Текст книги "Тайная вечеря"

Автор книги: Павел Хюлле

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

В машине воцарилось молчание. Возле эстакады полиция направила их в объезд. Вместо того чтобы выехать на главную артерию, соединяющую все три города над заливом, пришлось, как и направляющимся в порт фурам, тащиться по улицам. Через несколько минут Левада заметил перед собой троллейбус. В этом не было бы ничего удивительного, если б троллейбусную линию не ликвидировали добрых два десятка лет назад. Откуда же он взялся? Едет нормально, с дуги время от времени сыплются искры… Потом взгляд доктора невольно упал на Управление океанскими линиями, где давно уже не сидели арматоры, – их вытеснили разные банки и фонды. Но сейчас на здании красовалась прежняя неоновая вывеска с характерными буквами и гордым силуэтом трансатлантического лайнера. Возле адмиралтейства – именно туда отправляли легковые автомобили – Левада, будто вернувшись на двадцать лет вспять, увидел на месте дешевой пиццерии бар «Капитанский». Оттуда как раз выходили – не считая офицера торгового флота – несколько молодых людей. Длинные волосы, широченные брюки, какие-то подвески и бусы – да это же все было давным-давно. Компания весело зашагала к превращенному в музей эсминцу и парусникам, причаленным у набережной. Сразу за перекрестком, сворачивая на главную улицу, Левада заметил террасу кафе «Роксана», которое закрыли в эпоху позднего коммунизма. Как и в те времена, когда он издалека наблюдал за поджидающими иностранных моряков жрицами любви, сейчас их там собралась целая стая. Даже в покачивающейся над пестрой толпой проституток большой маркизе с надписью «Кооператив ВМЕСТЕ» было что-то ностальгическое, хотя и сюрреальное. Можно подумать, Феллини снимает фильм в одном из трех наших городов на берегу залива! Призрачные картины появлялись и исчезали, будто кто-то с неведомой целью старался поразить доктора, ненадолго извлекая из темного колодца клочья минувшего времени. Неужели это только обман зрения? Но троллейбус-то ведь настоящий, как и проститутки на террасе «Роксаны».

Когда же Левада увидел на главной улице большую вывеску с надписью «Певекс»^[77], а перед магазином радиотоваров длиннющую очередь, он понял, что по неизвестной причине попал в боковую, потерянную ветвь времени, – иными словами, с ним случилось нечто, о чем он лишь читал у Шульца и Лема.

Он не был уверен, видит ли его спутница то же самое, но, когда они проезжали мимо продовольственного магазина с надписью «КОМИССИОННЫЙ – ИМПОРТНЫЕ ТОВАРЫ», перед которым, несмотря на внезапно поваливший снег с дождем, толпились люди, услыхал ее голос:

– Снег – летом? А вы обратили внимание, как они одеты?!

Машина ползла в веренице автомобилей, разбрызгивая грязную жижу. Осенние пальто, плащи, дубленки, береты, шапки, сапоги и ботинки прохожих, казалось, взяты напрокат на складе киностудии, но на маскарад это не было похоже. На лицах – усталых, серых – отпечатались безнадежность и опаска. Машину с доктором и его спутницей провожали недружелюбные взгляды.

– Куда мы попали? – спросила она с нескрываемой тревогой. – Что, не было другой дороги?

– Сюда нас направили, – резонно ответил доктор. И, включая щетки, добавил: – И правда очень странный объезд.

Снег с дождем усиливался. Навстречу, обдавая прохожих грязью, проехали два военных бронетранспортера, а за ними «скорая» с включенной сиреной.

Спутница доктора была на грани истерики.

– Ну нельзя же так! – она чуть не плакала. – Должен быть хоть минимальный порядок По крайней мере с временами года! Бред какой-то!

Они застряли в пробке среди таких же заблудившихся автомобилей с растерянными водителями и пассажирами. Доктор внезапно сказал:

– Вы спрашивали, верю ли я в Бога. Вообще-то, я мог бы сказать, что, хотя и не ксендз, верю. Была у меня однажды встреча… Понимаете? Не озарение. Не интуиция. Не открытие. А именно встреча.

– С Богом? – немедленно спросила она и тотчас сама ответила: – Это же невозможно.

Однако спокойный, взвешенный рассказ доктора Левады, в другой обстановке, вероятно, никогда бы не решившегося на такое признание, слушала с каждой минутой все внимательнее.

– Я никогда никого в этом не убеждал, – начал доктор, – и ни на чем не настаиваю. Чудес не бывает. Да я и терпеть не могу чудеса. От них только тупеешь. Так вот, дело было в Париже. Я поехал туда работать. На стройке. Сразу после развода. У меня была одна цель: заработать на квартиру. Перемен у нас тогда не предвиделось. Генералы целовали ручки вдовам довоенных генералов. Короче говоря, однажды мне захотелось умереть. По-настоящему. Понимаете? Не покончить с собой, а умереть. Но возможно ли второе без первого? Возможно, если спуститься в ад. А что такое ад? Одиночество. Не одинокая жизнь – миллионы людей живут такой жизнью. Ад – одиночество холодное, сознательное; выбрав его однажды, отрезаешь себя от всего и всех. И тогда попадаешь в желаемое состояние – чистое и абсолютное Небытие.

– И вам это удалось? – робко спросила она.

Ей было странно и удивительно следовать за ним по пятам от рю Будон, где он снимал клетушку на седьмом этаже, до Люксембургского сада, Булонского леса или прибрежного бульвара, где часами лежал на траве либо неподвижно сидел на скамейке.

Вначале наполняющая его пустота приносила облегчение, даже своего рода радость. Но спустя некоторое время, уже после того, как он бросил свою комнатушку и стал клошаром, им завладел страх: он боялся, что подобному образу жизни не будет конца. И однажды спустился под землю. Сутки, а может, и двое пролежал на бездействующей станции метро. Один. Уже не вставал за водой, не тянулся к сумке за батоном. Достиг состояния абсолютного одиночества: если бы кто-нибудь попытался хоть что-то для него сделать – напоить, накормить, вывести на поверхность, – он бы проклял непрошеного благодетеля.

Однако же человек, чьи шаги он услыхал в темноте, не вызвал у него раздражения. Даже когда тот на секунду зажег спичку, чтобы на него не наступить, и сразу потом вторую – чтобы сесть с ним рядом. Незнакомец долго молчал – Левада слышал его спокойное, ровное дыхание – и наконец сказал:

«Я тоже бессилен. – Не получив ответа, добавил: – И совершенно одинок. – А поскольку Левада не отзывался, сказал: – Я умер так же, как ты».

Доктор тихо спросил:

«Тогда зачем ты пришел?»

Тот ответил:

«Чтобы быть с тобой».

Это его потрясло.

– Если бы он стал меня утешать, подбадривать, к чему-то призывать – я уж не говорю, поучать, – продолжал Левада, – я бы собрал последние силы и проклял его, послал ко всем чертям. Но он сказал только это: «Чтобы быть с тобой».

Она слушала с неослабевающим вниманием, хотя дальше не последовало ни неожиданных поворотов, ни невероятных событий. Все продолжалось, как и началось, – в тишине и темноте. Мужчина больше не произнес ни слова. Доктор Левада только почувствовал, как он подкладывает что-то себе под голову (быть может, плат?); потом незнакомец просто лежал рядом, не подавая никаких знаков, не шевелясь, ничего не говоря, не прикасаясь к нему.

Сам он провалился в глубокий сон без сновидений, а когда проснулся, рядом уже никого не было. Левада встал и по лабиринту лестниц вышел на улицу, жмурясь от чересчур ярких огней. Спустя неделю он – с помощью тихой, скромной общины Малых братьев – вернулся на родину.

Налетевший с моря ветер прогнал тяжелую, чреватую дождем со снегом тучу. Судя по тому как теперь выглядела главная улица, снова залитая солнцем, время вернулось в нормальную колею. Нигде ни следа луж, не видно тепло одетых, измученных бесконечным стоянием в очередях людей. Акации укрывали прохожих тенью.

– Что же это все-таки было? – спросила успокоившаяся пассажирка. – Да ведь мне никто не поверит. Дуновение зимы в начале лета!

Они как раз проезжали мимо памятного креста – там, где на площади и перекрестке от пуль народной армии когда-то падали демонстранты.

– Надо исходить из того, – доктор Левада наконец вырулил на среднюю, немного более свободную полосу, – что так называемые законы природы всего лишь относительны. А мы спешим принять ту теорию, которая кажется краше других. – И, помолчав, сказал: – Забыл, куда вы едете. То есть, я хотел спросить, где вас высадить.

– Я бы поехала с вами на эту фотосессию. Но ваш друг, как нетрудно догадаться, не предусмотрел присутствия на своей картине женщин. Разумеется, – фыркнула она, – согласно традиции! – После чего добавила: – В следующем городе. Остановитесь около трамвайного круга.

«Почему я ей об этом рассказал? – вдруг встревожился Левада. – Зачем? С другой стороны, – он пытался рассуждать здраво, – вряд ли ей захочется кому-нибудь пересказывать историю странного типа, день или два провалявшегося в подземелье. Она ведь словом не обмолвилась, что обо всем этом думает. Считает, я фантазирую. Вот и отлично».

Но доктор Левада ошибался. Он уже представлял себе встречу со старыми друзьями, непременные: «Как дела, старик? Ты потрясающе выглядишь», сопровождающиеся похлопыванием по спине, и общее приподнятое настроение, которое наверняка еще больше поднимется, когда после нескольких вспышек блица будут откупорены бутылки красного вина (Матеуш, кажется, упомянул об этом в письме), и поэтому не заметил, что они, довольно быстро проехав через второй город, уже приближаются к трамвайному кругу у границы третьего.

– Вот здесь, спуститесь, пожалуйста, к заливу, туда, где автобусы, – сказала она, открывая сумку. – На всякий случай оставляю вам свою визитку. – Она протянула ему визитную карточку. А когда уже стояла на тротуаре, собираясь захлопнуть дверь, добавила: – Мне кажется, вам больше всего подойдет роль святого Иоанна. Того, кто ближе всех. Даже в темноте.

Встраиваясь в поток машин, Левада посмотрел ей вслед. У нее были очень красивые, пышные, золотисто-рыжие волосы. Матеуш сказал бы: тициановского цвета. Через два километра, застряв в очередной пробке, доктор все еще не мог оправиться от изумления: как любопытно она откомментировала его рассказ. Звали ее Анна Клодовская, она была владелицей фотографической фирмы. От его внимания не ускользнуло, что о святом Иоанне она говорила как бы в настоящее время. Случайно или нет?

Но наверняка не случайно имя Тициана, вспомнившегося доктору, когда он глядел на волосы отдаляющейся Анны Клодовской, прозвучало чуть раньше в кафе «Маска», где за стаканчиком джина Инженер излагал Семашко свои взгляды.

– Этот твой Матеуш – идиот! Знаешь, что он сказал на гадио? «Надо гисовать как Тициан!» Ну и болван! Пгосто кгетин! Сегодня всякий умеет гисовать как Тициан. Nihil novi sub soli!^[78] He понимает, дугак, что, если б сопляки из Академии пгинимали такую чушь всегьез, не было бы пгоггесса! Однако кое-кто из его учеников пгислушивается к тому, что он несет. А искусство – это ведь как езда на велосипеде! Когда сбавляешь скогость, тегяешь гавновесие и вынужден остановиться. Если не полетишь кувыгком! Так что либо свегзишься, либо застгянешь на месте. Tehtium non datug^[79], кугва. А чего это ты? Не пьешь? Боишься агабов? Шагиат – пока еще – не стал ногмой! И не станет, даже если раскугочат все ночные магазины! Ганьше ты, по кгайней меге, тгавку покугивал. Неужели совсем завязал?

При Семашко действительно не было неизменного мундштука. Но он, снисходительно улыбнувшись и отхлебнув чаю, вынул из кармана вельветового пиджака жестяную коробочку из-под сигарет «Окасса Заротто» – эту чрезвычайно популярную марку сто с лишним лет назад можно было найти в любой табачной лавке нашего города – и достал из нее нечто, похожее на плитку шоколада. Однако поверхность шоколадки была не гладкой, а шероховатой, и промежутки между ромбиками гораздо глубже, чем на классической плитке, – вероятно, чтобы легче было ее разламывать. Отставив чашку, он на блюдечке отломил один темно-коричневый ромбик и осторожно положил его на язык, а плитку спрятал обратно в коробочку. И стал медленно, с нескрываемым удовольствием жевать.

– Пегвое пгичастие? – удивился Инженер.

Вместо ответа Семашко пропел:

Андрию, Андрию,

Я на тебе коноплю сию,

Дай же, Боже, знаты,

З кым я буду спаты.

– Свихнулся? Кгыша поехала? – Инженера, похоже, разобрало любопытство. – Ну скажи что-нибудь!

– Так пели девчата у нас в деревне. В ночь святого Андрия. Сея коноплю. А потом носились по гумну как одержимые. От овина к хате. От хаты к овину. Некоторые в одних только рубашках. Или нагишом. Ворожили.

– Сеяли cannabis? – удивился Инженер.

– Угум. – Семашко, раскрошив во рту ромбик, проглотил горьковато-сладкую массу. – В Библии коноплю называют благовонным тростником. По-бретонски – kanas. По-кельтски – canaib. По-шведски – hampaj. По-литовски – kanapes. И все это от греческого kannabis. В Евангелии Василида распинают не Христа, а Симона Киринеянина, которому ученики перед тем дали выпить отвару этого зелья. Чтобы меньше страдал. Ну и чтобы не рассказал правды.

– Какой пгавды?

– О том, что его подставили римлянам и синедриону вместо Иисуса.

– Ну и что?

– Ничего. Там написано совсем не так, как в признаваемых церковью текстах.

– А что там написано?

– Что Иисус поучал в Галилее семьдесят семь лет, пока не умерли все его ученики. Тогда на горе Хермон он превратился в сияющий шар и исчез.

– Сияющий шаг, говогишь?

– А что в этом особенного? Масса и энергия, превращенные в свет. Впрочем, если б ты побывал на Хермоне, сам бы понял.

– Что именно?

– Водопады, – мечтательно произнес Семашко, – истоки Иордана, луга – сущая арфа трав! Кедры! А выше – снега! Даже в самую сильную жару! А внизу, под ногами, сплошь пастбища и только дальше – пустыня. Можешь себе это представить? Я был там в группе паломников и знаю, что говорю.

– С Бегдо? – усмехнулся Инженер.

– Какая разница? – Семашко открыл свою коробочку, отломил еще один ромбик, сунул в рот. – С Бердо, не с Бердо. Главное, я все это видел. И скажу тебе, циник, что Иисус там везде побывал. Это чувствуется. Только принимали его не за того, кем он был.

– Ух ты, чегт, ну и открытие! – Инженер заказал очередную порцию джина с тоником. – И кем же, по твоему мнению, был этот плотник из Назагета? Скажи, будь любезен…

– Как – кем? Одним из архонтов!^[80] Уж конечно, не человеком! Лучшие представители высших миров слишком чисты, чтобы обладать плотью. Тело видимо. Осязаемо. Имеет массу и, соответственно, вес. А Иисус?

– Вот именно, Иисус.

– Он ходил по воде и этим страшно напугал учеников – пришлось их успокаивать. У Луки они его узнаю́т, уже после мнимой смерти, но вот тут-то он, будто призрак, исчезает. Что их еще больше пугает. Но это все чепуха, показуха. Главное произошло на горе Фавор. Там я тоже побывал.

– Чегт, гешительно ничего не помню! Он что, опять пгопал с глаз долой? Сам посуди: газве это сложный тгюк? Дешевка! Цигк!

Но Семашко не сдавался. И процитировал фразу из Библии, которую Инженер, как ни странно, выслушал не перебивая.

– Блистающие одежды, – недоверчиво повторил он. – Говогишь: «Одежды Его сделались блистающими, весьма белыми, как снег, как на земле белильщик не может выбелить»?

– Да, да, сияние было такое, что ученики диву дались. Просто остолбенели. Если долго смотреть на такой свет, ослепнешь. Ты можешь себе вообразить, чтобы обыкновенный человек ни с того ни с сего вспыхнул как лампа в тысячу ватт? Он наверняка был архонт. Один из семи властелинов планет. Сын Высочайшего Света, Вселенской Матери.

Последнюю информацию Инженер выслушал со своей характерной иронической гримасой. Где-то в дальнем закутке так называемой осмысленной памяти при слове «архонт» всплыл образ старцев, заседающих в афинском правительстве. Но то был всего лишь слабый проблеск, сродни воспоминанию о почтовой марке с видом руин Акрополя, которую он – кажется, в третьем классе – почему-то обменял на изображение канцлера Третьего рейха, Адика. На всякий случай он не стал углубляться в этот сюжет, а спросил о том, что его действительно заинтересовало.

– Конопля, говогишь. У вас в дегевне? И что вы делали? Сеяли, собигали, покугивали? Жевали? Пгямо тебе нагкотгафик из Афганистана! А может, ты родом из Меделина^[81], а не с этой долбаной Укгаины?

И захихикал, очень довольный собственным остроумием. Инженера нельзя было обвинить в политической некорректности: в его устах эпитет «долбаный» был комплиментом, хотя еще одобрительнее прозвучал бы «заебистый». Семашко вздохнул и начал лекцию.

– Цивилизация наша давно уже сбилась с пути. С тех пор как стали отдавать предпочтение алкоголю, человечество покатилось вниз. Конопля была распространена повсеместно. Знаешь почему? Потому что самосейка и сама себя опыляет. Помогает ей в этом клоп Pyrrhocoris apterus: он разносит семена. Но я не о том хотел тебе рассказать. У нас, на севере, вплоть до XIX века выращивали так называемую раннюю, северную коноплю. Кустики хилые, не выше пятидесяти сантиметров. Мало ответвлений, плоды мелкие и очень короткий период вегетации – от силы девяносто дней. Если лето дождливое, позднее, иногда и собирать нечего. Другое дело – обыкновенная конопля, ботаники когда-то называли ее русской. У нее вегетационный период гораздо длиннее, и семян она дает намного больше. Понимаешь? Однако и ее не сравнить с кавказской или индийской. Вот эта – силища! Так вот, с тех пор, как власть захватили производители спиртного, про cannabis забыли. Чтобы иметь на что выпить, надо было работать. А чтобы работалось – лучше пить. Почему индейцам в Перу запретили жевать и разводить коку? По тем же причинам, по каким вытеснили популярную некогда коноплю. Алкоголь – как и деньги – стал истинным владыкой Европы. В миллионах пабов и кабаков – вроде этого – можно одурманиться гадким пойлом, ибо на этом держится экономика целых государств. Концерны и картели! Сухой закон? Так его же ввели ради обновления американской экономики! Станешь отрицать? Пиво, – Семашко с отвращением скривил губы, – основа немецкого национального единства! Что, я не прав? Наши древние обряды, молитвы, обычаи были связаны с коноплей, а не с алкоголем!

– А вино? – Инженер краем глаза заметил, что в кафе входит Антоний Юлиан Бердо. – Что скажешь? Уж Диониса-то не капиталисты пгидумали!

– Конечно нет, – Семашко был готов к такому вопросу. – Но конопля оставалась неотъемлемой принадлежностью народного быта. А вот когда с развитием промышленности народ ринулся в города за хлебом, тип цивилизации окончательно изменился. Послушать хотя бы тебя! Махани сто грамм и уебывай! Верно? Ты ведь так говоришь? А конопля? Она же всегда была связана с обрядами. С песнями шаманов. Со знахарями и заклинателями. С ростом и убыванием луны. С женственностью. Триумф алкоголя означал окончательный отказ от Великой Матери. Победу бородатого сатрапа, которого сонмы идиотов приняли за бога, потому что так им было удобнее.

– Кгуто ты завегнул. – Не вняв пылким речам Семашко, Инженер отхлебнул джина с тоником. – Мне нгавится. Ну а то, что ты жуешь, – вгяд ли это конопля?

– Ах, это маджун! – Семашко улыбнулся. – Древнее изобретение. Сладкий хлебец. Конфетка с гашишем. Известен был в Исфагане тысячу лет назад! А то и раньше. Якобы Александр Македонский добавлял его к вину.

– И потому кончил так, как кончил, – Инженеру уже явно наскучила лекция Семашко. – В общем, это такой же спид, как экстази или любое дгугое говно. Химия, вот и все. Ты пгавда вегишь во все эти бгедни? Небось, колешься? А под кайфом несешь ахинею. Великая Мать? Женственность? Луна? Что еще?

Семашко не обиделся. Он лишь почувствовал – как апостол Павел в Ефесе, – что говорит с человеком, который не в состоянии его понять.

– Пойду отолью, – объявил Инженер, – а ты полюбуйся на нашего главного педгилу. Он тоже удостоился пгиглашения!

Только сейчас Семашко заметил Бердо, который в одиночестве сидел в другом конце зада. И понял, почему с такой язвительностью Инженер произнес последнюю фразу: его-то Матеуш не пригласил на фотосессию. Поэтому, вставая из-за столика и направляясь к Бердо, Семашко ощутил некоторое удовлетворение: по крайней мере, в театре не будут поминутно раздаваться громогласные «кугва» и «заебись»! Именно это он и хотел сообщить Бердо, но тот, улыбаясь и тепло пожимая Семашко руку, немедленно закидал его вопросами:

– Что слышно в Академии? Выставки у тебя были? А как дети? Как жена?

Семашко отчитался – коротко и деловито. По-видимому, специально, чтобы в конце поподробнее рассказать о любимой младшей дочери, которая накануне собственной свадьбы все бросила и ушла в послушницы.

– Тереса в монастырь… – Бердо не скрывал удивления. – Самая красивая из твоих девочек с обритой головой поет псалмы… Что ей взбрендило? В наше-то время?

Семашко пожал плечами.

– Именно в наше время. Возможно, она одна поняла, что такое дар свободы.

– В монастыре! – Бердо рассмеялся. – Быть того не может.

– Максимум приобретений и впечатлений в самые короткие сроки и за минимальную плату, – Семашко подчеркивал каждое слово, постукивая по столику коробочкой от сигарет «Окасса Заротто». – Так вы сейчас понимаете свободу! Для вас реклама, скидки и распродажа – Отец, Сын и Святой Дух разом! И никто не замечает, что человек, которого подталкивает, поторапливает, завлекает, понукает, наконец, принуждает свора продавцов, начинает все быстрее и быстрее бегать, как слепая лошадь по кругу, пока дух вон не выйдет. То есть пока он не перестанет быть потребителем. Тереска там может рисовать, играть на скрипке и возиться в саду!!! Кто в наше время позволил бы ей такую роскошь? Муж? Любовник? Дети? Босс в фирме? Пенсионный фонд? Ипотека? Да ни в жизни! – Семашко, будто пророк, поднял вверх палец. – У нее, конечно, есть обязанности, но она избавлена от гонки, которую принято называть свободой. Община Свободных Сестер имени Хильдегарды Бингенской^[82] создана именно с этой целью – дать возможность женщинам, которых не устраивает ни одна из предлагаемых современным обществом форм жизни, следовать примеру их покровительницы. Да, да! – Семашко говорил с такой гордостью, будто сам это придумал. – Развивать и совершенствовать дарованные Богом таланты. Именно в области искусства и естествознания.

– Понятно, – Бердо кивнул. – Но разве нельзя делать то же самое в нормальных условиях, вне монастырских стен?

Семашко только вздохнул и отломил очередной ромбик маджуна. О каких «нормальных условиях» тот говорит?! Возможно, он не преминул бы еще кое-что объяснить, но к ним уже подходил возвращающийся из туалета Инженер.

Правой рукой он приветственно махал Бердо, а левой прижимал к уху мобильник, по всей вероятности заканчивая начатый в сортире разговор:

– Ну конечно, ваше пгеподобие! Увегяю вас, художник будет в востогге! Не сомневайтесь! Вы же понимаете, почему так нескладно получилось, – он не гискнул обгатиться к вашему пгеподобию в последний момент, будто к запасному иггоку. Тем более что такая пгостая идея ганьше не пгишла ему в голову. Когоче говогя, стесняется. Ну а я, считайте, пгиглашаю вас от его имени, в конце концов, я ведь габотаю в Институте искусствознания, вегно? Газумеется, ваше пгеподобие, это ггандиозный пгоект: ad maiohem Dei glohiam!^[83] Что касается подгобностей: он, конечно же, пгедложит вашему пгеподобию какую-нибудь значительную голь. Пгевосходно! Благодагю от лица искусства и нашего гогода!

Продолжая разговаривать, Инженер тяжело плюхнулся на стул напротив Бердо. Выключив наконец телефон, знаком попросил бармена принести очередную порцию джина с тоником и расхохотался.

– Вот будет сюгпгиз для нашего великого живописца! Он, конечно, не сможет ему отказать! Да и кто бы посмел? Сам их пгеподобие ксендз Монсиньоге согласился пгийти на фотосессию!

– Да уж, – буркнул Бердо, – и, конечно, при всех регалиях.

– Вот именно, – Инженер чуть не подпрыгнул. – Пги полном пагаде! Небось, – он посмотрел на часы, – пгямо сейчас начнет одеваться!

– Знаешь что, Инженер? – Семашко прервался, чтобы заказать себе двойной эспрессо и минеральную воду. – Мы знакомы не первый день, я наблюдаю за всеми твоими мерзопакостями, явными и тайными, но подобного мне видеть еще не приходилось. Зачем ты это сделал? С какой целью? Если ненавидишь Матеуша и хочешь подстроить ему гадость, пусти в ход свое искусство, а не интригу. Вдобавок интригу дурацкую. Или ты не можешь пережить, что не приглашен на фотосессию? А с какой стати ему было тебя приглашать? Ты подначиваешь журналистов, их руками обливаешь его выставки грязью, а когда он получил в Нью-Йорке награду за «Умерший класс», написал – один-единственный раз под своей фамилией, – что это сдохший класс, потому что само искусство сдохло! Может, стоило бы подождать, пока картина будет закончена? Что тебе не дает покоя? Чего ты злишься?

– Кугва, – Инженер повысил голос, – да газве он не обзванивал сегодня всех в панике, что Фганек попал в больницу и ему недостает Двенадцатого?

– Верно, – коротко подтвердил Бердо, – мне он тоже звонил.

– И что с того? – не сдавался Семашко. – Наверняка Матеуш уже сам кого-то нашел. И даже если не нашел, свинство втюхивать ему такое! Да, ты свинья, и искусство твое – пора наконец сказать об этом вслух – дерьмо. Слышишь, Инженер? Дерьмо! Ты это понимаешь, а смириться не можешь. Больно и завидно. Матеуш сделает три мазка, и сразу видно, какой он мастер, а от твоих шедевров, о которых кричит пресса, блевать хочется.

– Ты что имеешь в виду? – сухо спросил Инженер.

– Всё, – ответил Семашко, – всё без исключения. Тридцать замалеванных красной краской холстов, изрезанных на полоски бритвой. Глупее ничего не придумал? Идиотизм! Но у кого хватит духу сказать, что твоя мазня гроша ломаного не стоит? Какой смельчак откажется от соблазна вскочить в экспресс под названием «Современность, молодость»? Всякому хочется ехать быстро и с удобствами! Твой цикл «Прокладки мира» омерзителен! И вдобавок фальсификация. Журналисты возбудились: ах, он собирал эти прокладки на свалках, в гостиницах, борделях и сортирах европейских столиц! А как было на самом деле? – Семашко повернулся к Бердо: – Он их заказал на оптовом складе. Представляешь: побрызгал краской, измял и налепил на холсты и доски! Экая изобретательность! «У женской менстгуальной кгови столько же оттенков, сколько у свегкающей аугы евгопейских метгополий. И она такая же мгачная. Потому я и собигался назвать свой цикл „Кговь Евгопы“, но в последний момент газдумал, чтобы не пгимешивать политику. Мое искусство – пготест пготив погабощения женщин пгигодой, а не политикой». Может, скажешь, ты так не говорил? – Семашко вытянул палец и легонько ткнул Инженера в грудь. – И прокладки не таким способом добывал?

– Давай, оскогбляй, – Инженер не терял присутствия духа, – мне на твои выпады насгать. Но заметь, – обратился он к Бердо, – все это говогит человек, котогый двадцать пять лет пгисобачивал к подгамникам ковгики!

– Впервые слышу, – удивился Бердо.

– Ты что, никогда не видел его пгоизведений?

– Ну… разок, может, видел.

– Знаешь, как его называли на блошиных гынках? Стагьевщик! Потому что он скупал стагые половики и ковгы! Потом гезал их на узкие полоски и наклеивал на холст: гогизонтально или вегтикально. Вдоль или попегек. Только, упаси бог, не наискосок. Тут штгишок, там точка! Малевич из Мухосганска! Сколько я у тебя, дубина, – обратился он к Семашко, – пгиобгел этого говна для музея? Лежат тепегь в подвале и ждут, пока их не зальет водой, – жаль пегеводить бумагу на пготокол об уничтожении. Да их давно моль сожгала. Задагом! А он, кугва, за каждый шедевг получал по паге тысяч. – И захихикал.

– Если б не я, – Семашко усмехнулся, не подымая глаз от пустой чашки, – ты бы в лучшем случае служил сторожем в археологическом музее, а не стал бы важной персоной – директором Музея новейшего искусства. Еще б назвали его «Новейший музей»! – Он посмотрел на Бердо, словно ожидая от него поддержки. – Может ли быть название глупее?

– Вгешь, кугва. Да чем ты мне помог в жизни? Подкинул пачку гондонов пги коммуняках! У тебя тогда даже в «Певексе» не было связей, а уж позже… тут и говогить нечего! Ты, Семашко, обыкновенный тогчок, лох, а не художник! Все, что ты делаешь, пговинция. Дегевня! Давай, катись отсюда! – Инженер указал Семашко рукой на дверь, а может быть, на соседний столик.

– Однажды вечером, – теперь Семашко обращался исключительно к Бердо, – он пришел ко мне трясущийся, опухший после трехдневной пьянки. «Стагик, дай чего-нибудь выпить, я загибаюсь!» – «Что стряслось?» – спрашиваю. «Да конкугс этот сганый. Ума не пгиложу, что делать!» Оказалось, организаторы конкурса ввели некое новшество. Потребовали, чтобы будущий директор музея сам был художником и кроме общей программы представил собственный проект новой экспозиции, такой, чтоб сразить столицу и всю Европу. Представляешь? Авторскую программу инсталляций. А ведь все уже было! «Тюгемное исподнее, кугва, было, моча в пгозгачных ночных гогшках, куклы с кактусом в пизде или в жопе, воздушный шаг, погхающий под звуки песенки „Пусть всегда будет солнце…“ – были, и молодую кагтошку уже скоблили, и скгытой камегой, как баб выскабливают, снимали, и эмбгионов в фогмалине показывали, и некгофила со стагухами в пгозектогской на кинопленку запечатлевали… генегал, занимающийся гукоблудием, тоже был, и даже пгиходский священник, котогый не Богоматеги молится, а погтгету Эвиты Пегон!» Словом, какое говно ни придумай, конфетки не получится! Ну я ему и подкинул идею прожекта, – продолжал Семашко, – простого, очень дорогого, экологически чистого, столичного, международного, который – что самое главное – можно развивать, продолжать, как бразильский сериал. Говорю: «City Air^[84] – вот твое будущее». Он не понял – представляешь? Не скумекал. Мозгов не хватило. Пришлось все ему продиктовать. Сперва пару страниц преамбулы: искусство должно быть открыто городу, а город – стать составной частью искусства. Олицетворяет идею гигантский зал с раздвижными стеклянными стенами. Когда их раздвигаешь, город фактически врывается внутрь: шум, грохот, выхлопные газы. Задвигаешь – и то, что было внутри, оказывается снаружи. Ничего больше бы не понадобилось, если б не чертовы мещане и ретрограды, – это я ему все диктую, – которые, конечно же, потребуют, чтобы за деньги налогоплательщиков в зал хоть бы что-нибудь поставили.

А он знай себе ноет: «Да что туда, кугва, поставить?» Вот тут-то я и подарил ему этот, самый грандиозный в истории нашего города – какое там! страны – прожект. City Air. Огромные – три метра на десять – герметичные стеклянные кубы. Например, первый куб: Варшава, Иерусалимские аллеи, десять часов утра, десятое июня такого-то года. Воздух закачан и куб запаян в присутствии свидетелей: на скромной табличке их фамилии. Разумеется, все – случайные прохожие. Второй куб, скажем: Краков, рыночная площадь возле памятника Мицкевичу, одиннадцатое ноября, три часа пополудни. И так далее, и так далее. Понимаешь, какие откроются возможности? Какие контакты, обмены? Как засуетятся бургомистры, мэры, главы городской администрации – они тоже хотят принять участие, тоже желают внести свою лепту в уникальную коллекцию City Air.