подошел к Владиславу, рывком схватил его за руку и отвел к толстой, шатром раскинувшейся ели. Прижавшись спиной к стволу, лихорадочно спросил:

– Ты хорошо знаешь этот лес?

– О-о! Отлично, пан Сукальский, – понимая его волнение, ответил Владислав.

– Как можно отсюда выбраться? Неужели нет никакого скрытого выхода?

– Попробуйте через канал, – после некоторого раздумья заговорил Владислав. – Неприятно, конечно, но другого выхода нет. Придется ползти по канаве, по которой осушают болото, тут совсем недалеко. Когда спуститесь в воду, поплывете у самой стены и почти все время под водой. Юрко вас проведет до канала, а потом проберется домой…

– Хорошо, – коротко проговорил Сукальский и, выхватив из чехла острый короткий нож, стал торопливо делать на древесной коре отметку. Ему надо было запомнить это место. Здесь, в лесу, он спрятал важные документы. Пришлось заучивать их наизусть. Покончив с отметкой, он повернулся и сунул нож в маленький, висевший на поясе кожаный чехол.

– Разрешите пожелать вам успеха, пан Сукальский. Мне надо торопиться. Когда будете плыть, обвяжите голову травой или ветками. Так раньше контрабандисты делали.

– Меня этому учить не надо… – Сукальский усмехнулся и протянул Владиславу сухую жилистую руку. Тот крепко пожал ее и быстро скрылся в густом орешнике.

Через несколько часов он был задержан пограничниками с полной корзинкой грибов и отведен в комендатуру.

Высокий сгорбленный Сукальский остался стоять на месте. Ухватившись за ветви ели руками, наклонив голову, он поджидал Юрко и напряженно думал. Все, что посоветовал ему Владислав, было малоутешительным. Как загнанный зверь, он чувствовал, что окружен со всех сторон солдатами, и понимал, что вырваться из этого кольца будет трудно. В памяти всплыли все ранее применяемые им в таких случаях уловки, но сейчас ничего подходящего не находилось.

Далеко за деревьями звонко и призывно заржал конь.

Сукальский вздрогнул. Ему показалось, что в лесных шорохах, в шелесте листьев скрывается шепот приближающихся пограничников и даже слышны их осторожные шаги. Вот сейчас зашевелятся, раздвинутся кусты и раздастся грозный окрик: «Стой! Руки вверх!»

Шаги действительно приближались. За кустом черемухи мелькнула фигура Юрко.

Сукальский оторвал руку от сучка, за который держался.

Робкий и смущенный вид Юрко, измятый коричневый костюм, круглые бараньи глаза вызывали у Сукальского глухое озлобление. Больше всего Сукальского раздражала и озлобляла безответная покорность этого красивого юноши. Стоило пообещать ему, что он скоро будет носить мундир уланского офицера, командовать кавалерийским взводом, драться за новую Польшу, и он, бросив учиться, слепо пошел за паном Сукальским, беспрекословно выполняя все его поручения. А теперь, думал Сукальский, если этот мальчишка попадется в руки пограничников, он так же откровенно и просто выдаст его.

– Все в порядке. Бегите к каналу, – прошептал Юрко. – Торопитесь, прошу вас. А мне надо домой.

Сукальский не ответил, продолжая украдкой хмуро коситься на Юрко. Больше всего ему сейчас неприятна была тонкая, белая, едва покрытая загаром шея юноши, с помятым, нечистым воротничком. У Сукальского бурно заколотилось сердце. От сильного напряжения становилось трудно дышать. Выбрав глазами место, он ударил Юрко ниже мочки уха в шею и, чтобы не забрызгаться кровью, отскочил в сторону.

Когда замерла на лице юноши последняя судорога, Сукальский поднял труп с земли, прислонил его к дереву, сунул в вялые пальцы нож и, согнувшись, побежал в кусты.

Спустя несколько часов пограничники нашли мертвого Юрко. Дальше розыскная собака привела пограничников к берегу Августовского канала и там потеряла след. Под корневищем сваленного дерева была найдена рация германского происхождения.

По глубокой водосточной канаве, заросшей мелким густым кустарником, Сукальский осторожно прополз к каналу. Свой след он посыпал специальным порошком.

Сначала он плыл под водой, иногда высовывая обмотанную камышом голову, жадно глотал воздух, снова плыл вниз по течению дальше от границы, с намерением миновать посты, а там пробраться в Литовский лес. Потом он остановился и, сидя в воде, спрятался под нависшую над берегом корягу. Он слышал, как по противоположному берегу прошел пограничный патруль. Дрожа от холода и страха, сидел не шелохнувшись. К ночи он так закоченел, что его тело начало сводить судорогой. Но переходить в незнакомом месте границу он не решился и поплыл в обратном направлении. Единственным спасением было выползти на берег и идти в Гусарское, чтобы укрыться в доме Михальского. Другого выхода не было. Он вылез на берег, спотыкаясь и падая в темноте, в полном безразличии ко всему окружающему, пошел через поле в село и с трудом добрался до сада Михальских.

Услышав сердитый лай собаки, Юзеф вышел в сад и столкнулся с едва живым, промокшим, облепленным илом и водорослями Сукальским.

– Что случилось? – шепотом спросил Михальский. – А где сыновья?

– Дайте мне вина и спрячьте… Умоляю вас, – еле выговорил Сукальский. – Ваши сыновья спасли мне жизнь, о-о! Да сохранит их господь бог!

Юзеф Михальский принес сухую одежду. Сукальский переоделся. После этого Михальский отвел его в костел, а под утро они уже были у литовской границы. Старый волк Юзеф знал тайные тропы. Через несколько дней он вернулся и был арестован.

Владислав, которого за недостатком улик вскоре выпустили, стал писать высшим властям жалобы, всячески стремясь выгородить отца и запутать следствие.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Вечером Усов вызвал старшего наряда Сороку в канцелярию штаба и приказал:

– Доложите подробно, как несли службу на посту номер шесть.

– Да я уже, товарищ лейтенант, докладывал товарищу политруку, ничего не подозревая, бодро ответил Сорока.

– Доложите еще раз начальнику заставы. Расскажите все от начала до конца, как заступили и как сменились.

– Да по-обыкновенному, товарищ лейтенант! Пришли, заняли пост, залегли… с Юдичевым. Трохи полежали в одном месте, потом пошли в другое, там посидели…

– Посидели, полежали трохи, – багровея, проговорил Усов. – Какую боевую задачу имеет пост?

– Смотреть за каналом и за ближайшими дорогами. – Повернув недовольное лицо в сторону, Сорока добавил: – Да какая там боевая, товарищ начальник, в тылу… Кроме, як бабы сельские полощут белье да голяшками сверкают с утра до ночи, там и смотреть не на что. Ну, ночью туда-сюда, а днем сидеть тошно.

– Так ты, наверное, не службу нес, а смотрел, как бабы юбки моют?

– Конечно, смотрел, – ухмыляясь, ответил Сорока. – Глаза ж у меня подходящие, ну и смотрел…

– Не годятся твои глаза, чтобы нести пограничную службу. Сегодня посылаю рапорт и отчисляю тебя в другой род войск!

– За что, товарищ лейтенант? – Сорока часто заморгал, предчувствуя, какой позор обрушится ему на голову, когда он изменит адрес и пошлет письмо невесте Варваре, бригадиру одного кубанского колхоза, молодой, разотчаянной девушке. Сорока гордился своей службой на границе, рассказывал о подвигах пограничников, сочиняя и выдумывая их по всякому поводу. На заставе это был самый первый балагур, сказочник и фантазер. Недавно он послал своей невесте фотографию. В парадной форме он выглядел таким молодцом, что привел, как писала Варя, в восхищение всю бригаду. И вот теперь начальник заставы прямо заявил, что отчислит его в другую часть. Что же с ним будет, как станет смотреть он в глаза товарищам, а главное – Варваре?

– За что, товарищ лейтенант? Ну, ежели эти самые бабы полоскают, то даю вам честное комсомольское, что и очей своих больше не подниму…

– Плохие твои очи, товарищ Сорока. Они сегодня диверсанта проглядели, нарушителя, такого врага, что…

– Этого не может быть, товарищ лейтенант! – словно подстегнутый, вытягиваясь в струнку, проговорил Сорока, ошеломленный сообщением Усова.

– Прозевали! Да, да, прозевали, просмотрели! Забыли устав. Забыли, что на границе нет второстепенных и главных участков, а есть служба, дисциплина и точное выполнение приказаний. Вам молодой пограничник Юдичев говорил, что это тоже важный пост, а вы убеждали его в обратном, чего вы, как старший наряда, не имели права делать! Вы, вы его должны воспитывать и дисциплинировать, а получается наоборот. Под носом у вас плыл нарушитель, а вы где были? Ходили с места на место и на деревьях воробьев считали!

– Больше этого никогда не будет, товарищ начальник заставы. Я согласен перенести, перетерпеть любое наказание, только никуда не отправляйте меня!

– Поздно! Сдайте оружие. Получите пилотку и приготовьтесь к отъезду, – твердо заключил Усов.

Вернувшись из канцелярии, Сорока долго ходил по казарме из угла в угол, вздыхал, мучился. Несколько раз открывал сундучок, перебирал знакомые вещи. Попадавшиеся в руки письма бригадирши Варвары обжигали ему руки, он запихивал их на самое дно и с треском захлопывал крышку. На Юдичева смотреть не мог, отводил глаза в сторону. Тот тоже молчал. Оба чувствовали, что надо поговорить, но не знали, с чего начать.

– Меня, слышь, Юдичев, отправляют…

– Куда отправляют?

– Учиться… на курсы, – сам не зная почему, брякнул Сорока.

– На какие такие курсы? – удивленно и недоверчиво спросил Юдичев. – Я бы тебя к чертовой бабушке послал, а не на курсы. Проморгали на посту. Ты все… «второстепенный»… «в тылу»… Эх!

– Сам понимаю, что проморгал. Вот за это меня и отправляют в другую часть, – хмуро и подавленно признался Сорока, чувствуя, что у него начинает першить в горле.

– В другую часть? – спросил Юдичев. – Значит, совсем с нашей заставы? А меня как же? Ведь вместе были на посту.

Юдичеву неловко было перед товарищем: себя он тоже считал виновным, да и наказание казалось очень тяжелым. Уехать из части, с которой сжился, не легко.

– Ну что ж, что вместе были. Я старший наряда, значит, за все ответственный. А тебе что? Ты молодой боец. Вызвал тебя начальник, пропесочил – и концы в воду. А мне, брат, выдирай на голове чуприну. Что я домой напишу? Переведен в другую часть? А за что, дорогой товарищ Сорока, вы удостоились такой чести? И как еще там примут голубчика? Ну, скажут, куда нам такого спихнуть? Валяй каждый день на кухне барабулю чисть, бачки выскребай, в казарме пол натирай… Таковский! Да разве, скажут, можно ему, разгильдяю, после этого какой-нибудь пост доверить? И не посмотрят, что у Сороки два поощрения было. Возьмут да еще и в газете какой-нибудь пропечатают. Сраму для меня будет на всю страну. В колхоз и глаз не кажи. Там у нас такие девчата, засмеют и до дыр пальцами затыкают. Хана мне, Юдичев! Варвара на такого и глядеть не захочет. Если бы, начальник заставы, товарищ Усов, вы знали, что со мной зробили. Э-эх!

Сорока сел на койку и опустил голову. Однако он глубоко ошибался, думая, что начальник заставы не знал о его положении. О переписке с бригадиршей знала вся застава. Не раз Сорока в приливе нежных чувств читал вслух письма и показывал фотокарточки. Усов вполне сознательно объявил ему свое решение, заранее зная, какое оно будет иметь воздействие. Весть о том, что Сороку отсылают с заставы, быстро разлетелась по всей казарме.

– Ты к политруку сходи, – посоветовал повар Чубаров.

– А зачем ему ходить к политруку? – вмешался Бражников.

На заставу Бражников прибыл недавно из госпиталя и имел медаль «За отвагу», полученную в боях за Халхин-Гол. Несмотря на короткий срок пребывания на заставе, он был назначен командиром отделения и всей своей степенностью бывалого сибиряка, разумностью суждений и строгой дисциплинированностью быстро завоевал всеобщее уважение.

– К политруку ходить нечего и не положено это по уставу. Раз начальник заставы принял решение, значит, он нашел нужным его принять. Товарищ Сорока комсомолец, так мы обсудим его поступок на комсомольском собрании и тоже примем решение. Пригласим начальника заставы, и он нам как член партии выскажет свои соображения и объяснит, почему решил так, а нам всем полезно будет послушать и каждому подумать, как лучше нести службу.

Слова Бражникова произвели на Сороку угнетающее впечатление. Он только сейчас почувствовал, что приказ начальника – одно, а обсуждение его проступка на комсомольском собрании – совсем другое. По существу, это будет товарищеский суд.

Целый день Сорока ходил как в воду опущенный, не зная, куда девать оставшееся до собрания время. Его неудержимо тянуло сходить к политруку, поговорить по душам. Несколько раз Сорока подходил к квартире Шарипова, смущенно поглядывал на дверь, но каждый раз уходил обратно. При последней попытке он неожиданно столкнулся с Клавдией Федоровной почти у самого крыльца и в замешательстве спросил:

– Дома товарищ Шарипов?

– Дома. Заходите, – доброжелательно и просто ответила Клавдия Федоровна.

Отступать теперь было уже неудобно. Сорока вошел. Шарипов в одной майке стоял посреди комнаты и, держа в руках гимнастерку, говорил:

– Тут, Оленька, пуговица держится на одной ниточке, надо ее перешить. Принеси-ка мне иголочку с ниткой, и мы сейчас прикрепим ее.

– Папа, отдай мне свою гимнастерку, я сама пришью пуговичку, сказала Оля.

– Ты, Оленька, не сумеешь.

– Нет, сумею. Я своей кукле Маше сама платье сшила. Дай, папочка, я пришью. Ну, дай! Вот посмотришь, как я крепко пришью.

Сорока, поздоровавшись, сказал:

– Очень извиняюсь, товарищ политрук. Мне нужно с вами поговорить по личному вопросу.

– Говорите, товарищ Сорока. Я слушаю. – Шарипова не удивило появление бойца. О решении Усова он знал и ждал, что Сорока сам заговорит о своем деле при первом удобном случае.

– Мне бы наедине хотелось с вами поговорить, товарищ политрук, смущенно проговорил Сорока.

– Можно и наедине… Выйдем!

Шарипов отдал дочери гимнастерку и вместе с Сорокой вышел во двор.

Оставшись одна, Оля достала из комода ножницы, отрезала едва державшуюся пуговицу, полюбовавшись ею, положила на стол и, отойдя к окну, стала вдевать в игольное ушко нитку. Нитка не сразу влезла в крошечное отверстие. Пришлось кончик намочить, скрутить пальчиками, и, когда после многих усилий нитка наконец влезла в ушко, Оля, торжествуя, обернулась к столу. Но пуговицы на месте уже не было. Около комода стоял Слава. Завладев золотой пуговицей, он примерял ее к своей рубашке.

– Зачем ты взял пуговицу? – строго спросила Оля.

– Это не твоя пуговица, – не обращая ни малейшего внимания на ее строгий тон, ответил Слава и на всякий случай, зная характер Оли, зажал пуговицу в кулачок.

– Я только что положила пуговицу вот на это местечко, а ты ее схватил. Сейчас же отдай!

– А я не отдам, – заявил Слава, бочком направляясь к двери. Но Оля это заметила, и путь к бегству был немедленно отрезан.

– Отдай пуговицу, я ее должна пришивать.

– Я сам буду пришивать! – крикнул Слава.

Оля бросилась отнимать пуговицу силой. Между братом и сестрой произошла потасовка. Когда Оля разжала Славин кулачок, пуговицы там не оказалось.

– Ты куда девал пуговицу?

– Не скажу, – упорствовал Слава.

– Ты ее забросил?

– Забросил.

Оля исползала весь пол, но пуговицы не нашла.

– Ты, может быть, проглотил ее?

– Проглотил. – Слава плутовски зажмурил глаза и показал пальчиком на свой рот.

– Ой какой глупый мальчишка! – Оля заглянула ему в рот, но и там пуговички не было. – Если проглотил, то умрешь!

– Ты сама глупая, и ты сама умрешь, – защищался Слава как умел.

Об этом происшествии было доложено Клавдии Федоровне. Слава признался, что пуговицу он не съел, а забросил. Он разводил ручонками, показывал пальцем во все углы, но пуговица так и не отыскалась.