Текст книги "Тайная вечеря"

Автор книги: Павел Хюлле

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

Он выиграл конкурс. И что мы теперь видим в новом огромном, как летное поле, зале? Длинные ряды кубов, около двухсот одинаковых шестигранников. Токио, Лодзь, Торонто, Брюссель и так далее! Через три-четыре года здание музея придется расширить. Как говорил Сократ? «Эллада велика, Кебет, и в ней есть много добрых людей, много и варварских племен».

– Знаю, знаю. Мне поначалу это даже понравилось, – усмехнулся Бердо. – Но как отличить воздух из Токио от московского? И потом…

– Что – потом? – рявкнул Инженер.

– Скучища, – спокойно ответил Бердо. – Тоска зеленая. Идея забавная, но быстро становится ясно, что какая-то… инфантильная.

– А я разве говорил, что она зрелая? – пожал плечами Семашко. – Я утверждаю, primo, что тогда шанс пройти – да и до сих пор оно так – был только у прожектов подобного рода, secundo, что наш премудрый господин директор и такого придумать не смог!

– Ах ты козел поганый! – крикнул Инженер. – В суде будешь отвечать за эту брехню!

И замахнулся правой рукой, однако до пощечины дело не дошло: столик накренился, посуда посыпалась на пол, зазвенело бьющееся стекло, а сам Инженер чуть не слетел со стула.

– Господа! Госпо-о-ода! Это все минет бесследно, – Бердо на всякий случай разделил Семашко и Инженера, – хотя не так уж и быстро, – добавил он, подождав, пока бармен уберет осколки. – Что характерно для нашего времени? Regressus ad infinitum^[85] – по крайней мере в искусстве. Все виды человеческой культуры в конце концов канут в пустоту, сотворенную нашим безумием! Мы свидетели всего лишь начального этапа. А вы уже пытаетесь спорить о результатах.

Инженер, упершись обеими руками в столешницу, встал, и Бердо, полагая, что продолжение последует, тоже встал; так оба встретили входящих в кафе «Маска» Яна Выбранского и доктора Леваду. Пока все здоровались, Инженер поспешил отвести Выбранского в сторону и принялся горячо что-то ему втолковывать, а потом буквально силой потащил к дальнему столику; владелец фирмы Festus & Felix подчинился, но явно без большой охоты.

– О чем беседуете? – спросил Левада. – Я, например, могу говорить исключительно о проклятых пробках! Кто будет Иудой? Может, кинем жребий?

– Вот первые за последние полчаса разумные слова. Они только и делали, что спорили об искусстве, но глупо, без вдохновения, – Бердо вздохнул. – Не так, как Ижиковский с Боем^[86]!

– Фактически мы говорили о деньгах, как эти двое сейчас, – Семашко кивком указал на Выбранского, в эту минуту угощавшего Инженера сигарой.

– Почему ты решил, что они говорят о деньгах? – удивился Левада.

– Потому что хорошо знаю Инженера. Стоит кому-нибудь в городе предложить проект, не связанный с его фирмой, а точнее, с его особой, как он немедленно вылезает со своим и бросается искать спонсоров. На всякий случай. Даже если ничего у него потом не выйдет, по крайней мере на старте подгадит конкурентам. Знаете, о чем он сейчас говорит Выбранскому? О том, что идея с Тайной вечерей – ублюдочная и старомодная, как бабкино трико. И что получится китч. А стало быть, если фирма Festus & Felix как-то ее поддержит, она совершит ошибку: рецензии будут разгромные.

– О господи! Вы так всегда, что ли? – Левада заказал себе кофе. – В СПАТИФе мы о деньгах не разговаривали!

– И о терактах тоже, – добавил Бердо.

– Разве можно предвидеть, какими будут рецензии через три, а то и четыре года? Ведь картина даже не начата. А о терактах по радио говорят столько, что я перестал слушать. Было, кстати, что-нибудь новенькое? – спросил Левада и, не дожидаясь ответа, добавил: – Ну а что вы говорили об искусстве?

– Мы говорили, – тут же отозвался Семашко, – что искусство сейчас скверное, что чего-то ему не хватает. А чего именно, я только сегодня, буквально четверть часа назад, понял. Хотите, скажу? Слушая фуги Баха, мы, затаив дыхание, следим за темой. Она исчезает, но продолжает звучать в памяти, и мы нетерпеливо ждем ее возвращения. Потом тема возвращается – таково строение фуги, – и мы радуемся ее виртуозному преображению. Но больше всего нас радует, что она вновь появилась.

– Хорошо сказано, – одобрил Бердо. – Ты попал в самую точку.

– Это не я, это Мицинский^[87], – печально признался Семашко.

– И впрямь, гляньте на их столик, – Бердо сменил тему. – Инженер что-то ему передает!

– Готов поспорить, – прошептал Семашко, – что это его новый прожект. «Мне не хватает всего полмиллиона – имеет смысл стать моим спонсогом!» И знаете что? Странное дело: он почти всегда получает деньги, хотя никто никогда от него не слышал слова «пожалуйста».

– Психология, – Бердо внимательно присматривался к жестяной коробочке «Окасса Заротто»; наконец он осмелился ее открыть и воскликнул: – Да это же маджун! Можно кусочек?

– Да хоть всё, – кивнул Семашко. – Так ты полагаешь, он разработал особый психологический прием?

– Это уж точно, – Бердо отломил на блюдечке ромбик маджуна и, смущенно улыбнувшись, сунул его в рот. – Но еще – независимо от приемов – существует такое понятие, как харизматическая личность. Тембр голоса, манера говорить, взгляд, наглость. Только немногие, даже понимая, с кем имеют дело, способны отказать харизматикам.

– И авангардикам, – добавил Семашко.

Все трое рассмеялись.

– Я как подумаю, – продолжал Бердо, с удовольствием жуя маджун, – сколько Выбранский заработал на всех своих предприятиях, мне прямо дурно становится. Отчасти от зависти.

– Ты хотел сказать: на своих махинациях, – немедленно вставил Семашко.

Левада не выдержал:

– Неужели у нас всякий, у кого есть деньги, обязательно вор? Махинатор? Или так считают те, кто сам имеет немного? Отвратительная черта. Синдром homo sovieticus.

– Нужно исходить из фактов, – ответил Бердо, – а далеко не все факты нам известны. Да, некоторые предприятия моего бывшего хозяина весьма сомнительны. Но послушайте, неужели мы собрались, чтобы это обсуждать?

– Некоторые? – фыркнул Семашко. – Оригинальная арифметика! Помните «Счастливое плаванье»? Из каждой сотни старичков, отправленных в рейс, минимум пятеро отбрасывали коньки! A Festus & Felix получал вознаграждение с головы. Когда кривая смертельных исходов от раза к разу стала расти, было начато расследование. Тогда Выбранский занялся другими, более прибыльными проектами.

– Не верю, – скептически заметил Левада. – Сколько нужно уморить стариков, чтобы сколотить капитал? Да это же просто идея для триллера. Слабоватая, правда.

– Капитал, как всем нам известно, – пояснил Бердо, – он сколотил на пахомачо. Это андийские травы, их привозят через Лондон. Не знаю, действительно ли они поднимают потенцию, но вы же помните, какое всех охватило безумие? А его первый глянцевый журнал «Пахомачо»? Если б не виагра, он бы до сих пор этим занимался. Но Выбранский не лыком шит. Немедленно открыл и организовал доставку новой травы – для лечения рака и простатита. Журнал «Тиккакора» регулярно сообщал о чудесном исцелении безнадежных больных. А эти интервью со счастливыми родственниками! Тайное знание монахов и андийских индейцев плюс реклама дают сто с лишним миллионов в год.

– Нетто или брутто? – спросил Левада.

– Это нетрудно подсчитать, – продолжал Бердо, – пакетик тиккакоры стоит сорок злотых, и хватает его примерно на месяц. Среднестатистический потребитель покупает ее в течение трех месяцев, пока не помрет или с грустью не убедится, что состояние его здоровья не улучшается. Таким образом, он потратит сто двадцать злотых на зелье плюс минимум еще тридцать шесть на покупку трех очередных номеров журнала. Всего сто пятьдесят шесть злотых. Bene^[88]. А теперь помножьте эту цифру на приблизительно полтора миллиона больных или опасающихся заболеть. Получается более двухсот тридцати миллионов злотых годового дохода брутто. За вычетом сорока процентов налога – примерно сто сорок миллионов. Даже если бы себестоимость – включая транспортировку семян, выращивание, расходы на продажу, на рекламу – составляла половину этой суммы, а я знаю, что она никак не больше, чистыми выходит семьдесят миллионов с гаком. При среднем курсе три целых восемь десятых это около восемнадцати миллионов евро в год. На протяжении по крайней мере двенадцати лет. Единственное, что меня удивляет: почему он не завел себе охранника?

Магия цифр заставила всех сидящих за столиком на минуту замолчать.

– Я знаю, как выглядят эти плантации, – Семашко вздохнул. – Тоже ведь некоторое время на него работал.

Но он не успел ничего рассказать о выращивании тиккакоры: Ян Выбранский, распрощавшись с Инженером, который почти сразу же ушел из кафе, бесцеремонно подсел к их столику.

– А мы тут обсуждаем, выцыганит ли у тебя Инженер бабки. И на какой проект, – сказал Бердо.

– На такие вопросы я не отвечаю, – холодно, но с улыбкой ответил Выбранский. – Сам мог бы догадаться, ты же на меня работал. Я заказал бутылку шампанского – нам ведь скоро пора идти, верно? А что скажете про эти взрывы? Кто б мог подумать… И, следом, фейерверк у мечети. Очень уж странное совпадение.

Немедленно разгорелась дискуссия о джихаде и «Макдоналдсах», которую я не стану пересказывать, поскольку мы медленно, но неуклонно приближаемся к концу этой хроники. Скажу только, что даже Семашко в какой-то момент пригубил шампанского. Такой яростный был спор.

Давай еще ненадолго вернемся к Давиду Робертсу, который за два часа до наступления сумерек с узкой улицы Сук Хан, где с сороковых годов прошлого столетия был магазин «Сладости Зелатимо», свернул на ступени, ведущие вверх между глухих стен. Ступени обрывались перед загораживающими проход невысокими деревянными воротами с медной, подернутой патиной колотушкой. Рама ворот сохранилась еще с римских времен, а гвозди, которыми крепились засовы, за последние несколько веков явно не раз меняли. Не знаю, известно ли это было Давиду Робертсу, но он стал первым британским подданным, который вошел в ворота эфиопского монастыря – по предварительной письменной договоренности (с помощью переводчика) с его настоятелем. Монах-привратник провел Робертса в маленький дворик, где он, поджидая настоятеля, с любопытством озирался по сторонам. Слово «монастырь» или «аббатство» у него ассоциировалось с разбросанными вокруг храма многочисленными строениями – как в старой Англии, Шотландии или Испании. Здесь же, в замкнутом стенами пространстве, теснились глиняные хибарки – вероятно, кельи, из которых выглядывали загадочные высокие темнокожие люди в длинных одеждах. Купол над двориком пропускал еще достаточно света, чтобы оценить красоту стройных фигур и гордую посадку головы. Робертс вполне мог бы нарисовать таких людей в свите царицы Савской, направляющейся сюда, в этот город, при царе Соломоне. В тот момент, когда к нему подошли настоятель и заранее получивший свою мзду переводчик, Давид Робертс пытался вспомнить даты правления великого царя. Тщетно. Память его подвела – в уме вертелось только сказочное «давным-давно».

Ощущение, что он перенесся в седую древность, только укрепилось, когда настоятель произнес приветственные слова. Робертс знал, что тот говорит по-амхарски, – этот язык в Эфиопии пришел на смену гыызу, – но ничего не понимал: в жизни не слышал ни единого похожего слова. Такое с ним случилось лишь однажды – когда, путешествуя по Испании, он повстречался с компанией пьяных басков, осыпавших проклятиями трактирщика. Из чего, впрочем, вовсе не следовало, что у басков есть что-то общее с эфиопами.

Сперва он выслушал информацию о том, что здесь, у них под ногами, крипта, где покоятся мощи святой Елены, матери императора Константина.

Давид Робертс не сдержал удивления: он уже побывал в храме Гроба Господня и в крипте императрицы, куда спускаются по внутренней галерее справа от Камня помазания. Входя в монастырь с улочки Сук Хан, он не предполагал, что находится так близко к храму.

Настоятель объяснил, что монастырь некогда был частью огромной базилики Константина, сожженной персами в 614 году, затем отстроенной заново, а в 1009 году сровненной с землей халифом Хакимом. И, указав на какую-то дверь, добавил, что она ведет в храм Гроба Господня: эфиопские монахи могут заходить туда в определенные дни и часы; кроме них в храме регулярно отправляют богослужения копты, греки и армяне.

На этот раз Давид Робертс, не желая признаваться в собственном невежестве, не выказал удивления – он-то полагал, что эфиопы принадлежат к коптской церкви. И только спросил, действительно ли они стоят в точности над тем местом, где императрица Елена отыскала древо Святого Креста.

Ответ был утвердительный. Затем они вошли в одну из глиняных хибарок. Это была келья настоятеля, все убранство которой составляли кровать, стол, табуретка, таз на деревянной крестовине и узкий шкафчик Из этого шкафчика настоятель достал книгу – в прошлом свиток папируса, разрезанный и по частям аккуратно наклеенный на дощечки. Давид Робертс внимательно слушал переводчика, но, по правде говоря, в голове у него смешались коптские евангелия, Евангелие Василида, Евангелие Фомы, Евангелие Иоанна, Евангелие Двенадцати. Как и алфавиты, среди которых реже всего встречался греческий. Завершив объяснения, настоятель поставил на место книгу, предварительно ее поцеловав, и достал из шкафчика на сей раз не книгу, а лист папируса, тоже наклеенный на дощечку. Робертс увидел преудивительного округлого жука с человеческим лицом, словно бы накаляканного пятилетним ребенком; вокруг него вился хоровод коптских букв. В левой лапке жук держал нечто вроде пастушьего посоха, над ним были нарисованы три горизонтальные линии, а в другом конце листа – продырявленный в четырех местах круг.

– Это амулет, – повторил переводчик вслед за настоятелем. – Он изображает царя Давида с арфой в руке. Надпись на языке коптов – заклятия против духов и болезни глаз. Относится ко II веку. Амулет может здесь храниться, поскольку он освящен, а также потому, что среди коптских есть три слова на древнем языке эфиопов гыыз, хотя и записанных буквами коптского алфавита.

Давид Робертс поинтересовался, что это за слова.

– Глаз, ветер, пустыня, – прозвучало в ответ.

– Почему копты, которые, кажется, уже тогда были христианами, изобразили на амулете царя Давида с арфой, а не, к примеру, кого-нибудь из апостолов? – спросил Робертс.

Помолчав, настоятель ответил, что древняя магия часто ссылалась на Моисея, Давида и Соломона. Их изображения можно увидеть на многих амулетах. Этот, хранящийся у них в монастыре, – один из древнейших. Сохранилось куда больше бронзовых, медных и каменных амулетов, чем вот таких, на папирусе. Неизвестно, был ли создатель этого амулета христианином.

Визит подходил к концу. Уже во дворике Давид Робертс спросил через переводчика, может ли задать еще один вопрос. Настоятель кивнул.

– На каком основании считается, что Ковчег Завета хранится в одном из христианских храмов в Эфиопии?

– Во времена крестоносцев, – ответил настоятель, – здесь был монастырь. Больше, чем наш нынешний. Однажды в скриптории обнаружили свиток на языке гыыз. Там был описан путь Ковчега из Иерусалима в Судан, а оттуда вверх по Голубому Нилу вплоть до его истоков. Крестоносцы хотели отправить туда небольшой отряд, но Иерусалим пал, книги и свитки из скриптория по приказу халифа Хакима были сожжены, и легенда осталась легендой.

Давид Робертс прощался с настоятелем с таким ощущением, будто побывал в ином, удивительном мире. Мир этот не был вымыслом поэта или романиста: странное чувство навеяли экзотические алфавиты евангелий, о каких он раньше и не слышал, наивное изображение царя Давида, наконец, гыызские слова «глаз, ветер, пустыня», записанные коптскими буквами. Направляясь по улочке Сук Хан к христианскому кварталу, где он остановился в доме английского купца, Робертс подумал, что стоило бы когда-нибудь отправиться в Эфиопию. Нарисовать истоки Нила в сумеречном свете. Или храм Дебре Бирхам Селласие в Гондере – некогда столице этого государства. Я знаю, что он не совершит этого путешествия: слишком много разных дел навалится на него в Шотландии по возвращении. И оставляю Давида Робертса в сиреневых иерусалимских сумерках, признательный в равной мере и ему, и случаю, позволившему мне купить постер с репродукцией его рисунка – прямо у Яффских ворот. Тех самых, которые Рене де Шатобриан в своей книге назвал Воротами паломников.

Между тем Бердо, Левада, Семашко и Выбранский уже идут по Театральному переулку мимо средневековой аптеки к служебному входу в театр. Брусчатка в переулке не менее опасна, чем неровные камни улицы Сук Хан. Если не смотреть под ноги, ничего не стоит споткнуться и посадить на лоб синяк или шишку. К счастью, идут они медленно, на ходу беседуя и бурно жестикулируя. Семашко бок о бок с Левадой, за ними Выбранский и Бердо. Когда в двух шагах от театра они выйдут из-за поворота, их заметит Двенадцатый. Он узна́ет Бердо, которого уже видел сегодня, когда тот кружил возле базилики Пресвятой Девы Марии, что-то бормоча себе под нос. Но его час еще не настал – он это знает, ибо среди четверых мужчин, поднимающихся по ступенькам к двери театральной проходной, нет Антихриста. Двенадцатый пытается им это сообщить, но ни один не обращает внимания на знаки и гримасы человека с воздушным шариком. Тем более что сидит он в добрых двадцати пяти метрах от них – на каменной оградке газона. Семашко мурлычет свое – похоже, бессмысленное – гностическое входное песнопение: Джалдабаот Зозезаз – Заозоз Джалдабаот.

Спустя несколько минут к служебному входу в театр бесшумно подкатил синий «майбах» со слегка притемненными стеклами. Из него вышли юный водитель – совсем еще подросток – и ассистент ксендза Монсиньоре, тоже очень молодой. Ассистент открыл заднюю дверь и подал его преподобию руку. Монсиньоре, в скромной белой сутане и такого же цвета туфлях из крокодиловой кожи, осмотревшись, заметил Двенадцатого, который в этот момент как раз встал с ограды и направился к автомобилю.

– Дайте ему пару монет, – распорядился Монсиньоре, – и достаньте из багажника вино. – После чего, больше не оглянувшись, стал подниматься по ступенькам, слегка недоумевая, почему никто не встречает его на пороге.

Почему ты чуть ли не в каждом мейле спрашиваешь меня про ксендза Монсиньоре? В нашем городе около трехсот священнослужителей, которые выполняют свои повседневные нелегкие обязанности по меньшей мере исправно. Я бы мог перечислить целый ряд выдающихся пастырей, теологов, общественных деятелей, ученых. Правильно сказано в Священном Писании: по плодам их узнаете их. А тебе – прямо как журналистам – подавай только Монсиньоре! Ты ведь знаешь, в чем причина его популярности. Эти триста не могут стать украшением телеэкрана или газетных полос. Тот, кто добросовестно исполняет свой долг, как правило, скучен. Другое дело Монсиньоре! Достаточно, чтобы он оскорбил евреев, подал на кого-нибудь в суд, написал донос на Новака-Езёранского^[89] или чтоб его самого обвинила мать малолетнего министранта, – и готова сенсация!

Пчела, ужалившая младшего из братьев Очко, действительно вылетела – естественно, разъяренная – из раздавленной колесом их малолитражки бутылки из-под вина «Монсиньоре». Помнишь, как ты изумилась, получив от меня снимок этикетки? Католическая церковь поддерживает торговлю спиртным – да разве такое возможно?! «Ты знаешь край?»^[90] – немедленно ответил я словами поэта, что, кажется, тебе не очень понравилось, поэтому спрошу в свою очередь: а у вас, в уже ставшем тебе родным Нью-Йорке, кто-нибудь из католических священников торгует виски с собственным изображением – даже будь он ирландцем? И если б таковой нашелся, вряд ли бы он, никогда не будучи адмиралом, стал фотографироваться в адмиральском мундире – местный епископ наверняка отправил бы его к врачу, если не прямиком в психушку. Но довольно об этом: раз ты просишь побольше рассказать о Монсиньоре, получай – сейчас он предстанет перед тобой во всей красе. Как следовало из того, что случайно услышали Бердо и Семашко, он не раздумывая согласился на предложение Инженера. Почему, невольно возникает вопрос: ведь приглашение было сделано не по форме. Столь важную особу по телефону? Да еще в последнюю минуту! Будто со скамейки запасных! Не стану строить догадки – приведу факты.

Примерно за год до фотосессии ксендз Монсиньоре влип в очередную неприятную историю. На сей раз это не имело отношения к эфебофилии^[91], «мерседесам», «майбахам», банкетам, орденам, титулам, участию в акционерных компаниях, собственным памятникам, нападкам на евреев, русских или оскорблению политических партий. Тут – по моему скромному мнению – явил себя перст Божий, и Монсиньоре пришлось несладко.

Вообрази такую сцену: в его костеле во время пресуществления вина в Кровь, а хлеба – в Тело Христово взоры паствы, вместо того чтобы устремиться к чаше или, как наказывает традиция, опуститься долу, поднимаются к потолку, туда, где ганзейский мастер пару столетий назад замкнул готический свод. Оттуда доносится громкий шелест – как будто машет крыльями большая птица. Звенят колокольчики министрантов, формула уже произнесена, но все словно об этом забыли и смотрят вверх, причем многие – разинув от изумления рты.

То, что они видят, недоступно их пониманию. Этого ни назвать никак невозможно, ни связать с чем-либо известным. Под сводом порхает свиток немалого размера, который напоминает то закрытый с обеих сторон тубус, то плакат, а через минуту становится похож на развернутую Тору. Когда уже пора приступать к причастию, дело оборачивается еще хуже: свиток приземляется прямо под дарохранительницей, у подножия алтаря. Месса, конечно же, доводится до конца, и вот уже прозвучали благословения, костел пустеет, но в городе теперь только и будет разговоров, что о странном предмете, летавшем под сводами храма.

Когда все прихожане выходят, ксендз Монсиньоре велит двум министрантам поднять этот предмет с пола и отнести к нему в плебанию^[92]. Приглядевшись внимательно, он понимает: это наглая провокация. Сплошь древнееврейские письмена!

– Евреи мстят, – шепчет он Ясеку и Кшисеку. – Немедленно сжечь!

Поручение добросовестно выполняется.

Если бы ксендз Монсиньоре в семинарии усерднее изучал Библию, он, вероятно, помнил бы Книгу пророка Захарии. Но он не помнил. Возможно, именно поэтому, когда несколько месяцев спустя ситуация в точности повторилась, лишь мельком заглянул в свиток. На сей раз текст был на латыни, но у Монсиньоре не возникло желания его прочитать – свиток, как и предыдущий, был предан огню.

Приглашенный к ужину комиссар полиции Зависльный заявил, что разыщет виновных, хотя с таким же успехом мог пообещать достать луну с неба. И совершенно справедливо потребовал, чтобы в следующий раз corpus delicti^[93] было сохранено.

По городу уже кружили фантастические слухи (не стану их повторять) относительно того, что было написано на свитке. В журнале ордена иезуитов – будто безотносительно к случившемуся – опубликовали эссе библеиста профессора Свидера о пророчествах Захарии. Эссе частично перепечатали газеты – разумеется, отрывки из длинного ученого текста подбирались тенденциозно. В каждой публикации цитировались рассуждения профессора о том, что летающий свиток – явление уникальное: в Библии летают птицы и ангелы, но – за исключением описанного Захарией случая – не свитки с письменами. За сим посыпались любопытные комментарии. Ангел, показавший Захарии «летящий свиток»^[94], говоря о татях и клятвопреступниках, имел в виду тех людей, что присвоили деньги, предназначенные для восстановления Храма в Иерусалиме. Либо тех, кто пообещал большие суммы, а потом ничего не дал. Дело происходило в святом городе после возвращения евреев из вавилонского плена. Когда один из журналистов вспомнил историю с «кирпичиками», поднялся страшный шум. Правда ксендз Монсиньоре не имел никакого отношения к акции его преподобия директора радиостанции^[95], который – ради спасения нашей верфи – несколько лет назад распространил по всей стране три или четыре миллиона «кирпичиков» (уж не помню, прости, сколько стоил каждый) и до сих пор не отчитался, на что пошли вырученные деньги, однако в комментариях эти факты сопоставлялись. Некий остроумный автор придумал для своей статьи в местной бульварной газетенке такое название: «Письмо судостроителям с неба». Зловредные журналюги, каковых всегда хватает, писали, что ксендз Монсиньоре якобы изрядно задолжал ювелирам, производящим изделия из янтаря: желая затмить прусского короля, у которого имелась Янтарная комната, Монсиньоре вознамерился установить в своем костеле алтарь из этой ископаемой смолы.

За две или три недели до фотосессии свиток появился вновь. Не во время возношения Святых Даров, а после того, как погасили свечи. По рассказам очевидцев (к числу которых принадлежала Зофья Выбранская), в нем не было ничего, кроме вышеупомянутой цитаты из Захарии, на этот раз в переводе Вуека^[96]. Тем не менее, когда один из министрантов развернул свиток, а второй начал, запинаясь, читать вслух пророчество Господа Саваофа, горстка оставшихся возле алтаря прихожан заволновалась. Кто-то советовал немедленно вызвать полицию. Кто-то – телевидение. Вернувшийся из ризницы Монсиньоре потребовал:

– Не смейте это читать! Здесь не место…

Однако все уже было прочитано. Когда пастырь попытался выхватить свиток из рук министранта, лист сам свернулся и полетел вверх, а затем, задержавшись на секунду под сводом, будто ведомый незримой Господней рукой, преспокойно выпорхнул через приоткрытое окошечко в витраже. В тот день удивительный свиток был замечен в городе еще в нескольких местах, но среди видевших его не было согласия ни относительно того, где именно рулон разворачивался и с минуту, точно рекламный баннер, парил над головами изумленных прохожих, ни какого он был размера. У Захарии длина его была двадцать локтей, а ширина – десять. Как утверждают библеисты, тогдашний локоть равен нашим сорока пяти сантиметрам, то есть нетрудно сосчитать, что свиток имел девять метров в длину и четыре с половиной в ширину. Иными словами, не уступал огромным плакатам фирмы Выбранского; впрочем, на сей счет мнения расходились. «Очень большой» – да, тут свидетели паранормального явления были единодушны и не раз эти слова повторяли, однако насколько большой, определяли по-разному. «Как простыня», – говорили одни. «Нет, чуть поменьше», – возражали другие. Но какая простыня? Двуспальная, с супружеского ложа? Или односпальная, холостяцкая?

Кроме того, свиток не во всех деталях совпадал с описанным Захарией: кто-то видел на нем перечень каких-то фамилий, кто-то – лишь колонки цифр, а еще кто-то – голову ксендза Монсиньоре в большой императорской короне (но не терновом венце).

Согласно собранной воедино информации, летящий свиток появился в нашем городе вначале у ворот верфи, прямо над памятником павшим рабочим^[97], затем его видели возле Главной ратуши – он парил над фонтаном Нептуна, вооруженного трезубцем, однако дольше всего кружил над городской управой, по случаю воскресенья закрытой.

Надеюсь, ты понимаешь, что ксендз Монсиньоре, став героем сплетен и противоречивых слухов, этой шумихе не обрадовался. Если б скандал разразился из-за очередного, невесть от кого полученного ордена, графского титула, эфебофилии, нового «мерседеса» или торговли вином, он бы, вероятно, махнул рукой и продолжал делать свое дело. Но на этот раз все повернулось по-другому: свиток Захарии камнем лег на душу преподобного Монсиньоре – у него даже пропала охота давать интервью, и он гнал прочь журналистов. Быть может, потому, что впервые не сумел предугадать неприятное событие? И оно в любой день могло повториться? Рискну предположить, что, когда ему позвонил Инженер (которого преподобный, скорее всего, не знал) с предложением позировать для Тайной вечери, он именно поэтому немедленно согласился.

Велико было изумление Двенадцатого, когда один из слуг священника сунул ему несколько мелких монет, а затем – вместе со вторым – извлек из багажника лимузина четыре картонные коробки с вином.

Сколько было всего бутылок? Двадцать четыре. Они мелодично позвякивали, будто трамвайные звонки, – когда-то трамваи делали поблизости круг, о чем в нашем городе вряд ли кто-нибудь еще помнил. Но на сцене бутылки не были откупорены. Почему? Наберись терпения – скоро узнаешь.

Глава VIII

Блиц-вспышки

Однажды я уже слышал эту песню. Задорная и сентиментальная одновременно, словно написанная Гораном Бреговичем, – сейчас, когда я помалу завершаю свою хронику, она рефреном возвращается ко мне и будоражит, высвечивая того или иного из описываемых людей, то или иное событие. Почему именно она, народная песня о двух враждующих родах, про которые никто или почти никто у нас в городе ничего толком не знал? Кому интересны какие-то экзотические Обреновичи и Карагеоргиевичи^[98] из несуществующего королевства? А может, это голос Милана заставил застрять в голове слова и мелодию народной песни и теперь память подсовывает их мне вместе с чередой картинок того давнего вечера в СПАТИФе?

А началось все с того, что внимание завсегдатаев СПАТИФа привлек некто Новик. Кто такой? Авангардистский театральный деятель. Что делал у стойки бара? Как всегда – пребывал. О чем разглагольствовал? Да ни о чем – разве что о том, что современное искусство ни хрена не стоит. Этот оригинальный тезис, отправляющий всех действующих режиссеров и актеров в ад небытия, особого одобрения у слушателей, прямо скажем, не снискал. Ну да, кто-то согласно кивнул, кто-то полил грязью так называемый театральный establishment, но, по сути, никто Новика не поддержал. Может, поэтому он и решил устроить представление? Этакую провокацию – в суперсовременном духе, как и все, что вытворял в ту пору. Короче говоря, когда закончился концерт, на стойку вскочили несколько парней, встреченных бурными аплодисментами. Их цепочки и подвески, футболки, обувь не оставляли сомнений: перед нами были ребята из группы воинствующих геев. Уж не знаю, как это описать: встав на стойке на четвереньки, они словно приготовились к совокуплению. На минуту все в зале оцепенели, а их тела начали двигаться в такт музыке техно, точно поршни локомотива: мерно, ритмично, взад-вперед. Дирижировал Новик – ни дать ни взять фон Караян, управляющий оркестром освобожденной Германии; полы его вельветового пиджака развевались, как крылья на ветру. Кто-то крикнул: «Позор! Безобразие! Свинство!», но остался в одиночестве – больше протестов не последовало; даже те, кому этот перформанс не показался оригинальным, не прочь были понаблюдать за акцией, посмотреть, что будет дальше. Но дальше ничего особенного не произошло. Здоровенный, грузный Новик кружил по переполненному залу, размахивая руками в ритме музыки и – с позволения сказать – сценического действа и выкрикивая: «Нам нужны двенадцать! Даешь двенадцать!»