Текст книги "Тайная вечеря"

Автор книги: Павел Хюлле

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

Антоний Бердо пристыженно молчал. И вдруг вообразил себя варшавским таксистом, который знает немецкий и везет какого-то немца из аэропорта в гостиницу.

– А вам известно, – внезапно обращается он к Хельмуту, – что возле вон того дома ваши сородичи расстреляли заложников – мстили за то, что у поляков было движение сопротивления? Известно, что перед казнью им, чтоб не выкрикивали патриотических лозунгов, заливали гипсом рты? – Хельмут приказывает остановиться, кричит, что это возмутительно, выходит из машины не расплатившись, забирает багаж.

А как было бы во Львове? Антоний Бердо едет в такси с вокзала в отель «Жорж». Водитель говорит:

– Вы поляк? А вам известно, что возле вон того дома ваши сородичи в 1918 году расстреляли наших повстанцев?

Антоний Бердо не желает больше все это слушать. Сербы против боснийцев. Боснийцы против хорватов. Хорваты против сербов. Сербы против хорватов. Поляки против украинцев. Украинцы против поляков, а русские против украинцев и поляков и – до некоторых пор, а также с некоторых пор – заодно с немцами. Только словаки с чехами расстались полюбовно, но в свое время правительство священника Тисо отправило тысячи словацких евреев прямиком в газовые камеры – с католическим благословением и молитвой, а чехи мстили немцам, и самосудам в Судетах целых два года не было конца. Раньше немцы, в свою очередь, ни за что ни про что расстреливали чехов. Где, кто и каким образом заплатит по счетам? А взять французов: могли ведь изменить ход войны в самом ее начале, но не пожелали умирать за Данциг, Гданьск – это же польская, славянская, восточная заварушка. Однако тут же у Бердо мелькает мысль: а ведь и ему не хотелось умирать за Сараево. Означает ли это в таком случае, что в политическом плане он ничем не лучше французов? Невиновны в глазах француза всегда и только русские. Писатель Лимонов позволил заснять на кинопленку, как он с сараевских холмов строчит из автомата по городу, по мусульманам, радостно комментируя: «Меньше будет в Европе говна!» Ну а гуманитарные налеты американских самолетов на Белград? Другого названия не могли придумать?

Антоний Бердо сам понимает, что все эти рассуждения хаотичны и лишены смысла. Они уже на месте, и водитель требует оплаты. Тридцать пять евро. Хотя это явно слишком много, Бердо дает сорок и, поскольку таксист замешкался, выходит из машины, не дожидаясь сдачи. Еще не видя реки, он слышит шум воды и чувствует характерный запах горного потока. Тропинка ведет вниз мимо маленьких домишек, беспорядочно засаженные, а может, просто запущенные садики постепенно переходят в подмокшие заросли. Он было подумал, что не туда попал, но слышит голоса за спиной – сзади весело переговариваются несколько американцев, из их слов следует, что они тоже жаждут этнических развлечений, – и убеждается, что на правильном пути. Длинный сарай, стоящий торцом к воде над самой рекой, неширокой и быстрой, пожалуй, и есть зал Сулеймана. Похожий на заброшенный склад лесопильни или бумажной фабрики.

Внутри, в зале, занавесом разделенном на две неравные части и тускло освещенном электрическими лампочками, изрядная толчея. В меньшей половине, предназначенной для публики, свободных мест почти не осталось. Бердо присаживается на край деревянной скамьи в третьем ряду. Американцам придется стоять сзади. Перед занавесом внезапно появляется конферансье: на нем белая рубашка, парадные брюки в полоску на слишком свободных подтяжках, перелицованная жилетка; говоря, он не вынимает рук из карманов и не выпускает изо рта дымящийся косяк. О чем он говорит, впрочем, понять трудно. Кажется, просит тех, кто намерен фотографировать, не пользоваться вспышкой. И сообщает, что съемки нужно будет оплатить при выходе. И что зрителям предстоит увидеть нечто вроде религиозного обряда, поэтому он просит не петь и не кричать. Курить можно; аплодировать – только по окончании представления. Наконец конферансье исчезает за занавесом, откуда доносятся неспешные, пока еще робкие звуки бубнов, флейт, дудок.

Антоний Юлиан Бердо знал, чего можно ждать. Белые одежды и красные фески дервишей будут кружиться все быстрей и быстрей в такт ритмичной мелодии. Хоровой запев La ilaha illa Ilah будет повторен четыреста, если не пятьсот раз, и только тогда члены братства сольются в мистическом экстазе. Таким способом они погрузятся в недоступную простым смертным Третью Реальность, которая содержит в себе всё: любые формы существования. Сказано же в Евангелии от Фомы: «Блажен тот, кто будет стоять в начале: и он познает конец, и он не вкусит смерти». В какой-то момент, достигнув состояния экстаза, танцующие дервиши окажутся за пределами жизни и смерти: когда оборвется музыка, они внезапно остановятся в узком, как расщелина в горах, снопе света, который откроет им подлинную основу бытия.

Когда большой круг из примерно пятидесяти танцоров выступил из темноты, Бердо подумал, что, пожалуй, неприлично смотреть на то, что доступно лишь посвященным и, по сути, является тайной. С другой стороны, раз представление бесплатное, оно, по крайней мере в замысле, преследует какую-то цель. Это все равно что месса, на которую, не будучи христианином, можно пойти, чтобы увидеть важнейший ее момент – пресуществление.

Сомнения отпали, когда взгляд Бердо выудил из круга одного молодого танцовщика. Он не мог оторвать от него глаз. Несмотря на длинное белое одеяние и красную феску, несмотря на все эти вращения, прыжки, непринужденные наклоны туловища и головы в такт убыстряющейся мелодии, увиденное говорило о том, что на сцене в мистическом танце «сема» кружится идеал красоты, – абсолютным совершенством подобных античных юношей он столько раз восхищался, рассматривая греческие скульптуры. Однако то был не женоподобный эфеб работы Крития. Опытный взгляд сбросил с танцора белое одеяние, и пронзившая Бердо дрожь подтвердила интуитивную догадку: перед ним воплощение древнегреческого непобедимого атлета из числа тех, кого более двух с половиной тысяч лет называют куросами. В отличие от эфеба с его очаровательными округлостями, укладывающимися в канон человеческой красоты, этот курос, ростом намного выше среднего, со своими широкими плечами, тонкой талией и густыми кудрявыми волосами, ниспадающими на спину до самых ягодиц – крепких, необычайно красиво вылепленных, – пришелец из мира древних богов. Таковым предстал взору Бердо юный танцовщик, который и помыслить не мог, что какой-то иностранец, сравнивая его с древнегреческой статуей, в своем воображении уже приближается к границе экстаза.

Предвидя, с какой горечью он покинет этот зал и побредет в гостиницу, где его ждет одинокая бессонная ночь, Бердо повторял – себе назло – фразу из «Фауста» Гёте: «Приманкой действуй, платой и наградой». Под каким предлогом подойти к юноше, чтобы, задав какой-нибудь банальный вопрос, хотя бы услышать звук его голоса, почувствовать ауру разгоряченного тела, заглянуть в бездну горящих глаз? Он лихорадочно придумывал разные варианты, но ни один не казался осуществимым. О том, чтоб зайти за кулисы, нельзя было и мечтать, а ждать снаружи стоило только затем, чтобы увидеть своего куроса в группе танцоров, отправляющихся в город пешком или скорее на поджидающем их автобусе. Конечно, возможна и такая комбинация: попроситься к ним в автобус, сказав, например, что он боится заблудиться в незнакомом городе, но, даже если его возьмут, что он сумеет сделать – чужак, плохо владеющий их языком, не заслуживающий внимания, а то и вызывающий подозрение?

Одурманенный вожделением, Бердо чуть не пропустил финальный момент, когда музыка внезапно оборвалась и танцующие на несколько секунд застыли как изваяния. Свет погас, в темноте раздались аплодисменты, поначалу робкие, затем бурные, а когда лампы снова зажглись, он, как и все прочие, увидел лишь закрывшийся занавес.

С ощущением полного поражения он одним из первых вышел из сарая и с узкой тропки свернул к реке. Вглядываясь в темный быстрый поток, Бердо встал на камень и прислушался к тому, что происходило на дороге. Медленно подъезжали такси, загудел автобус; громким восклицаниям на разных языках – испанском, английском, французском, итальянском, норвежском и местном наречии – сопутствовало хлопанье автомобильных дверей и фырчанье двигателей.

«Homo festivus, – подумал Бердо, кидая белый камушек в воду, – ни больше и ни меньше: не homo faber, или erectus, или religiosis, или sapiens, и даже не sovieticus, а именно – на веки веков – homo festivus».

Поднявшись по откосу обратно на дорогу, он увидел на обочине уже только одно такси. В машине горел свет, снаружи возле открытой дверцы стоял водитель с сигаретой в зубах. Заметив потенциального пассажира, таксист кинул окурок на землю и затоптал. Но Бердо не торопился. Словно в нерешимости, он замедлил шаг. И тут увидел быстро приближающегося к ним того самого танцовщика. Без фески и белых одежд, в голубой рубашке поверх джинсов, с болтающимся на плече небольшим рюкзачком, он был совсем не таким, как на сцене. Их взгляды скрестились возле открытой двери машины, и, хотя никакого недвусмысленного знака за этим не последовало, многолетний опыт, будто приглушенный голос подсознания, подсказал Бердо, что оба они исповедуют одну религию, чья сила превосходит силу всех Книг и всех имамов, раввинов, епископов и шаманов вместе взятых. Религию, еще до недавних пор сурово преследовавшуюся и лишь последние пару десятков лет – не без жертв и трудов – в Европе выходящую из катакомб. Религию, тайных приверженцев которой можно отыскать и среди лиц духовного звания в самых разных моно-и политеистических группировках, – словом, религию, которой, без сомнения, принадлежит будущее мира. Ну а если на этот раз интуиция его подводит? Такое иногда случалось – однажды, в Марракеше, он чуть не поплатился жизнью за подобную ошибку. И потому на всякий случай произнес осторожно, медленно, четко и так, чтобы его услышал таксист:

– Я еду в гостиницу. Могу вас подвезти. Даже если нам не по дороге. Я никуда не спешу.

Юноша молча кивнул, первым сел на заднее сиденье и, когда Бердо уселся с ним рядом, соблюдая пристойную дистанцию, бросил водителю незнакомое звучное слово – вероятно, название улицы или района. Поехали явно не в сторону центра. Домишки с садиками стали попадаться все реже. От некоторых – разбомбленных сербами – остались только наводящие страх скелеты печных труб.

Машина свернула с главной дороги, осторожно пересекла мостик – теперь они ехали вниз по течению реки. Вода журчала на порогах, Бердо слышал ее шум через открытое окно. Вглядываясь в густеющую темноту, он вдруг увидел впереди черный, на удивление близкий контур скалистой стены. Стену рассекала узкая, как расщелина, щебеночная дорога. Проехав по ней, машина остановилась возле приземистого кирпичного строения. Едва Бердо собрался с духом, чтобы намекнуть, что сегодня нуждается в обществе, как почувствовал ладонь у себя на колене. Прикосновение было коротким, беглым, но достаточно выразительным, чтоб разжечь воображение. Этого хватило, дабы, не сказав ни слова, заплатить водителю и выйти из машины, ища глазами танцовщика.

Тот куда-то исчез. Такси уехало. Бердо растерянно озирался. В первую минуту ему показалось, что он попал в глубокий, выдолбленный в скале колодец, но затем, преодолев гипнотический дурман, сообразил, что стоит на дне заброшенной каменоломни. Заржавевшие ленточные конвейеры, дробильные машины, небольшие старые выработки, в глубине которых сверкали гладкие зеркальца воды, – все это, покоящееся в абсолютной тишине, залитое ярким лунным светом, напоминало декорации к какому-то фильму.

Внутри строения зажегся свет. Бердо шагнул вперед, толкнул неплотно прикрытую дверь. Пахнуло затхлостью, овощами и старостью. Ничего хорошего это не сулило. Но как только Бердо услышал его первые слова (хотя, честно говоря, это могло быть лишь одно слово), все вокруг преобразилось. Скомканная постель, канцелярские шкафчики, траченный молью коврик на стене, обезображенные долгой службой, стали фантастически красивы.

Они пили ракию из крошечных, с наперсток, рюмочек. И занимались любовью так, как он и мечтать не мог, практически молча. Юношу звали Михайло – только это он и сказал в промежутке между объятиями. Он был опытным любовником, и то, о чем Бердо даже не осмеливался попросить прикосновением, легким движением руки или тела, угадывал и исполнял мигом, с каким-то извращенным, будто заученным удовольствием.

– Я здесь сторож, – признался он наконец. – А ты?

– Это не важно, – шептал Бердо. – Встретимся завтра? Послезавтра?

Михайло не отвечал, только обнимал Бердо за шею. Наконец сказал:

– Не приходи сюда днем. Придешь вечером, после захода солнца. Обязательно.

Потом они долго, без слов, лежали рядом. Где-то за окном журчала вода. И вдруг Михайло стал рассказывать о мотоцикле, старой, еще югославской машине, которая из-за отсутствия одной мелкой детали стоит без толку в бараке, там, где когда-то была раздевалка для рабочих. Драго, правда, собирался выточить на токарном станке эту недостающую деталь, которую уже нигде нельзя было найти, но Драго, по своему обыкновению, только кормил обещаниями, ну а потом, после бессмысленной дикой ссоры, они расстались. Другое дело Стефан: обещал купить совсем новую машину. Но со Стефаном Михайло расстался еще быстрее, чем с Драго, – из-за его любви к чересчур молоденьким мальчикам. Стефан постоянно норовил какого-нибудь сюда привести, на что он, Михайло, категорически не соглашался, и, когда тот тем не менее приехал однажды с одиннадцатилетним цыганенком на своем танке БМВ с затемненными стеклами, Михайло не впустил их в дом.

Потом, по просьбе Бердо, он рассказывал о мистическом танце. Но нехотя, короткими фразами, с явным усилием. Сема – это кружение, в котором семь небес и земля, а также все, что на ней находится, славят Бога. В самый важный момент не остается ничего, что бы не возносило Ему хвалу. Вот, например, атомы – кружатся без устали в воде, камне, дереве, воздухе и человеческих телах, – а сема просто воспроизводит это чудо движения. К братству дервишей Михайло прибился через год после войны, раньше ему такое и в голову бы не пришло. Он никогда не принимал всерьез все эти байки о воспарении над действительностью. Но когда впервые попробовал, ощутил этот взлет и вступил в братство, и остался в нем – ведь то, что с тобой творится во время танца, ни с чем не сравнимо.

На рассвете Бердо покинул заброшенную каменоломню и направился к шоссе, где должна была быть остановка автобуса. С гор плыли волны холодного мглистого воздуха. Пока он спускался вниз, к городу, становилось все теплее и все ярче светило утреннее солнце. Только садясь в автобус, Бердо включил мобильник. Семь одинаковых сообщений от Тишпака требовали незамедлительного ответа: «Что с вами? Самолет готов. Срочно отзовитесь!»

Бердо ответил: «Остаюсь на несколько дней. Не ждите. Связь через фирму. А. Ю. Бердо».

Тишпак знал: случись что-то неладное, эсэмэска, согласно инструкции, была бы подписана просто «Бердо». Так благодаря двум лишним буквам Бердо избавился от дальнейших расспросов и мог почти не сомневаться, что, когда наконец доберется до гостиницы, группа Паломников Правды вместе с Тишпаком уже будет лететь чартерным рейсом на родину.

Так оно и было. В рецепции его ждала записка на фирменной бумаге F&F: «В таком случае прошу связаться со мной по возвращении, успеха вам».

«Хорошо хоть не написал „Желаю приятно провести время“», – подумал Бердо, косясь из-за листка на юного портье, – это было бы абсолютно в стиле господина Чудненько.

Что делать в чужом городе, куда тебя случайно занесло, когда все утро, день и вечер – лишь ожидание ночного свидания? Бердо оставил за собой номер в гостинице, не указав на сколько. Поспал, поставив будильник, ровно три часа. Потом долго и тщательно мылся. Позавтракал в номере.

Он отнюдь не принадлежал к категории женоподобных, сосредоточенных на собственной персоне нарциссов, которые дня не могут прожить, не побывав в сауне, у парикмахера или массажиста, и тем не менее, выйдя на улицу, зашел в косметический салон, чтобы привести в порядок ногти. Пока красивая молодая девушка – кажется, сербка – делала ему педикюр, Бердо, поглядывая на ее склоненный затылок, старался, но не мог освободиться от мыслей о Михаиле.

– Почему ты живешь один, в таком глухом месте? – спросил он его перед уходом.

Михайло долго молчал. Потом наконец сказал:

– Один суфий^[58], которому явился ангел, спросил у крылатого: «Как врачевать душу?» Посланец небес не задумавшись ответил: «Пореже встречаться с людьми».

Сейчас, лениво и бесцельно слоняясь по городу, Бердо повторял про себя эту притчу. Вот что надо рассказывать медитирующим Паломникам Правды. Все равно где – на берегу океана или на вершине очередной священной горы. Но хотелось ли ему еще заниматься этой работой? И хотелось ли вообще работать? Странным было их вчерашнее прощанье. Бердо деликатно положил на столик две сложенные банкноты по сто евро. На пороге – Михайло проводил его до двери – он почувствовал руку, засовывающую деньги ему в карман.

– Суфий учит, – в голосе танцовщика звучал металл, – что не быть спасенным тому, кто не чтит место спасения. – И добавил шепотом: – Помни, после захода солнца.

Что он имел в виду, говоря о спасении? Не суфий, разумеется, – Михайло. Может, просто повторял заученные мантры, какие постоянно звучат на собраниях братства? Но это уж слишком примитивное предположение. Бердо хорошо разбирался в людях. Его любовник не всю жизнь служил сторожем в заброшенной каменоломне, напротив – он явно был неплохо образован, хотя предпочитал этого не демонстрировать. Да он, собственно, ничего о себе не рассказал, если не считать истории с мотоциклом. Только сейчас, усаживаясь за столик в садике кафе, Бердо попытался представить себе своих предшественников. Драго мог быть механиком, легкомысленным и необязательным; возможно, членом того же братства. Стефан, разумеется, ни в каком братстве не состоит – скорее всего, он торгует наркотиками: наркомафия во всем мире использует подобных типов.

«Господи Иисусе, – подумал Бердо, выпив залпом рюмку ракии, – во что я вляпался?»

И верно, в такие истории он еще не попадал. Что бывало обычно? Короткая, заранее оплаченная «сессия» в гостиничном номере. Уик-энд, проведенный в каком-нибудь амстердамском клубе. Или недельный отпуск в горах с официантом, которого подцепил на морском курорте. Интуиция подсказывала Бердо, что надо вернуться в гостиницу и мчаться в аэропорт, навсегда оставив в этом городе воспоминание об одной необыкновенной ночи. Однако надежда – ба, почти уверенность – в том, что его ждет повтор небывало острого наслаждения, отгоняла тревогу. Он был немолод и знал, что, скорее всего, ощущений такой глубины и остроты ему никогда уже не испытать. Даже если б в его распоряжении оказались все деньги фирмы Festus & Felix или еще большая сумма.

Мимо кафе проехал мотоциклист, и тут Бердо озарило. Ведь на углу улицы перед гостиницей – он несколько раз замечал краем глаза – есть магазин, торгующий велосипедами и мотоциклами. Расплатившись, Бердо немедленно туда отправился и уже через четверть часа остановил свой выбор на новой «Хонде». Неожиданно возникла проблема с оплатой. Кредитных карточек в магазине не принимали, а банкомат мог выдать только сумму, эквивалентную семистам евро. Слишком мало, чтобы не сходя с места купить модель XRV 750 Africa Twin.

В гостинице он быстро раздобыл информацию обо всех иностранных банках в центре. К сожалению, банк Barclays, где у него был тайный (недоступный даже отечественным налоговым органам) счет, не имел в городе филиала. Направляясь в Raiffeisen, он вспомнил правила пользования счетами фирмы. Festus & Felix лишь очень немногим и только в чрезвычайных обстоятельствах позволял во время «Паломничеств Правды» снимать со счетов наличные. Бердо принадлежал к числу этих немногих. А обстоятельства были чрезвычайные.

Когда часом позже он на новехонькой «Хонде» въехал на гостиничный паркинг, взял квитанцию и со шлемом под мышкой подошел к молоденькому портье за ключом от своего номера, тот посмотрел на него с нескрываемым любопытством. Однако Бердо этого не заметил. На крыльях эйфории – не дожидаясь лифта – он взлетел по лестнице на третий этаж. Уже в номере, еще раз примерив шлем, поглядел на себя в зеркало. С закрывающей лицо темной шторкой он был похож на инопланетянина или церемониймейстера из самых эпатирующих сцен у Лотреамона.

Бердо закрыл компьютер. Поток воспоминаний оборвался на комментариях блоггеров: «Я бы хотел поставить памятник Осаме, потому что он настоящий народный герой, лучше всего напротив памятника королю Яну Собескому», – написал Вуду. Некий Карапуз признался: «Взрывы в городе, видимо, субсидирует ксендз Монсиньоре, поскольку вино с его рожей на этикетке плохо расходится; это обыкновенная афера». Зато Беата заявила: «Мне все это по барабану, мусульмане – в Аушвиц, евреи – в Израиль, поляки – развлекаться, русские – работать!» А Хакер сообщил: «А мне нежаль таргашей известно какого праисхождения, которые в ночных магазинах спаивают Польский Народ. Мало за это взрывать. Их надо в лагеря alles zusammen^[59]».

– Демократия, – пробормотал Бердо, насыпая Гераклиту в мисочку сухой корм, – право голоса дается и разумному человеку, и дебилу. Разве это хорошо? Разве мы этого добивались? Ну скажи!

Кот, зарывшись носом в кучку бурых брикетиков, с удовольствием их грыз. Бердо, гладя его, добавил:

– Ты же сам говорил, что демократия – это плохо, потому что многие – дурны, немногие – хороши! Не так? Может, я что-то перепутал?

Гераклит на мгновенье оторвался от еды и посмотрел хозяину прямо в глаза. Он мог бы ответить другой цитатой из своего тезки: «Свиньи грязью наслаждаются больше, чем чистой водой» либо «Ослы солому предпочли бы золоту», но кошачья мудрость явно подсказала ему, что такой ответ сегодня привел бы исключительно к хаосу и безобразию в их общем доме. Поэтому он даже не мяукнул и как ни в чем не бывало уткнулся в свою мисочку.

Бердо отправился в ванную. Под душем к нему снова вернулись сараевские воспоминания – насыщенные, яркие картины продолжавшегося несколько дней счастья, которое так неожиданно на него свалилось. Поначалу Михайло не хотел принимать подарок, хотя при виде «Хонды» у него загорелись глаза. Все происходило будто в сюрреалистическом романе: вечером Бердо вскакивал на мотоцикл и мчался в каменоломню, а на рассвете возвращался в гостиницу. Отсыпался за бессонные ночные часы, бесцельно бродил по городу и с нетерпением ждал вечера, с тревогой спрашивая себя: сколько еще это может продолжаться?

В предпоследнюю ночь Михайло согласился, чтобы Бердо перед отъездом оставил ему мотоцикл. Однако ни один из них словом не обмолвился о том, когда это должно произойти.

Сейчас, вытираясь мохнатым полотенцем, Бердо с мазохистской скрупулезностью восстанавливал в памяти все до мельчайших подробностей.

Как обычно, он подъехал к самому домику с уже выключенной фарой. Эхо, отразившись от вертикальных стен каменоломни, еще несколько секунд повторяло визг останавливающегося двигателя. Он снял шлем и вошел внутрь. Михайло лежал в кровати с запрокинутой головой. У него было перерезано горло. Постель, пол, стена забрызганы кровью. Бердо долго держал любовника за руку и всматривался в его широко открытые глаза, словно надеясь отыскать последнюю искорку жизни. Но тело уже остыло. Убийство, видимо, было совершено не меньше часа назад. Не сходя с места, Бердо взглядом искал орудие преступления. И вдруг почувствовал запах, донесшийся от входной двери вместе с дуновением горного воздуха, – запах пота, ракии, щедро смазанного оружия и дешевого крепкого табака. На пороге стоял, пристально глядя на Бердо, мужчина. На плече у него дулом вниз висел «калашников».

– Это не я, – Бердо ответил на незаданный вопрос.

– Ну а если не ты и не я, то кто?

Голос у мужчины был глухой, невыразительный, бесстрастный.

На нем был китель без знаков различия, черные джинсы и сильно поношенные кроссовки.

– Не знаю, – Бердо внимательно смотрел, как тот, чиркнув пластиковой зажигалкой, прикуривает погасшую сигарету, – но надо сообщить в полицию.

– Ты уверен, что этого хочешь?

Бердо стоял и молчал. Мужчина неторопливо вошел в комнату и, без особого интереса оглядевшись, направил на него автомат.

– Паспорт! – Он указал дулом на тумбочку. – Положи сюда и подойди к стене. Только медленно.

Взял документ и листал его – очень долго, как будто старался запомнить не только имя и фамилию владельца, дату и место рождения, место выдачи, но и заполнявшие странички визы и все штампы, проставленные на пограничных пунктах. Наконец сказал:

– Выходи и встань рядом с машиной!

Бердо повиновался, только во дворе сообразив, что не взял шлема. Однако шлем уже был на голове человека с «Калашниковым».

– Ключи, – сказал тот, бросая паспорт на землю. – Бумаги положи сюда, на сиденье.

Бердо достал из кармана брюк брелок с двумя ключиками, от замка зажигания и блок-замка, а из кармана пиджака – документы на мотоцикл. Положил все на вогнутое седло «Хонды» и отошел на несколько шагов.

Мужчина, прежде чем повесил автомат обратно на плечо и завел двигатель, сказал:

– Можешь отсюда уехать. Только быстро.

Так он и сделал.

Бердо включил в ванной маленький приемник.

Начальник полиции Зависльный – Бердо узнал его голос – информировал слушателей, что в целом ситуация в городе взята под контроль. Несколько экстремистов, закидавших «коктейлями Молотова» новую мечеть, уже арестованы. По делу о взрывах в круглосуточных магазинах, торгующих спиртным, ведется следствие: проверяются все версии, и круг подозреваемых сужается. Возникшие из-за блокирования улиц пробки, к сожалению, еще какое-то время будут парализовать движение в центре. Действует специальная телефонная линия – по номеру 777 777 777 можно сообщать о любых подозрительных происшествиях, хотя, разумеется, граждан просят отнестись к этому со всей ответственностью. Глупые шутки и доносы на соседей могут быть проверены, и клеветники понесут заслуженное наказание.

Выступление начальника полиции прервала реклама напитка Twingo Power. Потом диджей Момо пробормотал что-то о необходимости проявлять толерантность и пустил любимый шлягер гопоты из Нового порта: «Клёвое махалово…», который год назад приобрел бешеную популярность, когда после матча «Ковчега» с «Лехией» фанаты в пух и прах разгромили отряд полиции, а заодно и половину прилегающего к стадиону квартала. В другое время Бердо выключил бы эту визгливую дребедень, но сейчас, стоя перед зеркалом с намыленными щеками и машинкой в руке, выключать не стал – во-первых, ждал новых сообщений, а во-вторых, не хотел ни на секунду прерывать процедуру бритья.

Ему вспомнилась та страшная ночь в гостинице, куда он пришел после двухчасового марша по безлюдному городу. Он не боялся ареста, допросов или скандала – если бы до этого дошло. Почему-то не сомневался, что мужчина с «Калашниковым», бросая ему под ноги паспорт, дает гарантию, что он сможет спокойно уехать. Но почему? Был ли тот как-то связан с убийством Михайлы? Попал в каменоломню случайно? Или все эти ночи следил за их свиданиями? Нашел труп и подождал Бердо, а заодно реквизировал мотоцикл? Это вполне мог быть обыкновенный грабитель, каких, вероятно, во множестве породила война. Однако в таком случае что бы тому стоило его пристрелить? А ведь даже деньги не забрал. Почему?

Только в самолете – уже после пересадки в Будапеште – в сознании истерзавшегося Бердо сложилась довольно связная история. Из обрывочных рассказов Михайлы можно было понять, что каменоломню, не действовавшую на протяжении всех лет осады Сараева, сразу же после войны купила бельгийско-голландская компания. Но работы начать не могла, поскольку часть членов городской управы требовала установки там памятной доски. Во время войны сербы расстреливали в каменоломне людей, схваченных при попытке прорваться сквозь блокаду. Компания – якобы под нажимом сербов – согласия на установку доски не давала. В этой патовой ситуации Михайло, сам тому удивляясь, зарплату получал регулярно. Охранять ему было практически нечего – все, что можно украсть, давно уже разворовали. Жить тоже было негде – в его родной дом в первую же неделю осады города попали два артиллерийских снаряда. Мать с сестрой погибли под развалинами.

Однако сейчас Бердо, размазывая по щекам крем, уже не думал о Михайле. Он размышлял о поразительном, иррациональном явлении: некие события, однажды произошедшие и, казалось бы, окончательно завершившиеся в одном уголке мира, продолжились в совершенно другом месте, спустя много лет, словно в рассказах о привезенных из Египта мумиях. Мог ли он, выходя из самолета в аэропорту у себя на родине, предположить, что через несколько лет после того ужасного происшествия узнает из местной прессы о строительстве новой мечети в самом сердце средневекового ганзейского города? Мог ли предвидеть, что получит длинное официальное письмо с приглашением на интервью в Свободный университет? Что после интервью его незамедлительно назначат на высокооплачиваемую должность лектора, специалиста по местным культурным традициям? Что каждое его слово будут скрупулезно записывать не только чужеземцы (которых становилось все больше), но и новообращенные соотечественники? И что, наконец, однажды его вызовут в деканат, где человек по имени Ибрагим ибн Талиб, превосходно говорящий по-польски, предложит ему побеседовать с муфтием? De facto это было предложением обратиться в другую веру. Человек, которому арабское имя подходило как корове седло, любезно подчеркнул, что это – ни в коем случае! – не является условием дальнейшего пребывания Бердо в университете.

– В университете вами чрезвычайно довольны, – сказал он, поглядывая через окно на готический костел Святого Николая. – Мы и не мечтали найти здесь такого великолепного специалиста. Именно потому и предлагаем вам стать одним из нас. Не рассматривайте это как экзамен. Муфтий всего лишь задаст несколько вопросов об основных устоях веры. Затем вы произнесете шахаду^[60]. Меня уполномочили заверить вас, что после этого перед вами откроются двери всех наших учебных заведений. Весь мир, – продолжал он, ни на минуту не отрывая взгляда от окна, – от Дубая до Америки. Ваши знания о психологии христианской цивилизации бесценны.

– Обрезание? – сухо спросил Бердо.

Человек, называющий себя Ибрагимом ибн Талибом, с явным усилием подавил желание расхохотаться.