Текст книги "Тайная вечеря"

Автор книги: Павел Хюлле

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

И жестами призывал зрителей присоединиться к «исполнителям» – перформанс, видимо, был задуман как демократическая, предполагающая участие публики акция. Можешь себе такое вообразить? Охотники быстро нашлись, и к семерым на стойке бара присоединились еще пятеро. Когда групповой акт завершился общим притворным, а может, и подлинным спазмом, Новик вскочил на стойку и, подняв руки в жесте благословления, замер среди своих, уже расслабившихся, счастливых единомышленников, как Учитель в окружении учеников. Некоторые, явно желая подчеркнуть шутовской характер перформанса, целовали его голени и ляжки. Сейчас я бы сказал, что это было не шутовство, а вполне серьезная попытка разобраться в том, что же такое современное искусство. Как-никак, Новик, возглавивший спустя несколько лет Национальный центр театральной культуры, перенес свой опыт из зала СПАТИФа на главные отечественные сцены – и с огромным успехом. Ни у кого – или почти ни у кого – это не вызвало возмущения. Помнишь его «Гамлета»? Помнишь могильщиков, которые говорили тоненькими голосочками, звучно шлепали друг друга по ягодицам, сюсюкали, как младенцы, и – пока принц Датский произносил свой монолог – вульгарно обжимались? Критикам эта трактовка понравилась, успех, что ни говори, был колоссальный. Но мы пока остаемся у стойки сопотского бара. Новик подает знак, и его группа Лаокоона рассыпается: ученики разбредаются по залу, неся весть о наступлении новых времен нового искусства.

Матеуш тогда подошел ко мне и спросил:

– Ты уже побывал в семи городах?

Я растерялся, но по ходу его монолога сообразил, что речь идет об Эфесе, Смирне, Пергаме, Тиатире, Сардах, Филадельфии и Латакии.

– Так говорит Держащий семь звезд в деснице Своей, ходящий посреди семи золотых светильников, – гремел звучный голос Матеуша. – Вспомни, откуда ты ниспал, и покайся, и твори прежние дела!

– Во дает! – сказала чувиха, сидящая на правом колене доктора Левады. – Чокнутый, что ли?

Ее пышный бюст, на котором покоилась рука доктора, колыхался, задавая ритм словам.

– Ты что, Йолька? – удивилась девица, пристроившаяся на левом колене. – Сама чокнутая! Потрясный малый! Чешет как по писаному. Дай послушать!

Она смахивала на мальчика: короткая стрижка, клетчатая фланелевая рубашка поверх джинсов, из-под которых выглядывали тяжелые бутсы.

– Знаю, что ты живешь, – гремел ничуть не смутившийся Матеуш, – там, где престол Сатаны, и что содержишь имя Мое, – он торжествующе обвел взглядом присутствующих, – и не отрекся от веры Моей!

– Чушь, – откомментировал Бердо, допивая последний глоток из рюмки. – Это только слова!

– Погоди, погоди, ученый! – отозвался Ян Выбранский. – Если не ты, то кто? Если не сейчас, то когда?

– Давай-ка обойдемся без Талмуда, – огрызнулся Бердо. – По крайней мере здесь!

– А что? – возмутился Семашко. – Разве наша жизнь не лестница Иакова? Не сон и фантазии? Вы знаете, кто такой Вишну? Бог, видящий во сне мир, которому снится, что он сам видит сон…

– Господи, психи ненормальные, – вздохнула Йоля. – А по-другому никак нельзя? По-человечески…

– Ах, конечно же, можно! – обрадовался Матеуш.

Не стану повторять следующую цитату из Священного Писания, которую тут же выдал Матеуш – громко и, думаю, безошибочно. Честно говоря, я уже изрядно набрался и устал от полнейшего сумбура, царившего в кабаке. Все смешалось, все как будто означало совсем не то, что должно означать.

– Наша славная ракия, ой ты, Боже мой!

Кто это пел?

Кто повторял этот задорный припев?

Милан, опершийся правой рукой на стойку бара.

А в левой держащий микрофон.

Кто-то ему, конечно, аккомпанировал: гармоника, саксофон, гитара, скрипка.

Балканы ворвались в печальный северный городок, где мы варились в собственном соку. Тебе знакома манера петь чуть дребезжащим голосом, словно бы когда-то перенятая у муэдзина? Или у еврейского кантора. Не знаю, насколько осознанно. Ну и эти восьмые, шестнадцатые, тридцать вторые, раз за разом повторяющиеся в аккомпанементе. Такому пению присущ естественный, неприкрытый драматизм. Беспредельный лиризм. И эпический размах, ибо каждая песня, подобно шотландской или английской балладе, – законченный рассказ.

Попробуй представить себе эту картину. Матеуш уже вовсю развернулся, демонстрируя свою эрудицию; Бердо положил глаз на двух целующихся на диване юнцов; Йоля и Мариоля обнимаются с доктором Левадой; Ян Выбранский доказывает Семашко, что наша цивилизация вовсе не должна погибнуть, хотя и ужасно пермиссивна; а Милан, завершив разогрев припевом «Наша славная ракия, ой ты, Боже мой!» (если не ошибаюсь, много лет спустя я слышал эту песню в разгромленном войной Мостаре), сразу, без перехода, запел о Георгии Карагеоргии^[99], который, как сокол, слетал с гор и громил оккупантов, и о том, что восстание под его руководством продолжалось несколько долгих лет, пока повстанцев не утопили в море крови проклятые турки. Слушая печальный финал первого куплета, в котором Георгий Карагеоргий вынужденно бежит в Вену, я смотрел на лица будущих апостолов – потные и возбужденные, отмеченные тенью меланхолии: заканчивалась их молодость, заканчивалась бесповоротно.

Когда в костеле Святого Иоанна собрались приглашенные на вернисаж, Антония Бердо уже года два или три не было в живых. Он умер в Александрии, где читал лекции в местном университете. Выбранский не приехал из Швейцарии: якобы – как он написал Матеушу – его там удерживают безотлагательные дела. Врал, конечно. После развода с пани Зофьей, потеряв в результате больше половины своего состояния, он тихо и спокойно жил в Цюрихе с бывшей горничной отеля «Адлер»: от былого размаха остались разве что воспоминания. Следы Семашко затерялись где-то в Тибете, то ли в Бирме, куда он отправился с собственным «Паломничеством Правды». Кажется, он принял монашество и вступил в один из тамошних монастырей, но слухи эти, ничем не подтвержденные, похоже, были высосаны из пальца. Доктор Левада честно признался, что не хочет тратить отпуск, который намерен провести вместе с семьей и не обязательно на родине. Он уже довольно давно работал в дублинской клинике; у них с рыжеволосой красавицей Анной были две дочки-близняшки. Их фотографии Левада прислал Матеушу по электронной почте.

Я с нетерпением ждал вернисажа. Поскольку судьба этих людей в определенном смысле завершена, а сами они здесь не появятся, я рассчитывал на некое déjà vu. Вспомнить голоса и речи своих друзей в СПАТИФе или на фотосессии было нетрудно, но ведь мне предстояло увидеть их на огромном холсте, уже навсегда запечатленными в ином качестве. Впрочем, как оказалось, не навсегда.

Едва зажегся свет и глазам собравшихся предстала вечеря Матеуша, в задних рядах толпы поднялась непонятная суматоха. Двенадцать выстроившихся клином парней пробивались вперед. Бесцеремонно, решительно, расталкивая соседей. Как позже показало расследование, они приехали на взятом напрокат микроавтобусе и вошли в костел со стороны хоров – этот вход тогда не использовался, иначе бы их, вероятно, задержали. На всех были пелерины, на ногах – ласты; наголо обритые головы выкрашены в розовый цвет. Расступающаяся перед ними толпа, по-видимому, решила, что это забавный перформанс, – в конце концов, в нашем городе и не такое видали. На полпути к картине они начали громко скандировать: «Мы тоже художники! Мы тоже апостолы!» Дальше события развивались молниеносно. Молодчики сбросили пелерины и одним заученным движением натянули на голову противогазы. (Таких персонажей я видел когда-то в театре Шайны^[100], кажется, в «Реплике».) На спинах у них были подвешены, скрытые раньше пелеринами, баллоны с насосами. Двенадцать струй химикалий брызнули на холст Матеуша. Тут только их попытались задержать – безуспешно. Двум нерасторопным охранникам был дан отпор, но им на подмогу бросились несколько горячих мужчин из публики. Подоспевшим чуть погодя полицейским особо трудиться не понадобилось: авангардики, поняв, что в целом свою задачу выполнили, сдались без сопротивления. У нескольких человек одежда была прожжена химикалиями. К счастью, брызги не попали никому в лицо. Все происходящее было заснято двумя скрытыми камерами; хеппенинг принес авангардикам неслыханный успех: их вариант Тайной вечери был с восторгом встречен на биеннале в Венеции – там они получили серебряную медаль, а затем и первую премию на Берлинском фестивале авангардного искусства. И еще награду на фестивале Open Art of World, где участвовали в выставке «Стирание границ». Матеуша с инфарктом «скорая» увезла в больницу. А у меня в голове, когда уже все закончилось и я выходил из костела, звучали голос Милана и слова второго куплета его баллады: о том, как следующее, уже успешное восстание возглавил Милош Обренович и как в результате сделанных Турцией уступок он стал князем Сербии, что вызвало страшную ярость вождя предыдущего восстания, Георгия Карагеоргия, и тот втайне прибыл на родину, чтобы свергнуть Обреновича, но был его людьми схвачен и убит; тогда приверженцы и родственники Карагеоргия поклялись мстить Обреновичам – до последнего дня, до конца света.

На следующий день в одной из газет было напечатано интервью с Инженером – вдохновителем акции на вернисаже. Он сказан: «Молодые люди будут наказаны, они заплатят штраф, но нужно их понять – ведь налицо борьба истинного, современного искусства с китчем».

Читатель так и не узнал, чем обезображены лица Бердо, Семашко, Выбранского, Левады и восьми остальных апостолов. Завязавшаяся дискуссия была ловко направлена в русло академического спора: что является, а что не является искусством. Ксендз Кшиштоф Неналтовский из костела Святого Иоанна спас несколько небольших фрагментов холста – у него до сих пор хранится лицо Христа с выжженным глазом и дыркой в щеке. Bon mot^[101], пущенное в обиход критикессой Яниной Шидляк, – мол, благодаря акции авангардиков наш город остался в неведении, каков нынче Иуда, – немедленно, к радости журналистов, облетело все редакции. На стене Академии, под окном мастерской Матеуш а, кто-то прилепил репродукцию «Тайной вечери» Леонардо, пририсовав апостолам по банке кока-колы в руке. В телестудию был приглашен психолог доктор Ванько, который возмущался слишком суровым наказанием авангардиков – на них наложили штрафы от пятисот до тысячи злотых. Зузанна Вятрак, бывшая солистка пантомимы, перед камерами заявила: раз нам хотели показать китч, то и потеря невелика. В таком изысканном духе обсуждение продолжалось несколько дней, затем культурная жизнь нашего города вернулась в свою колею: Инженер поместил в Музей новейшего искусства еще четыре новых куба с воздухом, запаянным в Буэнос-Айресе, Глазго, Влощовой^[102] и городе Икс, что вызвало в среде знатоков дискуссию на тему анонимности жизни в современном метрополисе. Художник Хальман выставил на запасной железнодорожной ветке вагон-ресторан коммунистических времен: в меню были бигос, жареные колбаски и лимонад.

Ты полагаешь, что если б мы хотя бы смутно предвидели такой оборот событий, то еще тогда, в СПАТИФе, отговорили Матеуша от его намерения? Или впоследствии никто из нас не пришел бы на фотосессию? Странная точка зрения: по-твоему, понимая, каковы будут результаты наших действий, следует заранее от большинства из них отказываться – как в пустяковых, так и в серьезных случаях? Сейчас, кстати, речь идет не о пустяке, а об искусстве! Да надо ли это объяснять тебе, художнице, вдобавок живущей в городе, где Дэмьен Хёрст^[103] выставил несколько забитых окурками пепельниц, кружки из-под кофе, старые газеты и грязную палитру, оцененные в пару сотен тысяч долларов, а уборщик Эммануэль Асаре на следующий день отправил все это на помойку, не подозревая, что уничтожает творение искусства? Награду Тёрнера – да, самого Тёрнера – получил некий тип, который в пустом зале попеременно зажигал и гасил свет. Почему ты не делаешь ничего подобного? По тем же причинам, что и Матеуш. Между тем авангардики уже давно вынесли нам приговор: мы – как и живопись – demodé, passé^[104]. Мол, мир пошел в другую сторону, а мы ведем себя так, будто живем на Марсе. Разве я не прав? Что бы ты ни нарисовала, Инженер, госпожа Шидляк или господин Вятрак обзовут это китчем. Ты резонно спрашиваешь: откуда такой апломб, такая агрессия? Вопрос этот – возможно, один из важнейших – тем не менее бессмыслен; как бы на него ни ответить, сути дела это не изменит: право выносить суждения сегодня у тех, кто способен навязать свою власть обществу и ее удерживать. Так-то. А сейчас я еще на минуту вернусь в СПАТИФ, чтобы завершить тему.

Милан пел куплет за куплетом о том, как следующего Обреновича – Михаила, сына Милоша – свергли с престола и на его место посадили Александра Карагеоргиевича, сына убитого четверть века назад Георгия. Потом снова правил Михаил Обренович – к ярости свергнутых Карагеоргиевичей. Михаил, в свою очередь, был убит в результате заговора, но на престол на сей раз сел не Карагеоргиевич, а сын Михаила – Милан Обренович, против которого Карагеоргиевичи продолжали строить козни.

– С ума можно сойти, – смеялся Левада. – Я совсем запутался. Кто после кого и кто кого?

– Балканы, – сказал Бердо. – Там все меняется быстрее, чем ноты в их музыке.

А когда Милан, награжденный бурными аплодисментами, подсел к нашему столику, Выбранский принес бутылку водки и сказал:

– Теперь нужно определиться, кто за Карагеоргиевичей, а кто за Обреновичей.

– Я – за сопотское «Огниво», – сказал Левада, – хотя терпеть не могу регби!

Краем глаза я заметил, что Матеуш уходит с Мариной, по-английски, не попрощавшись. Милан (уж не помню, чей он был потомок: Обреновича или Карагеоргиевича) рассказывал о своем «Представлении „Гамлета“ в деревне Глуха Дольна» в театре в Нови-Саде. И о том, почему остался в нашем городе и не возвращается на родину.

– Мне бы тоже, дружище, не захотелось возвращаться в такой бардак, – пробормотал Семашко.

– Если ты полагаешь, что у нас будет лучше, ты ошибаешься, – осадил его Выбранский.

«И все-таки он был не совсем прав», – подумал я спустя годы, глядя на лицо Выбранского, когда он, почти в том же самом обществе, поднимался на малую сцену театра, где не было ничего, кроме длинного стола, накрытого белыми скатертями и стульев. Поверишь ли: едва увидев их всех, неуверенно вступающих в пустое пространство сцены, я немедленно замурлыкал себе под нос мелодию той баллады.

Тяжела для Сербии утрата,

Злой Обре́нович в ночи зарезал брата,

А народ в своих мечтаньях видел,

Что Карагеоргий будет наш правитель.

А теперь он – тряпкою на ложе,

Помоги нам, Боже, добрый Боже!

По сцене нервно кружил помреж, осветитель устанавливал свет, фотограф возился с аппаратурой.

– Приветствую вас, – громко произнес актер Ежи Зайонц. – Почти все в сборе. Не хватает только Матеуша и одного апостола. Не знаете, кто им будет?

Никто не знал. Все говорили о Франеке, серьезно раненом во время утреннего теракта. Он пришел в сознание, но состояние оставалось тяжелым. Поэт Збигнев Авистовский наводил справки у знакомого врача из больницы.

– Вероятно, придется ампутировать правую стопу, – сообщил он. – Ужас.

Зазвонил мобильник ксендза Неналтовского. После коротких «да, неслыханно, да-а, какая наглость, ну нет, хорошо, да, конечно, подождем!» он выключил телефон и громко объявил:

– Знаете, что случилось? Матеуш арестован! В собственной мастерской! Три часа назад… Его только что отпустили! Он мчится на такси, если можно «мчаться» при сегодняшних пробках.

Все недоуменно уставились на ксендза Кшиштофа.

А я догадывался, что могло случиться. После утреннего теракта полиция открыла «горячую линию»; не преминув этим воспользоваться, соседи Матеуша, Зеленеки, вероятно, сообщили, что над их головой, в квартире номер три, происходит нечто подозрительное. Донос, видимо, прозвучал правдоподобно: в мастерскую ворвалась антитеррористическая команда, не слушая объяснений, надела на Матеуша наручники и отвезла в полицейский участок. Только после предварительного допроса и переговоров по телефону с ректором Академии его отпустили – разумеется, и не подумав извиниться.

– Просто невероятно, – закончил свой рассказ ксендз Неналтовский. – У него несколько раз спрашивали, где он хранит взрывчатые материалы. Представляете?

– Точь-в-точь как при военном положении, – хмуро произнес скульптор Мачей Кужава. – Только тогда начинали бить еще до всяких допросов.

– Все как всегда, – добавил с меланхолической усмешкой профессор Януш Цитринский. – Террористы спокойно улетают, а задерживают совершенно случайных людей.

– Куда улетают, откуда улетают? – встревожился Мариан Малкович, адъюнкт на кафедре психопатологии. – Может, их надо задержать?!

– Спроси у кого-нибудь другого. Да куда угодно могут улететь, – Цитринский пожал плечами. – Например, во Франкфурт, а оттуда в Дубай…

И тут в зал вошел ксендз Монсиньоре. В этот момент как раз зажегся яркий мертвенно-белый свет, и, когда преподобный поднялся на сцену, его белоснежная сутана стала еще белее – под стать одеждам Христа на Горе Преображения. Эффект, ясное дело, был незапланированный и длился лишь несколько секунд, но впечатление произвел ошеломительное. Такого гостя никто из присутствующих уж точно не ожидал. Я увидел, как Семашко наклоняется к уху Бердо, а тот согласно кивает, – вероятно, вспомнили, какую речь Инженер произнес в кафе по мобильному телефону. Левада, сжав зубы, направился к Авистовскому, который, словно бы демонстративно, отошел в дальний угол, где стояло ведро с водой и окурками, и закурил сигарету.

– Слишком много света, – сказал Монсиньоре, останавливаясь посреди сцены. – Кончайте слепить!

А когда осветитель передвинул рычажок почти до упора и мы остались чуть ли не в полной темноте, если не считать маленьких лампочек рампы, в зал вошли два молодца, позвякивая двадцатью четырьмя бутылками вина в четырех картонных коробках.

– На стол, – скомандовал шеф. – Сколько это может занять времени?

Свет загорелся – уже не такой яркий.

Вопрос был адресован всем и никому конкретно.

Неловкое молчание наконец прервал Януш Цитринский, который любезно объяснил:

– Это никому не известно. Мы ждем только Матеуша.

– А, этого… художника. – Ксендз Монсиньоре подошел к профессору. – А что он до сих пор рисовал?

– В основном голых баб, – выпалил скульптор Кужава в пространство. – Святых только по большим праздникам.

В воздухе повисло неприятное напряжение: разговор не клеился, а ждать Матеуша можно было еще долго.

Фотограф решил разрядить обстановку: расставил стулья по одной стороне стола и попросил всех сесть – где кому захочется.

– А кто кем будет? – спросил ксендз Монсиньоре. – Это еще не решено?

– Решено, – ответил Ежи Зайонц. – Каждый останется собой.

– Никто не знает, кем будет в этом воплощении, – Семашко заметно оживился. – Ваше преподобие не верит в переселение душ? В реинкарнацию? Я, например, считаю, что в предыдущей жизни был жрецом бога Ра в Мемфисе.

– Послушайте, послушайте. – Только сейчас я заметил в ухе психопатолога микронаушник: вероятно, он все время слушал новости. – Нашли террориста, он сам пришел с повинной! Слышите? Потрясающе! Анонимный алкоголик Анджей К. явился в полицию. Утверждает, что не пьет уже двадцать лет, и лица несчастных пьянчуг в ночных магазинах, а также тамошний специфический запах, смрад падения – так он это назвал – преследовали его все годы абстиненции, ну и в конце концов он решил действовать. Все станции передают! Допрос продолжается.

– Это арабы, – сказал ксендз Монсиньоре. – Какой там алкоголик, чепуха! Наш бы такого не сделал.

– Даже у бывшего алкоголика, – Бердо посмотрел в сторону белой сутаны, – должны были быть сообщники. Об этом ничего не говорят? – обратился он к Малковичу.

– Нет, – коротко ответил психопатолог, – зато говорят, что с повинной пришел еще один, независимо от первого, тоже, кажется, член Общества анонимных алкоголиков.

– Эпидемия, – вздохнул Выбранский. – К ночи, наверно, наберет силу.

Фотограф, не устанавливая света, сделал несколько пробных снимков.

– А я слыхал, в городе говорят, что это делишки вашего преподобия, – голос доктора Левады прозвучал в лучших традициях школы актерского мастерства. – Есть ведь магазины, которые отказываются принимать вино Монсиньоре!

– Да ну, – его преподобие махнул рукой и забарабанил пальцами по столу. – Пускай говорят! Когда я буду рекламировать динамит, доктор, пришлю вам пачку бесплатно.

Этот ответ развеселил собравшихся – по крайней мере часть из них. И тут, не успели над белой скатертью смолкнуть хоть и не оглушительные, но довольно-таки громкие смешки, на сцену вошел, а вернее, влетел Матеуш.

Помнишь его любимую присказку, которую я уже упоминал в этой хронике? Не обошлось без нее и сейчас. Матеуш, стоя посреди сцены, повторял, схватившись обеими руками за голову: «Кошмар! Ужас!» Однако на сей раз не мысль о том, что на исходе субботнего дня нужно разыскать стекольщика, привела его в ужас. Арест, допрос, поездка в такси в жутких пробках, лавина новостей о терактах, боязнь опоздать на фотосессию, тревога, успеют ли добраться остальные, – от всего этого, вместе взятого, Матеуш, конечно, мог впасть в отчаяние, но главной причиной было опасение, или, скорее, уверенность, что ему не удастся выпроводить ксендза Монсиньоре. Как заведенный игрушечный жук, Матеуш сделал несколько кругов по сцене и внезапно, будто сойдя с рельсов, свернул к столу.

– Позвольте сказать вашему преподобию пару слов с глазу на глаз, – наклонился он к белой сутане.

Это было похоже на исповедь: в углу шептались, стоя друг против друга, двое мужчин, причем голос Матеуша с каждой фразой звучал все громче и отчетливее. Вряд ли Монсиньоре настаивал на участии в фотосессии, однако он явно хотел услышать логичное объяснение щекотливой ситуации, и тут-то они не могли найти общий язык. Несколько раз была произнесена фамилия Инженера, потом Матеуш отчеканил, что встреча носит дружеский и частный характер, и, наконец, повысив голос, сказал: «Ваше преподобие даже для Иуды не годится!» На том, разумеется, разговор окончился. Монсиньоре напоследок пробормотал: «Кое-кто еще у меня попляшет!» – и в сопровождении своих ассистентов направился к выходу. Матеуш, уже едва сдерживая ярость, бросился за ними вдогонку, заставил юнцов вернуться с порога и, указывая на коробки с вином посреди стола, крикнул: «Забрать немедленно!»

Потом еще с минуту постоял на сцене, видимо не очень зная, что делать дальше.

– Ставь свет, – в конце концов бросил он фотографу и выбежал из зала.

– Надеюсь, Матеуш не станет перед ним извиняться. – Недоверчивость Мачея Кужавы никого не позабавила. – И чего за ним помчался, когда уже столько наговорил?

Фотограф вторично попросил всех занять места, однако заставлял каждого по сто раз пересаживаться: этот – сюда, тот – подальше, нет, пожалуй, все же сюда. Освещение тоже поминутно менялось – свет делался то очень ярким, то рассеянным. Я в конце концов оказался – если смотреть от объектива – вторым слева, между Яном Выбранским и Ежи Зайонцем.

От ослепительного луча софита я зажмурился, как в тот день в Иерусалиме: был месяц тамуз, с которого начинается жара. Я вышел из конференц-зала, когда профессор Аристотель Деметриос уже заканчивал свой доклад, посвященный всего одному папирусу, знаменитому Relegatio in Oasin^[105] – посланию пресвитера Псеносириса к пресвитеру Аполлонию, которого Псеносирис называет «возлюбленным братом во Христе» и которому сообщает о прискорбных событиях: могильщики принесли в Тоето женщину по имени Политике, ту самую, что «по распоряжению наместника была изгнана в Оасин».

«Когда прибудет ее сын, Нейлос, – пишет пресвитер Псеносирис пресвитеру Аполлонию, – он расскажет тебе о том, что с ней сотворили». Вероятно, Политике не снесла пыток во время дознания и уже на пути в ссылку – из Александрии в Оасин – умерла; должно быть, ее забальзамировали и в таком виде, согласно приказу верховных властей, отправили на место назначения. О том, что с ней сделали, мы уже никогда не узнаем: сын Политике Нейлос, по-видимому тоже христианин, исчез в пустыне, подобно другим персонажам этой загадочной драмы, самое позднее в начале четвертого века; на конференции я услышал, что папирус был найден в начале двадцатого, стало быть, тысяча шестьсот – тысяча семьсот лет он пролежал, законсервированный песками пустыни; профессор Аристотель Деметриос ссылался, в частности, на статью нашего ученого, Адама Лукашевича, открытия которого, касающиеся женщины по имени Политике, пролили новый свет на эту историю: возможно, несчастная была вынуждена в наказание за свою веру (такое наказание часто применялось) заниматься проституцией – в этом случае ее гибель приобретает особые черты.

До отъезда в аэропорт оставалось семь часов. Мне хотелось в последний раз пройти по старому городу, взглянуть с башни Давида на купол базилики Гроба Господня, дойти до дома, где состоялась Тайная вечеря, посмотреть на Масличную гору и долину Кедрона, постоять перед Армянской апостольской церковью – я чувствовал, что вряд ли еще когда-нибудь все это увижу, и пожертвовал заключительной частью доклада об одном из самых знаменитых папирусов ради того, чтобы попрощаться со святым городом, залитым резким, слепящим светом полуденного солнца. Как я уже сказал, был месяц тамуз – вторая половина нашего июня; казалось, пустыня Негев своим горячим дыханием заполняет улочки всех кварталов: еврейского, арабского и христианского; добавлю еще, что на обратном пути, у Яффских ворот, где я взял такси, чтобы доехать до гостиницы, я купил у уличного торговца сувенирами длинный узкий постер с видом Иерусалима – цветную репродукцию рисунка Давида Робертса; открыв глаза на малой сцене нашего театра, я подумал, что Робертс был великолепным рисовальщиком. Теперь ты уже знаешь, где я находился во сне, когда ты разбудила меня телефонным звонком.

Матеуш ввел Двенадцатого. Казалось, он явился из другой сказки: голубой воздушный шарик в сочетании с элегантным костюмом и темными очками придавал его облику что-то странное, тревожное. Войдя, он поклонился присутствующим, пробормотал едва слышно: «Слава Иисусу» – и молча сел, куда указал Матеуш.

– Ты не велишь ему снять очки? – спросил у Матеуша фотограф.

– Нет, так хорошо.

В этот момент Двенадцатый снял темные очки. Посмотри на его улыбку – я посылаю тебе фотографию. Обрати внимание: уголки губ приподняты, но взгляд застывший, то есть, я хочу сказать, глаза не улыбаются. Матеуш задал нам жару: заставлял бесконечно меняться местами – и освещение при этом постоянно менялось. То и дело вспыхивал блиц. Созрел ли уже тогда в голове Двенадцатого его план? Вряд ли. Все указывает на то, что он действовал спонтанно, под влиянием внезапного импульса. Да и в кого ему было стрелять в том зале, за покрытым белой скатертью столом? Возможно, если бы кто-нибудь из нас – когда съемка уже была окончена, когда помреж принес вино и мы, разбившись на группки, стояли и разговаривали – задержал Двенадцатого, трагедии бы не случилось. Но он незаметно вышел. Около вокзала сел в автобус, который отвез его к дому на холме. По-видимому, когда мы собирались в кафе «Маска», он стоял на берегу озера. Там, в зарослях пижмы, увидел женщину с сигаретой в зубах и бутылкой в руке. Неизвестно, заговорил ли он с ней. Скорее всего, узнав в ней Великую Блудницу, дважды выстрелил почти в упор; затем, окрыленный сознанием исполненной миссии, решил, что теперь может вернуться в дом на холме по озеру, по воде. На следующий день около полудня пожарные выловили его тело возле выходного шлюза. Течение несло труп, пока его не задержала решетка. Но это случилось позже. А днем раньше, сидя среди нас за длинным столом, где центральный стул так и остался незанятым, он, вероятно, почувствовал, что происходит то, о чем ему говорил голос.

– А сейчас еще один снимок, последний. – Матеуш подошел к штативу. – Полностью выключаем свет, вот так, а теперь попрошу не шевелиться, пока не погаснет вспышка.

Я сидел, как и раньше, между Выбранским и Зайонцем. Свет гас медленно, плавно: я еще успел увидеть в левой кулисе лицо Новика – не знаю, пришел ли он только сейчас, на эту последнюю сцену, или уже давно за нами наблюдал; впрочем, это не имело значения. В зале воцарилась тьма египетская, внезапно разорванная вспышкой блица.

– А где Иисус? – спросил кто-то не очень громко.

Свет не загорался еще долго. Мы неподвижно сидели в кромешной темноте, и никто не сказал ни слова.

notes

Примечания

1

Мачей Свешевский (р. 1950) – известный польский художник, живописец и график. Основные мотивы его творчества – смерть, страдание, время и материя, бренность и абсурд существования. Работы Свешевского можно увидеть в музеях Польши, Европы и США. Картина «Тайная вечеря», вокруг которой строится сюжет романа Павла Хюлле (где художник назван Матеушем), выставлена в костеле Святого Иоанна в Гданьске.

2

Давид Робертс (1796–1864) – выдающийся английский пейзажист и живописец архитектурных видов. (Здесь и далее – если специально не указано – прим. пер.)

3

Прямое действие (франц. искаж. action direct) – политическая концепция, суть которой – непосредственное отстаивание своих прав и интересов.

4

Общественно-политическая организация (1952–1983), объединявшая профсоюзы, политические партии и другие организации и действовавшая под руководством Польской объединенной рабочей партии.

5

Подпольная военная организация, в годы Второй мировой войны сражавшаяся с немецкими оккупантами и подчинявшаяся лондонскому эмигрантскому правительству Польши.

6

Дело происходит в Сопоте, одном из трех составляющих единый агломерат городов (Гданьск, Сопот, Гдыня) на берегу Гданьского залива. Для Сопота – популярного в начале XX века курорта «для богатых» – были характерны стиль модерн и атмосфера легкого декаданса, которая сохранялась до начала Второй мировой войны и которую в ПНР пытались поддерживать завсегдатаи таких кафе, как «Золотой улей».

7

Союз польских актеров театра и кино; так же назывались клубы этого союза.

8

Конопля (лат.).

9

Совокупление (лат.).

10

Вскрытие гортани (мед.).

11

PGR (Pañstwowe gospodarstwo rolnicze) – государственный сельскохозяйственный кооператив.

12

Петр Шулькин (р. 1950) – режиссер, сценарист, сценограф, писатель.

13

Повет (район) – средняя административно-территориальная единица.

14

Бещады – горный хребет в Восточных Карпатах, живописная малонаселенная местность.

15

К вящей славе Божией (лат.) – девиз ордена иезуитов.