Текст книги "Встречный ветер. Повести"

Автор книги: Павел Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 31 страниц)

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Весь день Шура сердилась на Усова. Она приберегла для него много обидных слов, но при его появлении они исчезли, улетучились, как дым. С языка сорвалась самая обыкновенная фраза:

– Ну как только тебе не стыдно!

– Почему мне должно быть стыдно? – присаживаясь рядышком, спросил Усов.

Он был в новой летней гимнастерке, чисто выбрит, надушен. Ей стало неприятно за свое помятое платье, за растрепанные волосы, в которых маленький Слава Шарипов, сидя у нее на коленях, навел «порядок» на свой детский вкус.

– Прислал записку, пригласил, а сам исчез на весь день!

– Дела, голубушка моя, дела…

– Зачем же тогда приглашал?

– Извини, конечно, но я не знал, что так получится. А ты уже домой собралась? Нам поговорить необходимо…

– Да, мне надо скоро уходить. Уже поздно…

Усов, ничего не ответив, взял ее за руки, ласково посмотрел в глаза и провел рукой по ее горячей щеке. Они сидели на квартире Усова, куда Шура пришла впервые. Видя просительную улыбку на лице Виктора, Шура почувствовала, что дальше не может на него сердиться. Она была утомлена ожиданием, взволнована рассказом Ганны, и ей хотелось сейчас только покоя, счастливого покоя с дорогим ей человеком.

– Мне надо уходить, – снова напомнила она тихо.

Но уходить ей вовсе не хотелось. Если бы Усов сказал, что ей надо поскорее уйти, то она, пожалуй, расплакалась бы от обиды.

Он снова промолчал и продолжал смотреть на нее упорно, с пытливой ласковостью в глазах.

– Уже темно. Ты меня проводишь? – спросила Шура.

Он подавлял ее своим упорным молчанием, как и всем своим поведением. Ничего никогда не требовал, ни на чем не настаивал, говорил, казалось, полушутя-полусерьезно. Впервые как-то поцеловал ее при прощании, уезжая на границу. Поцеловал дружески, искренне и просто. Она не обиделась, не запротестовала, а всю ночь не спала и все думала о нем, где он и что делает в эту темную дождливую ночь. Это были счастливые думы, ожидание чего-то хорошего.

Наступила ночь. С запада стала подниматься туча, и белые оконные занавески застлала мутная темнота. Полусвет июньской белой ночи падал на новые голубые обои, и Шура видела блестящую никелем кровать, высокую спинку дивана, стулья, большой письменный стол, на котором лежали бумаги и книги. Раньше этих вещей в комнате не было: стояла обыкновенная солдатская койка с соломенным матрацем, а вместо дивана какая-то рыжая тумбочка.

– Почему ты, Витя, молчишь? – тихо спросила Шура, боясь пошевелиться. – Мне же уходить надо… Вот ведь ты какой…

Но вместо того чтобы встать, она прижалась к нему плечом и почувствовала, что раньше стоявшая между ними какая-то невидимая стенка исчезла.

– Никуда тебе не нужно уходить, – проговорил он медленно, но с твердой властностью в голосе и встал со стула. Не выпуская ее руки, он продолжал: – Мне, Саша, сейчас надо уже уходить, а ты оставайся.

Первый раз за все время он назвал ее Сашей.

– Зачем тебе уходить? – огорченно спросила Александра Григорьевна.

– Мне необходимо быть на границе. Сегодня вечером над нашей территорией летал чужой самолет.

Слово, «чужой» Усов подчеркнул жестко, как бы придавая ему особое значение.

– Как чужой? – спросила она.

– Обыкновенно… чужой, – значит, не наш… В данном случае германский, с фашистской свастикой. Летал, должно быть, фотографировал…

– Он же не имеет права! Что же это значит? – растерянно прошептала Александра Григорьевна.

– Ясно, что не имеет права. Но это же фашисты! А они, как известно, с правами и законами не считаются…

Усов прошелся из угла в угол. Остановившись перед Шурой, он вдруг резко выпрямился и, подняв голову, громко проговорил:

– Понимаешь, на крыльях желтые кресты и змеиная свастика на хвосте! У меня зарябило в глазах! Казалось, что там переплелись две желтые кобры, высунули кончики жала и готовятся ужалить. Стрелять хотелось! Пришить бы их, как, бывало, в поле я железными вилами пришивал к земле гадюку! А мы стояли с Шариповым и молчали. Пограничники то на самолет, то на нас с удивлением смотрели. А стрелять было нельзя, к провокациям надо с выдержкой относиться…

– Ты подумай, какая наглость! – хрустнув пальцами, сказала Александра Григорьевна.

– Вот именно, наглость, – горячо согласился с ней Усов. – Уходить тебе уже поздно. Здесь располагайся. Отдыхай, не думай ни о чем дурном…

– Ты уже собираешься?

– Да. Утром вернусь.

– Значит, ты… на всю ночь?

– Ночь теперь короткая…

Усов нагнулся к ней, взял осторожно за голову, несколько раз поцеловал и быстро пошел к порогу.

Рано утром в комнату ворвался первый солнечный луч и пощекотал девушке разрумяненное сном лицо. Она открыла глаза. Скомканное одеяло валялось в ногах. Шура потянула его на себя, но, повернув голову, неожиданно увидела склоненную над столом фигуру Усова. Он что-то быстро писал, останавливался, потирал щеку и снова продолжал писать.

Взглянув на свои обнаженные ноги, Шура почувствовала, как вспыхнуло ее лицо, и зажмурила глаза. Закутавшись с головой, она прислушивалась к трепету своего сердца, к скрипу пера, к шелесту бумаги. Потом услышала, как Усов зашуршал спичками, закурил и осторожно, видимо, боясь разбудить ее, встал и открыл окно. Она представила себе, как хлынул сейчас в комнату свежий воздух, и ей вдруг стало душно под одеялом и радостно, что она находится здесь, в этой комнате. Чуть приподняв одеяло, она глубоко вдохнула прохладный утренний воздух и протяжно, словно издалека, спросила:

– Давно вернулся?

– Доброе утро! Пришел полчаса тому назад. Ты спишь, милая, как русалка… Укрыл тебя, но ты брыкаешься, будто котенок лапками. Одеяло моментально очутилось опять в ногах.

– Ужас какой! – с неподдельным испугом воскликнула Шура, снова закрылась с головой и отвернулась к стенке.

– Ничего ужасного, – сказал Усов и, подойдя к кровати, присел с краешка.

Оба долго молчали. Усов заговорил первым:

– Да, красавица моя. Видимо, придется сейчас ехать к Ивану Магницкому и как полагается по закону…

Усов говорил оживленно и весело.

– Ну, хватит, миленький! Устроил мне западню, а теперь насмехаешься.

– Нет, Сашенька, все, что я сказал, сказано серьезно, – улыбнулся Виктор Михайлович. – За эту ночь я многое продумал…

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Прошли еще сутки, и в шесть часов утра большой, рыжей масти конь с белыми по колени ногами, запряженный в легкую бричку, подвез Усова к школе и остановился. Лейтенант не спеша слез с сиденья, поправил разостланный на свежем сене ковер и, подойдя к задернутому белой занавеской окну, осторожно постучал. Через минуту в окне показалась голова Александры Григорьевны:

– Здравствуй, миленький! Ведь только недавно пропели первые петухи, а ты уже здесь! Куда мы поедем в такую рань?

– С утра воздух чистый, настроение великолепное, а днем начнется духота, пыль, жарища, – с улыбкой посматривая на Шуру, проговорил Усов и быстро и легко побежал к двери.

Когда Виктор Михайлович вбежал в комнату, Шура запротестовала:

– Но я же ничего не собрала. Ну чего ты так торопишься?

– Ежели будешь долго собираться, я могу раздумать. Сама знаешь, какой я человек! – Усов подхватил Шуру на руки и начал кружиться с ней по комнате.

– Все-таки собраться-то нужно, – говорила она, смеясь, и голос ее прерывался.

– Для того чтобы собрать твое имущество, много времени не потребуется. Надевай побыстрей свои туфли и поедем. Нет, давай я сам тебе надену.

Несмотря на протесты Шуры, Усов опустился на колени и стал надевать на нее туфли.

– Чулки, чулки нужно!… – раскрасневшись, крикнула Шура. – Подожди!

– Сойдет и так, не у попа будем венчаться. Быстрей, милая, быстрей! Галина вон босиком к жениху пришла, и все получилось чудесно!

– Галиной никто не командовал и не торопил. Я еще не стала твоей женой, а ты уже командуешь, пикнуть не даешь!

– Мне командовать отродясь положено. Но сейчас я не командую, я ухаживаю…

– Кто же невесту босоножкой в загс возит? Там же люди будут!…

– Добрые люди на это не обратят никакого внимания…

Так они, подшучивая друг над другом, собрали вещи, уложили в бричку. Рыжий конь, почувствовав вожжи, тронул с места бодрым шагом, потом перешел на легкую, плавную рысь, и они покатили в Вулько-Гусарское.

Председатель Совета Иван Магницкий выдал им брачное свидетельство и поздравил с законным браком.

Утренний воздух свеж и звучен, перемешан с запахом полевых цветов и близкого леса, бросающего на край выколосившейся ржи длинные прозрачные тени. Гулко стучат на железных осях окованные колеса. Белоногий конь хорошо помнит дорогу на заставу, идет он свободным и ровным шагом.

Александра Григорьевна смотрит на Усова сбоку и как бы впервые видит его лицо: нос с какой-то неуловимой хитрой горбинкой, гладко выбритую загорелую щеку. Она по привычке покусывает травинку, в ее синеватых глазах застыла печальная улыбка. «О чем он сейчас думает? Знает ли, что у нее грустно на душе, хочется прислонить голову к его плечу и немножко поплакать?…» Она даже сама не знала и не смогла бы ответить, почему у нее такое настроение. Может быть, потому, что она теперь часто будет не спать по ночам и с беспокойством ждать его возвращения с границы? Но она и до этого думала о нем каждый час, мучилась оттого, что иногда подолгу не могла его видеть, и, обеспокоенная, сама бежала на заставу. Шура не выдержала, просунула руку под его локоть и спросила, о чем он думает, почему молчит.

– Мне немножко стыдно, Сашенька. Я думал, что ты меня мало любишь, и вел себя как самый последний эгоист!

– Опять Памир? Плохо ты думал. Теперь я с тобой и на луну полечу, глубоко вздохнув, серьезно проговорила Александра Григорьевна.

– Это правда, Шура? – резко повернувшись к ней, спросил Усов.

– Не надо и спрашивать, милый! А решила я это не сегодня.

– А в воскресенье я пригласил тебя и целый день мучил. Но поверь, я не мог быть дома…

Он так искренне и просто говорил, смотрел на нее такими виноватыми глазами, что Шура не могла на него сердиться и тем более упрекать. Словно утренним прохладным ветерком сдунуло с Шуры печальное настроение, и она, не удержавшись, рассмеялась, обняла его за шею. Он выпустил вожжи, которые тотчас же стали сползать и закручиваться на колесо. Рыжий конь остановился и с недоумением оглянулся назад…

До заставы оставалось метров триста. Усов внезапно забеспокоился и стал внимательно смотреть вперед. Через минуту на краю межи, около ржаного поля, показался сержант Бражников. Он неторопливо шел им навстречу.

Усов натянул вожжи, остановил лошадь и выпрыгнул из брички. Подойдя к Бражникову, о чем-то с ним переговорил и, вернувшись обратно, сказал:

– Ты меня прости, Сашенька! Дальше поедешь с сержантом. Он великолепно довезет!

– А ты куда? – обеспокоенно спросила Шура.

– Да понимаешь, мне надо отлучиться… Я сию же минуту буду дома. А ты там располагайся.

– Ничего не понимаю! – разводя руками, сказала Шура и по выражению его глаз видела, что все это делается преднамеренно, что не случайно оказался здесь сержант Бражников. Отвернувшись, она решительно добавила: Без тебя никуда не поеду. Что это такое, на самом деле! – Она в эту минуту ревновала его даже к сержанту Бражникову.

– Мне неудобно, Сашенька, понимаешь? – искренне признался Усов. Вдруг начальник заставы с невестой вкатывает во двор… Я лучше с другой стороны зайду!

Лицо у него в это время было одновременно и озорное и грустное. Шура поняла, что этот смелый, дерзкий человек сейчас стыдится собственного счастья. Ей и самой было как-то неловко, но, расхрабрившись, она быстро проговорила:

– Ну хорошо же! Я сама буду править лошадью, а сержанта посажу вместо жениха. Вкачу во двор и все равно всем объявлю и всех на свадьбу приглашу!

– Я тогда до вечера глаз не покажу!

– Можешь! Мы и без тебя будем пировать!

Шура, пугнув лошадь и грозно сверкнув глазами, поехала дальше. Бражников на ходу прыгнул в бричку.

Усов широко улыбнулся и долго еще стоял на дороге.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Вернувшись из ночных нарядов, пограничники отдыхали, и никто, кроме дежурного, не видел, как Шура въехала во двор заставы. Устраивать свадебную пирушку Усов категорически отказался и отделался обыкновенным скромным чаем. Это дало Клавдии Федоровне повод не раз укорять начальника заставы, что он «зажилил свадьбу», нарушил обычай. Но в конце концов Клавдия Федоровна все-таки настояла на своем.

В июне в Вулько-Гусарское приехала Галина, которая окончательно примирилась со своей матерью. После того как Олесь и Ганна побывали у Галины в Гродно и рассказали о том, как она живет, Стася не вытерпела и сама съездила к дочери. Как состоялась их встреча, она никому не рассказывала, но по всему было заметно, что Стася осталась довольна поездкой и успокоилась.

Узнав, что Александра Григорьевна вышла замуж, Галина вместе с Франчишкой Игнатьевной на другой же день после своего приезда в село пошла на заставу.

В эти дни Усов наметил провести занятие по снайперской стрельбе. В субботу, выбрав время, он отдельно занимался с утра с сержантом Бражниковым. Сибирский охотник Максим Бражников стрелял исключительно метко, но недостаточно хорошо освоил оптический прибор. Лежа рядом с начальником заставы на стрельбище, он говорил:

– Смущает меня, товарищ лейтенант, это стеклышко – и шабаш! Глаз почему-то режет, и сомнение берет.

– Не привык, потому и сомневаешься. Больше тренироваться надо…

– Да и без него я не хуже попаду.

– Ты что, и бойцам так говоришь? – выразительно посмотрев на сержанта, спросил Усов.

– Нет, нет, товарищ лейтенант! Я просто говорю, что не освоил прицела. Поэтому и попросил отдельно позаниматься со мной… А вот давайте – вы будете стрелять с прибором, а я без. Посмотрим, кто больше наберет очков. Ежели я стрельну хуже вас, то дни и ночи буду тренироваться.

Усов подумал и согласился. Стрелял он из снайперской винтовки отлично.

После трех выстрелов побежали проверять мишени.

Оказалось, что у Усова попадания в центр и почти в одно место. Бражников разбросал пули по всей мишени. Это сильно огорчило сержанта.

– Откровенно говоря, товарищ лейтенант, не верил я, что вы так метко стрельнете с этим прибором, – признался Бражников.

– Почему же? – улыбнулся Усов,

Ему нравилась вдумчивость этого могучего спокойного парня, приятна была и его похвала.

– Мы, товарищ лейтенант, охотники, народ гордый, но справедливый. Хороших стрелков уважаем. Я теперь эту механику ни за что не оставлю. Освою, будьте спокойны. У меня первоначально, когда я пришел в армию, такая думка была… что самая точная механика – верный глаз.

Они поднялись и, отряхнувшись, пошли на заставу.

По дороге Бражников продолжал высказывать свои мысли:

– Я думал, ну, кто может лучше меня или моей сестры Дуняши стрелять? Мы и птицу на лету бьем и белку в глаз.

– Сестра, значит, тоже отлично стреляет? – переспросил Усов.

– Еще бы! Сызмальства к этому делу приучена. Мне иногда перед ней краснеть приходилось, как, примерно, сегодня перед вами… Вот станковый пулемет, товарищ лейтенант, – неожиданно перевел разговор Бражников на прежнюю тему, – это умная машина. Бывало, лежим на Халхин-Голе, укрытие хорошее. Как сыпанешь по самураям, на душе светло делается! С такой машинкой можно и наступать и обороняться… А этот приборчик я отработаю! Освою!

…Услышав стрельбу, Слава Шарипов выскользнул из комнаты и решил отправиться к дяде Вите, раздобыть патронную гильзу, но его догнала Оля и, схватив за руку, потащила обратно. Слава стал упираться, идти домой ему не хотелось.

– Когда тебя зовут, почему ты не откликаешься, а все убегаешь и убегаешь?

– А я не хочу с тобой говорить! Мне дядя Витя, когда будет возвращаться со стрельбища, патрончиков даст, я стрелять буду!

– Ты еще маленький, чтобы стрелять… Идем, тебе говорят!

– Я тебя не хочу слушать, ты девчонка!

Оля была старше Славы на семь лет, но он далеко не всегда подчинялся ей.

– А кто тебя спать укладывает? – упрекающе спросила Оля.

– Мама. А гильзы я тебе приносил?

– Приносил. Но все равно ты нехороший мальчик!

– Нет, я хороший!

– Кто сказал, что ты хороший?

– Папа сказал, ты сама нехорошая, и тебя кошка исцарапала…

У открытого окна стояла Клавдия Федоровна и слушала весь этот разговор. На лице ее теплилась счастливая улыбка. Она была беременна и, ожидая четвертого ребенка, была особенно нежна и ласкова с Олей и Славой. Старший ее сын находился у бабушки. Клавдия Федоровна с грустью думала, что новый ребенок отнимет на первое время у Славы и Оли почти все материнское внимание.

– Саша, поди-ка сюда, – позвала она мужа. – Послушай, как они разговаривают. Ты только послушай!

Шарипов подошел и, обняв ее за плечи, встал рядом. Слава и Оля продолжали свой спор.

– Он говорит: «Тебя кошка исцарапала, а папа сказал про меня, что я хороший мальчик». Милые вы мои! Когда только вы успели подрасти?

– Я тоже часто об этом думаю и удивляюсь. Как будто мы совсем недавно на Дальнем Востоке отпаивали Олю козьим молоком. И Славке уже скоро три года! – Помолчав, Шарипов спросил: – Как ты себя чувствуешь?

– Все, кажется, хорошо…

– По-моему, тебе нужно на этих днях поехать в Гродно. Звонил Зиновий Владимирович. Мария Семеновна ждет тебя. Рядом с ними открыли замечательный родильный дом…

– Как же вы тут без меня будете жить? – спросила Клавдия Федоровна.

– Проживем! Теперь Александра Григорьевна здесь, – ответил Шарипов.

– Я подумаю… Кстати, приехала Галина. Мы, может быть, вместе и уедем. Сегодня Александра Григорьевна созывает гостей, придет и Галина. Будем справлять сразу две свадьбы! А то получилось как-то ни то ни се.

– Ну что ж, справим две свадьбы…

В дверь постучали. На пороге показался Сорока. В руках у него на таловом кукане висело полдесятка толстых, как поросята, линей. Они еще были живые. Двулапчатый хвост последнего, шириной в добрую ладонь, шлепал по полу.

– Коллективный вам подарочек, Клавдия Федоровна! Куда можно положить? Лини, товарищ политрук, отменные!

Клавдия Федоровна поблагодарила и, приняв рыбу, спросила:

– Какой же праздник сегодня? Я что-то не припомню.

– Завтра праздник. Соревнование по волейболу с первой заставой. Надо товарищей угостить на славу… Тренироваться будем, товарищ политрук? А то первая хвастается обыграть!

– После обеда обязательно начнем тренировку. Рыбы много поймали?

– Порядочно, килограммов тридцать, – ответил Сорока. – А насчет волейбола будьте спокойны, не подкачаем.

Когда Сорока ушел, Клавдия Федоровна задумчиво проговорила:

– Замечательные у нас на заставе солдаты! Мне думается, что лучше их и людей на свете нет. Или я так привыкла к ним?

– Что и говорить, народ хороший. Смотри, Сорока-то как выправился, не узнать.

– Вот и я говорю, – как-то рассеянно отозвалась Клавдия Федоровна и, поправляя на окне занавеску, тихо добавила: – Знаешь, Александр, я давно хотела спросить тебя, да все не решалась…

– Давно бы и спросила, не откладывала. Ты, я вижу, чем-то встревожена? – сказал он, беспокойно поглядывая на жену.

– Последнее время я плохо сплю. Ты сам понимаешь, думаю. Слышу, как каждую ночь на той стороне гудят моторы, много моторов. Такой гул, что земля начинает вздрагивать. Сначала думала, что это мне снится… Иногда слышу человеческие крики, неприятные голоса… И речь непривычная. Если тебя нет, жутко становится, Олю иногда разбудить хочется. От коменданта ты ничего не слышал, ничего тебе не известно?

– Мне ничего не известно, – покусывая губы, негромко проговорил Шарипов и, достав портсигар, торопливо закурил, но, взглянув на усталое лицо жены, погасил папиросу.

– А моторы гудят – это армия маневры проводит… Обычное явление, сказал он неопределенно.

– Нет, это не обычное явление. Я не первый день живу на границе. Какая против нас стоит армия? Германская! Ты мне не толкуй! Я знаю, кто наши друзья, кто враги!

– Допустим, что так. Зачем же себя расстраивать?

– Удивительно, как ты можешь спокойно говорить! Неужели Красная Армия стала бы маневрировать с танками у самых пограничных столбов! Это была бы какая-то демонстрация, вызов!

– Ну, положим, фашисты давно уже воюют и все время демонстрируют свою технику. Пугают слабонервных людей. Но мы-то не слабонервные… А в данном случае ты просто преувеличиваешь.

– Но какое право имеют фашисты маневрировать у нашей границы? Не то говоришь, не то, – быстро замахала руками Клавдия Федоровна. – Сегодня опять всю ночь тарахтели…

– Ну и пусть тарахтят! Тебе нельзя волноваться. Ты сейчас находишься в таком положении, вот тебе и чудятся разные страхи…

– Мне не двадцать лет, четвертого ребенка жду. Не о себе я тревожусь, пойми, вот о них! – Клавдия Федоровна показала рукой на помирившихся и беззаботно игравших детей.

– Все я понимаю, Клава, и знаю, что тебе нужен покой, большой и заслуженный покой. Сколько мы уже с тобой пережили, переезжая с места на место! Тебе нелегко переносить в таком положении это соседство с фашистами. Думал отправить вас на Днепропетровщину, к бабушке, но сейчас уже поздно. Да ты, я знаю, и сама бы не поехала. Вот скоро получим отпуск и махнем вместе с нашим выводком. В Днепре покупаемся, рыбу половим. Ну, а что соседи озорничают, так у нас с тобой и на Дальнем Востоке и в Средней Азии спокойных соседей не было.

– И правда! Напустила я, видимо, на себя лишние страхи…

Однако Шарипов и Усов отлично понимали, что фашисты, захватив Польшу и приблизившись к границам Советского Союза, затевают что-то серьезное. Их провокации с каждым днем становились все очевидней. Из отряда был получен приказ быть в постоянной боевой готовности.

Сегодня была суббота. Все на заставе было обычным, будничным. Клавдия Федоровна видела, как со смехом выскочила из своей комнаты Шура, за ней с кружкой в руках – Усов. Он догнал ее и облил водой. Потом они стояли друг против друга, молодые, радостные, сильные, и смеялись. Шура, изловчившись, схватила с головы мужа фуражку и начала ерошить его светлые вьющиеся волосы. Усов вдруг резко выпрямился, быстро одернул гимнастерку, пригладил волосы и наклонился к жене:

– Шалунья, смирно! Отдай фуражку!

Он выразительно показал глазами на ворота. Там часовой пропускал мимо себя наряд пограничников, вернувшихся с охраны границы.

Пограничники остановились около фанерной дощечки, где было написано «Разряжай», с другой стороны от выхода из казармы висела вторая дощечка с надписью «Заряжай». Солдаты, щелкнув затворами, вынули из магазинов патроны. Кладя обойму в подсумок, Юдичев сказал:

– В свастику бы их разрядить, чтобы не нахальничали.

– Не положено, – мрачно ответил Башарин и, поглядывая на кончик патрона, сам подумал именно о том же.

– Это известно, что не положено, – вздохнув, продолжал Юдичев. – Но палец у меня все время шевелился на спусковом крючке.

– Может, и шевелился, а раз не положено, значит, точка!

Проверив оружие, дежурный разрешил пограничникам идти.

Надев фуражку, начальник заставы пошел в канцелярию. Там он принял доклад старшего наряда. Сурово и гордо звучали торжественные слова:

– Пограничный наряд в составе младшего сержанта Башарина и рядового Юдичева прибыл с охраны границы Союза Советских Социалистических Республик!… За время несения службы нарушения государственной границы не обнаружено. Докладывает старший наряда младший сержант Башарин.

– Что замечено на сопредельной стороне? – спросил Усов.

– Замечена группа офицеров в шлемах. Офицеры рассматривали в бинокль нашу высоту 194.

– Сколько было офицеров?

– Трое.

– Форма?

– Темно-серые френчи, на рукавах свастики, фуражки с высокими тульями, погоны белые, звание не установлено, – доложил Башарин.

– Вы себя не обнаруживали?

– Никак нет.

– Все замеченное записали?

– Так точно!

– Хорошо. Идите отдыхать.

Приняв рапорт, Усов задумался.

Фашисты вели себя нагло. Они ежедневно торчали с биноклями у самой границы, делали это почти открыто. Усов долго сидел молча, потом встал из-за стола и прошел в конюшню осмотреть лошадей. Выходя из конюшни, он встретил во дворе старшину Салахова и вместе с ним зашел на кухню.

– Вот что, товарищи, – сказал Усов старшине и поварам, – завтра надо приготовить обед, да не простой, а дипломатический!

– Есть приготовить дипломатический обед! – весело ответил молодой повар Чубаров.

Приготовить дипломатический обед означало изобрести что-нибудь особенное.

– По какому случаю такой обед, товарищ лейтенант? – спросил старшина, прикидывая в уме, что он может предложить.

– Завтра наши физкультурники будут состязаться по волейболу с первой заставой. Вот и приготовьте людям отменный обед.

– А если они проиграют? – спросил Чубаров.

– Угощать будем не только победителей. Всех! Ну, что вы можете предложить, товарищ старшина?

– Можно азу по-татарски, – сказал старшина.

– От твоего азу зачешется в каждом глазу… перцу и луку ты не пожалеешь, – поглядывая на черноватого, с узкими лукавыми глазами старшину, рассмеялся Усов.

Старшина с поваром перечислили целый ряд известных им кушаний, но начальник заставы все отверг.

– Есть свежая рыба. Можно поджарить в сухарях, – предложил наконец Чубаров.

– Вот удивил! Не видали они твоей жареной рыбы! А если ты ее пережаришь да еще пересолишь, как в прошлый раз?

Чубаров смущенно покраснел и даже снял поварской белый колпак. Грех такой однажды случился с ним.

– Пирог можешь испечь со свежей рыбой? – спросил Усов.

– Пирог с рыбой? Не приходилось готовить такого блюда, товарищ лейтенант.

– Не приходилось готовить? – удивился Усов. – Так слушай… Поставишь на дрожжах тесто, обыкновенное, как для выпечки хлеба, только из белой муки. Предварительно отваришь пшено. Когда будешь отваривать, воду слей, чтобы каша получилась крутая. Потом эту кашу поджаришь на постном масле с луком. Когда тесто подойдет, раскатаешь его на четыре угла, понимаешь, чтобы можно было загнуть и слепить из теста конверт. Нальешь в противень масла, положишь эту приготовленную для конверта лепешку – аккуратно, смотри не порви, – ровным слоем наложишь каши, а сверху на нее рядками рыбу и репчатый лук. Все это упакуешь в конверт – и в духовку. Как только тесто подрумянится и подсохнет, значит, и рыба готова. Тащи из духовки и накрой полотенцем. Мягкий получится пирог и пышный. Это кулебяка по-сибирски. Расспроси Бражникова, он тебя научит. Понимаешь?

– Все ясно! – улыбаясь, сказал Чубаров, с удивлением думая, откуда начальник заставы знает такие кулинарные премудрости.

– Действуй, да смотри не испорти, не пересоли!…

Возвращаясь к себе. Усов увидел у крыльца офицерского дома группу громко разговаривающих людей. Шура стояла, обнявшись с какой-то высокой в зеленом платье женщиной. Рядом стояла Клавдия Федоровна. Она разговаривала с Франчишкой Игнатьевной. Справа от дома, около низенькой бани, на бревне сидели: политрук Шарипов, секретарь райкома партии Сергей Иванович Викторов и Иван Магницкий.

Когда Усов подошел ближе, женщина в зеленом платье, видимо, предупрежденная Александрой Григорьевной, бойко повернулась к нему лицом и легкими быстрыми шагами пошла навстречу. Что-то очень знакомое мелькнуло в улыбающихся глазах этой высокой темноволосой красавицы.

– Здравствуйте, Виктор Михайлович, – крикнула она, подбегая к смутившемуся Усову.

– Здравствуй, Галина. Вот ты какая стала! – пожимая и встряхивая ее руку, отозвался Усов.

Галина так изменилась, что узнать в ней прежнюю босоногую девушку было почти невозможно. Она возмужала, выросла, похорошела. Движения ее стали медлительными и плавными. Без тени кокетства, неторопливо она поправила растрепавшиеся волосы. Шелковое с широкими складками платье не могло скрыть беременности. Она знала это и прятала глаза, блестевшие острой радостью.

– Какая же я стала, Виктор Михайлович? – спросила она своим чистым певучим голосом, не отнимая от волос сильной загорелой руки.

– Об этом не надо спрашивать у мужчин. Сама должна догадываться, вместо Усова ответила Франчишка Игнатьевна, раскачивая в руках металлический бидончик, в котором она всегда приносила на заставу молоко. – Я своего Осипа никогда не расспрашивала, чи я красивая, чи як пугало с огорода. Вот он другой раз рассердится, когда я его допеку, назовет меня драной козой… А я ему отвечаю: смотрел, когда женился, вот и живи!

Все рассмеялись.

– Да вы, тетя Франчишка, наверное, в молодости красавицей были! заметила Клавдия Федоровна.

– Может, и была… – задумчиво проговорила Франчишка Игнатьевна. – Я помню, шел мне тогда восемнадцатый год, а я уже у пана Гурского десять коров доила, да три раза в день. Вечером суставчики на пальцах не разгибаются, руки ломит, а в остальное время надо в саду копаться, полоть да поливать. Как-то увидел меня молодой пан и говорит: «Чья такая?» А мы с Осипом в тот год поженились, и мой молодой муженек вскоре в Восточную Пруссию в батраки уехал. Пан узнал об этом и приказал, чтобы я ему вечером принесла парного молочка. Я, конечно, ничего не думаю, несу. А он сидит на балконе и собакой забавляется. Я ему кружку подаю, а он меня берет за подбородок и спрашивает: «Скучно без мужа-то, востроносенькая?» Вижу, дела не туда поворачиваются, от подбородка дальше полез… Я взяла и парное молоко из кружки прямо ему в морду и выплеснула. На другой день все мои шматочки через забор вышвырнули. Осенью вернулся мой Осип из Пруссии. Я его спрашиваю: «Ну як, много заробил монетов?» – «Накопил, – говорит, две кубышки да слопали их баронские мышки. Барон сам жженые спички собирает, а нас вместо коней запрягает». – «Прибаутки, – говорю, – я потом послухаю, ты мне дело отвечай: что привез?» – «Отсчитал, – говорит, барон десять марок да пять колотушек в подарок: иди, говорит, поляк усатый, а вернешься, на порог не пущу да еще кобелей спущу… Барон все за харчи подсчитал, да за обувку, кажется, я ему еще трохи должен остался. Вот какие мои заработки!… Ну, а ты как?» – спрашивает он меня. Я тоже на прибаутки мастерица, отвечаю ему: «Оказал пан мне ласку, а я у него на носу зробила закваску. Потом жить мне стало весело, и юбки мои на кол сушить повесила. Расчет получила не лучше твоего». – «Ежели, – говорит, пан что-нибудь с тобой худое сделал, так я у него хлеб могу спалить да и усадьбу не пожалею. В России, – говорит, – жгли панов!…» Вот он. Осип-то мой, какой! Не гляди, что маленький да коротенький!

– Ну, а как ребенок-то? – спросила Шура. – Ребеночек-то, Франтишка Игнатьевна, родился?

– Конечно, родился. Как же иначе? Пожил, пожил, да и умер. Мы тогда с Осипом лес корчевали. Трудная была жизнь… Ну, что вспоминать! Все прошло и быльем заросло. Вот вам этого не пережить, у вас мужья-то – соколы! Мой Осип тоже был сокол, да тогда взлететь ему было некуда… Я вот смотрю на ваших соколов да на этих воробушков, – Франчишка Игнатьевна потрепала Славу по голове, – сердце радуется, что я их молочком да сливками поить могу, хай растут, хай и моя тут будет малюсенька доля. А когда у тебя, Шура, детишки будут и у Гали, я им тоже принесу холодненького молочка по бидончику. – Франчишка Игнатьевна, моргнув Клавдии Федоровне, добавила: Но только скажу вам, дорогие мои, замуж вы успели выпорхнуть, а свадьбы я что-то ни одной не видела, кружку бражки иль доброй настойки не попробовала. Нехорошо, голубушки мои, нехорошо!